Страница:
У лестницы, ведущей к кладовой, она задумалась, обдумывая то, что она скажет сестре-ключнице, а также свои дальнейшие поступки. Должно зайти в пекарню… и на сыроварню тоже. И вообще прикинуть, что может понадобиться в дороге.
Она, однако, ни мгновения не колебалась в главном. Хоть она никогда и не признавалась себе в этом, годы, проведенные в замкнутом монастырском мирке. тяготили ее, как никогда не тяготили годы тяжкого крестьянского труда в родительском доме. То, что когда-то представлялось ей раем – тишина, покой, каменные стены, защищающие от страшного мира, стало казаться тюрьмой. К Рикарде же ее не привязывали никакие теплые чувства. Если бы бывшая императрица нашла в своем сердце хоть одно ласковое слово для своей прислужницы, Деделла, может быть, и задумалась, стоит ли расставаться с ней. Но та, замкнувшись в себе, пусть и не считала Деделлу слабоумной, как Фульк, была к ней так же равнодушна, как и к остальным. Но в Деделле-то чувства вовсе не умерли! Они лишь спали, не находя выхода все эти годы, и теперь претворились в неколебимую решимость – увидеть племянника. Единственное родное существо на земле. О том, что может оказаться вовсе не нужна племяннику – ведь тот не бедствует, будучи крестником королевы, Деделла не думала. Не думала и о том, что «крестник королевы» – это все равно что крестник «дьявольского отродья» – подобные соображения были слишком сложны для нее, и, кроме того, если какая-то мысль завладевала ею целиком, для побочных соображений просто не оставалось места.
Но все-таки она достаточно изменилась, чтобы не срываться с места немедленно. Нет, она обстоятельно подготовит свой побег – впрочем, почему же побег, она ведь не монахиня – свой уход, запасется всем необходимым, а в пути пристроится к какому-нибудь шествию паломников – она достаточно наслышалась о разных святых местах, куда они могут направляться. Для нее же заветное место сейчас только одно – Лаон, монастырь святого Медарда. И тут ее никто не остановит.
Вздохнув, Деделла направилась по лестнице дальше, к кладовой.
Детский голос звенел под сводами собора.
– Я, король, клянусь судить без лицеприятия, защищать вдов, сирот и чужестранцев, наказывать злодеев…
Хотя присяга была очень длинной и в случаях помазания на царство малолетнего претендента произносил ее доверенный прелат, принц Ги выучил ее наизусть, и странно было слышать слова о благочестии и гордыне, суде и справедливости, испытаниях и невзгодах из уст пятилетнего мальчика. Впрочем, многое было странно на этой торжественной церемонии. Прежде всего, по традиции она должна была совершаться в священном городе Хлодвига – в Реймсе. Но Реймс, постоянно переходивший из рук в руки, мало подходил сейчас для празднеств подобного рода. Кроме того, там был коронован на управление Западно-Франкским королевством не признанный оным слабоумный Карл. А Эд, похоже, решил напомнить, что короли не только соблюдают традиции, но и устанавливают их. Сам она, а впоследствии его супруга, короновались в Лаоне, и здесь же он решил короновать своего сына, упрочив им же заведенный обычай, будто все франкские короли, начиная с Хлодвига, ему не указ. Далее, помазание на царство должен был совершать архиепископ Реймский. Но им в данный момент являлся не кто иной, как канцлер Фульк, которого здесь можно было представить разве что в горячечном бреду, и то не всяким больным. Нового же архиепископа Реймского клир не стал избирать, опасаясь разброда в церковных кругах и лишних неприятностей со стороны святого престола. Церемонию проводил новоизбранный архиепископ Лаонский – а именно Габунд, бывший приор святого Медарда – человек преклонных лет, кроткого нрава, не имевший личных амбиций и во всем покорный воле короля, а посему и заслуживший благосклонность последнего. Он, конечно же, не стал возражать против нового нарушения освященных веками обычаев. Да что он – папский легат и тот на сей раз не только не выступил с осуждением, но принял участие в коронации наряду с высшими членами лионского клира. Теперь Габунд стоял по правую руку от принца, по левую же – епископ Суассонский. Король, королева и их личная свита находились на помосте одесную от алтаря, ошую на таком же помосте – знатнейшие сеньеры королевства. Собор же был битком набит, но благодаря обилию стражи сохранялся порядок и не было неподобной толкотни.
Горнульф, новый приор святого Медарда, поднес епископу Габунду скляницу со священным миром. И пусть утверждалось, что то самое, ниспосланное с небес миро, единственно достойное франкских королей, хранится в Реймсе, здесь бы об этом никто не посмел заявить. Епископ окунул в сосуд золотую иглу и кончиком ее помазал принца Ги, как подобает, крестообразно. Священный елей коснулся лба, груди, правой и левой руки. Затем на мальчика, стоявшего в одной рубашке, начали надевать коронационные одежды, до этого лежавшие на алтаре. Один из знатнейших вассалов короля должен был привязать ему золотые шпоры. Это сделал, опустившись на колени, молодой герцог Суассонский, которого звали так же, как и отца, Генрихом, едва достигший восемнадцати лет и недавно посвященный в рыцари Эдом. Сим действием Генрих-младший как бы подтверждал свою готовность так же истово защищать права юного короля, как защищал его собственные права старший король. По этому поводу кое-кто припомнил, что, хотя королевский наместник и покинул Суассон, сложив свои полномочия, мать молодого герцога не была приглашена на коронацию. Тем временем Эд в сопровождении Альбоина спустился с помоста. Должна была состояться церемония передачи меча. Эд передал меч епископу, и тот благословил его.
Именно вид меча заставил Роберта очнуться от задумчивости. До этого он наблюдал церемонию, словно пребывая во сне. Этому чувству способствовал неверный переливающийся свет, заполнявший собор – сияние сотен свечей, отражавшихся в золоте и драгоценный каменьях на одеждах собравшихся (Роберт и сам по этому случаю вынужден был оставить привычную ему черную одежду и облачиться так, как подобает графу и брату короля). Но этот меч… Роберту был прекрасно знаком родовой меч – Санктиль, с которым короновался сам Эд, и было бы вполне в порядке вещей увидеть его на коронации нового властителя из Робертинов. Однако это был другой меч. Роберт был уверен, что ни разу его не видел.
Благословленный епископом меч перешел в руки Ги – жест и всегда бывший чисто символическим, а в данном случае – более, чем раньше, ибо руки ребенка были пока не в силах удерживать тяжесть меча. Ги передал его Альбоину, а тот вновь вернул Эду. Далее епископ должен был потребовать присяги новому миропомазаннику, но Эд опередил его, выступив вперед. Ладони его все еще сжимали рукоять меча.
– Люди Нейстрии и короля! Через краткое время я выступлю в поход. Многие из вас отправятся со мной. Но и те, кто пойдет, и те, кто останутся защищать франкскую землю от чужеземных набегов, принесут клятву на верность новому королю Ги, моему сыну и соправителю. Он будет царствовать над вами, пока я не восстановлю империю с Аквилантом – вновь выкованным мечом Карла Великого в руке. Когда же он достигнет совершеннолетия, то также поднимет меч Эвдингов и воссядет на императорский трон…
Фортунат не принимал участия в церемонии. Старческая слабость препятствовала ему в этом. И все же он непременно желал присутствовать. Он находился среди зрителей, поддерживаемый Эммерамом, крепким служкой, которого приставил к нему приор Горнульф. Руки и ноги каноника дрожали, от блеска свечей слезились глаза, от запаха фимиама ломило голову. И все же Фортунат улыбался.
– …изгонит сарацин и норманнов, распространит славу Империи на Испанию и земли славян и завоюет Святую землю…
Фортунат не знал, сказал ли это Эд на самом деле, или просто в его ушах эхом отдается восторженный шепот молодого монаха.
Роберт слушал, прикусив в кровь губу. Эвдинги! Бог свидетель, пусть Эд видит себя властелином империи. Но – отречься от отца, предать собственный род единственно ради себялюбия, желания слышать свое имя в прозвании династии… он стал еще худшим злодеем, чем раньше. Раньше он, по крайности, не отделял себя от Робертинов…
… Но то было еще до его женитьбы на этой…
Руки его сжались в кулаки, ногти впились в ладони.
– А теперь присягайте!
Первым выступил молодой Генрих Суассонский.
– Я желаю, чтобы Ги Эвдинг царствовал над нами и присягаю ему! – звонко прокатился под сводами его юношеский голос.
– Я желаю, чтобы Ги Эвдинг царствовал над нами… – Альберик, сеньер Верринский, бывший наместник Суассона, ныне – ближайший соратник короля в будущем итальянском походе.
– Я желаю, чтобы Ги Эвдинг царствовал… – неожиданно Роберт понял, что это его собственный голос. Он, Роберт, граф Парижский, выступил из рядов знати и приносит вассальную присягу мальчишке, ставшему для него средоточием краха всех надежд, отобравшему у него престол и благорасположение брата. Ему показалось, что взгляды всех собравшихся в соборе обратились на него. Что они делают? Смеются? Злословят? Удивляются?
Ничего не понять.
И все же он довел клятву до конца. И вслед за ним принесли вассальную клятву герцоги и графы, сеньеры и бароны – знатнейшие из знатных, присутствующих здесь. Остальные же изъявили свою преданность общим кличем:
– Да здравствует король!
Шесть лет назад многие из собравшихся кричали в Компендии: «Да здравствует королева», когда на голову блистающей здесь золотом самых богатых одежд молодой женщины был возложен брачный венец. Впоследствии, после рождения наследника, она также была коронована в Лаонском соборе. Но тогда церемония была значительно менее пышной и многолюдной.
Упомянутая женщина также спустилась со своего возвышения. Тяжелые от драгоценного шитья одежды делали ее походку медленной и торжественной. Королева редко покидала Компендий, и многие сейчас с удовольствием бы на нее поглазели, но в нынешнем ритуале главным действующим лицом была не она.
Церемония продолжала свой ход. Приняв клятву верности от своих подданных, юный сюзерен должен был дать им ответную клятву на святом Евангелии, которое лежало раскрытым на алтаре. Взяв мальчика за руки, родители повели его к алтарю. Для окружающих сейчас эти трое – мужчина, женщина и ребенок – представлялись какими-то высшими существами, не принадлежавшими к жалкому и слабому роду человеческому, воочию воплощая утверждение, что всякая власть – от Бога. Ибо человеческое сознание устроено просто и видит проявление царственности в богатстве, пышности, силе и красоте. И это, быть может, не такая уж большая ошибка.
Почти никто уже не расслышал слов, которые произнес Ги, положив правую руку на Евангелие. Церемония близилась к завершению, и все напряглись, ожидая главного мгновения.
Вновь приблизились прелаты. Королева отступила в тень, пропуская епископа Габунда. В полумраке и мерцании свечей ее облитая золотом фигура казалась лишенной плоти, словно выступившей из сна.
– Коронуйте помазанника божьего! – провозгласил легат.
Корона была уже в руках епископа, который принял ее от маленького прислужника. И произнес самые главные слова нынешнего дня:
– Венчает тебя Господь.
Опустить корону на голову миропомазанника должен был высочайший по званию сеньер королевства. Но высочайшим из присутствующих был сам король. И Эд взял корону и сам венчал своего сына на царство.
Грянули певчие и колокола на соборной звоннице. Глаза Фортуната застилал туман. Он чувствовал себя, как Симеон во храме. Те, кого он любил, были сильны, счастливы и на вершине славы. Больше ему нечего было желать от жизни.
И среди радостных воплей, пения, органного грома и вакханалии колоколов стоял Эд – герой, победитель судьбы, триумфатор, король.
– Я его уничтожу, – шептал Роберт сквозь бурю этих звуков. – Я уничтожу его.
– Пошла прочь, потаскуха одноглазая! Это ж надо – такой наглости набраться – среди бела дня ломиться в мужскую обитель! Может, и есть такие развратные монастыри, куда девицы денно и нощно, как к себе домой, хаживают, только у нас здесь дом Божий и порядки строгие…
Но Деделла не уходила, только уворачивалась от взмахов посоха, которым пытался огреть ее привратник. Шесть лет назад другой привратник другого монастыря также гнал ее от ворот, куда ее прибило отчаяние. Сейчас отчаяние было побеждено упрямством – возможно, фамильной чертой Эттингов.
– Ты что орешь, Ансельм? Монахи уж и мессу петь перестали, все шеи посворачивали в сторону ворот…
Из калитки в запертых воротах, ловко орудуя костылями, появился мужчина на пару лет старше Деделлы. светловолосый, светлобородый, с карими глазами – одним словом, всем бы хорош, если б ноги были целы. Он окинул Деделлу совершенно однозначным взглядом, но это ее не смутило – в дороге она и не с таким сталкивалась.
– Не лезь, Фридеберт, – заявил привратник. – Это потаскушка… а может, помешанная. Пошла вон, говорю, а то приору пожалуюсь, и он прикажет тебя высечь!
– Я не уйду. Здесь у меня племянник, – твердо сказала Деделла.
– Знаем мы этих племянников – ростом с воротный столб, и рожа – на коне объезжать!
– Нет. Мой племянник маленький. Ему семь лет.
Колченогий Фридеберт, до этого слушавший перебранку без особого интереса, перестал обшаривать Деделлу взглядом и встрепенулся.
– Погоди! Как зовут твоего племянника?
– Винифрид… он из рода Эттингов… и я тоже.
– Малыш Винифрид и вправду живет здесь…
Деделла охнула и прижала руки к груди. Но Фридеберт хмурился.
– Только где ж ты раньше была, женщина? Нам было сказано, что Винифрид – круглый сирота, и все родные у него умерли.
– Я… была далеко. – Упрямство Деделлы как-то разом оборвалось, как натянутая струна, она готова была разрыдаться и признаться этому человеку во всем. Но – что-то удерживало ее от того, чтобы рассказать правду. – Я только недавно узнала о нем… и сразу поспешила сюда.
– Ясное дело! – снова вмешался привратник. – Хочет выдать себя за родственницу королевского крестника и подкормиться с этого дела. У, бессовестная!
– Я не лгу! Пропустите меня к нему! Пропустите, а то я буду стоять здесь, пока не врасту в землю!
– Успокойся, женщина, – сказал колченогий довольно доброжелательно. – Во-первых, тебя сюда не пустят. Во-вторых, твоего племянника сейчас все равно нет в монастыре…
– Куда вы его подевали? – Деделла заметалась на месте, как собака, потерявшая след, но готовая снова ринуться в бег.
Фридеберт внимательно посмотрел на нее, но теперь выражение его глаз было уже совершенно иным.
– Да… похоже, ты действительно была далеко. Хорошо. Тебя сюда не впустят, зато мне можно выходить – я не монах. Пошли отсюда, посидим, потолкуем.
– Ах вот оно что у тебя на уме! – взвился привратник. – «Посидим, потолкуем…» Думаешь, если у приора в приятелях, можно под монастырскими стенами непотребство творить? Ах ты. рожа наглая, недаром тебя Фарисеем прозывают!
– Фарисеем называть меня никому, кроме приора, не дозволено. – Колченогий говорил без всякой злобы, но с полной уверенностью в том, что собирается предпринять. – Так что вернусь – держись от меня подальше. Иначе зашибу костылем.
Они обошли монастырскую стену там, где она граничила с городской чертой. Дальше тропа уводила вниз, к подножию холма. Но Фарисей-Фридеберт спускаться не стал – очевидно, хромота давала себя знать. Он уселся на травянистом пригорке и сделал движение, приглашающее Деделлу сесть рядом.
– Как твое имя, женщина из Эттингов?
– Деделла.
После такого вступления она ожидала, что он расскажет ей что-нибудь о Винифриде, однако он неожиданно спросил:
– Скажи мне, Деделла, у тебя действительно нет глаза – или это так, чтобы милостыню просить?
– Я тебя убью! – заорала она, не выдержав насмешки.
Он ухмыльнулся.
– Не возражаю. Давненько меня не собирались убивать красивые женщины, хотя бы и одноглазые.
Она усилием воли пыталась подавить в себе гнев. Но безуспешно.
– Тебя мало убить. Я прошла сто дорог, надеясь увидеть племянника, а ты привел меня сюда, чтобы покуражиться над моим увечьем!
Он покачал головой, и она разобрала, что на самом деле усмешка у него грустная.
– Я не куражусь. Наоборот. Мы, увечные, должны помогать друг другу.
– Тогда куда вы девали Винифрида?
– Он во дворце.
– В каком дворце? Где?
– Здесь, в Лаоне, в королевском дворце.
– Что ему там делать?
– Да откуда ты свалилась, женщина? Ты что, не видела, что делается в Лаоне?
– Я не смотрела по сторонам. Я спешила сюда.
– Но что у нас коронация, ты хотя бы знаешь? Знаешь. А Винифрид крестник королевы. Кроме того, там приор Горнульф – опекун Винифрида. И к тому же принц Ги обещал Винифриду, что тот на церемонии будет держать корону перед епископом. Ну, и я думаю, после коронации он не сразу к нам вернется…
Короны, дворцы, принцы, епископы – все это было чересчур для бедной головы Деделлы. В ней что-то словно со звоном лопнуло, и долго сдерживаемые слезы хлынули ручьем. Она плакала так истово, что, казалось, все ее существо сейчас изойдет слезами.
Фарисей несколько растерялся. Ему давно уже не приходилось видеть столь отчаянных рыданий. Главное, он не мог понять, отчего женщина плачет: от горя или от радости.
Он осторожно положил руку ей на плечо. Она дернулась, но руки с плеча не сбросила.
– Знаешь что, – сказал он, – расскажи-ка ты мне все с самого начала…
Роберт не уехал сразу после коронации. И не только потому, что это подало бы повод к пересудам. Но ему не хотелось уезжать, не прояснив для себя… чего? Он и сам не знал. Кроме того, ему хотелось взглянуть вблизи на ту, которую называл когда-то «лучшим другом». Возможно, после этого он смог бы лучше понять, что ему делать. В соборе, где она представлялась лишь сияющей тенью, он ее не разглядел. Он думал, что это легко будет сделать на праздничной охоте, устроенной по случаю коронации. Но оказалось, что королева не любит охоту и никогда в ней не участвует. Об этом рассказали Роберту в Лаоне, восхваляя скромный образ жизни нынешней королевы, столь не похожей на ославившую свое имя Рикарду, которая, вдобавок ко всему прочему, была страстной охотницей. Она не случайно отошла тогда в тень, понял Роберт. Она все время держится в тени. Желает, чтобы люди забыли об ее преступном прошлом.
И они забыли.
И еще… Он представлял, что Эд сам может вызвать его к себе. «Брат, забудем прошлое и вспомним, что мы одна плоть и кровь…» Что ему стоит – теперь-то? И тогда… может быть, все изменится. Нет, про себя он твердо знал, что этого не будет, но сладко и упоительно было думать, что еще ничего не решено, что все еще может повернуться по-другому.
Но Эд по-прежнему не замечал его. Может быть, ему было просто некогда. Праздничные торжества мало занимали его. Теперь, когда он появлялся на людях, вокруг него были его главнейшие военачальники – ведь сразу после торжеств Эд отправлялся в итальянский поход, подготовка к которому шла уже давно. А может, он решил позабавиться, заставляя ждать? Не выйдет, дорогой братец, решил Роберт, и стиснув зубы, попросил через соответственных придворных чинов королевскую чету об аудиенции. В ответ явился тощий молодой человек, рыжий, носатый, веснушчатый, в темной одежде, отрекомендовался нотарием Феликсом и сообщил, что король и королева будут рады видеть графа Парижского завтра, в малом зале приемов.
Роберт попытался обдумать услышанное. Хорошо, что они откликнулись тут же. Но – в полдень? Когда дворец полон народу? И еще в зале приемов. Это значит, что никакой встречи наедине (чего он втайне опасался) не будет. Каждого, в том числе Роберта, должна сопровождать приличествующая свита. Разумеется, его свита не будет пышной, он не Эд, чтобы бросать людям вызов при каждом удобном случае…
Он позвал Ксавье, своего оруженосца, и отдал соответствующие распоряжения.
Когда-то эти двое уходили от него в предутренний туман по грязной парижской улице, навстречу своей неверной и страшной судьбе, а он плакал от любви к ним и от сознания собственного ничтожества. Теперь, когда туман рассеялся, они сидели перед ним на троне, а он стоял. коленопреклоненный, и в сердце у него не было места для любви.
Но – чувство собственного ничтожества?
Может быть…
Впрочем, «на троне» – это было не совсем верно. Скорее, это были два кресла на возвышении, за которыми, а также обок располагалась королевская свита.
Свита же Роберта оставалась у дверей. Сам он, как обычно, был в черном, а меч свой передал оруженосцу. Подойдя на положенное количество шагов, он преклонил колено и опустил голову, прижав руку к груди.
– Король и королева рады приветствовать у себя графа Парижского, – донеслось с заоблачных высот.
– Граф Парижский от всего сердца приносит свою преданность королю и королеве.
Роберт позволил себе чуть приподнять голову и сквозь опущенные ресницы взглянул на королевскую чету.
Эд изменился меньше, чем он ожидал. Разумеется, он стал старше, что называется, «заматерел», ведь ему было уже хорошо за тридцать, но в целом это был тот же человек, которого Роберт помнил по прежним бурным годам. Что же касается всей этой драгоценной чешуи, то и тогда уже королевские одежды помещались на его плечах столь же естественно, как кольчуга или рубище. Уже тогда льстецы шептались о нем «прирожденный король». Так что же?
Что до королевы, то он ее просто не узнал. Вернее, не узнал бы, если бы ему не сказали, кто это. Когда он ее видел в последний раз, ей было лет семнадцать, от силы восемнадцать – кожа, кости, мускулы и злость. Теперь перед ним была молодая женщина в расцвете здоровья и – что немало удивило Роберта, – красоты – ведь то лицо, что он ясно помнил, вовсе не было красивым. Одежда ее была менее роскошной, чем в соборе, но – у себя в Париже Роберту пришлось выучиться счету, – не менее дорогой. Во всяком случае, алый китайский шелк, из которого сшито ее платье, стоил не меньше, чем золотая парча. Покрывало, окутывающее ее голову, как подобает замужней женщине, было из тончайшего белого полотна, а венчала ее малая корона – чудо ювелирного искусства, такая изящная, что, казалось, устремилась бы вверх, если бы ее не удерживала подвеска с огромным рубином, спускающаяся на лоб.
Роберт покосился, ища близ матери наследника престола. Но его не было. Королеву окружало несколько разряженных придворных дам и девиц – этакий пестрый птичник. Рядом с креслом, опираясь на спинку, стояла высокая полная женщина. Роберту показывали ее на празднествах и называли имя – Гисла, сеньера Верринская. Говорили, что это лучшая подруга королевы. Роберт не помнил, чтобы где-нибудь встречал ее раньше. Наконец, он заметил, что подле возвышения, у ног королевы стоял табурет, на котором примостился монах с побитым оспой лицом – его Роберт видел в соборе рядом с епископом.
Обозрев все собравшееся общество, Роберт поднял голову и взглянул на короля и королеву прямо. Как, любопытно, они поведут себя теперь?
Никак.
Все те же лица-маски, надменно-благожелательные, равнодушно-милостивые.
Роберт сглотнул.
– Я также хотел бы осведомиться о здравии королевы.
Она повернула голову к мужу, словно прося соизволения на ответ. Тот слегка кивнул.
– Я в добром здравии, благодарю вас, граф, – раздался красивый звучный голос, совсем не похожий на тот, что он помнил.
«Боже мой! Может, это не та женщина? Озрик, это ты? Это с тобой мы валялись на нарах и гнили в темнице? А битву под Самуром помнишь?»
Но это движение души было короче вспышки молнии. Нет, он так не скажет. Столь этикетным поведением его явно ставят на место. Но он будет продолжать.
– А милый моему сердцу племянник? – здесь голос Роберта слегка дрогнул.
Голос Эда был так же бесстрастен.
– Мой соправитель вполне благополучен.
Неужели и так его не пронять? На скулах Роберта выступили алые пятна, словно он только что получил пощечину. Не вставая с колен, он повернулся к королю, устремив на него взгляд своих голубых глаз.
– Дорогой брат… забудем все прошлое… все то, что омрачало его… и вспомним, что мы – одна плоть и кровь, сыновья одних и тех же родителей…
Проклятье! Ведь это же Эд должен был сказать, а не он!
– Если память о нашей былой братской привязанности имеет цену в этом мире, то прошу принять от меня любую службу, которую я буду в состоянии оказать. И если моему брату угодно мое участие в итальянском походе…
На мгновение ему стало не по себе. А вдруг Эд согласится? Роберт вовсе не рвался в Италию. Кроме того, покосившись в сторону, он заметил, как покривилось лицо рябого монаха. Припадочный, что ли?
– Мы не требуем от вас подобной жертвы, граф, – раздался бесстрастный голос. – С нас достаточно той ленной службы, которую вы несете для нас в городе Париже.
Странно устроена душа человеческая: он ждал отказа, он хотел отказа, и все же этот отказ ранил его, как самое беспримерное предательство.
– Что ж, – сдавленно произнес Роберт, – если моему дражайшему брату не угодно, чтобы я сопровождал его, я остаюсь на том месте, которое он мне предназначил. И пусть новые победы, как всегда, сопутствуют мечу Робертинов…
– Мечу Эвдингов, – холодно поправил король.
– …чего я желаю от всего сердца, – с трудом закончил Роберт. Он ощутил, как неописуемо легкой становится голова, точно в преддверии припадка, к горлу подступает тошнота и трясутся руки. В таком состоянии люди готовы на все. Но он подавил в себе этот приступ гнева и отметил, что тот, кажется, остался незамеченным королем и королевой. Либо им было все равно?
Она, однако, ни мгновения не колебалась в главном. Хоть она никогда и не признавалась себе в этом, годы, проведенные в замкнутом монастырском мирке. тяготили ее, как никогда не тяготили годы тяжкого крестьянского труда в родительском доме. То, что когда-то представлялось ей раем – тишина, покой, каменные стены, защищающие от страшного мира, стало казаться тюрьмой. К Рикарде же ее не привязывали никакие теплые чувства. Если бы бывшая императрица нашла в своем сердце хоть одно ласковое слово для своей прислужницы, Деделла, может быть, и задумалась, стоит ли расставаться с ней. Но та, замкнувшись в себе, пусть и не считала Деделлу слабоумной, как Фульк, была к ней так же равнодушна, как и к остальным. Но в Деделле-то чувства вовсе не умерли! Они лишь спали, не находя выхода все эти годы, и теперь претворились в неколебимую решимость – увидеть племянника. Единственное родное существо на земле. О том, что может оказаться вовсе не нужна племяннику – ведь тот не бедствует, будучи крестником королевы, Деделла не думала. Не думала и о том, что «крестник королевы» – это все равно что крестник «дьявольского отродья» – подобные соображения были слишком сложны для нее, и, кроме того, если какая-то мысль завладевала ею целиком, для побочных соображений просто не оставалось места.
Но все-таки она достаточно изменилась, чтобы не срываться с места немедленно. Нет, она обстоятельно подготовит свой побег – впрочем, почему же побег, она ведь не монахиня – свой уход, запасется всем необходимым, а в пути пристроится к какому-нибудь шествию паломников – она достаточно наслышалась о разных святых местах, куда они могут направляться. Для нее же заветное место сейчас только одно – Лаон, монастырь святого Медарда. И тут ее никто не остановит.
Вздохнув, Деделла направилась по лестнице дальше, к кладовой.
Детский голос звенел под сводами собора.
– Я, король, клянусь судить без лицеприятия, защищать вдов, сирот и чужестранцев, наказывать злодеев…
Хотя присяга была очень длинной и в случаях помазания на царство малолетнего претендента произносил ее доверенный прелат, принц Ги выучил ее наизусть, и странно было слышать слова о благочестии и гордыне, суде и справедливости, испытаниях и невзгодах из уст пятилетнего мальчика. Впрочем, многое было странно на этой торжественной церемонии. Прежде всего, по традиции она должна была совершаться в священном городе Хлодвига – в Реймсе. Но Реймс, постоянно переходивший из рук в руки, мало подходил сейчас для празднеств подобного рода. Кроме того, там был коронован на управление Западно-Франкским королевством не признанный оным слабоумный Карл. А Эд, похоже, решил напомнить, что короли не только соблюдают традиции, но и устанавливают их. Сам она, а впоследствии его супруга, короновались в Лаоне, и здесь же он решил короновать своего сына, упрочив им же заведенный обычай, будто все франкские короли, начиная с Хлодвига, ему не указ. Далее, помазание на царство должен был совершать архиепископ Реймский. Но им в данный момент являлся не кто иной, как канцлер Фульк, которого здесь можно было представить разве что в горячечном бреду, и то не всяким больным. Нового же архиепископа Реймского клир не стал избирать, опасаясь разброда в церковных кругах и лишних неприятностей со стороны святого престола. Церемонию проводил новоизбранный архиепископ Лаонский – а именно Габунд, бывший приор святого Медарда – человек преклонных лет, кроткого нрава, не имевший личных амбиций и во всем покорный воле короля, а посему и заслуживший благосклонность последнего. Он, конечно же, не стал возражать против нового нарушения освященных веками обычаев. Да что он – папский легат и тот на сей раз не только не выступил с осуждением, но принял участие в коронации наряду с высшими членами лионского клира. Теперь Габунд стоял по правую руку от принца, по левую же – епископ Суассонский. Король, королева и их личная свита находились на помосте одесную от алтаря, ошую на таком же помосте – знатнейшие сеньеры королевства. Собор же был битком набит, но благодаря обилию стражи сохранялся порядок и не было неподобной толкотни.
Горнульф, новый приор святого Медарда, поднес епископу Габунду скляницу со священным миром. И пусть утверждалось, что то самое, ниспосланное с небес миро, единственно достойное франкских королей, хранится в Реймсе, здесь бы об этом никто не посмел заявить. Епископ окунул в сосуд золотую иглу и кончиком ее помазал принца Ги, как подобает, крестообразно. Священный елей коснулся лба, груди, правой и левой руки. Затем на мальчика, стоявшего в одной рубашке, начали надевать коронационные одежды, до этого лежавшие на алтаре. Один из знатнейших вассалов короля должен был привязать ему золотые шпоры. Это сделал, опустившись на колени, молодой герцог Суассонский, которого звали так же, как и отца, Генрихом, едва достигший восемнадцати лет и недавно посвященный в рыцари Эдом. Сим действием Генрих-младший как бы подтверждал свою готовность так же истово защищать права юного короля, как защищал его собственные права старший король. По этому поводу кое-кто припомнил, что, хотя королевский наместник и покинул Суассон, сложив свои полномочия, мать молодого герцога не была приглашена на коронацию. Тем временем Эд в сопровождении Альбоина спустился с помоста. Должна была состояться церемония передачи меча. Эд передал меч епископу, и тот благословил его.
Именно вид меча заставил Роберта очнуться от задумчивости. До этого он наблюдал церемонию, словно пребывая во сне. Этому чувству способствовал неверный переливающийся свет, заполнявший собор – сияние сотен свечей, отражавшихся в золоте и драгоценный каменьях на одеждах собравшихся (Роберт и сам по этому случаю вынужден был оставить привычную ему черную одежду и облачиться так, как подобает графу и брату короля). Но этот меч… Роберту был прекрасно знаком родовой меч – Санктиль, с которым короновался сам Эд, и было бы вполне в порядке вещей увидеть его на коронации нового властителя из Робертинов. Однако это был другой меч. Роберт был уверен, что ни разу его не видел.
Благословленный епископом меч перешел в руки Ги – жест и всегда бывший чисто символическим, а в данном случае – более, чем раньше, ибо руки ребенка были пока не в силах удерживать тяжесть меча. Ги передал его Альбоину, а тот вновь вернул Эду. Далее епископ должен был потребовать присяги новому миропомазаннику, но Эд опередил его, выступив вперед. Ладони его все еще сжимали рукоять меча.
– Люди Нейстрии и короля! Через краткое время я выступлю в поход. Многие из вас отправятся со мной. Но и те, кто пойдет, и те, кто останутся защищать франкскую землю от чужеземных набегов, принесут клятву на верность новому королю Ги, моему сыну и соправителю. Он будет царствовать над вами, пока я не восстановлю империю с Аквилантом – вновь выкованным мечом Карла Великого в руке. Когда же он достигнет совершеннолетия, то также поднимет меч Эвдингов и воссядет на императорский трон…
Фортунат не принимал участия в церемонии. Старческая слабость препятствовала ему в этом. И все же он непременно желал присутствовать. Он находился среди зрителей, поддерживаемый Эммерамом, крепким служкой, которого приставил к нему приор Горнульф. Руки и ноги каноника дрожали, от блеска свечей слезились глаза, от запаха фимиама ломило голову. И все же Фортунат улыбался.
– …изгонит сарацин и норманнов, распространит славу Империи на Испанию и земли славян и завоюет Святую землю…
Фортунат не знал, сказал ли это Эд на самом деле, или просто в его ушах эхом отдается восторженный шепот молодого монаха.
Роберт слушал, прикусив в кровь губу. Эвдинги! Бог свидетель, пусть Эд видит себя властелином империи. Но – отречься от отца, предать собственный род единственно ради себялюбия, желания слышать свое имя в прозвании династии… он стал еще худшим злодеем, чем раньше. Раньше он, по крайности, не отделял себя от Робертинов…
… Но то было еще до его женитьбы на этой…
Руки его сжались в кулаки, ногти впились в ладони.
– А теперь присягайте!
Первым выступил молодой Генрих Суассонский.
– Я желаю, чтобы Ги Эвдинг царствовал над нами и присягаю ему! – звонко прокатился под сводами его юношеский голос.
– Я желаю, чтобы Ги Эвдинг царствовал над нами… – Альберик, сеньер Верринский, бывший наместник Суассона, ныне – ближайший соратник короля в будущем итальянском походе.
– Я желаю, чтобы Ги Эвдинг царствовал… – неожиданно Роберт понял, что это его собственный голос. Он, Роберт, граф Парижский, выступил из рядов знати и приносит вассальную присягу мальчишке, ставшему для него средоточием краха всех надежд, отобравшему у него престол и благорасположение брата. Ему показалось, что взгляды всех собравшихся в соборе обратились на него. Что они делают? Смеются? Злословят? Удивляются?
Ничего не понять.
И все же он довел клятву до конца. И вслед за ним принесли вассальную клятву герцоги и графы, сеньеры и бароны – знатнейшие из знатных, присутствующих здесь. Остальные же изъявили свою преданность общим кличем:
– Да здравствует король!
Шесть лет назад многие из собравшихся кричали в Компендии: «Да здравствует королева», когда на голову блистающей здесь золотом самых богатых одежд молодой женщины был возложен брачный венец. Впоследствии, после рождения наследника, она также была коронована в Лаонском соборе. Но тогда церемония была значительно менее пышной и многолюдной.
Упомянутая женщина также спустилась со своего возвышения. Тяжелые от драгоценного шитья одежды делали ее походку медленной и торжественной. Королева редко покидала Компендий, и многие сейчас с удовольствием бы на нее поглазели, но в нынешнем ритуале главным действующим лицом была не она.
Церемония продолжала свой ход. Приняв клятву верности от своих подданных, юный сюзерен должен был дать им ответную клятву на святом Евангелии, которое лежало раскрытым на алтаре. Взяв мальчика за руки, родители повели его к алтарю. Для окружающих сейчас эти трое – мужчина, женщина и ребенок – представлялись какими-то высшими существами, не принадлежавшими к жалкому и слабому роду человеческому, воочию воплощая утверждение, что всякая власть – от Бога. Ибо человеческое сознание устроено просто и видит проявление царственности в богатстве, пышности, силе и красоте. И это, быть может, не такая уж большая ошибка.
Почти никто уже не расслышал слов, которые произнес Ги, положив правую руку на Евангелие. Церемония близилась к завершению, и все напряглись, ожидая главного мгновения.
Вновь приблизились прелаты. Королева отступила в тень, пропуская епископа Габунда. В полумраке и мерцании свечей ее облитая золотом фигура казалась лишенной плоти, словно выступившей из сна.
– Коронуйте помазанника божьего! – провозгласил легат.
Корона была уже в руках епископа, который принял ее от маленького прислужника. И произнес самые главные слова нынешнего дня:
– Венчает тебя Господь.
Опустить корону на голову миропомазанника должен был высочайший по званию сеньер королевства. Но высочайшим из присутствующих был сам король. И Эд взял корону и сам венчал своего сына на царство.
Грянули певчие и колокола на соборной звоннице. Глаза Фортуната застилал туман. Он чувствовал себя, как Симеон во храме. Те, кого он любил, были сильны, счастливы и на вершине славы. Больше ему нечего было желать от жизни.
И среди радостных воплей, пения, органного грома и вакханалии колоколов стоял Эд – герой, победитель судьбы, триумфатор, король.
– Я его уничтожу, – шептал Роберт сквозь бурю этих звуков. – Я уничтожу его.
– Пошла прочь, потаскуха одноглазая! Это ж надо – такой наглости набраться – среди бела дня ломиться в мужскую обитель! Может, и есть такие развратные монастыри, куда девицы денно и нощно, как к себе домой, хаживают, только у нас здесь дом Божий и порядки строгие…
Но Деделла не уходила, только уворачивалась от взмахов посоха, которым пытался огреть ее привратник. Шесть лет назад другой привратник другого монастыря также гнал ее от ворот, куда ее прибило отчаяние. Сейчас отчаяние было побеждено упрямством – возможно, фамильной чертой Эттингов.
– Ты что орешь, Ансельм? Монахи уж и мессу петь перестали, все шеи посворачивали в сторону ворот…
Из калитки в запертых воротах, ловко орудуя костылями, появился мужчина на пару лет старше Деделлы. светловолосый, светлобородый, с карими глазами – одним словом, всем бы хорош, если б ноги были целы. Он окинул Деделлу совершенно однозначным взглядом, но это ее не смутило – в дороге она и не с таким сталкивалась.
– Не лезь, Фридеберт, – заявил привратник. – Это потаскушка… а может, помешанная. Пошла вон, говорю, а то приору пожалуюсь, и он прикажет тебя высечь!
– Я не уйду. Здесь у меня племянник, – твердо сказала Деделла.
– Знаем мы этих племянников – ростом с воротный столб, и рожа – на коне объезжать!
– Нет. Мой племянник маленький. Ему семь лет.
Колченогий Фридеберт, до этого слушавший перебранку без особого интереса, перестал обшаривать Деделлу взглядом и встрепенулся.
– Погоди! Как зовут твоего племянника?
– Винифрид… он из рода Эттингов… и я тоже.
– Малыш Винифрид и вправду живет здесь…
Деделла охнула и прижала руки к груди. Но Фридеберт хмурился.
– Только где ж ты раньше была, женщина? Нам было сказано, что Винифрид – круглый сирота, и все родные у него умерли.
– Я… была далеко. – Упрямство Деделлы как-то разом оборвалось, как натянутая струна, она готова была разрыдаться и признаться этому человеку во всем. Но – что-то удерживало ее от того, чтобы рассказать правду. – Я только недавно узнала о нем… и сразу поспешила сюда.
– Ясное дело! – снова вмешался привратник. – Хочет выдать себя за родственницу королевского крестника и подкормиться с этого дела. У, бессовестная!
– Я не лгу! Пропустите меня к нему! Пропустите, а то я буду стоять здесь, пока не врасту в землю!
– Успокойся, женщина, – сказал колченогий довольно доброжелательно. – Во-первых, тебя сюда не пустят. Во-вторых, твоего племянника сейчас все равно нет в монастыре…
– Куда вы его подевали? – Деделла заметалась на месте, как собака, потерявшая след, но готовая снова ринуться в бег.
Фридеберт внимательно посмотрел на нее, но теперь выражение его глаз было уже совершенно иным.
– Да… похоже, ты действительно была далеко. Хорошо. Тебя сюда не впустят, зато мне можно выходить – я не монах. Пошли отсюда, посидим, потолкуем.
– Ах вот оно что у тебя на уме! – взвился привратник. – «Посидим, потолкуем…» Думаешь, если у приора в приятелях, можно под монастырскими стенами непотребство творить? Ах ты. рожа наглая, недаром тебя Фарисеем прозывают!
– Фарисеем называть меня никому, кроме приора, не дозволено. – Колченогий говорил без всякой злобы, но с полной уверенностью в том, что собирается предпринять. – Так что вернусь – держись от меня подальше. Иначе зашибу костылем.
Они обошли монастырскую стену там, где она граничила с городской чертой. Дальше тропа уводила вниз, к подножию холма. Но Фарисей-Фридеберт спускаться не стал – очевидно, хромота давала себя знать. Он уселся на травянистом пригорке и сделал движение, приглашающее Деделлу сесть рядом.
– Как твое имя, женщина из Эттингов?
– Деделла.
После такого вступления она ожидала, что он расскажет ей что-нибудь о Винифриде, однако он неожиданно спросил:
– Скажи мне, Деделла, у тебя действительно нет глаза – или это так, чтобы милостыню просить?
– Я тебя убью! – заорала она, не выдержав насмешки.
Он ухмыльнулся.
– Не возражаю. Давненько меня не собирались убивать красивые женщины, хотя бы и одноглазые.
Она усилием воли пыталась подавить в себе гнев. Но безуспешно.
– Тебя мало убить. Я прошла сто дорог, надеясь увидеть племянника, а ты привел меня сюда, чтобы покуражиться над моим увечьем!
Он покачал головой, и она разобрала, что на самом деле усмешка у него грустная.
– Я не куражусь. Наоборот. Мы, увечные, должны помогать друг другу.
– Тогда куда вы девали Винифрида?
– Он во дворце.
– В каком дворце? Где?
– Здесь, в Лаоне, в королевском дворце.
– Что ему там делать?
– Да откуда ты свалилась, женщина? Ты что, не видела, что делается в Лаоне?
– Я не смотрела по сторонам. Я спешила сюда.
– Но что у нас коронация, ты хотя бы знаешь? Знаешь. А Винифрид крестник королевы. Кроме того, там приор Горнульф – опекун Винифрида. И к тому же принц Ги обещал Винифриду, что тот на церемонии будет держать корону перед епископом. Ну, и я думаю, после коронации он не сразу к нам вернется…
Короны, дворцы, принцы, епископы – все это было чересчур для бедной головы Деделлы. В ней что-то словно со звоном лопнуло, и долго сдерживаемые слезы хлынули ручьем. Она плакала так истово, что, казалось, все ее существо сейчас изойдет слезами.
Фарисей несколько растерялся. Ему давно уже не приходилось видеть столь отчаянных рыданий. Главное, он не мог понять, отчего женщина плачет: от горя или от радости.
Он осторожно положил руку ей на плечо. Она дернулась, но руки с плеча не сбросила.
– Знаешь что, – сказал он, – расскажи-ка ты мне все с самого начала…
Роберт не уехал сразу после коронации. И не только потому, что это подало бы повод к пересудам. Но ему не хотелось уезжать, не прояснив для себя… чего? Он и сам не знал. Кроме того, ему хотелось взглянуть вблизи на ту, которую называл когда-то «лучшим другом». Возможно, после этого он смог бы лучше понять, что ему делать. В соборе, где она представлялась лишь сияющей тенью, он ее не разглядел. Он думал, что это легко будет сделать на праздничной охоте, устроенной по случаю коронации. Но оказалось, что королева не любит охоту и никогда в ней не участвует. Об этом рассказали Роберту в Лаоне, восхваляя скромный образ жизни нынешней королевы, столь не похожей на ославившую свое имя Рикарду, которая, вдобавок ко всему прочему, была страстной охотницей. Она не случайно отошла тогда в тень, понял Роберт. Она все время держится в тени. Желает, чтобы люди забыли об ее преступном прошлом.
И они забыли.
И еще… Он представлял, что Эд сам может вызвать его к себе. «Брат, забудем прошлое и вспомним, что мы одна плоть и кровь…» Что ему стоит – теперь-то? И тогда… может быть, все изменится. Нет, про себя он твердо знал, что этого не будет, но сладко и упоительно было думать, что еще ничего не решено, что все еще может повернуться по-другому.
Но Эд по-прежнему не замечал его. Может быть, ему было просто некогда. Праздничные торжества мало занимали его. Теперь, когда он появлялся на людях, вокруг него были его главнейшие военачальники – ведь сразу после торжеств Эд отправлялся в итальянский поход, подготовка к которому шла уже давно. А может, он решил позабавиться, заставляя ждать? Не выйдет, дорогой братец, решил Роберт, и стиснув зубы, попросил через соответственных придворных чинов королевскую чету об аудиенции. В ответ явился тощий молодой человек, рыжий, носатый, веснушчатый, в темной одежде, отрекомендовался нотарием Феликсом и сообщил, что король и королева будут рады видеть графа Парижского завтра, в малом зале приемов.
Роберт попытался обдумать услышанное. Хорошо, что они откликнулись тут же. Но – в полдень? Когда дворец полон народу? И еще в зале приемов. Это значит, что никакой встречи наедине (чего он втайне опасался) не будет. Каждого, в том числе Роберта, должна сопровождать приличествующая свита. Разумеется, его свита не будет пышной, он не Эд, чтобы бросать людям вызов при каждом удобном случае…
Он позвал Ксавье, своего оруженосца, и отдал соответствующие распоряжения.
Когда-то эти двое уходили от него в предутренний туман по грязной парижской улице, навстречу своей неверной и страшной судьбе, а он плакал от любви к ним и от сознания собственного ничтожества. Теперь, когда туман рассеялся, они сидели перед ним на троне, а он стоял. коленопреклоненный, и в сердце у него не было места для любви.
Но – чувство собственного ничтожества?
Может быть…
Впрочем, «на троне» – это было не совсем верно. Скорее, это были два кресла на возвышении, за которыми, а также обок располагалась королевская свита.
Свита же Роберта оставалась у дверей. Сам он, как обычно, был в черном, а меч свой передал оруженосцу. Подойдя на положенное количество шагов, он преклонил колено и опустил голову, прижав руку к груди.
– Король и королева рады приветствовать у себя графа Парижского, – донеслось с заоблачных высот.
– Граф Парижский от всего сердца приносит свою преданность королю и королеве.
Роберт позволил себе чуть приподнять голову и сквозь опущенные ресницы взглянул на королевскую чету.
Эд изменился меньше, чем он ожидал. Разумеется, он стал старше, что называется, «заматерел», ведь ему было уже хорошо за тридцать, но в целом это был тот же человек, которого Роберт помнил по прежним бурным годам. Что же касается всей этой драгоценной чешуи, то и тогда уже королевские одежды помещались на его плечах столь же естественно, как кольчуга или рубище. Уже тогда льстецы шептались о нем «прирожденный король». Так что же?
Что до королевы, то он ее просто не узнал. Вернее, не узнал бы, если бы ему не сказали, кто это. Когда он ее видел в последний раз, ей было лет семнадцать, от силы восемнадцать – кожа, кости, мускулы и злость. Теперь перед ним была молодая женщина в расцвете здоровья и – что немало удивило Роберта, – красоты – ведь то лицо, что он ясно помнил, вовсе не было красивым. Одежда ее была менее роскошной, чем в соборе, но – у себя в Париже Роберту пришлось выучиться счету, – не менее дорогой. Во всяком случае, алый китайский шелк, из которого сшито ее платье, стоил не меньше, чем золотая парча. Покрывало, окутывающее ее голову, как подобает замужней женщине, было из тончайшего белого полотна, а венчала ее малая корона – чудо ювелирного искусства, такая изящная, что, казалось, устремилась бы вверх, если бы ее не удерживала подвеска с огромным рубином, спускающаяся на лоб.
Роберт покосился, ища близ матери наследника престола. Но его не было. Королеву окружало несколько разряженных придворных дам и девиц – этакий пестрый птичник. Рядом с креслом, опираясь на спинку, стояла высокая полная женщина. Роберту показывали ее на празднествах и называли имя – Гисла, сеньера Верринская. Говорили, что это лучшая подруга королевы. Роберт не помнил, чтобы где-нибудь встречал ее раньше. Наконец, он заметил, что подле возвышения, у ног королевы стоял табурет, на котором примостился монах с побитым оспой лицом – его Роберт видел в соборе рядом с епископом.
Обозрев все собравшееся общество, Роберт поднял голову и взглянул на короля и королеву прямо. Как, любопытно, они поведут себя теперь?
Никак.
Все те же лица-маски, надменно-благожелательные, равнодушно-милостивые.
Роберт сглотнул.
– Я также хотел бы осведомиться о здравии королевы.
Она повернула голову к мужу, словно прося соизволения на ответ. Тот слегка кивнул.
– Я в добром здравии, благодарю вас, граф, – раздался красивый звучный голос, совсем не похожий на тот, что он помнил.
«Боже мой! Может, это не та женщина? Озрик, это ты? Это с тобой мы валялись на нарах и гнили в темнице? А битву под Самуром помнишь?»
Но это движение души было короче вспышки молнии. Нет, он так не скажет. Столь этикетным поведением его явно ставят на место. Но он будет продолжать.
– А милый моему сердцу племянник? – здесь голос Роберта слегка дрогнул.
Голос Эда был так же бесстрастен.
– Мой соправитель вполне благополучен.
Неужели и так его не пронять? На скулах Роберта выступили алые пятна, словно он только что получил пощечину. Не вставая с колен, он повернулся к королю, устремив на него взгляд своих голубых глаз.
– Дорогой брат… забудем все прошлое… все то, что омрачало его… и вспомним, что мы – одна плоть и кровь, сыновья одних и тех же родителей…
Проклятье! Ведь это же Эд должен был сказать, а не он!
– Если память о нашей былой братской привязанности имеет цену в этом мире, то прошу принять от меня любую службу, которую я буду в состоянии оказать. И если моему брату угодно мое участие в итальянском походе…
На мгновение ему стало не по себе. А вдруг Эд согласится? Роберт вовсе не рвался в Италию. Кроме того, покосившись в сторону, он заметил, как покривилось лицо рябого монаха. Припадочный, что ли?
– Мы не требуем от вас подобной жертвы, граф, – раздался бесстрастный голос. – С нас достаточно той ленной службы, которую вы несете для нас в городе Париже.
Странно устроена душа человеческая: он ждал отказа, он хотел отказа, и все же этот отказ ранил его, как самое беспримерное предательство.
– Что ж, – сдавленно произнес Роберт, – если моему дражайшему брату не угодно, чтобы я сопровождал его, я остаюсь на том месте, которое он мне предназначил. И пусть новые победы, как всегда, сопутствуют мечу Робертинов…
– Мечу Эвдингов, – холодно поправил король.
– …чего я желаю от всего сердца, – с трудом закончил Роберт. Он ощутил, как неописуемо легкой становится голова, точно в преддверии припадка, к горлу подступает тошнота и трясутся руки. В таком состоянии люди готовы на все. Но он подавил в себе этот приступ гнева и отметил, что тот, кажется, остался незамеченным королем и королевой. Либо им было все равно?