Навина Наталья. Последние Каролинги – 2

Наталья Навина
Последние Каролинги – 2

Предуведомление

   Этот роман является продолжением романа Александра Говорова «Последние Каролинги» и в нем действуют следующие персонажи, созданные а.Говоровым:
 
   ЭД, в настоящее время – король Западно-Франкского государства. Считается незаконным сыном принцессы Аделаиды из рода Каролингов и герцога Роберта Сильного. В действительности – сын колдуньи и интриганки Лалиевры по прозванию Заячья Губа, и неизвестного отца.
   АЗАРИКА, по прозвищу Оборотень. Приемная дочь чернокнижника Одвина. Родители неизвестны. Под именем Озрика училась в монастырской школе св. Эриберта, затем служила в дружине Эда в качестве его оруженосца, получила рыцарское звание.
   РОБЕРТ, младший, законный сын Аделаиды и Роберта Сильного. Учился в школе св. Эриберта.
   ФОРТУНАТ, каноник в монастыре св. Эриберта. Духовный отец Эда, бывший капеллан Роберта Сильного.
   РИКАРДА, вдова императора Карла III Толстого, свергнутого Эдом.
   ФУЛЬК, архиепископ и канцлер Нейстрии, главный враг Эда. Опекун Карла Простоватого.
   КАРЛ, по прозвищу Простоватый – главный претендент по праву происхождения на западно-франкский престол. Слабоумен от рождения.
   ГОРНУЛЬФ из Стампаниссы, по прозвищу Авель – бывший ученик школы св. Эриберта, затем дружинник Эда. Пользовался покровительством Гоцеллина, епископа Парижского, после смерти последнего стал бродягой.
   АЛЬБЕРИК, сеньер Верринский – один из наиболее верных вассалов Эда. Учился в школе вместе с Азарикой, Робертом и Авелем.
   ГИСЛА, его жена, бывшая монахиня.
   ФАРИСЕЙ (прозвище), соученик Азарики, Роберта и прочих, затем дружинник Эда. Изувечен в сражении у замка Барсучий Горб.
   НАНУС и КРОКОДАВЛ – уроды, бродячие комедианты и шпионы на службе у Заячьей Губы.
   ЭТТИНГИ – род свободных франков, уничтоженный в ходе восстания

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЕВА!

   …ты все мне теперь – и отец, и любезная матерь,
   Ты и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный.

Гомер, «Илиада», песнь шестая

   О сестра, о жена, о единая женщина в мире…

Овидий, «Метаморфозы», I, 35.

   Страшно, когда в стране два короля. Ничем не лучше, когда нет ни одного. И уж совсем плохо, когда невозможно определить, что, собственно, установилось в стране – двоевластие или безвластие.
   Еще два, даже полтора месяца назад все казалось простым, и, если уж не благолепным, по понятным.
   Слабый и безвольный император Карл Толстый был смещен с престола Западно-Франкского королевства, а место его занял Эд, граф Парижский. Права его на престол были не весьма бесспорны – он принадлежал к правящей династии Каролингов лишь с материнской стороны и вдобавок был побочным сыном. Слыл он человеком жестоким, даже бессердечным, однако успел прославить себя как выдающийся полководец, единственный, кто сумел переломить силу полчищ норманнов, опустошавших Нейстрию, и многие склонны были тогда не проклинать, но благословлять его, повторяя, что сейчас именно сильная рука нужна государству. Что верно, то верно. Рука у Эда была железная. Едва короновавшись, он безжалостно расправился как с поднявшими мятеж крестьянами, так и с непокорными вассалами, вновь озадачив людей, не знавших, кем считать его – героем или чудовищем. Утвердившись на троне сам, он утвердил также и репутацию свою как правителя не только решительного, но и расчетливого, вступив в брак с Аолой, дочерью владетельного герцога Трисского.
   Далее началось невообразимое.
   Даже и не все обитателям королевской резиденции – Компендия, не говоря уж о прочем люде, были известны подробности раскрытия заговора, имевшем целью отравление короля не более не менее как руками новобрачной, заговора, закончившегося полным крахом и страшной гибелью несостоявшейся убивицы и королевы. Говорили, что за спиной заговорщиков стоял Фульк, архиепископ Реймский, канцлер королевства, всегда ненавидевший Эда и в последнее время примирившийся с ним – но лишь для видимости. Втихомолку же называлось имя Роберта, младшего брата короля, и как добавлялось еще более пониженным тоном, любовника Аолы. Однако именно Роберт избежал всякого наказания, отделавшись почетной ссылкой в свой город Париж. Остальных же Эд не щадил. Не пощадил бы он и Фулька, но архиепископ успел бежать, предоставив сообщников их судьбе – прямо скажем, незавидной.
   Ветер смерти пронесся над Лаооном и Компьенем.
   А канцлер Фульк, объявившись в Бургундии и войдя в связь с тамошним герцогом Рихардом, именующим себя Справедливым, провозгласил Эда узурпатором, законным же королем – слабоумного принца Карла, последнего убогого потомка некогда славной династии, и послал войска на Нейстрию.
   Что же сделал Эд, этот прославленный воин, этот олицетворенный гнев божий, это воплощение действия, перед угрозой иноплеменного нашествия и гражданской войны?
   Он исчез.
   Под словом «исчез» не следует понимать, будто король растворился в воздухе или провалился под землю, хоть и толковали упорно, что Эд якшается с нечистой силой или хотя бы с людьми, отмеченными дьявольским клеймом. Нет, он ускакал куда-то с малой свитой, спеша, как безумный. Но с равным успехом он мог бы и провалиться сквозь землю. Потому что более месяца от него не поступало никаких известий. Неизвестно даже было, жив ли он. Посему обитатели столицы и королевской резиденции пребывали в полнейшей растерянности. Непосредственная опасность им пока не угрожала, верный Эду войска удерживали бургундов. Но такое не могло продолжаться до бесконечности. И когда однажды сумрачным осенним полуднем человек с сигнумом королевского гоныа постучал рукоятью меча в ворота Компьенского замка, Альбоин, комендант, вздохнул с облегчением. Лучше любое известие, чем эта неустойчивость. Альбоину поневоле приходилось исполнять обязанности коннетабля после бесславной гибели Готфрида, графа Каталаунского, одного из главных заговорщиков, и груз, легший на его плечи, был чрезмерно тяжел.
   – Он возвращается – сообщил гонец, хлопая выцветшими ремницами над опухшими с недосыпу глазами. – Король, то есть.
   – Когда?
   – Дня через три… едут они медленно, а гонцов выслали вперед.
   Альбоин был озадачен. Эд даже во главе огромного войска не передвигался медленно, что же случилось с ним теперь? И что значит «они»? Чтобы скрыть замешательство, он кликнул слугу и велел подать гонцу пива.
   – На, промочи глотку. И докладывай, что там еще.
   Гонец осушил кружку в один глоток, не поперхнувшись, и промямлил: – Да что еще… Велено передать только – «Встречайте свою будущую повелительницу».
   Тут уж поперхнуться готов был Альбоин:
   – Что, что ты мелешь? Какую повелительницу? Хотя… погоди…
   Фраза, переданная гонцом могла означать только одно – король решил взять себе новую жену… еще земля, можно сказать, не успела высохнуть на могиле первой… правда, трудно было ожидать, что Эд станет соблюдать траур по отравительнице… да она и женой-то ему, по сути, стать не успела…
   И тут есть две вероятности.
   Взгляд Альбоина стал жестким. Либо Эд, известный своими порывами безудержной ярости, назло всем и судьбе в особенности, подхватил где-то первую попавшуюся девку. Либо… либо его долгое отсутствие объясняется тем, что Эд сумел приискать достаточно выгодную партию, способную уравновесить возможную потерю герцогства Трисского. А в зависимости от того, какое он принял решение, многое, очень многое может измениться.
   – Кто она? Ну, говори, кто?
   Гонец отшатнулся. Ему показалось, что мощные ладони Альбоина сейчас сомкнутся на его горле.
   – Не знаю… – забормотал он. – Я ведь и не видел их… Я только от ближайшей подставы… Что мне передали, то и я…
   – Проваливай, – буркнул Альбоин. На душе у него было смутно. Он предпочел бы сейчас оказаться перед сотней вооруженный бургундов, чем управлять королевской резиденцией. По крайней мере, там было бы все ясно. Так или иначе, следовало немедленно подготовиться ко встрече. Ну что, скажите на милость, можно сделать за два дня? Даже за три? Особенно когда слуги разболтались, а теперь, одурев от страха, могут только бессмысленно бегать туда-сюда да все ронять с перепугу? Особы познатнее, отметил про себя Альбоин, конечно, по замку не бегают, но хвосты тоже поприжали. А ну как король с ходу начнет творить суд и расправу? Он это любит, и никакая женитьба ему в том не помеха. Скорее наоборот.
   Они приехали через два дня, и когда прискакал высланный заранее на дорогу вестовой, Альбоин понял, что оправдываются его худшие опасения. Вестовой сообщал, что король возвращается с той же малой охраной, с которой уезжал, и никакой дополнительной свиты при нем не замечено. Добавилась только пара носильщиков с паланкином – там, стало быть, и находится королевская невеста. Потому и движутся медленно. Значит, эта корова и верхом ездить не умеет, решил Альбоин. Он уже заранее ненавидел свою будущую повелительницу, кем бы она ни оказалась. Но деваться некуда, вскорости они будут здесь.
   Альбоин отдал приказ почетной страже размещаться во дворе. Она должна была следить за порядком, чтобы не было толкотни, давки и прочих безобразий. А давка могла быть преизряднейшая. Предыдущее царствование приучило придворных – от графов и герцогов до последних судомоек к зрелищам пышных въездов и процессий, и нынешний правитель, судя по всему, не собирался от обычая этого отказываться. Однако теперь всем им – и герцогам, и судомойкам – предстояло испытать крепкое разочарование. Нынешний въезд мало чем напоминал победоносное появление Эда после разгрома норманнов, когда он и стал королем. И даже до его первого появления в Лаоне при получении в лен графства Парижского было здесь далеко. И сам человек, въехавший в ворота замка под сиплое пение рогов во главе всего лишь дюжины дружинников, не было похож на божией милостью короля Западно-Франкского королевства, защитника веры Эда I Робертина, поражавшего двор роскошью одежды и доспехов. Этого человека на высоком вером коне, при полном вооружении и в кольчуге поверх охотничьей рубажи (в которой он два месяца назад и уехал), но без шлема, в красном плаще – вряд ли даже аскет обвинил бы в стремлении к роскоши. Но и на аскета, конечно, он тоже не был похож. Его убийственная гордыня явно оставалась при нем, как и готовностью в любое мгновение поставить на кон свою или чужую жизнь.
   А похож он был на себя самого в те времена, когда, оставя разбой на больших дорогах, принял на себя командование разбитым ополчением Гугона и в считанные дни превратил его в боеспособную армию. И не только тем, что одежда его поизносилась и поистрепалась, а неизменный красный плащ выцвел на солнце – и взглядом был похож, и повадкой. Это все не преминули отметить. Но как только увидели женщину, ехавшую с ним рядом, все внимание обратилось на нее.
   Поначалу ее не заметили, не выделив из числа охранников. Теперь же ее вид поверг всех в оцепенение. Королевская невеста должна была выглядеть как угодно, только не так. И не потому, что ей не хватало царственности осанки, или она плохо сидела в седле. Нет, в седле она держалась гордо и одновременно непринужденно, бросив поводья и твердо разместив ноги в стременах. Только ноги эти были обуты в поношенные воинские сапоги, а платье и плащ на ней могли принадлежать дочери зажиточного землепашца или небогатого торговца, да, вероятно, первоначально таковой и принадлежали, потому что были ей коротки и широки. Платье было стянуто кожаным ремнем, на котором висел меч^скрамасакс в потертых ножнах. Ни единого украшения. Ничем не сдерживаемая грива черных волос свободно падала на шею и смуглое лицо. Само же это лицо…
   Весь двор замер не потому, что оно было здесь незнакомо. Напротив, это лицо знали здесь слишком даже хорошо.
   – Оборотень! – сипло выдохнул кто-то в задних рядах.
   – Приветствуйте свою королеву! – разнесся над головами собравшихся резкий голос Эда.
   – Это… королева? – у Альбоина пересохло в горле.
   – До венчания она будет носить титул принцессы Туронской.
   – Венчания? – Альбоин был в ужасе. Как бы ни прозывали Эда – «дьяволом во плоти», «извергом», «стервятником», никто не ожидал от него, что он решится провозгласить королевой ведьму, оборотня, существо, относительно принадлежности коего к роду человеческому высказывались сильные сомнения. Альбоин предусмотрел две возможности нового королевского брака. Но такого он не мог представить себе даже в самых страшных кошмарах. И ужас придал ему храбрости. – Венчания?! Оно навлечет проклятие на королевство! И во всей Нейстрии не найдется клирика, который совершил бы столь кощунственный обряд!
   – Найдется, – раздался голос, прежде чем Эд успле что-либо ответить. Из-за спин охранников показался старый священник. Именно он помещался в паланкине, который несли пешие слуги, и, пока все потрясенно таращились на королевскую невесту, успел из него выбраться. Самый облик говорившего отвергал всякую мысль о кощунстве. Напротив, именно такими – седыми, светлоглазыми, с добрыми морщинистыми ликами – простонародье привыкло представлять себе святых. Альбоин никогда прежде его не видел, но знал, кто это – каноник Фортунат, духовник короля.
   Воспользовавшись общим замешательством, священник приблизился к женщине на лошади. Сняв с шеи костяное распятие, он поднял его перед королевской невестой, как щит.
   – От имени святой матери нашей церкви, каковую я здесь представляю, провозглашаю – нет в этой девушке ни проклятия, ни злого духа! Истинно говорю вам – с ней на землю Нейстрии снизойдет благословение!
   Он говорил с уверенностью пророка. Или опасного еретика. И будь здесь архиепископ Фульк, он не преминул бы напомнить о последнем. Ибо вдь и сам сатана, сказал бы он, принимает облик ангела света. Но архиепископ был объявлен в пределах Нейстрии вне закона, другие же клирики были слишком напуганы, чтобы возразить Фортунату. Люди заколебались. И это колебание опытным глазом уловил король.
   – На колени! – рыкнул он. – На колени перед своей повелительницей!
   Альбоину стоило лишь мимолетно глянуть на короля, и он первым опустился на колени. Он понял, что участь его решена.
   Остальные последовали его примеру, не дожидаясь, пока верные Эду дружинники начнут рубить всех подряд. Тот же хищно следил, не посмел ли кто ослушаться приказа.
   Вскоре во дворе на ногах остался один Фортунат – который со вздохом опустил затекшую руку с распятием.
   – Хвала Господу, обошлось без кровопролития, – прошептал он.
   Лицо будущей королевы и принцессы Туронской – она же Азарика, она же Озрик-Оборотень, на протяжении всей этой сцены оставалось холодным и бесстрастным, словно каменная маска. Никто из собравшихся не догадывался, чего стоит это бесстрастие. Точнее, никто из собравшихся мужчин.
 
   Он ввсенародно осмелился перечить королю и теперь должен умереть. Альбоин прекрасно понимал это. Многие умирали за меньшее. Странно даже, что его не схватили сразу. Возможно, Эд со свойственной ему жестокостью нарочно предоставил жертве последние часы свободы, чтобы потом неожиданнее поразить. Так или иначе, Альбоин решил не пользоваться этой отсрочкой и не бежать. Он совершил глупость, но не усугубит ее трусостью. Он умрет достойно.
   Однако ночные часы проходили, а никто не ломился в дверь, не слышалось звона оружия и топота сапог. Какая изощренная пытка последует за эой пыткой ожиданием? Альбоин сидел на постели, не раздеваясь, и ждал. Он хотел быть готов в любое мгновение.
   – Ты думаешь, она и в самом деле ведьма?
   Голос его жены Нантосвельты оторвал Альбоина от мрачных мыслей. Нантосвельта лежала в постели, закинув полную руку за голову. Лунный свет отбеливал ее лицо.
   – Ведьма ли она? – Альбоин был близок к тому, чтобы сорваться. – Да стоит на глаза ее посмотреть, на лицо, на космы эти черные…
   – Угу. Добрая христианка должна иметь золотые волосы, голубые глаза и румянец во всю щеку.
   Сама Нантосвельта выглядела именно так, однако в голосе ее что-то не слышалось самодовольства, напротив, чудилась в нем некая насмешка над собой.
   – При чем здесь это?
   – А при том. Почему считается, что ведьма – это всегда плохо? Если все вокруг так ужасно, как говорят, не лучше ли, если на троне будет женщина, владеющая тайными науками, а не просто красивая дурища?
   – Прекрати болтать! – Вот уж верно, бабий ум… Мужа того и гляди казнят, а она валяется и рассуждает о вещах, ее пониманию недоступных. Он подпер подбородок кулаками и уселся поудобней в твердой решимости ждать смерти.
   Которой так и не дождался.
   С рассветом он встал, со стоном размял затекшую спину и, не выдержав ожидания, сам понес повинную голову куда следует. У двери в Зал Приемов заспанный оруженосец сообщил ему, что король поднялся задолго до света и теперь занят делами. Несмотря на ранний час, в зале толпился народ, входили прибывшие за ночь гонцы, управляющие дворцовыми службами дышали друг дружке в затылок, писцы чиркали перьями, сидя прямо на полу. На свинцовых ногах Альбоин приблизился к Эду.
   – Долго дрыхнешь, комендант! – обратился тот к нему. – Давай докладывай!
   Альбоин был уже готов взмолиться, чтобы прекратилось издевательство, но, приглядевшись, понял, что король и не думает издеваться.
   Ринувшись на войско дел, накопившихся за два месяца отсутствия, он просто забыл о вчерашнем случае во дворе. Одной из причин, по которой окружающие так боялись Эда, была абсолютная непредсказуемость его действий. Он мог убить за малейший проступок или даже без оного, а мог простить прямое оскорбление или даже предательство. Кажется, в этот раз засветило последнее.
   Со свистом выдохнув, Альбоин начал излагать то, что входило в его обязанности. Поначалу еле слышно, а под конец осмелел настолько, что спросил, когда королю будет угодно сыграть свадьбу.
   – Когда будут закончены все приготовления, – отвечал тот.
   Альбоин уже сожалел, что спросил. Пригвоздив его к месту безжалостным оком, Эд продолжал:
   – Я желаю, чтобы новая королевская свадьба своей пышностью превзошла прежнюю. Никто не посмеет сказать, будто королева Нейстрии пошла к алтарю в обносках отравительницы!
   Альбоин попятился к двери.
   Фраза про «обноски отравительницы», разумеется, пошла гулять по Компендию и его корестностям, что усилило предубеждение против королевской невесты. Несмотря на явную вину Аолы, люди сочувствовали ей и оплакивали ее смерть – ведь она была так хороша! Сущий ангел! Из подобных ручек и яд-то принять в удовольствие. Нынешнюю же королеву молва называла не ангелом, но Оборотнем, чтобы там ни говорил королевский духовник, руки ее были привыны к рукояти меча (кое-кто помнил об этом лично), и поэтому любой ее поступок заведомо обрекался на осуждение. Короля же вслух никто осуждать не решался, хоть шепотом и передавали, что вот, мол, дьявол во плоти нашел себе достойную пару. И тем не менее Эд понимал, что верные люди ему сейчас понадобятся.
   Первым делом гонец направился к Альберику, сеньеру Верринскому. Не в том дело, что Альберик был одним из преданнейших вассалов Эда, что и доказал во время последних войн. У Эда были и другие верные вассалы. А в том, что в свое время он тоже вступил в брак, кощунственный по отношению как к церкви, так и своему сословию. Наследник знатного, но разорившегося рода, Альберик мог бы поправить свои обстоятельства выгодной женитьбой, однако ж не нашел ничего лучшего, как похитить из монастыря святой Колумбы монахиню (вдобавок, девицу самого низкого происхождения) и обвенчаться с ней. В оны дни Эд сам попрекал Альберика бессмысленностью его женитьбы, не принесшей тому ни денег, ни земель, ни почета. Теперь он посылал за ним. Он знал – тот примет его сторону.
   Вместе с Альбериком должна была приехать его жена Гисла. Это присоветовал каноник Фортунат. И не только потому, что Азарике тоже нужны были верные люди. В данном случае Фортунату важдно было не то, что Гисла – беглая монахиня, нарушившая обет, а то, что она – жена и мать. Ей предстояло позаботиться о Винифриде – младенце-сироте из Туронского леса, которого Азарика упорно желала усыновить. Все-таки в своей безграничной доброте, думал Фортунат, Азарика бывала порой совершенно безжалостна. Ради заботы об этом младенце она покинула монастырь, не потрудившись поставить в известность своего старого учителя, и предоставив последнему гадать – жива ли она, убита мятежиками, прячущимися по лесам либо похищена язычниками-бретонцами. А потом настаивала на том, чтобы взять Винифрида с собой ко двору – и Эд, на диво, не возражал. Возражал Фортунат. Ему с трудом удалось убедить ее, что это лишь осложнит и без того сложную ситуацию. Они окрестили младенца и оставили его в семье одного из монастырских крестьян, которому Фортунат ог доверять. Но лишь временно. Из того, что Фортунат знал о Гисле, она могла бы пока принять заботу о ребенке на себя.
   А в целом жернова были вновь запущены, дела со скрипом, но начали двигаться, и вновь, как прежде, Эд был занят с утра до вечера, готовя свадьбу и войну одновременно, вынужден был думать обо всем и вся, и за всеми учениями, советами, приемами послов и тосу подобным так и не вспомнил спросить, где похоронена та, что умерла, спасая ему жизнь, и, как знал на сем свете только он один – эту жизнь ему дала.
   Такая вот каша варилась вокруг новоявленной принцессы Туронской («Он бы еще принцессой Лесной меня назвал», – заметила она Фортунату), королевской невесты. Кстати, этот титул также порождал различные толки и домыслы, так как звание графа Андегавского и Туронского носил один из братьев покойного Роберта Сильного, также уже почивший. Сама же королевская невеста при этом на людях совсем не показывалась. Вплотную к ее покоям помещался королевский духовник, и ходили слухи, будто престарелый каноник денно и нощно занят тем, что изгоняет из нее дьявола и исповедует во грехах. На деле, конечно, все обстояло не так. Разумеется, Фортунат постоянно беседовал с Азарикой, но разговоры их практически не отличались от монастырских. Она не стала с ним откровеннее, чем прежде – видимо, считала, что он и без того знает ее лучше всех живущих. И уж, конечно, не просила исповедовать ее. Никогда. И это заставило его призадуматься. В самом деле. В прошлые времена все в монастыре думали, что раз Озрик неотлучно состоит при Фортунате, то ему, естественно, и приносит исповедь. Но такого никогда не бывало. И что было в те месяцы и годы, что он не видел ее? Он же знал, что ни одному священнику, кроме него, она не доверяет. А это значит – либо она, пойдя на исповедь к другому священнику, лгала о себе, либо не исповедовалась вовсе. Первую возможность он в корне отвергал – не в ее характере, да и слишком уж смахивает на житийные легенды о грешницах, переодетых в мужскую одежду, являвшихся насмехаться над невинными отшельниками из Фиваиды. Что до второй – это невольно заставляло завадаться вопросом – исповедовалась ли Азарика хоть когда-нибудь в жизни? Воззрения Фортуната на религию весьма отличались от канонических, но тут он был смущен. Ну, пусть он ее встретил еще в том возрасте, когда, бывает, к первому причастию ведут… но дальше-то? Ведь ей наверняка было в чем каяться. Да, Фортунат считал Азарику самым светлым и благородным существом, какое встречал в жизни, «ангел-хранитель», – сказал он о ней Эду. Но помнил он и невероятное озлобление, и страсть к мятежу, которая, может, и отступала порой, но никогда не умирала в ее душе. Он никогда не спрашивал ее о судьбе послушника Протея и приора Балдуина – но, по крайней мере, об этих он знал. Несомненно были на ее совести и другие. Но и о них она молчала.
   Не только это беспокоило Фортуната. Его собственный духовный сын также пренебрегал исповедью. Его, казалось бы, можно извинить – слишком занят был, и с невестой-то виделся редко, но у чуткого Фортуната создалось впечталение, будто Эд не хочет исповедоваться. А такого не бывало никогда. Эд не боялся сознаться ни в каких грехах. Другое дело, что отпущению их он не придавал никакого значения – отпустить – хорошо, не отпустишь – тоже не жалко, и сама исповедь бывала для него лишь предлогом поговорить со своим духовным отцом. Последний раз Эд исповедовался у него… когда? Да, перед тем, как отправился снимать осаду с Парижа, и тогда Фортунат не заметил никаких перемен в его характере. Но с тех пор прошло много времени и еще больше событий… кто знает, что с ним могло случиться? А что случилось нечто, Фортунат был уверен. Жизнь научила его читать в людских душах не хуже, чем по писаному. И теперь он видел – Эд что-то скрывает. Казалось бы, он совершенно счастлив. Он достиг верховной власти, а надвигающаяся война для такого человека скорее развлечение. Он женится на девушке, которую любит (в этом Фортунат не сомневался) и которая любит его (в последнем, считал Фортунат, мог усомнится только законченный болван). И все-таки… что-то его грызет. И уж, конечно, не муки совести по убиенной Аоле. В этом, разумеется. тоже немешао бы покаяться, но убийство – не тот грех, который Эд стал бы утаивать от исповедника. Может быть, неявное предательство Роберта? Так Роберту в данном случае и надлежит мучаться…
   Вот тож странный случай – Роберт. До последнего времени Фортунат не знал за ним ни одного постыдного поступка – да и последний не доказан. И все же Фортунат никогда не любил его – этого доброго, честного и благолепного юношу. Он любил Эда и Азарику – лиходеев, убийц и нераскаянных грешников. А почему его сердце прикипело именно к ним – это уж, полагал Фортунат, вопрос в компетенции не богослова, но самого Бога. Во всяком случае, у короля он ничего спрашивать не стал, знал – если тот не хочет говорить, так под пытками слова не вытащишь. А вот с Азарикой побеседовать решил, и спросил ее как-то, почему бы ей, вместо того, чтобы в десятый раз перечитывать Григория Турского («Историю франков» Фортунат прихватил с собой из монастыря, в Компендии библиблиотеки не было) не сходить на исповедь?