Страница:
Кроме того, по несколько человек на миноносцах и в малых береговых командах обучены были мною более тщательно этому искусству. Им вверялось хранение повязок и размещение их по боевой тревоге. Такие обученные санитары из числа строевых матросов были и на Золотой Горе.
{276} Я обратился к начальнику поста на Золотой Горе:
- Разрешите мне взять вашего санитара с повязками. Я попробую добраться до "Сильного".
- Пожалуйста, - ответил он мне, - но как же вы доберетесь туда?
- Может быть, он выбросится на берег, - ответил я.
- Идем скорее, бери мешок, - сказал я санитару, и в кромешной тьме, совершенно не зная приморского склона Золотой, под которой стояла большая батарея 10-дюймовых орудий Электрического Утеса, мы с матросом стали сползать вниз. Стрельба в это время усилилась, и вспышки выстрелов освещали нам скат Золотой.
Матрос, лучше меня знавший эти места, предупредил, что наибольшая опасность грозит нам, если мы попадем в срез горы, где стоят наши пушки, тогда можно свалиться в такой обрыв с высоты в несколько сажен.
Когда мы прошли, как нам казалось, с половину пути до берега и особенно боялись попасть в обрыв, выстрелы стали реже и ничего не было видно.
- Мимо, мимо! - вдруг услышали мы крики снизу, глухие и отдаленные. Решив, что сползаем прямо к срезу в горе и можем свалиться и разбиться на смерть, мы повернули резко влево, в сторону обратную тому, откуда слышны были отдаленные крики, предупреждавшие нас об опасности. Затем мы неожиданно напали на хорошую тропу и быстро вышли на широкий песчаный берег.
Канонада гремела. Вспышки усилились; нам легко стало идти по плоскому песчаному берегу, заливаемому крупными пенистыми волнами с открытого моря. Во тьме при вспышках мы заметили как будто силуэт "Сильного", но далеко, не менее полуверсты от берега и совершенно без огней.
Решили на пустынном берегу найти плоскодонную шампуньку, которые китайцы обычно легко отволакивают далеко от берега и воды, чтобы их не унесло в море.
Сначала мы повернули направо ко входу в гавань, рассчитывая, что там батарея, людно и легче напасть на шампуньку. Не сделали мы по мокрому песку и {277} десяти шагов, блеснули выстрелы над нашими головам и вдруг в нескольких шагах от себя я увидел огромную рыбу, выскочившую на берег и бьющуюся хвостом в воде. Сначала нас инстинктивно от нее отбросило. Затем мы решили посмотреть, неужто такая огромная рыба? Не шлюпку ли, выброшенную на берег, я принял при вспышке за рыбу?
Подошли, и о ужас! Это огромная мина Уайтхеда, сажени полторы длиною. Воткнувшись носом в песчаный берег, она билась хвостом о волны и качалась от движения прибоя.
- Мина, мина! - закричал я матросу, заглушаемый шумом волн. - Скорее в обратную сторону! Может взорваться от удара волны!
Мы отбежали. Тогда только поняли (потом это подтвердилось), что нам в темноте кричали: "мина", "мина". Мы же, опасаясь свалиться в обрыв, поняли "мимо", "мимо".
Конечно, эта мина была пущена в "Сильный" во время его перестрелки с судном неприятеля, охранявшим свои брандеры. Был промах и она уткнулась в наш берег.
Пройдя несколько десятков сажен по берегу влево, мы набрели, наконец, на шампуньку.
Отволокли ее к берегу, спустили в воду и вскочили в нее, уже будучи по колено в воде. Матрос стал на кормовое весло и начал им юлить. Стоя на шампуньке (на них всегда плывут стоя), мы направились в сторону открытого моря, стараясь держаться направления, где заметили силуэт "Сильного". Скоро его увидели и стали приближаться. Он был в одном-двух кабельтовых от берега.
Нас заметили уже издали. "Кто гребет?" окликнули с миноносца. "Офицер", ответил я. - "А, наш доктор!" сразу же отозвался командир миноносца, кап. 2 р. Криницкий. "Скорее, скорее! Как хорошо, что прибыли. У нас масса раненых!" - кричал он издали.
Подали штормтрап, и мы были на борту.
Выяснилось, что, в бою с японской охраной брандеров, снарядом, попавшим в машинное отделение "Сильного", перебило паропроводную трубу. Пар под большим давлением, конечно, повалил и заполнил сразу всю {278} машину, где во время боя, по боевой тревоге, находилась почти вся машинная команда и старший инженер-механик Зверев, уже пожилой инженер, которого я хорошо знал.
Машинисты, находившиеся близко к железному трапу, ведущему из машины на палубу, бросились к нему. Человек десять успело выскочить. Однако, около люка наверху пар был очень высокой температуры и все выскочившие получили тяжкие ожоги как раз у самого люка. Половина из них вскоре умерли в госпитале от этих ожогов. Находившиеся же вдали от трапа не могли этого сделать. Они все заживо сварились в горячем пару.
Пар еще долго валил из перебитой трубы в машинное помещение. Когда я прибыл на миноносец, к люку из машины еще нельзя было подойти. Впоследствии оставшихся в машине и сварившихся там на смерть, нашли в позах, ищущих спасения, под различными частями машин, куда они успели подползти от идущего на них сверху горячего пара. В первую минуту они искали спасения на полу, где воздух с паром, обжигавший при дыхании легкие, еще не был столь горячим. Сразу сварилось на смерть и осталось в машине всего пять человек, среди них один офицер, старший инженер-механик Зверев. Умерло от ожогов впоследствии тоже пять. Обваренных и раненых, оставшихся в живых, было еще 15 человек. Всех пострадавших, при команде в 67-70 человек, было 25.
Интересны технические особенности этого горестного события.
Благодаря тому, что была перебита не самая большая паропроводная труба, давление пара в котлах оставалось настолько значительным, что машина некоторое время работала при мертвом уже ее экипаже, и миноносец, постепенно теряя скорость хода, всё же мог отойти от выстрелов неприятеля, направляясь к своему берегу. Временно действовало и электрическое освещение. Иначе, от действий неприятеля, погибли бы и сам миноносец и все бывшие на нем. Всё же "Сильный" не дошел до берега и, истощив энергию машин, остановился, не приткнувшись к береговой мели.
{279} Когда я уже был на палубе, командир сказал, что выбежавшие из машины перенесены в носовой командный кубрик, и повел меня туда.
При свете свечей и керосиновых ламп я увидел, что на лавках вдоль кубрика лежало несколько человек, укрытых одеялами и бушлатами. Они дрожали и тихо судорожно стонали. Лица их были бледны со следами пузырей и облезшей кожи. Глаза закрыты. Тут же сидели отделавшиеся сравнительно легкими ожогами и ранами.
Я потребовал готовые повязки и стал раздевать одного из тяжелых. Кожа слезала с одеждой с его рук и ног. Принесли ножницы, разрезали брюки, сняли сапоги. Стало ясно, что безнадежен. Ожог занимал явно большую часть кожи. Наши манипуляции зря причиняли только непереносимые мучения, которые должны были вскоре повториться и в госпитале. Сделав только вид, что хочу и могу помочь, я кое-как забинтовал им лица и кисти рук и шепнул командиру Криницкому, что скорее надо их в госпиталь, а то и здесь Богу душу отдадут.
Ясно стало и другое, что готовыми повязками для ран нельзя перевязать средний и даже малый ожог. Нужно было по несколько повязок для того, чтобы перевязать хотя бы одну целую ногу человеку. Покрой повязки для ран от осколков артиллерийских снарядов совсем не был пригоден для ожогов, особенно обширных обвариваний паром. Эта операция в той обстановке, в которой мы находились: в полутьме в тесном кубрике и при массе обожженных затянулась бы на часы. Главное - была бесцельна и даже вредна; во всяком случае, напрасно мучительна для случаев тяжелых и явно безнадежных.
Я стал перевязывать более легко обваренных и раненых. На всё это не хватило того небольшого мешка повязок, что мы принесли с Золотой Горы. Весь запас их, находившийся на "Сильном", также был израсходован мною и моими двумя помощниками санитарами с "Сильного" и с Золотой Горы.
В этот момент выяснилась новая опасность - нос миноносца стал тонуть, и у нас под ногами появилась вода. Командир встревожился, вышел наверх, чтобы принять меры, а я с санитаром и свободными матросами {280} стали готовить тяжело раненых, чтобы опять вынести их наверх. Хотя "Сильный" был близко от берега, но нос его был на плаву, и в случае затопления мог совсем уйти в воду. Мы медленно, но тонули.
Пока мы старались закутать больных в одеяла и разное матросское тряпье, смотрю - вода в узком проходе между рундуками, на коих лежали тяжелые, уже доходит нам по щиколотку. Скоро она поднялась еще выше. Мы стали выносить тяжелых. Задача оказалась трудной: тьма, свет - только свечи, трап крутой, выход узкий, больные кричали от боли, когда прикасались к их обожженной коже, а ожоги у них были повсюду. Можно было выносить только на руках, устроив кресло из встречных ладоней двух носильщиков. А как трудно было таким образом пройти сразу втроем в люк носового кубрика.
Прошло около часу моего пребывания на миноносце. Тяжело раненые еще не все были вынесены наверх, а нос тонул всё больше, вода доходила уже нам по колено. Грозила вот-вот залить и рундуки, когда мы вынесли последних тяжелых.
В этот момент с палубы сообщили, что подошел паровой катер с офицером от адмирала Лощинского, начальника морской обороны, державшего флаг контр-адмирала на канонерской лодке "Отважный", стоящей в проходе в гавань, ближе к стороне Золотой Горы, в двух-трех кабельтовых от нас. После сигнала "Сильного" о бедствии помощь от адмирала пришла только через час. Почему так опоздали, я не знаю, но думаю, что внимание властей было еще занято продолжающимися действиями на внешнем рейде. Всё же час для терпящего бедствие на море - срок опасный!
Вскоре подошли большие портовые катера. Было уже не очень темно, когда повезли всех тяжело и легко раненых в порт, чтобы оттуда отправить их в Сводный госпиталь или Красный Крест, лучшие госпиталя в то время в Артуре, так как Морской госпиталь еще не был открыт.
Командир кап. 2 р. Криницкий был очень занят. Он спасал эскадренный миноносец от затопления его, - о {281} ужас, - у самого Артурского берега. На палубе была беготня и суета. Раздавались командные крики. В это время стрельбы уже не было. Рассветало. Из порта на внешний рейд выходили мелкие суда, вероятно, тральщики и буксиры. Некоторые из них направлялись в нашу сторону к "Сильному". Погода была хорошая, но было прохладно, море спокойное. Стало светло. Мы с моим учеником с Золотой Горы вскочили в нашу шампуньку и двинулись к берегу.
После такой активной ночи я отправился в порт к Гнилому Углу, где обычно стояли бок о бок миноносцы, пришвартовались к стенке гавани, против портовых мастерских.
Осмотрев заболевших на одном из миноносцев, я пошел в кают-компанию, куда был приглашен рассказать о ночных переживаниях на "Сильном". В разгаре нашей беседы вахтенный доложил, что портовый буксир ведет японские баркасы с брандеров, пойманные в море и направляется к берегу около нас. Все тотчас же поспешили наверх. На портовой стенке, куда приближался буксир, уже собралась большая толпа народа: матросы и офицеры с миноносцев, портовые рабочие и даже рабочие-китайцы.
С интересом и шумным веселым оживлением все ждали трофеев японской вторичной неудачи и хотели воочию увидеть пленных. По мере приближения каравана оживление слабело. Буксир тащил лишь несколько больших баркасов, двенадцативесельных, очень глубоко сидевших в воде, но ни души на них не было видно.
Когда один из баркасов подтянули вплотную к набережной, длительное и грустное изумление изобразилось на лицах всех и протяжное "А-а-а-а-а! а-а!" огласило воздух. Огромные баркасы были полны воды, а в воде, как в рыбном садке, плавало с десяток мертвых мальчиков, лет 15-17 на вид, коротко, ежиком, подстриженных с почти детскими личиками, одетых в чистенькие, новенькие матросские костюмчики и без фуражек. Тела их полностью покрывала вода, на поверхности которой плавало несколько промокших фуражек.
- Господи, да это ж дети!
- Какой ужас!
- Вот тебе, - война! - раздавались грустные одинокие голоса в толпе. Одни крестились. Другие вздыхали, иные и прослезились.
Гром победы умолк и сменился надгробным рыданием.
Японцы сделали четыре попытки забить выход нашему флоту и принудить его к безактивности при подготавливаемых ими десантных операциях для захвата Квантунского полуострова. Каждый раз они увеличивали число брандеров, доведя их до двух десятков в последний раз, но не только не достигли цели, но чем дальше, тем легче отбивали их наши. Кажется после третьих брандеров и я в числе многочисленных офицеров на утро поехал на один из них, выбросившийся под Золотой Горой. Погода была прекрасная, весенняя, солнечная. Опасались, что японцы заложили внутри брандеров адские машины, и так как они еще не дали о себе знать, то могут взорваться с опозданием под нами.
Опасение было чрезмерным. Эти взрывы им были нужны для утопления брандера в проходе. Они не заготовляли же их против случайных любопытных?!
Однако, еще все боялись, с опаской входили и осматривались, ища электрических проводов. Для опасения налицо была странная приманка: на верхней палубе на стене машинного отделения крупными буквами по-русски мелом была сделана надпись, притом с грамматическими ошибками:
"Русские моряки, запомните мое имя! Я капитан-лейтенант Токива Хирозе. Мне (вместо я) здесь уже- в третий раз..." (дальше я забыл).
Офицеры, приезжавшие осматривать брандер, подолгу останавливались пред этим посланием своего мужественного противника, обсуждали его и даже снимали с него фотографии. Потом выяснилось, что для бедного Токива Хирозе это был последний раз... Он был убит в шлюпке, как мы потом узнали от японцев.
Многие флотские офицеры хорошо знали Хирозе. Он был до войны морским агентом в Петербурге. Ухаживал, но безнадежно, за красавицей-дочкой начальника {283} Главного гидрографического управления, генерала Вилькицкого, сестрой мичмана Вилькицкого (впоследствии флигель-адъютанта), тоже очень красивого, моего соплавателя, первым пришедшего на "Таймыре" и "Вайгаче" из Великого океана в Атлантический через Северный Ледовитый.
Русские моряки запомнили твое имя, герой-неприятель, и на восьмом десятке лет свято хранят твой завет, мелом написанный в предсмертный час. Он рассказывает своим внукам и правнукам о легендарных экипажах брандеров и о тебе, наш доблестный противник, герой японского флота, капитан-лейтенант Токива Хирозе!
Когда эскадренный миноносец "Сильный" был уже в гавани, я прибыл как-то туда по службе.
Командир кап. 2 р. Криницкий с радостной улыбкой, очень оживленный, пошел мне навстречу, жал мне руку, благодарил и повел в свою каюту. На столе у него был развернут статут ордена Св. Георгия и на бюваре бумаги, которые он писал.
- Я представляю вас к офицерскому Георгиевскому кресту 4-й степени, сказал он мне, стал приводить текст статей и прочел свой рапорт, в котором (мне запомнилось) особенно напирал на то, что я приехал на шампуньке, по собственной инициативе, оказался на миноносце еще в разгаре пальбы и на час раньше, чем офицер, пришедший от адмирала на паровом военном катере. Это был камешек в огород адмирала.
Я поблагодарил, высказал сомнение, т. к. я не строевой офицер, чиновник, никаких боевых функций не исполнял и т. д. Когда я уходил Криницкий проводил меня до сходни.
Хотя два моих товарища, однокурсники по Военно-медицинской академии, морские врачи с "Варяга" и "Корейца", Банщиков и Меркушев, к тому времени уже получили Георгиевские кресты, но это было в исключение из статута, по особому высочайшему повелению.
"Георгий, конечно, не дадут, подумал я, но "клюкву" могут дать" (это Анна 4-й степени - красный темляк).
Криницкого я мало знал, так как он прибыл из {283} России на эскадру уже после начала войны. Его постоянная крайняя оживленность мало импонировала; я не верил в успех его размаха. Потом оказалось, что Криницкий умелый и храбрый офицер. К концу артурских событий он стал начальником всей флотилии миноносцев.
После приема у Криницкого и его представления меня к Георгию, через неделю или две, 31 марта, погиб "Петропавловск", а с ним адмирал Макаров и весь его штаб. Погиб и весь архив штаба, а с ним, вероятно, и представление меня к офицерскому Георгию.
События круто повернулись к худшему. Флот спешился. Перешел на сушу, и я перестал видеть Криницкого.
До наград ли тут было? Я не получил не только Георгия, но и "клюквы". До конца осады я не получил ни одного ордена. Один же из моих товарищей однокурсников по академии, уже в Артуре, получил двух Станиславов и двух Анн, 3-й и 2-й степени с мечами.
По возвращении в Россию, как мои сверстники, младшие врачи, я получил Станислава и Владимира 4-й с мечами. Всё же, как-то в дружеской пирушке семи молодых морских врачей, после падения Артура, при японцах уже, сидевший против меня младший врач Гвардейского экипажа, и когда-то величественный дирижер на академических балах в Дворянском собрании, Владимир Владимирович Григорович, бывший навеселе,, встав с бокалом вина в руке, сказал:
- Если кто-либо из нас, господа, заслужил Георгия в Артуре, так это ты, Яшка!
Он обнял меня через стол и обращаясь к полупьяной компании моих друзей: Арнгольду, Кистяковскомуу Ковалевскому, Ферману (седьмого не могу вспомнить), сказал: "Целуйте его!"
Григорович умер до Первой великой войны, Арнгольд, Кистяковский и Ковалевский - расстреляны вовремя революции. Ферман до Второй войны был профессором в Риге.
Но история брандеров еще не окончена.
В апреле Артур был отрезан с суши. Осада стала неминуемой. Во всех казармах пооткрывались военные {285} госпиталя. Сообщение с Тигровым Хвостом было возможно только по большому внутреннему рейду.
Я обратил внимание флагманского доктора эскадры, что необходимо уже теперь организовать регулярную перевозку больных и раненых по рейду на три госпитальных судна: "Монголия", "Казань" и "Ангара" и особенно на Тигровый Хвост в береговые военные госпиталя.
Доктор Бунге доложил адмиралу, и затем мне было поручено обдумать и организовать это дело.
Баркасы, собранные в море с брандеров, полузатопленные стояли по углам гавани, всеми забытые. Чтобы узнать, можно ли их починить и использовать, я обратился к очень благоволившему ко мне шлюпочному мастеру, эстонцу или латышу, человеку простому, но очень болевшему неудачами флота и патриоту. Он делал носилки по моему заказу, и так хорошо - из весельной ясени, - что они пружинили, не ломались, как военные интендантские из простого дерева, и просто разбирались. За усердие я представил мастера к медали. После этого мы подружились.
Баркасы были обследованы и в десятке из них были законопачены дырки от пулеметных пуль, баркасы починены, покрыты съемными палубами, окрашены в белый цвет с зеленой полосой вдоль борта и красными крестами по бокам. Точно по международной конвенции о военно-госпитальных судах. Флотилия большой подъемной силы была готова, но не было буксиров.
Адмирал Витгефт разрешил взять для этой цели два старых паровых катера с разоруженных по старости: моей родной "Забияки", на которой я начал свою морскую службу в 1902 году, и с полупарусного "Разбойника", пришедшего в Артур со строевыми квартирмейстерами из кругосветного плавания почти накануне войны.
Оба катера были таким образом много старше меня по возрасту, но для навигации по бухте они годились.
Катера также были окрашены в белый цвет с зеленой полосой и на трубах отмечены красными крестами с обеих сторон.
Японские и русские единицы медицинского флота оделись в общую нейтральную форму для службы {286} невинным жертвам ужасной, непростительной Русско-японской войны.
Назначены были экипажи, и японо-русская эскадра была готова. Назвали ее Санитарным караваном, а меня назначили его начальником.
Не будь брандеров, не было бы и этого морского единения обоих враждующих флотов.
Как раз в эти дни, 13 мая, японская армия генерала барона Ноги повела атаку на Киньчжоу, самую передовую позицию Квантунского укрепленного района. Сразу же с утра положение стало опасным. Военные власти просили помощи флота: поддержать с моря фланги узкой позиции. Адмирал Витгефт сигналом приказал двум канонерским лодкам выйти в море для этой цели. Операция была крайне опасной. Дойти до Киньчжоу они могли успеть, так как на большой видимости очень близко не было неприятельского флота. Успели бы, вероятно, оказать и временную помощь армии. Но на возвращение обратно, в виду господства на море японского флота, надежды почти не было столь слабым силам в одиночку.
Оба командира, старые капитаны 2 ранга, ссылаясь на непорядки в машинах, медлили и не выходили, несмотря на повторные приказы. Тогда третий, капитан 2 ранга Шельтинг, командир канонерской лодки "Бобр", самой слабой по ходу и вооружению, предложил адмиралу послать его. Тотчас же выйдя в море, "Бобр" оказал свою поддержку армии и благополучно возвратился.
Обратно его сопровождало несколько японских миноносцев, которые легко могли его атаковать и утопить. Однако, как потом объяснили сами японцы, они этого не сделали, главным образом потому, что были восхищены храбростью кап. 2 р. Шельтинга.
Адмирал Витгефт в негодовании на командиров двух первых лодок, так и не вышедших из гавани, сместил их с должностей. Все тогда думали, что оба они будут отданы под суд. Но мягкий адмирал сделал в отношении их другой гневный жест.
Через день после моего назначения начальником Санитарного каравана, приходит ко мне в Гнилой угол флагманский доктор А. А. Бунге. Его, как очень часто {287} бывало, сопровождали два морских агента-германца, состоявших при нашем флоте от имени германского императора. Оба немца, брюнет и блондин, прекрасно говорили по-русски.
- Адмирал поручает вам приспособить к вашему делу капитанов 2-го ранга Х-1 и Х-2, бывших командиров канонерских лодок, - говорит он мне тихо, как бы желая, чтобы немцы не обратили на это внимания.
Не понимая в чем дело, я решил, что вместо меня перевозка раненых по рейду поручается им.
- Александр Александрович, - отвечаю я Бунге - да там же нечего делать двум командирам судов!
Он замял разговор, а потом, без немцев, объяснил мне, что адмирал хотел для ущемления самолюбия, как провинившихся, назначить их под мое начало для перевозки раненых и больных на шлюпках по внутреннему рейду. Конечно, это назначение не состоялось.
Добряк Витгефт его отменил.
Один из этих капитанов погиб смертью храбрых во главе десантного батальона матросов в августовские штурмы. А другой - всё время осады пролечился в госпиталях. Когда же крепость пала, и японские военные власти оставили офицерам холодное оружие, он, на сборном пункте пленных, опоясываясь морским палашом, обратился к другим, тут же стоящим офицерам и сказал:
"Ну, мы еще послужим!".
После первых крупных неудач нашего флота авторитет высших начальников, адмиралов и командиров, естественно, пошатнулся во мнении команды и младших офицеров.
Матросы ничем, кроме стараний и мужества, не могли помочь делу. В ином положении были молодые офицеры, особенно специалисты, только что окончившие артиллерийские, минные и штурманские классы, а также механики-инженеры и молодые врачи. Они были заедены рутиной времен парусного флота. Они были ближе к веку, знали многое такое, что трудно доходило до сознания стареющего высшего начальства.
Не выходя из рамок дисциплины и порядка, молодежь стала проявлять свою инициативу. Усомнившееся {288} в себе начальство тому не препятствовало. Это очень помогло, но, к сожалению, не в морских делах, которые были испорчены сразу и почти непоправимо.
В делах же крепостной обороны инициатива молодых имела большое значение для их успешности и продолжительности. Укажу лишь кое-кого из стаи славных:
1. Прогремевшего на всю Россию лейтенанта Подгурского с его бомбочками.
2. Зборовского, капитана, военного инженера, предложившего, в виду отсутствия сухого дока, починить "Цесаревича", "Ретвизана" и другие поврежденные минами суда при помощи присасывающихся кессонов.
3. Власьева, мичмана, придумавшего миномет.
4. Офицера - имени не помню - обложившего крепость электрической проволокой, очень пугавшей японских солдат (Лейтенант Н. В. Кротков, мой соплаватель на "Пересвете" 1903 г., впоследствии адмирал.).
5. Берга, инженер-механика, соорудившего змей для подъема наблюдателя. И так далее. Десятки и сотни таких молодых новаторов знал Артур. А сколько было стратегических и тактических молодых инициаторов! В Артуре строился воздушный шар (лейт. Лавров), строилась подводная лодка (техник путей сообщения) и прочее, и прочее.
Не дремали и молодые морские врачи: на старом транспорте "Ермак" была устроена фабрика готовых повязок, где собирались молодые доктора, обменивались идеями, стараясь помочь общем уделу.
После одного из таких собраний я предложил всей молодежи полюбоваться моим медицинским флотом.
Все мы были лекарями, без чина пока, но лишь с правом на чин титулярного советника (одна черная полоска, без звездочек, на узком серебряном погоне). Только один из нас, уже на пятом годе службы, был в чине коллежского ассессора (две полоски с двумя звездочками). Он, как штаб офицер, имел право подходить на шлюпке к правому трапу корабля. Это был Эдуард Егорович Арнгольд, "голландский рыцарь", как звали его друзья, и {289} "доктор Ап", как называли его на флоте. Он всеми был любим и все знали, что когда он поднесет рюмочку ко рту, всегда произносил междометие: - ап!
{276} Я обратился к начальнику поста на Золотой Горе:
- Разрешите мне взять вашего санитара с повязками. Я попробую добраться до "Сильного".
- Пожалуйста, - ответил он мне, - но как же вы доберетесь туда?
- Может быть, он выбросится на берег, - ответил я.
- Идем скорее, бери мешок, - сказал я санитару, и в кромешной тьме, совершенно не зная приморского склона Золотой, под которой стояла большая батарея 10-дюймовых орудий Электрического Утеса, мы с матросом стали сползать вниз. Стрельба в это время усилилась, и вспышки выстрелов освещали нам скат Золотой.
Матрос, лучше меня знавший эти места, предупредил, что наибольшая опасность грозит нам, если мы попадем в срез горы, где стоят наши пушки, тогда можно свалиться в такой обрыв с высоты в несколько сажен.
Когда мы прошли, как нам казалось, с половину пути до берега и особенно боялись попасть в обрыв, выстрелы стали реже и ничего не было видно.
- Мимо, мимо! - вдруг услышали мы крики снизу, глухие и отдаленные. Решив, что сползаем прямо к срезу в горе и можем свалиться и разбиться на смерть, мы повернули резко влево, в сторону обратную тому, откуда слышны были отдаленные крики, предупреждавшие нас об опасности. Затем мы неожиданно напали на хорошую тропу и быстро вышли на широкий песчаный берег.
Канонада гремела. Вспышки усилились; нам легко стало идти по плоскому песчаному берегу, заливаемому крупными пенистыми волнами с открытого моря. Во тьме при вспышках мы заметили как будто силуэт "Сильного", но далеко, не менее полуверсты от берега и совершенно без огней.
Решили на пустынном берегу найти плоскодонную шампуньку, которые китайцы обычно легко отволакивают далеко от берега и воды, чтобы их не унесло в море.
Сначала мы повернули направо ко входу в гавань, рассчитывая, что там батарея, людно и легче напасть на шампуньку. Не сделали мы по мокрому песку и {277} десяти шагов, блеснули выстрелы над нашими головам и вдруг в нескольких шагах от себя я увидел огромную рыбу, выскочившую на берег и бьющуюся хвостом в воде. Сначала нас инстинктивно от нее отбросило. Затем мы решили посмотреть, неужто такая огромная рыба? Не шлюпку ли, выброшенную на берег, я принял при вспышке за рыбу?
Подошли, и о ужас! Это огромная мина Уайтхеда, сажени полторы длиною. Воткнувшись носом в песчаный берег, она билась хвостом о волны и качалась от движения прибоя.
- Мина, мина! - закричал я матросу, заглушаемый шумом волн. - Скорее в обратную сторону! Может взорваться от удара волны!
Мы отбежали. Тогда только поняли (потом это подтвердилось), что нам в темноте кричали: "мина", "мина". Мы же, опасаясь свалиться в обрыв, поняли "мимо", "мимо".
Конечно, эта мина была пущена в "Сильный" во время его перестрелки с судном неприятеля, охранявшим свои брандеры. Был промах и она уткнулась в наш берег.
Пройдя несколько десятков сажен по берегу влево, мы набрели, наконец, на шампуньку.
Отволокли ее к берегу, спустили в воду и вскочили в нее, уже будучи по колено в воде. Матрос стал на кормовое весло и начал им юлить. Стоя на шампуньке (на них всегда плывут стоя), мы направились в сторону открытого моря, стараясь держаться направления, где заметили силуэт "Сильного". Скоро его увидели и стали приближаться. Он был в одном-двух кабельтовых от берега.
Нас заметили уже издали. "Кто гребет?" окликнули с миноносца. "Офицер", ответил я. - "А, наш доктор!" сразу же отозвался командир миноносца, кап. 2 р. Криницкий. "Скорее, скорее! Как хорошо, что прибыли. У нас масса раненых!" - кричал он издали.
Подали штормтрап, и мы были на борту.
Выяснилось, что, в бою с японской охраной брандеров, снарядом, попавшим в машинное отделение "Сильного", перебило паропроводную трубу. Пар под большим давлением, конечно, повалил и заполнил сразу всю {278} машину, где во время боя, по боевой тревоге, находилась почти вся машинная команда и старший инженер-механик Зверев, уже пожилой инженер, которого я хорошо знал.
Машинисты, находившиеся близко к железному трапу, ведущему из машины на палубу, бросились к нему. Человек десять успело выскочить. Однако, около люка наверху пар был очень высокой температуры и все выскочившие получили тяжкие ожоги как раз у самого люка. Половина из них вскоре умерли в госпитале от этих ожогов. Находившиеся же вдали от трапа не могли этого сделать. Они все заживо сварились в горячем пару.
Пар еще долго валил из перебитой трубы в машинное помещение. Когда я прибыл на миноносец, к люку из машины еще нельзя было подойти. Впоследствии оставшихся в машине и сварившихся там на смерть, нашли в позах, ищущих спасения, под различными частями машин, куда они успели подползти от идущего на них сверху горячего пара. В первую минуту они искали спасения на полу, где воздух с паром, обжигавший при дыхании легкие, еще не был столь горячим. Сразу сварилось на смерть и осталось в машине всего пять человек, среди них один офицер, старший инженер-механик Зверев. Умерло от ожогов впоследствии тоже пять. Обваренных и раненых, оставшихся в живых, было еще 15 человек. Всех пострадавших, при команде в 67-70 человек, было 25.
Интересны технические особенности этого горестного события.
Благодаря тому, что была перебита не самая большая паропроводная труба, давление пара в котлах оставалось настолько значительным, что машина некоторое время работала при мертвом уже ее экипаже, и миноносец, постепенно теряя скорость хода, всё же мог отойти от выстрелов неприятеля, направляясь к своему берегу. Временно действовало и электрическое освещение. Иначе, от действий неприятеля, погибли бы и сам миноносец и все бывшие на нем. Всё же "Сильный" не дошел до берега и, истощив энергию машин, остановился, не приткнувшись к береговой мели.
{279} Когда я уже был на палубе, командир сказал, что выбежавшие из машины перенесены в носовой командный кубрик, и повел меня туда.
При свете свечей и керосиновых ламп я увидел, что на лавках вдоль кубрика лежало несколько человек, укрытых одеялами и бушлатами. Они дрожали и тихо судорожно стонали. Лица их были бледны со следами пузырей и облезшей кожи. Глаза закрыты. Тут же сидели отделавшиеся сравнительно легкими ожогами и ранами.
Я потребовал готовые повязки и стал раздевать одного из тяжелых. Кожа слезала с одеждой с его рук и ног. Принесли ножницы, разрезали брюки, сняли сапоги. Стало ясно, что безнадежен. Ожог занимал явно большую часть кожи. Наши манипуляции зря причиняли только непереносимые мучения, которые должны были вскоре повториться и в госпитале. Сделав только вид, что хочу и могу помочь, я кое-как забинтовал им лица и кисти рук и шепнул командиру Криницкому, что скорее надо их в госпиталь, а то и здесь Богу душу отдадут.
Ясно стало и другое, что готовыми повязками для ран нельзя перевязать средний и даже малый ожог. Нужно было по несколько повязок для того, чтобы перевязать хотя бы одну целую ногу человеку. Покрой повязки для ран от осколков артиллерийских снарядов совсем не был пригоден для ожогов, особенно обширных обвариваний паром. Эта операция в той обстановке, в которой мы находились: в полутьме в тесном кубрике и при массе обожженных затянулась бы на часы. Главное - была бесцельна и даже вредна; во всяком случае, напрасно мучительна для случаев тяжелых и явно безнадежных.
Я стал перевязывать более легко обваренных и раненых. На всё это не хватило того небольшого мешка повязок, что мы принесли с Золотой Горы. Весь запас их, находившийся на "Сильном", также был израсходован мною и моими двумя помощниками санитарами с "Сильного" и с Золотой Горы.
В этот момент выяснилась новая опасность - нос миноносца стал тонуть, и у нас под ногами появилась вода. Командир встревожился, вышел наверх, чтобы принять меры, а я с санитаром и свободными матросами {280} стали готовить тяжело раненых, чтобы опять вынести их наверх. Хотя "Сильный" был близко от берега, но нос его был на плаву, и в случае затопления мог совсем уйти в воду. Мы медленно, но тонули.
Пока мы старались закутать больных в одеяла и разное матросское тряпье, смотрю - вода в узком проходе между рундуками, на коих лежали тяжелые, уже доходит нам по щиколотку. Скоро она поднялась еще выше. Мы стали выносить тяжелых. Задача оказалась трудной: тьма, свет - только свечи, трап крутой, выход узкий, больные кричали от боли, когда прикасались к их обожженной коже, а ожоги у них были повсюду. Можно было выносить только на руках, устроив кресло из встречных ладоней двух носильщиков. А как трудно было таким образом пройти сразу втроем в люк носового кубрика.
Прошло около часу моего пребывания на миноносце. Тяжело раненые еще не все были вынесены наверх, а нос тонул всё больше, вода доходила уже нам по колено. Грозила вот-вот залить и рундуки, когда мы вынесли последних тяжелых.
В этот момент с палубы сообщили, что подошел паровой катер с офицером от адмирала Лощинского, начальника морской обороны, державшего флаг контр-адмирала на канонерской лодке "Отважный", стоящей в проходе в гавань, ближе к стороне Золотой Горы, в двух-трех кабельтовых от нас. После сигнала "Сильного" о бедствии помощь от адмирала пришла только через час. Почему так опоздали, я не знаю, но думаю, что внимание властей было еще занято продолжающимися действиями на внешнем рейде. Всё же час для терпящего бедствие на море - срок опасный!
Вскоре подошли большие портовые катера. Было уже не очень темно, когда повезли всех тяжело и легко раненых в порт, чтобы оттуда отправить их в Сводный госпиталь или Красный Крест, лучшие госпиталя в то время в Артуре, так как Морской госпиталь еще не был открыт.
Командир кап. 2 р. Криницкий был очень занят. Он спасал эскадренный миноносец от затопления его, - о {281} ужас, - у самого Артурского берега. На палубе была беготня и суета. Раздавались командные крики. В это время стрельбы уже не было. Рассветало. Из порта на внешний рейд выходили мелкие суда, вероятно, тральщики и буксиры. Некоторые из них направлялись в нашу сторону к "Сильному". Погода была хорошая, но было прохладно, море спокойное. Стало светло. Мы с моим учеником с Золотой Горы вскочили в нашу шампуньку и двинулись к берегу.
После такой активной ночи я отправился в порт к Гнилому Углу, где обычно стояли бок о бок миноносцы, пришвартовались к стенке гавани, против портовых мастерских.
Осмотрев заболевших на одном из миноносцев, я пошел в кают-компанию, куда был приглашен рассказать о ночных переживаниях на "Сильном". В разгаре нашей беседы вахтенный доложил, что портовый буксир ведет японские баркасы с брандеров, пойманные в море и направляется к берегу около нас. Все тотчас же поспешили наверх. На портовой стенке, куда приближался буксир, уже собралась большая толпа народа: матросы и офицеры с миноносцев, портовые рабочие и даже рабочие-китайцы.
С интересом и шумным веселым оживлением все ждали трофеев японской вторичной неудачи и хотели воочию увидеть пленных. По мере приближения каравана оживление слабело. Буксир тащил лишь несколько больших баркасов, двенадцативесельных, очень глубоко сидевших в воде, но ни души на них не было видно.
Когда один из баркасов подтянули вплотную к набережной, длительное и грустное изумление изобразилось на лицах всех и протяжное "А-а-а-а-а! а-а!" огласило воздух. Огромные баркасы были полны воды, а в воде, как в рыбном садке, плавало с десяток мертвых мальчиков, лет 15-17 на вид, коротко, ежиком, подстриженных с почти детскими личиками, одетых в чистенькие, новенькие матросские костюмчики и без фуражек. Тела их полностью покрывала вода, на поверхности которой плавало несколько промокших фуражек.
- Господи, да это ж дети!
- Какой ужас!
- Вот тебе, - война! - раздавались грустные одинокие голоса в толпе. Одни крестились. Другие вздыхали, иные и прослезились.
Гром победы умолк и сменился надгробным рыданием.
Японцы сделали четыре попытки забить выход нашему флоту и принудить его к безактивности при подготавливаемых ими десантных операциях для захвата Квантунского полуострова. Каждый раз они увеличивали число брандеров, доведя их до двух десятков в последний раз, но не только не достигли цели, но чем дальше, тем легче отбивали их наши. Кажется после третьих брандеров и я в числе многочисленных офицеров на утро поехал на один из них, выбросившийся под Золотой Горой. Погода была прекрасная, весенняя, солнечная. Опасались, что японцы заложили внутри брандеров адские машины, и так как они еще не дали о себе знать, то могут взорваться с опозданием под нами.
Опасение было чрезмерным. Эти взрывы им были нужны для утопления брандера в проходе. Они не заготовляли же их против случайных любопытных?!
Однако, еще все боялись, с опаской входили и осматривались, ища электрических проводов. Для опасения налицо была странная приманка: на верхней палубе на стене машинного отделения крупными буквами по-русски мелом была сделана надпись, притом с грамматическими ошибками:
"Русские моряки, запомните мое имя! Я капитан-лейтенант Токива Хирозе. Мне (вместо я) здесь уже- в третий раз..." (дальше я забыл).
Офицеры, приезжавшие осматривать брандер, подолгу останавливались пред этим посланием своего мужественного противника, обсуждали его и даже снимали с него фотографии. Потом выяснилось, что для бедного Токива Хирозе это был последний раз... Он был убит в шлюпке, как мы потом узнали от японцев.
Многие флотские офицеры хорошо знали Хирозе. Он был до войны морским агентом в Петербурге. Ухаживал, но безнадежно, за красавицей-дочкой начальника {283} Главного гидрографического управления, генерала Вилькицкого, сестрой мичмана Вилькицкого (впоследствии флигель-адъютанта), тоже очень красивого, моего соплавателя, первым пришедшего на "Таймыре" и "Вайгаче" из Великого океана в Атлантический через Северный Ледовитый.
Русские моряки запомнили твое имя, герой-неприятель, и на восьмом десятке лет свято хранят твой завет, мелом написанный в предсмертный час. Он рассказывает своим внукам и правнукам о легендарных экипажах брандеров и о тебе, наш доблестный противник, герой японского флота, капитан-лейтенант Токива Хирозе!
Когда эскадренный миноносец "Сильный" был уже в гавани, я прибыл как-то туда по службе.
Командир кап. 2 р. Криницкий с радостной улыбкой, очень оживленный, пошел мне навстречу, жал мне руку, благодарил и повел в свою каюту. На столе у него был развернут статут ордена Св. Георгия и на бюваре бумаги, которые он писал.
- Я представляю вас к офицерскому Георгиевскому кресту 4-й степени, сказал он мне, стал приводить текст статей и прочел свой рапорт, в котором (мне запомнилось) особенно напирал на то, что я приехал на шампуньке, по собственной инициативе, оказался на миноносце еще в разгаре пальбы и на час раньше, чем офицер, пришедший от адмирала на паровом военном катере. Это был камешек в огород адмирала.
Я поблагодарил, высказал сомнение, т. к. я не строевой офицер, чиновник, никаких боевых функций не исполнял и т. д. Когда я уходил Криницкий проводил меня до сходни.
Хотя два моих товарища, однокурсники по Военно-медицинской академии, морские врачи с "Варяга" и "Корейца", Банщиков и Меркушев, к тому времени уже получили Георгиевские кресты, но это было в исключение из статута, по особому высочайшему повелению.
"Георгий, конечно, не дадут, подумал я, но "клюкву" могут дать" (это Анна 4-й степени - красный темляк).
Криницкого я мало знал, так как он прибыл из {283} России на эскадру уже после начала войны. Его постоянная крайняя оживленность мало импонировала; я не верил в успех его размаха. Потом оказалось, что Криницкий умелый и храбрый офицер. К концу артурских событий он стал начальником всей флотилии миноносцев.
После приема у Криницкого и его представления меня к Георгию, через неделю или две, 31 марта, погиб "Петропавловск", а с ним адмирал Макаров и весь его штаб. Погиб и весь архив штаба, а с ним, вероятно, и представление меня к офицерскому Георгию.
События круто повернулись к худшему. Флот спешился. Перешел на сушу, и я перестал видеть Криницкого.
До наград ли тут было? Я не получил не только Георгия, но и "клюквы". До конца осады я не получил ни одного ордена. Один же из моих товарищей однокурсников по академии, уже в Артуре, получил двух Станиславов и двух Анн, 3-й и 2-й степени с мечами.
По возвращении в Россию, как мои сверстники, младшие врачи, я получил Станислава и Владимира 4-й с мечами. Всё же, как-то в дружеской пирушке семи молодых морских врачей, после падения Артура, при японцах уже, сидевший против меня младший врач Гвардейского экипажа, и когда-то величественный дирижер на академических балах в Дворянском собрании, Владимир Владимирович Григорович, бывший навеселе,, встав с бокалом вина в руке, сказал:
- Если кто-либо из нас, господа, заслужил Георгия в Артуре, так это ты, Яшка!
Он обнял меня через стол и обращаясь к полупьяной компании моих друзей: Арнгольду, Кистяковскомуу Ковалевскому, Ферману (седьмого не могу вспомнить), сказал: "Целуйте его!"
Григорович умер до Первой великой войны, Арнгольд, Кистяковский и Ковалевский - расстреляны вовремя революции. Ферман до Второй войны был профессором в Риге.
Но история брандеров еще не окончена.
В апреле Артур был отрезан с суши. Осада стала неминуемой. Во всех казармах пооткрывались военные {285} госпиталя. Сообщение с Тигровым Хвостом было возможно только по большому внутреннему рейду.
Я обратил внимание флагманского доктора эскадры, что необходимо уже теперь организовать регулярную перевозку больных и раненых по рейду на три госпитальных судна: "Монголия", "Казань" и "Ангара" и особенно на Тигровый Хвост в береговые военные госпиталя.
Доктор Бунге доложил адмиралу, и затем мне было поручено обдумать и организовать это дело.
Баркасы, собранные в море с брандеров, полузатопленные стояли по углам гавани, всеми забытые. Чтобы узнать, можно ли их починить и использовать, я обратился к очень благоволившему ко мне шлюпочному мастеру, эстонцу или латышу, человеку простому, но очень болевшему неудачами флота и патриоту. Он делал носилки по моему заказу, и так хорошо - из весельной ясени, - что они пружинили, не ломались, как военные интендантские из простого дерева, и просто разбирались. За усердие я представил мастера к медали. После этого мы подружились.
Баркасы были обследованы и в десятке из них были законопачены дырки от пулеметных пуль, баркасы починены, покрыты съемными палубами, окрашены в белый цвет с зеленой полосой вдоль борта и красными крестами по бокам. Точно по международной конвенции о военно-госпитальных судах. Флотилия большой подъемной силы была готова, но не было буксиров.
Адмирал Витгефт разрешил взять для этой цели два старых паровых катера с разоруженных по старости: моей родной "Забияки", на которой я начал свою морскую службу в 1902 году, и с полупарусного "Разбойника", пришедшего в Артур со строевыми квартирмейстерами из кругосветного плавания почти накануне войны.
Оба катера были таким образом много старше меня по возрасту, но для навигации по бухте они годились.
Катера также были окрашены в белый цвет с зеленой полосой и на трубах отмечены красными крестами с обеих сторон.
Японские и русские единицы медицинского флота оделись в общую нейтральную форму для службы {286} невинным жертвам ужасной, непростительной Русско-японской войны.
Назначены были экипажи, и японо-русская эскадра была готова. Назвали ее Санитарным караваном, а меня назначили его начальником.
Не будь брандеров, не было бы и этого морского единения обоих враждующих флотов.
Как раз в эти дни, 13 мая, японская армия генерала барона Ноги повела атаку на Киньчжоу, самую передовую позицию Квантунского укрепленного района. Сразу же с утра положение стало опасным. Военные власти просили помощи флота: поддержать с моря фланги узкой позиции. Адмирал Витгефт сигналом приказал двум канонерским лодкам выйти в море для этой цели. Операция была крайне опасной. Дойти до Киньчжоу они могли успеть, так как на большой видимости очень близко не было неприятельского флота. Успели бы, вероятно, оказать и временную помощь армии. Но на возвращение обратно, в виду господства на море японского флота, надежды почти не было столь слабым силам в одиночку.
Оба командира, старые капитаны 2 ранга, ссылаясь на непорядки в машинах, медлили и не выходили, несмотря на повторные приказы. Тогда третий, капитан 2 ранга Шельтинг, командир канонерской лодки "Бобр", самой слабой по ходу и вооружению, предложил адмиралу послать его. Тотчас же выйдя в море, "Бобр" оказал свою поддержку армии и благополучно возвратился.
Обратно его сопровождало несколько японских миноносцев, которые легко могли его атаковать и утопить. Однако, как потом объяснили сами японцы, они этого не сделали, главным образом потому, что были восхищены храбростью кап. 2 р. Шельтинга.
Адмирал Витгефт в негодовании на командиров двух первых лодок, так и не вышедших из гавани, сместил их с должностей. Все тогда думали, что оба они будут отданы под суд. Но мягкий адмирал сделал в отношении их другой гневный жест.
Через день после моего назначения начальником Санитарного каравана, приходит ко мне в Гнилой угол флагманский доктор А. А. Бунге. Его, как очень часто {287} бывало, сопровождали два морских агента-германца, состоявших при нашем флоте от имени германского императора. Оба немца, брюнет и блондин, прекрасно говорили по-русски.
- Адмирал поручает вам приспособить к вашему делу капитанов 2-го ранга Х-1 и Х-2, бывших командиров канонерских лодок, - говорит он мне тихо, как бы желая, чтобы немцы не обратили на это внимания.
Не понимая в чем дело, я решил, что вместо меня перевозка раненых по рейду поручается им.
- Александр Александрович, - отвечаю я Бунге - да там же нечего делать двум командирам судов!
Он замял разговор, а потом, без немцев, объяснил мне, что адмирал хотел для ущемления самолюбия, как провинившихся, назначить их под мое начало для перевозки раненых и больных на шлюпках по внутреннему рейду. Конечно, это назначение не состоялось.
Добряк Витгефт его отменил.
Один из этих капитанов погиб смертью храбрых во главе десантного батальона матросов в августовские штурмы. А другой - всё время осады пролечился в госпиталях. Когда же крепость пала, и японские военные власти оставили офицерам холодное оружие, он, на сборном пункте пленных, опоясываясь морским палашом, обратился к другим, тут же стоящим офицерам и сказал:
"Ну, мы еще послужим!".
После первых крупных неудач нашего флота авторитет высших начальников, адмиралов и командиров, естественно, пошатнулся во мнении команды и младших офицеров.
Матросы ничем, кроме стараний и мужества, не могли помочь делу. В ином положении были молодые офицеры, особенно специалисты, только что окончившие артиллерийские, минные и штурманские классы, а также механики-инженеры и молодые врачи. Они были заедены рутиной времен парусного флота. Они были ближе к веку, знали многое такое, что трудно доходило до сознания стареющего высшего начальства.
Не выходя из рамок дисциплины и порядка, молодежь стала проявлять свою инициативу. Усомнившееся {288} в себе начальство тому не препятствовало. Это очень помогло, но, к сожалению, не в морских делах, которые были испорчены сразу и почти непоправимо.
В делах же крепостной обороны инициатива молодых имела большое значение для их успешности и продолжительности. Укажу лишь кое-кого из стаи славных:
1. Прогремевшего на всю Россию лейтенанта Подгурского с его бомбочками.
2. Зборовского, капитана, военного инженера, предложившего, в виду отсутствия сухого дока, починить "Цесаревича", "Ретвизана" и другие поврежденные минами суда при помощи присасывающихся кессонов.
3. Власьева, мичмана, придумавшего миномет.
4. Офицера - имени не помню - обложившего крепость электрической проволокой, очень пугавшей японских солдат (Лейтенант Н. В. Кротков, мой соплаватель на "Пересвете" 1903 г., впоследствии адмирал.).
5. Берга, инженер-механика, соорудившего змей для подъема наблюдателя. И так далее. Десятки и сотни таких молодых новаторов знал Артур. А сколько было стратегических и тактических молодых инициаторов! В Артуре строился воздушный шар (лейт. Лавров), строилась подводная лодка (техник путей сообщения) и прочее, и прочее.
Не дремали и молодые морские врачи: на старом транспорте "Ермак" была устроена фабрика готовых повязок, где собирались молодые доктора, обменивались идеями, стараясь помочь общем уделу.
После одного из таких собраний я предложил всей молодежи полюбоваться моим медицинским флотом.
Все мы были лекарями, без чина пока, но лишь с правом на чин титулярного советника (одна черная полоска, без звездочек, на узком серебряном погоне). Только один из нас, уже на пятом годе службы, был в чине коллежского ассессора (две полоски с двумя звездочками). Он, как штаб офицер, имел право подходить на шлюпке к правому трапу корабля. Это был Эдуард Егорович Арнгольд, "голландский рыцарь", как звали его друзья, и {289} "доктор Ап", как называли его на флоте. Он всеми был любим и все знали, что когда он поднесет рюмочку ко рту, всегда произносил междометие: - ап!