Страница:
На другой день я получил приказ: немедленно восстановить сообщение форта с тылом, построив новый мост. Я был очень озабочен, так как построить мост на виду у японцев и под постоянным и непрекращающимся огнем было достаточно трудно. Однако, выполнить приказ нужно было немедленно. Придумывая разные способы наиболее безопасной работы, я остановился на мысли, что необходимо помешать японцам видеть нашу работу, что было бы единственным способом выполнить ее. Тогда с наступлением темноты, я приказал одному саперу проползти по дну рва на другую его сторону, вбить там в дно рва столб и прикрепить к нему конец брезента, другой конец которого оставался на внутренней стороне; когда это было выполнено, брезент натянули вертикально и образовался занавес через всю {128} ширину рва, скрывший от японцев место постройки. Некоторое время они еще стреляли, а затем, не видя цели, прекратили огонь, и мы построили мост в полной безопасности и без потерь, никто из моих сапер не был убит, ни даже ранен. Генерал Надеин представил меня за эту работу к награждению орденом Св. Георгия 4-й степени.
Августовский штурм Восточного фронта крепости кончился полным триумфом защитников Порт-Артура. Японцы были отброшены во всех пунктах. Тогда они начали против этого фронта т. н. постепенную атаку, т. е. приближение посредством траншей, а открытую атаку перенесли на Западный фронт против гор Угловая, Плоская и Высокая.
Против приближения японских траншей к форту № 3 я всячески боролся также при помощи контрапрошей, которые строил впереди и по сторонам форта, особенно мне помогал открытый капонир вправо от форта. Тем не менее к середине августа японские траншеи подошли уже к подошвам гласиса фортов №№ 2 и 3.
15-го сентября я весь день провел на работах на промежутке и хотел уже возвратиться на форт, как неожиданно явились ко мне два матроса, обслуживавшие пушки в кофре, где я жил. Они рассказали мне, что противник, подойдя минной галереей к наружной стене кофра, взорвал мину и обрушил часть стены и открыл таким образом вход в кофр, причем сообщение кофра с фортом по потерне было завалено обломками стены. Видя неизбежное занятие кофра, матросы решили выбраться из него через амбразуры, то есть небольшие отверстия в стене, в которые входят дула пушек. Не понимаю, как могли они пролезть через такие узкие отверстия. Непостижимо, как, - но это им удалось, и они прежде всего прибежали ко мне, чтобы сообщить о взятии кофра; они знали, что у меня был деревянный ящик куда я складывал мои документы и расписки в израсходовании денег; не будучи в состоянии вытащить ящик, они разбили его, документы сложили в мешок и {129} принесли мне, понимая, что документы эти мне очень важны.
Узнав о взятии кофра, ген. Надеин приказал мне перейти с форта в его блиндаж, т. к. хотел иметь при себе советника по инженерной части.
На форту № 3, чтобы выжить японцев из занятого ими кофра, решили набить потерну соломой и, заложив выход в убежище, зажечь ее; дым, ища выхода, должен был наполнить кофр и выкурить японцев. Так и случилось, но японцы сейчас же воспользовались этой идеей и стали выкуривать нас, но не безвредным дымом, а мышьяковистыми газами. Вследствие этого мы потеряли часть потерни, но зато энергично защищали часть, оставшуюся у нас, так что борьба в этой подземной галерее продолжалась больше двух месяцев. Подобная же борьба происходила в подземной галерее на укреплении № 3 и на форту № 2.
Это были первые в истории войны образцы применения простых и ядовитых газов. Подробно эта героическая борьба описана мною в моих книгах, посвященных обороне Порт-Артура.
На соседнем форту № 2 происходила еще более героическая борьба на поверхности дворика форта и в его рвах.
Овладев кофром на форту № 3, японцы пытались перейти ров и атаковать бруствер форта, но все их попытки были отражены; тогда оставалась только минная война, к которой они и прибегли, направив три галереи под бруствер форта и выводя их под дном рва. Работа эта очень медленная и кончилась только в середине декабря.
Глава III
СМЕРТЬ ГЕН. КОНДРАТЕНКО
В памяти моей сохранился один эпизод, имевший для крепости громадное значение. Это - смерть генерала Р. И. Кондратенко, происшедшая 2 декабря 1905 г. на форту № 2.
{130} Впечатление, произведенное на всех, без исключения, доблестных и верных долгу защитников, было ужасно. В крепости не было ни одного офицера, ни солдата, ни матроса, ни жителя города, которые не знали бы его деятельности. Мне редко приходилось встречать людей, до такой степени привлекавших к себе всеобщие симпатии. Причиной этого было то, что в нем сочетались искреннее и сердечное отношение к другим, ровный и спокойный характер; большая благожелательность в отношении всех, кто к нему обращался с какой-либо просьбой, совершенное отсутствие честолюбия; большая личная храбрость, и наряду с этим большая скромность; большой такт в обращении с равными и подчиненными; сдержанность и полное отсутствие вспыльчивости; глубокое понимание долга перед Родиной и неутомимость в выполнении его; сохранение полного спокойствия в разгаре боя и совершенное пренебрежение опасностью.
Вот те характерные черты, что я отметил при моих с ним встречах и разговорах во многих случаях. Главное в нем - была его большая доброта в отношении других: он всегда охотнее прощал, чем порицал, и каждый, в чем-либо виноватый, но не услышавший от него упрека или порицания, глубоко оценивал его такт, чувствовал свою вину еще больше, еще глубже, а к нему проникался еще большим уважением.
Офицеры видели в нем замечательного во всех отношениях начальника, служившего им образцом в выполнении всех обязанностей в бою, вне боя и в отношении других. У многих являлось желание подражать ему и все без исключения проникались к нему чувством безграничного уважения и преданности. Я думаю, что в крепости не было ни одного офицера, который хоть на минуту замедлил бы выполнение отданного генералом Кондратенко приказа, так все были проникнуты сознанием целесообразности приказа.
Солдаты, прежде всего, ценили в нем большого начальника, снисходившего к ним и лично знавшего многих из них, не видевшего в них лишь нижних чинов, обязанных исполнять его волю без рассуждений, а людей, преследующих одну с ним цель - служить Родине, {131} и лишь нуждающихся в его личном примере и ласковом одобрении, чтобы совершить подвиг.
Никогда не забуду одну картину на Зеленых Горах: Кондратенко приказал контратаку. С большим подъемом бросились вперед все части. С одной ротой шел сам генерал; пришлось взбираться по подъему, все устали и генерал тоже. Приказал остановиться, лечь всем вокруг него, да поближе к нему, приказал курить; отдохнули, вскочил генерал, бросился снова вперед и все, как один, за ним.
Легко понять, что чувствовали к нему люди, обыкновенно видевшие генералов лишь издали и слышавшие от них лишь сердитый окрик, или ругань, но никогда ни ласки, ни доброго обхождения. Это были просто начальники, от которых часто зависела судьба и жизнь солдата и которых все боялись и сторонились. В отношении Кондратенко этого не было, и поэтому все считали его не начальником, могущим засадить под арест или поставить под ружье кого угодно, но ясно сознавали, что этот не прибегнет ни к тому, ни к другому без крайней необходимости. Они радостно улыбались, слушая его приказ, и с полным самозабвением спешили за ним, когда он вел их в бой; и тогда в душах их уже создавался тот ореол славы героя и тот нерукотворный памятник, который существовал уже тогда, когда вне Порт-Артура еще никто не знал генерала Кондратенко и еще не считал его героем.
При таком отношении к нему со стороны гарнизона крепости не мудрено, что в нем все видели ту несокрушимую базу, на которой покоилась оборона. Никто не мог представить себе, что он может умереть, и поэтому никто не представлял себе Порт-Артура без Кондратенко. В нем было всё: душа, ум, воля, неутомимость, энергия, всё, что нужно было для существования крепости. И когда вдруг, мгновенно, умер он, исчезло с ним и всё, на чем держалась крепость, и она пала.
И едва совершилась трагедия на форту № 2, едва разнеслась об этом весть по крепости, все поняли, что затем последует.
Тогда началась агония крепости, настали ее {132} последние дни. Это длилось только две недели. Со мной лично в течение этого времени произошло следующее: я заменил подполковника Рашевского в объединении действий участков инженеров Восточного фронта.
На всех фронтах японские минные работы уже значительно подвинулись вперед, и наши контрмины лишь с большим трудом боролись с ними, вследствие недостатка инструментов и специалистов минеров.
Наиболее угрожающего положения для нас достигли японские минные работы на форту № 2; в первые дни декабря голова японских галерей уже достигла брустверов форта. Многочисленные японские батареи не переставали бомбардировать порт, разрушая его всё больше и больше. В предвидении неизбежного взрыва бруствера и штурма форта, который за ним последует, гарнизон соорудил из обломков посредине форта вторую линию обороны.
В 2 часа пополудни 4/17 декабря японцы к обычному обстрелу фронта присоединили сосредоточенный по нем огонь 11-дюймовых гаубиц. Взрывом одного снаряда, упавшего у входа в офицерский каземат, было ранено три офицера; три других снаряда упали на кухню и довершили ее разрушение; затем был контужен комендант форта капитан Мицкунас и ранено 15 солдат.
Капитан Кроун, бывший ранее комендантом форта и раненный 2 дня назад, немедленно прибыл из госпиталя и занял место коменданта. Вечером генерал Фок, назначенный приказом ген. Стесселя начальником сухопутной обороны крепости, желая знать положение минных работ противника и наших, особенно на форту № 2, вызвал меня к себе на квартиру для доклада. Я изложил ему положение вещей, равно как и те меры, которые, по моему мнению, надлежало принять немедленно. Считая, что головы японских галерей уже проникли под бруствер и можно было ожидать с часу на час их взрыв с последующим обвалом бруствера, я находил, что мы можем остановить их дальнейшее движение только заложив на бруствер два булевых колодца и взорвав их немедленно. Я считал необходимым {133} прибегнуть к этой мере на основании следующих соображений:
1) Этот взрыв не вызовет паники в гарнизоне и предупредит взрыв горнов противника.
2) Если противник услышит нашу работу, он должен будет немедленно взорвать свои горны, но так как мы будет их ждать, то не будем захвачены врасплох со всеми неприятными последствиями.
Я просил для этого соответствующего приказа Начальника обороны, но генерал Фок, выслушав меня, не принял решения и ответил только словами: "Несомненно, это прославило бы нашего минера".
Я отлично понимал, что нам необходимо взять инициативу в минной войне в свои руки, чтобы лишить японцев возможности подготовить штурм, но вследствие неприязненных отношений с Начальником обороны, не считал возможным действовать без приказа, и поэтому явился к генералу Горбатовскому, Начальнику Восточного фронта, и доложил ему мои соображения. Однако, генерал Горбатовский не пожелал принять решения без совета с Начальником инженеров крепости полковником Григоренко. Вследствие этого, вечером, того же 4-го декабря, в блиндаже генерала Горбатовского состоялся совет, был принят мой план действий и решено на другой день, 5 декабря, заложить и взорвать булевые колодцы. Однако, противник предупредил нас, и на другой день взорвал свои горны, а затем произвел штурм форта и овладел им.
Генерал-Лейтенант
А. В. фон-Шварц
{135}
ГЕНЕРАЛ КОНДРАТЕНКО
Назначенный, после гибели "Петропавловска" в Штаб крепости для технической связи с флотом, я начал, естественно, с моего представления Начальнику обороны, ген. Смирнову (комендант), Белому (нач. артиллерии), полк. Григоренко (нач. инженеров) и, наконец, ген. Кондратенко. Хотя последний командовал строевой дивизией и как будто не имел отношения к технической части обороны крепости, но неожиданно встреченный в Штабе крепости мой старый знакомый офицер Ген. Штаба Д. И. Гурко (Дмитрий Иосифович, чина не помню (подполковник - LDN) в 1902 году был капитаном), с которым мы в 1902 году производили в течение трех месяцев секретную разведку и съемку в Турции (верхами от Албании до Дарданелл, под видом археологов) и в комнате которого при штабе я поселился, отозвался о нем в первый вечер, как об единственном настоящем начальнике. Визиты к первым, несмотря на весьма радушный прием, оставили впечатление, что они не знали, что со мной делать. Явился я к генералу Кондратенко. Попал к нему во время военного совещания в столовой, полной штаб-офицерами. Признаться, я почувствовал себя не в своей тарелке под любопытными взорами всех этих, весьма почтенных офицеров чуждого мне оружия. Представился Кондратенко. Он пристально посмотрел на меня, но с совершенно другим выражением, чем прочие, и немедленно сказал:
- Вас-то нам и нужно. Если вы хотите (сильное ударение на последнем слове) помочь, работы не мало. Нам нужны прожекторы, орудия, пулеметы, может быть, мины и, наконец, люди, которых только флот имеет. Подождите немного, мы скоро кончим.
{136} По мере его краткой речи я чувствовал, как какая-то внутренняя связь устанавливается между этим ученым (Академия Ген. Штаба и Академия Инженерная) генералом и мною, неизвестным ему совсем молодым офицером. Я был к тому же весьма моложав и в штабе крепости старые офицеры прозвали меня "лейтенант Мичман".
Вскоре он вошел в кабинет и неожиданно спросил:
- Достаточно ли у вас связей, чтобы вести дело личными словесными переговорами? Теперь не время рапортов.
На мой ответ, что я из морской семьи, что со стороны личных отношений с командным составом не будет никаких затруднений, что флот готов сделать всё, что потребует оборона крепости, но что мы, моряки, ничего не понимаем в технической стороне сухопутного дела и флоту нужно знать определенно, что от него хотят, - Кондратенко ответил:
- Нужно действовать быстро, ознакомьтесь с фронтом, советуйтесь на месте, с кем найдете нужным; при малейшем сомнении или трудности с кем-нибудь из сухопутных начальников, не колебайтесь обратиться ко мне. Если нужны люди - будь это рота или даже батальон, - саперные инструменты, перевозочные средства, действуйте моим именем. Не стесняйтесь с реквизициями.
Надо сказать, я не понял тогда, по молодости лет, необычайности подобных полномочий. Поразила только вызванная его словами атмосфера обстановки, внутренний ритм ее. Но вместе с тем, самая манера генерала говорить, горячая и дружественная, наэлектризовывала и вливала энергию.
Бесчисленное количество раз я телефонировал затем в разные части всевозможные требования, начиная:
- По приказанию генерала Кондратенко... и никогда не только не встретил ни малейшего возражения, но всегда необычайную готовность выполнения. За три, приблизительно, месяца работы мне не пришлось написать ни одного рапорта. Карманная книжка с отрывными листами и карандаш были единственными {137} канцелярскими моими спутниками повсюду: на эскадре, на фронтах, на батареях, при реквизиции в городе.
Мне пришлось затем обратиться к генералу за указаниями или советом не более 5-6 раз, и каждый раз я уходил от него под влиянием всё усиливавшегося очарования и с новым приливом энергии.
Скажу, что начальник его штаба подполковник Генерального Штаба Науменко, со своими умными, серьезными глазами, видевшими, казалось, что-то за пределами того, на чем останавливался его взор, был необычайно гармоничным дополнением своего начальника. Только впоследствии я призадумался над тем, что, в сущности, деятельность Кондратенко в этот период выходила далеко за пределы его официальной власти.
Из офицеров, виденных мною на заседании, я встретил затем нескольких, которые не имели ничего общего с его дивизией, так же, как и большая часть из тех, что приходили к нему впоследствии: артиллеристы батарей, инженеры (Затурский и Шварц) и проч. Очевидно, что наиболее деятельные офицеры стекались к нему, как к источнику энергии, ясности мысли, определенности заданий и обширных познаний; и что прочие командующие генералы были совершенно согласны с таким положением дела, внутренне сознавая его авторитет. А между тем Смирнов, например, обладал не меньшими знаниями и проявлял не меньшую остроту мысли, чем Кондратенко.
Только один раз - и то случайно - мне пришлось видеть Кондратенко в чисто боевой обстановке, а именно в так называемом деле на Зеленых Горах. Не помню точно места, где я находился, - где-то на крайнем восточном гласисе крепости, откуда открывался вид на складчатую долину, поросшую гаоляном и редкими кустарниками и на возвышавшиеся за нею склоны Зеленых Гор. В мой "Цейс" я хорошо видел цепи наших стрелков, поднимавшихся в атаку под разрывами шрапнелей и беспорядочным ружейным огнем. Вдруг заработали японские пулеметы. Это был первый раз, что я слышал их беспощадно-механическое сухое таканье сравнительно недалеко. Поднимающиеся части дрогнули и откатились назад. Неожиданно от группы кустов отделяется {138} знакомая фигура Кондратенко, махающего фуражкой, и продвигавшаяся навстречу отходящих и сбегающих людей, которые постепенно приостанавливаются. Он проходит за их линии, откуда-то доносятся звуки музыки, слышны раскатистые крики "ура". Кондратенко в белом кителе, всё размахивая фуражкой, под сосредоточенным огнем пулеметов продолжает подниматься по склону; волны солдат перегоняют его, то исчезая, то появляясь снова, всё выше и выше.
Зеленые Горы были взяты и временно удержаны.
Капитан 1 ранга
Н. В. Иениш
{139}
АДМИРАЛ МАКАРОВ
Было это зимой 1885-86 гг. Макаров, получивший в командование "Витязь", приходил часто по вечерам к моему отцу, в то время читавшему курс стрельбы в Артиллерийском классе (Отец ввел и читал выработанный им курс тактики маневрирования, подчиненной требованиям стрельбы, и положил еще в 1883 году начало организации сосредоточенной залповой стрельбе, осуществленной во флотах всего мира только после Русско-японской войны. У нас его ученики тщетно вели упорную борьбу с рутиной, только в редких случаях успевая, и то временно. Эта рутина продолжалась у англичан до мировой войны. Первыми были немцы, введшие у себя залповую стрельбу в 1906 году.).
Как сейчас вижу громадный письменный стол отца, поставленный наискось между двумя крайними угловыми окнами обширного кабинета. Позади стола высокий экран с накопленными большими листами чертежей, рисунков, графиков, которые часто менялись; два больших двойных подсвечника с зелеными абажурами; фигура отца на вертящемся табурете, что-то рассказывающего и по временам водящего по экрану бамбуковой указкой, и массивного Макарова, сидящего в кресле и изредка вставляющего свое слово. Я забирался на огромный диван в глубине комнаты и, следя с затаенным дыханием за плавными движениями Макарова, оставался упорно до его ухода, несмотря на немые призывы гувернантки через полуоткрытую дверь.
Что меня зачаровывало, это не борода - в те времена бороды процветали, - не Георгий, но золотые аксельбанты Макарова. Я ни у кого не видел подобного великолепия. Аксельбанты переливались матовым блеском под светом свечей. Это было невыразимо прекрасно! И потом - глаза, спокойные, проницательные, источники магического излучения; взгляд их, как конус света {140} волшебного фонаря, прохаживался в пространстве. И когда я попадал в этот конус, всё мое существо переносилось в какой-то неведомый и легкий мир.
Макаров был неким сверхъестественным гением. И каково было мое негодование, когда однажды Макаров, придя утром в воскресенье на целый день, остался завтракать и за столом должен был есть холодный ростбиф. Я не знал, чем надлежало питать этого полубога, но во всяком случае, не холодным мясом. На наш дом опустился призрак бесчестия, который необъяснимо преследовал меня долгие годы.
Помню, как разговор зашел однажды о полуброненосном крейсере "Адмирал Нахимов". На вопрос Макарова, что отец думает о его постройке, последний ответил, что наконец-то нашелся человек, убедивший министра в необходимости создания нового типа корабля, что нужно развивать этот башенный тип и порвать с линейными батареями. В моем полудремотном воображении слово "тип", которого я, конечно, не понял, олицетворялось в приземистую башню, подобную шахматной туре, на верхнем ободе которой написано "Адмирал Нахимов". Тура обвита толстой, непрерывно развивавшейся лентой. И чем больше лента развивалась, тем "тип" странным образом делался толще и толще. Наконец, лента лопалась, унося на своем конце линейку с выстроенным на ней рядом пушек. Преследуемый этой фантасмагорией, я приставал в течение нескольких дней к отцу за объяснениями, пока он не изобразил углем на громадном листе бумаги истинный смысл "башенного типа" (связанного с именем Нахимова), превращавшегося постепенно в будущий... дредноут. Эти изображения до сих пор сохранились в моей памяти.
"Нахимов" долго оставался единственным представителем этого типа в русском, да и в других флотах. Мы видели затем постройку нелепых "Рюрика", "России", "Громобоя", или уязвимых и столь же нелепых монстров: "Победа", "Ослябя", "Пересвет".
Русский флот превратился в японской войне в богатейшую коллекцию образцов. Неудобство было только в том, что они не могли, в обстоятельствах боя, {141} маневрировать совместно, чтобы использовать всё могущество их артиллерии.
Не помню, чем был занят в начале похода, но оказался, естественно, на мостике при приближении момента начала эволюции. Мы где-то между Квантуном и островами Эллиота. Безоблачное небо, полный штиль. Мы в строе кильватера. Начинается маневр.
Сигнал падает. Корабли начинают катиться, интервалы быстро изменяются. Но ко всеобщему нашему изумлению они, как заводные игрушки, всё катятся, катятся куда-то. Два броненосца (не могу уточнить имен, хотя ясно вижу суда) чуть не сталкиваются; один из них вынужден дать задний ход. Наши глаза прикованы к ним. Наконец, облегченно вздохнули. Но какая картина: раскинутые на большие расстояния, направленные на разные румбы суда продолжают механически двигаться, являя подобие какой-то фантастической карусели.
Адмирал, разводя руками, восклицает, обращаясь к командиру:
- Где же моя эскадра?
В это мгновение откуда-то появляется стайка голубей и, трепеща крылышками, вьются низко над мостиком, как бы приготовляясь спуститься. Яковлев, просиявший, как ребенок, с глубокой нежностью в голосе, радостно обращается к адмиралу:
- Смотрите, ваше превосходительство, - голубки! Макаров взглядывает и, с редкой у него, улыбкой:
- Единственное утешение.
Макарову оставалось нанизать заводные игрушки на невидимую нить и потащить их за собой в Артур.
Раннее еще мглистое утро. Получено известие с Золотой Горы, что миноносец "Страшный" далеко в море окружен и расстреливается японскими миноносцами. "Баян" посылается на помощь. Броненосцы {142} лихорадочно поднимают пары. Мы ничего не можем видеть, и все в тревоге. Известие, что "Страшный" погрузился; затем, что "Баян", по-видимому, спасает людей и начал бой с появившимися японскими крейсерами. Потом:
- "Баян" поставлен в два огня.
Всеобщая тревога усиливается. Но "Петропавловск" уже полным ходом идет по направлению пальбы. Остальные суда, далеко позади, продолжают вытягиваться из Порта. Неприятельские крейсера исчезают и мы быстро сближаемся с "Баяном", уже идущим в нашем направлении. Семафор адмирала:
- Почему оказались поставленными в два огня?
Ответ Вирена теперь на нашем правом траверсе:
- Поставил себя в два огня, чтобы иметь возможность использовать огонь своей артиллерии.
- Какая безумная храбрость! - восклицает адмирал и мгновение подумав:
- Но какой умный маневр!
Плохая поворотливость крейсера Х (не помню имени, один из крейсеров типа "Паллады", носящих имена богинь, введенный в док в это время), делала ограниченным его участие в совместном маневрировании, - его винты работали внутрь. Макаров, пользуясь пребыванием крейсера в сухом доке, отправил в Главное управление Кораблестроения телеграмму с требованием срочной отливки и отправки в Артур скорым поездом винтов того же шага, но работающих внаружу. Ответ Главного технического комитета:
"Поставить правый винт налево, левый - направо и машинам работать назад".
- Ослы, - произнес всегда сдержанный адмирал и повторил свое требование в очень категорических выражениях.
Но винты никогда в Артур не прибыли, ибо адмирал вскоре погиб.
Главный технический комитет нашел элегантный теоретический выход и был, вероятно, горд своим {143} ответом. На практике это было абсурдно: подшипники годами приработались в определенном направлении, так же как и структура стали гребных валов. Комитет имел дело с Макаровым, академистом Кораблестроительного отдела и здравым практиком.
Незадолго до войны, в один хороший солнечный день, я отправился на Золотую Гору, а затем на Электрический Утес с целью познакомиться с общим видом на расположение морских укреплений.
Хорошо помню внушительно установленную батарею с линией блестящих 10-ти дюймовых орудий, царящих над совершенно гладким в тот день морем и, на их правом фланге, крошечную, сравнительно с ними, 57-миллиметровую пушку. Заинтересованный ее ролью, спросил сопровождавшего меня офицера:
- Для чего она здесь.
- Это пристрелочное орудие.
Августовский штурм Восточного фронта крепости кончился полным триумфом защитников Порт-Артура. Японцы были отброшены во всех пунктах. Тогда они начали против этого фронта т. н. постепенную атаку, т. е. приближение посредством траншей, а открытую атаку перенесли на Западный фронт против гор Угловая, Плоская и Высокая.
Против приближения японских траншей к форту № 3 я всячески боролся также при помощи контрапрошей, которые строил впереди и по сторонам форта, особенно мне помогал открытый капонир вправо от форта. Тем не менее к середине августа японские траншеи подошли уже к подошвам гласиса фортов №№ 2 и 3.
15-го сентября я весь день провел на работах на промежутке и хотел уже возвратиться на форт, как неожиданно явились ко мне два матроса, обслуживавшие пушки в кофре, где я жил. Они рассказали мне, что противник, подойдя минной галереей к наружной стене кофра, взорвал мину и обрушил часть стены и открыл таким образом вход в кофр, причем сообщение кофра с фортом по потерне было завалено обломками стены. Видя неизбежное занятие кофра, матросы решили выбраться из него через амбразуры, то есть небольшие отверстия в стене, в которые входят дула пушек. Не понимаю, как могли они пролезть через такие узкие отверстия. Непостижимо, как, - но это им удалось, и они прежде всего прибежали ко мне, чтобы сообщить о взятии кофра; они знали, что у меня был деревянный ящик куда я складывал мои документы и расписки в израсходовании денег; не будучи в состоянии вытащить ящик, они разбили его, документы сложили в мешок и {129} принесли мне, понимая, что документы эти мне очень важны.
Узнав о взятии кофра, ген. Надеин приказал мне перейти с форта в его блиндаж, т. к. хотел иметь при себе советника по инженерной части.
На форту № 3, чтобы выжить японцев из занятого ими кофра, решили набить потерну соломой и, заложив выход в убежище, зажечь ее; дым, ища выхода, должен был наполнить кофр и выкурить японцев. Так и случилось, но японцы сейчас же воспользовались этой идеей и стали выкуривать нас, но не безвредным дымом, а мышьяковистыми газами. Вследствие этого мы потеряли часть потерни, но зато энергично защищали часть, оставшуюся у нас, так что борьба в этой подземной галерее продолжалась больше двух месяцев. Подобная же борьба происходила в подземной галерее на укреплении № 3 и на форту № 2.
Это были первые в истории войны образцы применения простых и ядовитых газов. Подробно эта героическая борьба описана мною в моих книгах, посвященных обороне Порт-Артура.
На соседнем форту № 2 происходила еще более героическая борьба на поверхности дворика форта и в его рвах.
Овладев кофром на форту № 3, японцы пытались перейти ров и атаковать бруствер форта, но все их попытки были отражены; тогда оставалась только минная война, к которой они и прибегли, направив три галереи под бруствер форта и выводя их под дном рва. Работа эта очень медленная и кончилась только в середине декабря.
Глава III
СМЕРТЬ ГЕН. КОНДРАТЕНКО
В памяти моей сохранился один эпизод, имевший для крепости громадное значение. Это - смерть генерала Р. И. Кондратенко, происшедшая 2 декабря 1905 г. на форту № 2.
{130} Впечатление, произведенное на всех, без исключения, доблестных и верных долгу защитников, было ужасно. В крепости не было ни одного офицера, ни солдата, ни матроса, ни жителя города, которые не знали бы его деятельности. Мне редко приходилось встречать людей, до такой степени привлекавших к себе всеобщие симпатии. Причиной этого было то, что в нем сочетались искреннее и сердечное отношение к другим, ровный и спокойный характер; большая благожелательность в отношении всех, кто к нему обращался с какой-либо просьбой, совершенное отсутствие честолюбия; большая личная храбрость, и наряду с этим большая скромность; большой такт в обращении с равными и подчиненными; сдержанность и полное отсутствие вспыльчивости; глубокое понимание долга перед Родиной и неутомимость в выполнении его; сохранение полного спокойствия в разгаре боя и совершенное пренебрежение опасностью.
Вот те характерные черты, что я отметил при моих с ним встречах и разговорах во многих случаях. Главное в нем - была его большая доброта в отношении других: он всегда охотнее прощал, чем порицал, и каждый, в чем-либо виноватый, но не услышавший от него упрека или порицания, глубоко оценивал его такт, чувствовал свою вину еще больше, еще глубже, а к нему проникался еще большим уважением.
Офицеры видели в нем замечательного во всех отношениях начальника, служившего им образцом в выполнении всех обязанностей в бою, вне боя и в отношении других. У многих являлось желание подражать ему и все без исключения проникались к нему чувством безграничного уважения и преданности. Я думаю, что в крепости не было ни одного офицера, который хоть на минуту замедлил бы выполнение отданного генералом Кондратенко приказа, так все были проникнуты сознанием целесообразности приказа.
Солдаты, прежде всего, ценили в нем большого начальника, снисходившего к ним и лично знавшего многих из них, не видевшего в них лишь нижних чинов, обязанных исполнять его волю без рассуждений, а людей, преследующих одну с ним цель - служить Родине, {131} и лишь нуждающихся в его личном примере и ласковом одобрении, чтобы совершить подвиг.
Никогда не забуду одну картину на Зеленых Горах: Кондратенко приказал контратаку. С большим подъемом бросились вперед все части. С одной ротой шел сам генерал; пришлось взбираться по подъему, все устали и генерал тоже. Приказал остановиться, лечь всем вокруг него, да поближе к нему, приказал курить; отдохнули, вскочил генерал, бросился снова вперед и все, как один, за ним.
Легко понять, что чувствовали к нему люди, обыкновенно видевшие генералов лишь издали и слышавшие от них лишь сердитый окрик, или ругань, но никогда ни ласки, ни доброго обхождения. Это были просто начальники, от которых часто зависела судьба и жизнь солдата и которых все боялись и сторонились. В отношении Кондратенко этого не было, и поэтому все считали его не начальником, могущим засадить под арест или поставить под ружье кого угодно, но ясно сознавали, что этот не прибегнет ни к тому, ни к другому без крайней необходимости. Они радостно улыбались, слушая его приказ, и с полным самозабвением спешили за ним, когда он вел их в бой; и тогда в душах их уже создавался тот ореол славы героя и тот нерукотворный памятник, который существовал уже тогда, когда вне Порт-Артура еще никто не знал генерала Кондратенко и еще не считал его героем.
При таком отношении к нему со стороны гарнизона крепости не мудрено, что в нем все видели ту несокрушимую базу, на которой покоилась оборона. Никто не мог представить себе, что он может умереть, и поэтому никто не представлял себе Порт-Артура без Кондратенко. В нем было всё: душа, ум, воля, неутомимость, энергия, всё, что нужно было для существования крепости. И когда вдруг, мгновенно, умер он, исчезло с ним и всё, на чем держалась крепость, и она пала.
И едва совершилась трагедия на форту № 2, едва разнеслась об этом весть по крепости, все поняли, что затем последует.
Тогда началась агония крепости, настали ее {132} последние дни. Это длилось только две недели. Со мной лично в течение этого времени произошло следующее: я заменил подполковника Рашевского в объединении действий участков инженеров Восточного фронта.
На всех фронтах японские минные работы уже значительно подвинулись вперед, и наши контрмины лишь с большим трудом боролись с ними, вследствие недостатка инструментов и специалистов минеров.
Наиболее угрожающего положения для нас достигли японские минные работы на форту № 2; в первые дни декабря голова японских галерей уже достигла брустверов форта. Многочисленные японские батареи не переставали бомбардировать порт, разрушая его всё больше и больше. В предвидении неизбежного взрыва бруствера и штурма форта, который за ним последует, гарнизон соорудил из обломков посредине форта вторую линию обороны.
В 2 часа пополудни 4/17 декабря японцы к обычному обстрелу фронта присоединили сосредоточенный по нем огонь 11-дюймовых гаубиц. Взрывом одного снаряда, упавшего у входа в офицерский каземат, было ранено три офицера; три других снаряда упали на кухню и довершили ее разрушение; затем был контужен комендант форта капитан Мицкунас и ранено 15 солдат.
Капитан Кроун, бывший ранее комендантом форта и раненный 2 дня назад, немедленно прибыл из госпиталя и занял место коменданта. Вечером генерал Фок, назначенный приказом ген. Стесселя начальником сухопутной обороны крепости, желая знать положение минных работ противника и наших, особенно на форту № 2, вызвал меня к себе на квартиру для доклада. Я изложил ему положение вещей, равно как и те меры, которые, по моему мнению, надлежало принять немедленно. Считая, что головы японских галерей уже проникли под бруствер и можно было ожидать с часу на час их взрыв с последующим обвалом бруствера, я находил, что мы можем остановить их дальнейшее движение только заложив на бруствер два булевых колодца и взорвав их немедленно. Я считал необходимым {133} прибегнуть к этой мере на основании следующих соображений:
1) Этот взрыв не вызовет паники в гарнизоне и предупредит взрыв горнов противника.
2) Если противник услышит нашу работу, он должен будет немедленно взорвать свои горны, но так как мы будет их ждать, то не будем захвачены врасплох со всеми неприятными последствиями.
Я просил для этого соответствующего приказа Начальника обороны, но генерал Фок, выслушав меня, не принял решения и ответил только словами: "Несомненно, это прославило бы нашего минера".
Я отлично понимал, что нам необходимо взять инициативу в минной войне в свои руки, чтобы лишить японцев возможности подготовить штурм, но вследствие неприязненных отношений с Начальником обороны, не считал возможным действовать без приказа, и поэтому явился к генералу Горбатовскому, Начальнику Восточного фронта, и доложил ему мои соображения. Однако, генерал Горбатовский не пожелал принять решения без совета с Начальником инженеров крепости полковником Григоренко. Вследствие этого, вечером, того же 4-го декабря, в блиндаже генерала Горбатовского состоялся совет, был принят мой план действий и решено на другой день, 5 декабря, заложить и взорвать булевые колодцы. Однако, противник предупредил нас, и на другой день взорвал свои горны, а затем произвел штурм форта и овладел им.
Генерал-Лейтенант
А. В. фон-Шварц
{135}
ГЕНЕРАЛ КОНДРАТЕНКО
Назначенный, после гибели "Петропавловска" в Штаб крепости для технической связи с флотом, я начал, естественно, с моего представления Начальнику обороны, ген. Смирнову (комендант), Белому (нач. артиллерии), полк. Григоренко (нач. инженеров) и, наконец, ген. Кондратенко. Хотя последний командовал строевой дивизией и как будто не имел отношения к технической части обороны крепости, но неожиданно встреченный в Штабе крепости мой старый знакомый офицер Ген. Штаба Д. И. Гурко (Дмитрий Иосифович, чина не помню (подполковник - LDN) в 1902 году был капитаном), с которым мы в 1902 году производили в течение трех месяцев секретную разведку и съемку в Турции (верхами от Албании до Дарданелл, под видом археологов) и в комнате которого при штабе я поселился, отозвался о нем в первый вечер, как об единственном настоящем начальнике. Визиты к первым, несмотря на весьма радушный прием, оставили впечатление, что они не знали, что со мной делать. Явился я к генералу Кондратенко. Попал к нему во время военного совещания в столовой, полной штаб-офицерами. Признаться, я почувствовал себя не в своей тарелке под любопытными взорами всех этих, весьма почтенных офицеров чуждого мне оружия. Представился Кондратенко. Он пристально посмотрел на меня, но с совершенно другим выражением, чем прочие, и немедленно сказал:
- Вас-то нам и нужно. Если вы хотите (сильное ударение на последнем слове) помочь, работы не мало. Нам нужны прожекторы, орудия, пулеметы, может быть, мины и, наконец, люди, которых только флот имеет. Подождите немного, мы скоро кончим.
{136} По мере его краткой речи я чувствовал, как какая-то внутренняя связь устанавливается между этим ученым (Академия Ген. Штаба и Академия Инженерная) генералом и мною, неизвестным ему совсем молодым офицером. Я был к тому же весьма моложав и в штабе крепости старые офицеры прозвали меня "лейтенант Мичман".
Вскоре он вошел в кабинет и неожиданно спросил:
- Достаточно ли у вас связей, чтобы вести дело личными словесными переговорами? Теперь не время рапортов.
На мой ответ, что я из морской семьи, что со стороны личных отношений с командным составом не будет никаких затруднений, что флот готов сделать всё, что потребует оборона крепости, но что мы, моряки, ничего не понимаем в технической стороне сухопутного дела и флоту нужно знать определенно, что от него хотят, - Кондратенко ответил:
- Нужно действовать быстро, ознакомьтесь с фронтом, советуйтесь на месте, с кем найдете нужным; при малейшем сомнении или трудности с кем-нибудь из сухопутных начальников, не колебайтесь обратиться ко мне. Если нужны люди - будь это рота или даже батальон, - саперные инструменты, перевозочные средства, действуйте моим именем. Не стесняйтесь с реквизициями.
Надо сказать, я не понял тогда, по молодости лет, необычайности подобных полномочий. Поразила только вызванная его словами атмосфера обстановки, внутренний ритм ее. Но вместе с тем, самая манера генерала говорить, горячая и дружественная, наэлектризовывала и вливала энергию.
Бесчисленное количество раз я телефонировал затем в разные части всевозможные требования, начиная:
- По приказанию генерала Кондратенко... и никогда не только не встретил ни малейшего возражения, но всегда необычайную готовность выполнения. За три, приблизительно, месяца работы мне не пришлось написать ни одного рапорта. Карманная книжка с отрывными листами и карандаш были единственными {137} канцелярскими моими спутниками повсюду: на эскадре, на фронтах, на батареях, при реквизиции в городе.
Мне пришлось затем обратиться к генералу за указаниями или советом не более 5-6 раз, и каждый раз я уходил от него под влиянием всё усиливавшегося очарования и с новым приливом энергии.
Скажу, что начальник его штаба подполковник Генерального Штаба Науменко, со своими умными, серьезными глазами, видевшими, казалось, что-то за пределами того, на чем останавливался его взор, был необычайно гармоничным дополнением своего начальника. Только впоследствии я призадумался над тем, что, в сущности, деятельность Кондратенко в этот период выходила далеко за пределы его официальной власти.
Из офицеров, виденных мною на заседании, я встретил затем нескольких, которые не имели ничего общего с его дивизией, так же, как и большая часть из тех, что приходили к нему впоследствии: артиллеристы батарей, инженеры (Затурский и Шварц) и проч. Очевидно, что наиболее деятельные офицеры стекались к нему, как к источнику энергии, ясности мысли, определенности заданий и обширных познаний; и что прочие командующие генералы были совершенно согласны с таким положением дела, внутренне сознавая его авторитет. А между тем Смирнов, например, обладал не меньшими знаниями и проявлял не меньшую остроту мысли, чем Кондратенко.
Только один раз - и то случайно - мне пришлось видеть Кондратенко в чисто боевой обстановке, а именно в так называемом деле на Зеленых Горах. Не помню точно места, где я находился, - где-то на крайнем восточном гласисе крепости, откуда открывался вид на складчатую долину, поросшую гаоляном и редкими кустарниками и на возвышавшиеся за нею склоны Зеленых Гор. В мой "Цейс" я хорошо видел цепи наших стрелков, поднимавшихся в атаку под разрывами шрапнелей и беспорядочным ружейным огнем. Вдруг заработали японские пулеметы. Это был первый раз, что я слышал их беспощадно-механическое сухое таканье сравнительно недалеко. Поднимающиеся части дрогнули и откатились назад. Неожиданно от группы кустов отделяется {138} знакомая фигура Кондратенко, махающего фуражкой, и продвигавшаяся навстречу отходящих и сбегающих людей, которые постепенно приостанавливаются. Он проходит за их линии, откуда-то доносятся звуки музыки, слышны раскатистые крики "ура". Кондратенко в белом кителе, всё размахивая фуражкой, под сосредоточенным огнем пулеметов продолжает подниматься по склону; волны солдат перегоняют его, то исчезая, то появляясь снова, всё выше и выше.
Зеленые Горы были взяты и временно удержаны.
Капитан 1 ранга
Н. В. Иениш
{139}
АДМИРАЛ МАКАРОВ
Было это зимой 1885-86 гг. Макаров, получивший в командование "Витязь", приходил часто по вечерам к моему отцу, в то время читавшему курс стрельбы в Артиллерийском классе (Отец ввел и читал выработанный им курс тактики маневрирования, подчиненной требованиям стрельбы, и положил еще в 1883 году начало организации сосредоточенной залповой стрельбе, осуществленной во флотах всего мира только после Русско-японской войны. У нас его ученики тщетно вели упорную борьбу с рутиной, только в редких случаях успевая, и то временно. Эта рутина продолжалась у англичан до мировой войны. Первыми были немцы, введшие у себя залповую стрельбу в 1906 году.).
Как сейчас вижу громадный письменный стол отца, поставленный наискось между двумя крайними угловыми окнами обширного кабинета. Позади стола высокий экран с накопленными большими листами чертежей, рисунков, графиков, которые часто менялись; два больших двойных подсвечника с зелеными абажурами; фигура отца на вертящемся табурете, что-то рассказывающего и по временам водящего по экрану бамбуковой указкой, и массивного Макарова, сидящего в кресле и изредка вставляющего свое слово. Я забирался на огромный диван в глубине комнаты и, следя с затаенным дыханием за плавными движениями Макарова, оставался упорно до его ухода, несмотря на немые призывы гувернантки через полуоткрытую дверь.
Что меня зачаровывало, это не борода - в те времена бороды процветали, - не Георгий, но золотые аксельбанты Макарова. Я ни у кого не видел подобного великолепия. Аксельбанты переливались матовым блеском под светом свечей. Это было невыразимо прекрасно! И потом - глаза, спокойные, проницательные, источники магического излучения; взгляд их, как конус света {140} волшебного фонаря, прохаживался в пространстве. И когда я попадал в этот конус, всё мое существо переносилось в какой-то неведомый и легкий мир.
Макаров был неким сверхъестественным гением. И каково было мое негодование, когда однажды Макаров, придя утром в воскресенье на целый день, остался завтракать и за столом должен был есть холодный ростбиф. Я не знал, чем надлежало питать этого полубога, но во всяком случае, не холодным мясом. На наш дом опустился призрак бесчестия, который необъяснимо преследовал меня долгие годы.
Помню, как разговор зашел однажды о полуброненосном крейсере "Адмирал Нахимов". На вопрос Макарова, что отец думает о его постройке, последний ответил, что наконец-то нашелся человек, убедивший министра в необходимости создания нового типа корабля, что нужно развивать этот башенный тип и порвать с линейными батареями. В моем полудремотном воображении слово "тип", которого я, конечно, не понял, олицетворялось в приземистую башню, подобную шахматной туре, на верхнем ободе которой написано "Адмирал Нахимов". Тура обвита толстой, непрерывно развивавшейся лентой. И чем больше лента развивалась, тем "тип" странным образом делался толще и толще. Наконец, лента лопалась, унося на своем конце линейку с выстроенным на ней рядом пушек. Преследуемый этой фантасмагорией, я приставал в течение нескольких дней к отцу за объяснениями, пока он не изобразил углем на громадном листе бумаги истинный смысл "башенного типа" (связанного с именем Нахимова), превращавшегося постепенно в будущий... дредноут. Эти изображения до сих пор сохранились в моей памяти.
"Нахимов" долго оставался единственным представителем этого типа в русском, да и в других флотах. Мы видели затем постройку нелепых "Рюрика", "России", "Громобоя", или уязвимых и столь же нелепых монстров: "Победа", "Ослябя", "Пересвет".
Русский флот превратился в японской войне в богатейшую коллекцию образцов. Неудобство было только в том, что они не могли, в обстоятельствах боя, {141} маневрировать совместно, чтобы использовать всё могущество их артиллерии.
Не помню, чем был занят в начале похода, но оказался, естественно, на мостике при приближении момента начала эволюции. Мы где-то между Квантуном и островами Эллиота. Безоблачное небо, полный штиль. Мы в строе кильватера. Начинается маневр.
Сигнал падает. Корабли начинают катиться, интервалы быстро изменяются. Но ко всеобщему нашему изумлению они, как заводные игрушки, всё катятся, катятся куда-то. Два броненосца (не могу уточнить имен, хотя ясно вижу суда) чуть не сталкиваются; один из них вынужден дать задний ход. Наши глаза прикованы к ним. Наконец, облегченно вздохнули. Но какая картина: раскинутые на большие расстояния, направленные на разные румбы суда продолжают механически двигаться, являя подобие какой-то фантастической карусели.
Адмирал, разводя руками, восклицает, обращаясь к командиру:
- Где же моя эскадра?
В это мгновение откуда-то появляется стайка голубей и, трепеща крылышками, вьются низко над мостиком, как бы приготовляясь спуститься. Яковлев, просиявший, как ребенок, с глубокой нежностью в голосе, радостно обращается к адмиралу:
- Смотрите, ваше превосходительство, - голубки! Макаров взглядывает и, с редкой у него, улыбкой:
- Единственное утешение.
Макарову оставалось нанизать заводные игрушки на невидимую нить и потащить их за собой в Артур.
Раннее еще мглистое утро. Получено известие с Золотой Горы, что миноносец "Страшный" далеко в море окружен и расстреливается японскими миноносцами. "Баян" посылается на помощь. Броненосцы {142} лихорадочно поднимают пары. Мы ничего не можем видеть, и все в тревоге. Известие, что "Страшный" погрузился; затем, что "Баян", по-видимому, спасает людей и начал бой с появившимися японскими крейсерами. Потом:
- "Баян" поставлен в два огня.
Всеобщая тревога усиливается. Но "Петропавловск" уже полным ходом идет по направлению пальбы. Остальные суда, далеко позади, продолжают вытягиваться из Порта. Неприятельские крейсера исчезают и мы быстро сближаемся с "Баяном", уже идущим в нашем направлении. Семафор адмирала:
- Почему оказались поставленными в два огня?
Ответ Вирена теперь на нашем правом траверсе:
- Поставил себя в два огня, чтобы иметь возможность использовать огонь своей артиллерии.
- Какая безумная храбрость! - восклицает адмирал и мгновение подумав:
- Но какой умный маневр!
Плохая поворотливость крейсера Х (не помню имени, один из крейсеров типа "Паллады", носящих имена богинь, введенный в док в это время), делала ограниченным его участие в совместном маневрировании, - его винты работали внутрь. Макаров, пользуясь пребыванием крейсера в сухом доке, отправил в Главное управление Кораблестроения телеграмму с требованием срочной отливки и отправки в Артур скорым поездом винтов того же шага, но работающих внаружу. Ответ Главного технического комитета:
"Поставить правый винт налево, левый - направо и машинам работать назад".
- Ослы, - произнес всегда сдержанный адмирал и повторил свое требование в очень категорических выражениях.
Но винты никогда в Артур не прибыли, ибо адмирал вскоре погиб.
Главный технический комитет нашел элегантный теоретический выход и был, вероятно, горд своим {143} ответом. На практике это было абсурдно: подшипники годами приработались в определенном направлении, так же как и структура стали гребных валов. Комитет имел дело с Макаровым, академистом Кораблестроительного отдела и здравым практиком.
Незадолго до войны, в один хороший солнечный день, я отправился на Золотую Гору, а затем на Электрический Утес с целью познакомиться с общим видом на расположение морских укреплений.
Хорошо помню внушительно установленную батарею с линией блестящих 10-ти дюймовых орудий, царящих над совершенно гладким в тот день морем и, на их правом фланге, крошечную, сравнительно с ними, 57-миллиметровую пушку. Заинтересованный ее ролью, спросил сопровождавшего меня офицера:
- Для чего она здесь.
- Это пристрелочное орудие.