Здесь внизу всегда прохладно, пахнет сырым камнем, тиной вперемешку с благоуханиями цветущих трав, что колосятся по краям обрывов (ковыль, пижма, донник – белоцветный и желтый, свисающий длинными плетями), у самой воды краснеют ягоды паслена. Снизу стенки уступов кажутся выложенными из громадных плит. В одних местах их торцы ровные и абсолютно вертикальные, точно опиленные, в других – исковерканные, с угловатыми впадинами и выступами, напоминающими то уродливый, скошенный набок балкон, то полуразрушенную смотровую башню крепости.
Эти каменные массивы сложены мраморами. На свежем сколе они сахаристо-белые, кремовые, ярко-желтые, розоватые или полосчатые. А вот с поверхности камни большей частью покрыты, точно копотью, серым или черным налетом, или как будто забрызганы ржавчиной. Это лишайники.
По трещинам лепится, словно бархат, темно-зеленый мох (такой же, как на крыше летней кухни у Бурхана), торчат редкие пучки трав. Ближние уступы прослеживаются и под водой, напоминая зеленовато-желтые кости. На их фоне проплывают рыбешки, пошевеливая оранжево-красными плавниками. Но дальше уже ничего не видно – лишь зеленоватая чернота.
У противоположного обрыва через клиновидную расщелину вверху падает на хмурую водную гладь дымчатая полоска солнечного света.
Ныряю. Вода ледяная. Не то что в Финском заливе в это время года (про Черноморское побережье вообще не говорю).
Да, Финский залив… Не забуду: пляж в Солнечном, ветер, сияние воды и неба, запах преющей тины, мелкий песок на зубах… Мы с Аней на песке. Вокруг – нескончаемая галерея женских тел… И мне вдруг так захотелось!.. Неотложно. Ну не дотерпеть до дома. Уговорил желанную заплыть подальше, где пловцов почти нет. Я нырнул и под водой стянул с нее плавки (в воде очень легко это делается, да она и сопротивлялась слабо, не ожидала такого оборота). А чтобы не потерять – сунул их под резинку своих плавок.
– Ты сумасшедший! – крикнула подруга, когда я вынырнул у нее перед носом.
Вместо ответа я прижался к ней сзади, скользя вдоль спины и работая под водой ногами. И тут обнаружилось, что обоим нам не хватает акробатической подготовки. Или специальных врожденных навыков. Вот если бы мы были лягушками, я бы обхватил свою самочку поперек живота, а она бы гребла передними лапами (то бишь руками) – и так бы мы плыли сколь угодно долго. Но Аня за нас двоих не выгребала – мы неумолимо шли ко дну.
И тогда я решился на супернахальство – затащил партнершу в гущу купальщиков, туда, где дно можно достать ногами. Я стоял на одном месте, а Аня держалась на мне, как на стволе дерева, обвив руками мою шею, а ногами – бедра, и тихонько ритмично двигалась.
Пологая волна то поднималась до подбородка, норовя влиться мне в рот, то обнажала Анину грудь (прикрытую лифчиком купальника, тут все было пристойно).
Через какое-то время Аня потеряла остатки стыда. Она то запрокидывала голову, расслабленно и бессмысленно улыбаясь, то яростно впивалась ртом в мое плечо или шею. У меня же возникло необыкновенное чувство: будто в образе женщины мне отдается сейчас все бескрайнее море…
Самое интересное, что никто, похоже, не обращал на нас ни малейшего внимания: ну обнимается в воде парочка – и обнимается, ну покачиваются – и покачиваются, ну торчат полчаса на одном месте – да мало ли на свете придурков! Лишь какой-то мальчик с розовым облезлым носом подплыл к нам на своем надувном матрасе и завороженно уставился. Пришлось брызнуть в него водой.
Когда же мы подобрались к источнику вселенской радости (я, кстати, начал уже замерзать), Аня, чтобы не закричать на весь пляж, погрузилась в воду с головой. Вынырнула и, глотнув воздуха, уставилась на меня залитыми водой безумными глазами, точно пойманная рыбина.
А еще через минуту обнаружилось, что главного элемента ее купальника у меня нет. И вокруг нигде нет. Наверное, я потерял его, когда плыли. Или его похитил какой-нибудь водолаз-фетишист.
И вот я, вместо того чтобы отдать подруге свои плавки (все же это лучше, чем ничего), а самому дождаться от нее с берега какой-нибудь тряпки (например, полотенца), отправился за полотенцем для нее сам, оставив испуганную голую женщину в толпе чужих людей.
И она мне это простила, как и многое другое, чего я сам никогда б не простил…
Приходя в себя после заплыва, присев на шероховатой, накрененной к воде мраморной плите, я в который раз с любопытством осматриваю карьер. У меня такое чувство, будто в этот глубокий провал, где царит вечный холод и сумрак, где всегда неподвижна темная гладь воды, влита, точно в гигантский каменный сосуд, какая-то тайна. Всякий раз, приходя сюда принимать ледяные ванны, я ощущаю это. И не только это…
Вскоре у меня сложилось впечатление, будто местные жители обходят стороной это мрачноватое место, и даже козы не пасутся по травянистым краям провала. Да и хозяева-башкиры, как мне казалось, смотрят на меня как-то странно, будто с испугом, когда я у них на виду возвращаюсь со стороны Каменного карьера с полотенцем на плече.
– Послушай, ты бы лучше не купался в разрезе, – проговорил однажды Радик, нахмурив черные брови.
– Почему? – с интересом осведомился я.
– Нехорошее место, – туманно ответил тот.
– Чем же? – продолжал я допытываться.
– Там вода такая… Брррр! – передернулся оказавшийся рядом Тагир.
А когда Радик ушел с ружьем к реке, Тагир сообщил мне, дико вытаращивая глаза:
– Там, в разрезе… ты, видать, не знаешь… в прошлом годе мужик из Пласта… того… утопился… Камень к ногам привязал и – бульк!
– Зачем камень? – рассеянно спросил я.
– Ну, это… чтобы не выплыть. Найти не могли долго, водолазами искали. А он в боковой ход заплыл… или затянуло… Глянули – а он там стоит солдатиком, в пещере той…
– А как вообще узнали, что он там?
– С ним собачонка была. Два дня тявкала, скулила на берегу. Потом куда-то делась…
Чудну как-то, подумалось мне после такой вести. Зачем идти из Пласта на Кочкарский хутор, чтобы тут утопиться? Поближе утопиться негде, что ли? К тому же надо быть большим ловкачом, чтобы самому себе привязать к ногам камень и сигануть с ним в пучину. Нет, что-то тут не так…
Глава 18. ЭТО СЛУЧИЛОСЬ
Глава 19. РАИС
Глава 20. ЗАПОЗДАЛОЕ ПРОЗРЕНИЕ
Эти каменные массивы сложены мраморами. На свежем сколе они сахаристо-белые, кремовые, ярко-желтые, розоватые или полосчатые. А вот с поверхности камни большей частью покрыты, точно копотью, серым или черным налетом, или как будто забрызганы ржавчиной. Это лишайники.
По трещинам лепится, словно бархат, темно-зеленый мох (такой же, как на крыше летней кухни у Бурхана), торчат редкие пучки трав. Ближние уступы прослеживаются и под водой, напоминая зеленовато-желтые кости. На их фоне проплывают рыбешки, пошевеливая оранжево-красными плавниками. Но дальше уже ничего не видно – лишь зеленоватая чернота.
У противоположного обрыва через клиновидную расщелину вверху падает на хмурую водную гладь дымчатая полоска солнечного света.
Ныряю. Вода ледяная. Не то что в Финском заливе в это время года (про Черноморское побережье вообще не говорю).
Да, Финский залив… Не забуду: пляж в Солнечном, ветер, сияние воды и неба, запах преющей тины, мелкий песок на зубах… Мы с Аней на песке. Вокруг – нескончаемая галерея женских тел… И мне вдруг так захотелось!.. Неотложно. Ну не дотерпеть до дома. Уговорил желанную заплыть подальше, где пловцов почти нет. Я нырнул и под водой стянул с нее плавки (в воде очень легко это делается, да она и сопротивлялась слабо, не ожидала такого оборота). А чтобы не потерять – сунул их под резинку своих плавок.
– Ты сумасшедший! – крикнула подруга, когда я вынырнул у нее перед носом.
Вместо ответа я прижался к ней сзади, скользя вдоль спины и работая под водой ногами. И тут обнаружилось, что обоим нам не хватает акробатической подготовки. Или специальных врожденных навыков. Вот если бы мы были лягушками, я бы обхватил свою самочку поперек живота, а она бы гребла передними лапами (то бишь руками) – и так бы мы плыли сколь угодно долго. Но Аня за нас двоих не выгребала – мы неумолимо шли ко дну.
И тогда я решился на супернахальство – затащил партнершу в гущу купальщиков, туда, где дно можно достать ногами. Я стоял на одном месте, а Аня держалась на мне, как на стволе дерева, обвив руками мою шею, а ногами – бедра, и тихонько ритмично двигалась.
Пологая волна то поднималась до подбородка, норовя влиться мне в рот, то обнажала Анину грудь (прикрытую лифчиком купальника, тут все было пристойно).
Через какое-то время Аня потеряла остатки стыда. Она то запрокидывала голову, расслабленно и бессмысленно улыбаясь, то яростно впивалась ртом в мое плечо или шею. У меня же возникло необыкновенное чувство: будто в образе женщины мне отдается сейчас все бескрайнее море…
Самое интересное, что никто, похоже, не обращал на нас ни малейшего внимания: ну обнимается в воде парочка – и обнимается, ну покачиваются – и покачиваются, ну торчат полчаса на одном месте – да мало ли на свете придурков! Лишь какой-то мальчик с розовым облезлым носом подплыл к нам на своем надувном матрасе и завороженно уставился. Пришлось брызнуть в него водой.
Когда же мы подобрались к источнику вселенской радости (я, кстати, начал уже замерзать), Аня, чтобы не закричать на весь пляж, погрузилась в воду с головой. Вынырнула и, глотнув воздуха, уставилась на меня залитыми водой безумными глазами, точно пойманная рыбина.
А еще через минуту обнаружилось, что главного элемента ее купальника у меня нет. И вокруг нигде нет. Наверное, я потерял его, когда плыли. Или его похитил какой-нибудь водолаз-фетишист.
И вот я, вместо того чтобы отдать подруге свои плавки (все же это лучше, чем ничего), а самому дождаться от нее с берега какой-нибудь тряпки (например, полотенца), отправился за полотенцем для нее сам, оставив испуганную голую женщину в толпе чужих людей.
И она мне это простила, как и многое другое, чего я сам никогда б не простил…
Приходя в себя после заплыва, присев на шероховатой, накрененной к воде мраморной плите, я в который раз с любопытством осматриваю карьер. У меня такое чувство, будто в этот глубокий провал, где царит вечный холод и сумрак, где всегда неподвижна темная гладь воды, влита, точно в гигантский каменный сосуд, какая-то тайна. Всякий раз, приходя сюда принимать ледяные ванны, я ощущаю это. И не только это…
Вскоре у меня сложилось впечатление, будто местные жители обходят стороной это мрачноватое место, и даже козы не пасутся по травянистым краям провала. Да и хозяева-башкиры, как мне казалось, смотрят на меня как-то странно, будто с испугом, когда я у них на виду возвращаюсь со стороны Каменного карьера с полотенцем на плече.
– Послушай, ты бы лучше не купался в разрезе, – проговорил однажды Радик, нахмурив черные брови.
– Почему? – с интересом осведомился я.
– Нехорошее место, – туманно ответил тот.
– Чем же? – продолжал я допытываться.
– Там вода такая… Брррр! – передернулся оказавшийся рядом Тагир.
А когда Радик ушел с ружьем к реке, Тагир сообщил мне, дико вытаращивая глаза:
– Там, в разрезе… ты, видать, не знаешь… в прошлом годе мужик из Пласта… того… утопился… Камень к ногам привязал и – бульк!
– Зачем камень? – рассеянно спросил я.
– Ну, это… чтобы не выплыть. Найти не могли долго, водолазами искали. А он в боковой ход заплыл… или затянуло… Глянули – а он там стоит солдатиком, в пещере той…
– А как вообще узнали, что он там?
– С ним собачонка была. Два дня тявкала, скулила на берегу. Потом куда-то делась…
Чудну как-то, подумалось мне после такой вести. Зачем идти из Пласта на Кочкарский хутор, чтобы тут утопиться? Поближе утопиться негде, что ли? К тому же надо быть большим ловкачом, чтобы самому себе привязать к ногам камень и сигануть с ним в пучину. Нет, что-то тут не так…
Глава 18. ЭТО СЛУЧИЛОСЬ
Перемены в своей подруге я стал замечать не сразу. Впрочем, что-то я все же замечал, например, золотой кулон, появившийся у нее на груди, но не придавал этому большого значения. Так, я был слегка озадачен, когда она уклонилась от моих заигрываний в постели, сославшись на усталость (то было что-то новенькое). Может, обиделась из-за чего-то, предположил я. Ничего, отойдет. Однако появились другие странности: например, она стала впадать в длительное оцепенение – сядет у окна и часами глядит на улицу. Или неизвестно чему улыбается. Начала покуривать, прячась от меня.
Размышляя обо всем этом, я вспомнил, как, придя в последний раз домой очень поздно, далеко за полночь, я заранее приготовился к упрекам и слезам, но не встретил ни того ни другого. Да и сама она стала периодически куда-то исчезать, а в ответ на мои вопросы мямлила что-то невнятное.
– Что с тобой творится? Ты часом не влюбилась? – с усмешкой спросил я однажды перед сном, поглядывая на застывшую у окна печальную фигуру.
Она оглянулась, и в глазах ее было ошеломление.
– Я угадал?! Скажи честно, – не давая ей опомниться, ухватился я за ниточку.
– Я не знаю… – забормотала она.
Все еще воспринимая происходящее как игру, я решил блефовать:
– Да ты не волнуйся, я уже давно догадался. Тебе незачем было это от меня скрывать.
Она смотрела на меня, и глаза ее быстро застилала влага, рот растянулся и подрагивал:
– Федя… Феденька… Я… я сама собиралась тебе все сказать… еще вчера…
– Я даже знаю, кто он, – торжествующе провозгласил я, довольный своей ролью ясновидца. – Назвать?
Она уставилась на меня с суеверным ужасом и прошептала:
– Не надо…
Но я уже не мог остановиться. Волна душевной мути всколыхнулась во мне. Выдержав паузу, я произнес, словно швырнул в нее камень:
– Армен.
Она закрыла лицо руками.
Угадал. А может, и вправду знал? Вероятно, подсознательно что-то все же улавливал… Сейчас я припомнил сухую угловатую фигуру кавказца, маячившую в моем поле зрения то здесь, то там. Несколько раз тот сидел у нас в гостях, как-то на дне рождения комендантши, кажется, танцевал с Аней. Вспомнилась его тонкая ухмылочка, направленная как будто по моему адресу, усики сутенера. Несколько раз я сталкивался с ним, подымаясь по лестнице, и тот всегда был с разными девицами. А в руках у девиц – непременно шикарные букеты цветов. Похоже, деньги у него не переводились.
– Никогда не думала, что такое будет, – заговорила Аня, немного придя в себя. – Хотя нет, вру. Еще в первые наши встречи мне как будто кто-то шепнул: оставь его, оставь, пока не поздно, ты его предашь. Но я не смогла отказаться. Ты явился передо мной такой большой, сильный, такой… весь нараспашку. А я была несчастная, никому не нужная, потерянная девчонка. Ты стал моей опорой. Помнишь, как ты повел меня на крышу? Если бы ты тогда сказал мне: давай прыгнем вместе вниз – я бы точно прыгнула.
– Да уж, – буркнул я и нервно прошелся по комнате, мысленно так и эдак примеряя к себе новость. – Значит, предала…
– Но, Федя… Ты сам во всем этом виноват. Это ты меня так воспитал. Да, ты очень многое дал мне… Два года я смотрела на тебя во все глаза и ни одного мужчины вокруг не видела. А ты все время призывал меня оторваться от тебя и смотреть шире. Помнишь, ты даже сердился, что я не танцую ни с кем, кроме тебя. А когда ты уехал в свою экспедицию, я… у меня было чувство, как будто я умерла, но при этом продолжаю почему-то ходить, говорить, есть. Люди вокруг казались мне такими живыми, веселыми, потому что сама я была – ходячий труп. Чем бы ни занималась, у меня в голове стоял вопрос: зачем? кому это нужно? Кому нужна моя прическа, моя улыбка, мое настроение? Наверное, я выглядела ужасно. А жила я только одним – твоим возвращением. А ты приехал такой строгий, холодный… У тебя была какая-то женщина… Я видела вас однажды вдвоем… на Невском. Федя! – воскликнула она в каком-то мучительном отчаянии. – Ведь тебе ничего не стоило сделать так, чтобы этого не случилось – того, что случилось сейчас! Почему ты постоянно меня отталкивал?! Почему ты и сейчас не удерживаешь меня?!
Я нахмурился:
– А ты ждала, что я устрою скандал, как это делают обычно обманутые законные мужья? Тебе было бы легче, если б я заорал: «Прочь! Все, уходи! Не желаю видеть!»? Ты говоришь: я мог бы предотвратить все это. Наверное, мог бы. Отгородить свою женщину от всех соблазнов, никуда не отпускать одну, следить… Но, видишь ли, мало отрадного в том, что подруга тебе верна потому, что, кроме тебя, других мужчин не знала. Вот если бы она познала и других, а вернулась бы все же ко мне – вот это была бы для меня награда.
Я говорил это, но сам вряд ли был уверен, что то была бы для меня награда. И вообще – пустые слова… Надо действовать, а не рассуждать. Но каким образом? Залепить ей пощечину? Вышвырнуть ее вещи из комнаты и запереться? А может, я зря паникую, и все как-нибудь само собой благополучно разрешится?
– Феденька, ты такой хороший. Я не думала, что ты так вот сможешь меня выслушать и понять.
– Все же мы близки с тобой… были… – пробурчал я.
– Мы останемся друзьями! – поспешно подхватила Аня.
Я промолчал, не разделяя ее оптимизм.
– Ты помнишь наши первые дни? – улыбнулась она. – Какие мы с тобой были… как на крыльях летали. И везде целовались – в метро, в автобусе, дома. И всегда хотели друг друга – в любую минуту…
У меня тоже начали оживать в памяти былые времена, и представились они сейчас такими романтичными, солнечными, немного грустными… Вспомнилось, как нас посчитали за брата и сестру. И снова почудилось, будто все происходящее сейчас – лишь игра. Мы как будто играем в расставание, в разрыв отношений. А завтра проснемся – и все будет по-прежнему: Аня по-прежнему будет со мной, будет по-прежнему любить только меня и только мне принадлежать. Может, и вправду все еще поправимо? Может, это минутное увлечение?… Или, на худой конец… она ему надоест, и он ее отвергнет.
Я поймал себя на том, что мне очень, очень хочется, чтобы ее отвергли, чтобы что-то у них вышло не так, не сложилось… И завтра же она кинулась бы ко мне со слезами и мольбами о прощении.
Чертов эгоист!
Было ясно, что предстоит ночь без сна.
Мы сидели рядом, соприкасаясь коленями, и Аня казалась прекрасной. На ее обычно бледных щеках появился ровный нежный румянец. Мне подумалось даже, что она никогда еще не была так красива.
– Ты прямо-таки расцвела за эти дни, – высказал я свое наблюдение.
– Да я летаю! Я стала видеть такие вещи, которых раньше вообще не замечала: как падают с крыш капли, как тени шевелятся на потолке… Я радуюсь всему! И всех хочется любить.
– Вот, а ты говоришь, чтобы я тебя удерживал. Имею ли я на это право? Я не хочу мешать твоему счастью, – (я опять приладил к себе роль благородного рыцаря). – Я знаю, я много обижал тебя… Может быть, ты не была достаточно счастлива со мной, может, будешь счастливее с другим. Я говорю фразами из какого-то затертого романа, но я так чувствую. Я сам внушал тебе, что главное – любовь, все остальное – привязанность, чувство собственности, безопасности – нельзя брать в расчет. И я не стану осуждать тебя, если ты с ним уже спала.
Это была уловка, рассчитанная на ее доверчивость.
– Нет! Честное слово! – горячо заверила Аня и прибавила: – Просто было негде: здесь, в общежитии – всё на виду. Мы встречались где-нибудь в центре, по одному выходя отсюда, и так же возвращались. Ты знаешь, он чуть улыбается краешками губ – и кажется, что он все про меня знает, что он видит меня насквозь. Хитрый! – с восхищением произнесла она.
Да уж, лиса… Скорее, гиена. Мне снова вспомнилась змеящаяся улыбочка Армена.
– А ты уверена, что он любит тебя? Может, он и с другими женщинами такой же… загадочно-проницательный.
– Нет, я вижу его глаза! Можно разговаривать глазами. Мы часто это делаем, когда нельзя напрямую…
– То есть когда я поблизости, – усмехнулся я. – Ну, и что же вы с ним решили? До чего договорились глазами?
– Я ничего не знаю, Федя. Я решила ни о чем не загадывать. Как получится. Но остановиться я уже не смогу.
– И я не стану тебя удерживать. Я могу лишь порадоваться за тебя. Любовь – великий дар.
Несмотря на легкий поначалу нервный озноб, я продолжал находить удовольствие в своем самоконтроле, продолжал любоваться своим великодушием и благородством. Я же всегда был проповедником свободной любви и расставания легкого, как дуновение ветерка, сметающего пепел. Я еще не знал, что ждет меня впереди…
Размышляя обо всем этом, я вспомнил, как, придя в последний раз домой очень поздно, далеко за полночь, я заранее приготовился к упрекам и слезам, но не встретил ни того ни другого. Да и сама она стала периодически куда-то исчезать, а в ответ на мои вопросы мямлила что-то невнятное.
– Что с тобой творится? Ты часом не влюбилась? – с усмешкой спросил я однажды перед сном, поглядывая на застывшую у окна печальную фигуру.
Она оглянулась, и в глазах ее было ошеломление.
– Я угадал?! Скажи честно, – не давая ей опомниться, ухватился я за ниточку.
– Я не знаю… – забормотала она.
Все еще воспринимая происходящее как игру, я решил блефовать:
– Да ты не волнуйся, я уже давно догадался. Тебе незачем было это от меня скрывать.
Она смотрела на меня, и глаза ее быстро застилала влага, рот растянулся и подрагивал:
– Федя… Феденька… Я… я сама собиралась тебе все сказать… еще вчера…
– Я даже знаю, кто он, – торжествующе провозгласил я, довольный своей ролью ясновидца. – Назвать?
Она уставилась на меня с суеверным ужасом и прошептала:
– Не надо…
Но я уже не мог остановиться. Волна душевной мути всколыхнулась во мне. Выдержав паузу, я произнес, словно швырнул в нее камень:
– Армен.
Она закрыла лицо руками.
Угадал. А может, и вправду знал? Вероятно, подсознательно что-то все же улавливал… Сейчас я припомнил сухую угловатую фигуру кавказца, маячившую в моем поле зрения то здесь, то там. Несколько раз тот сидел у нас в гостях, как-то на дне рождения комендантши, кажется, танцевал с Аней. Вспомнилась его тонкая ухмылочка, направленная как будто по моему адресу, усики сутенера. Несколько раз я сталкивался с ним, подымаясь по лестнице, и тот всегда был с разными девицами. А в руках у девиц – непременно шикарные букеты цветов. Похоже, деньги у него не переводились.
– Никогда не думала, что такое будет, – заговорила Аня, немного придя в себя. – Хотя нет, вру. Еще в первые наши встречи мне как будто кто-то шепнул: оставь его, оставь, пока не поздно, ты его предашь. Но я не смогла отказаться. Ты явился передо мной такой большой, сильный, такой… весь нараспашку. А я была несчастная, никому не нужная, потерянная девчонка. Ты стал моей опорой. Помнишь, как ты повел меня на крышу? Если бы ты тогда сказал мне: давай прыгнем вместе вниз – я бы точно прыгнула.
– Да уж, – буркнул я и нервно прошелся по комнате, мысленно так и эдак примеряя к себе новость. – Значит, предала…
– Но, Федя… Ты сам во всем этом виноват. Это ты меня так воспитал. Да, ты очень многое дал мне… Два года я смотрела на тебя во все глаза и ни одного мужчины вокруг не видела. А ты все время призывал меня оторваться от тебя и смотреть шире. Помнишь, ты даже сердился, что я не танцую ни с кем, кроме тебя. А когда ты уехал в свою экспедицию, я… у меня было чувство, как будто я умерла, но при этом продолжаю почему-то ходить, говорить, есть. Люди вокруг казались мне такими живыми, веселыми, потому что сама я была – ходячий труп. Чем бы ни занималась, у меня в голове стоял вопрос: зачем? кому это нужно? Кому нужна моя прическа, моя улыбка, мое настроение? Наверное, я выглядела ужасно. А жила я только одним – твоим возвращением. А ты приехал такой строгий, холодный… У тебя была какая-то женщина… Я видела вас однажды вдвоем… на Невском. Федя! – воскликнула она в каком-то мучительном отчаянии. – Ведь тебе ничего не стоило сделать так, чтобы этого не случилось – того, что случилось сейчас! Почему ты постоянно меня отталкивал?! Почему ты и сейчас не удерживаешь меня?!
Я нахмурился:
– А ты ждала, что я устрою скандал, как это делают обычно обманутые законные мужья? Тебе было бы легче, если б я заорал: «Прочь! Все, уходи! Не желаю видеть!»? Ты говоришь: я мог бы предотвратить все это. Наверное, мог бы. Отгородить свою женщину от всех соблазнов, никуда не отпускать одну, следить… Но, видишь ли, мало отрадного в том, что подруга тебе верна потому, что, кроме тебя, других мужчин не знала. Вот если бы она познала и других, а вернулась бы все же ко мне – вот это была бы для меня награда.
Я говорил это, но сам вряд ли был уверен, что то была бы для меня награда. И вообще – пустые слова… Надо действовать, а не рассуждать. Но каким образом? Залепить ей пощечину? Вышвырнуть ее вещи из комнаты и запереться? А может, я зря паникую, и все как-нибудь само собой благополучно разрешится?
– Феденька, ты такой хороший. Я не думала, что ты так вот сможешь меня выслушать и понять.
– Все же мы близки с тобой… были… – пробурчал я.
– Мы останемся друзьями! – поспешно подхватила Аня.
Я промолчал, не разделяя ее оптимизм.
– Ты помнишь наши первые дни? – улыбнулась она. – Какие мы с тобой были… как на крыльях летали. И везде целовались – в метро, в автобусе, дома. И всегда хотели друг друга – в любую минуту…
У меня тоже начали оживать в памяти былые времена, и представились они сейчас такими романтичными, солнечными, немного грустными… Вспомнилось, как нас посчитали за брата и сестру. И снова почудилось, будто все происходящее сейчас – лишь игра. Мы как будто играем в расставание, в разрыв отношений. А завтра проснемся – и все будет по-прежнему: Аня по-прежнему будет со мной, будет по-прежнему любить только меня и только мне принадлежать. Может, и вправду все еще поправимо? Может, это минутное увлечение?… Или, на худой конец… она ему надоест, и он ее отвергнет.
Я поймал себя на том, что мне очень, очень хочется, чтобы ее отвергли, чтобы что-то у них вышло не так, не сложилось… И завтра же она кинулась бы ко мне со слезами и мольбами о прощении.
Чертов эгоист!
Было ясно, что предстоит ночь без сна.
Мы сидели рядом, соприкасаясь коленями, и Аня казалась прекрасной. На ее обычно бледных щеках появился ровный нежный румянец. Мне подумалось даже, что она никогда еще не была так красива.
– Ты прямо-таки расцвела за эти дни, – высказал я свое наблюдение.
– Да я летаю! Я стала видеть такие вещи, которых раньше вообще не замечала: как падают с крыш капли, как тени шевелятся на потолке… Я радуюсь всему! И всех хочется любить.
– Вот, а ты говоришь, чтобы я тебя удерживал. Имею ли я на это право? Я не хочу мешать твоему счастью, – (я опять приладил к себе роль благородного рыцаря). – Я знаю, я много обижал тебя… Может быть, ты не была достаточно счастлива со мной, может, будешь счастливее с другим. Я говорю фразами из какого-то затертого романа, но я так чувствую. Я сам внушал тебе, что главное – любовь, все остальное – привязанность, чувство собственности, безопасности – нельзя брать в расчет. И я не стану осуждать тебя, если ты с ним уже спала.
Это была уловка, рассчитанная на ее доверчивость.
– Нет! Честное слово! – горячо заверила Аня и прибавила: – Просто было негде: здесь, в общежитии – всё на виду. Мы встречались где-нибудь в центре, по одному выходя отсюда, и так же возвращались. Ты знаешь, он чуть улыбается краешками губ – и кажется, что он все про меня знает, что он видит меня насквозь. Хитрый! – с восхищением произнесла она.
Да уж, лиса… Скорее, гиена. Мне снова вспомнилась змеящаяся улыбочка Армена.
– А ты уверена, что он любит тебя? Может, он и с другими женщинами такой же… загадочно-проницательный.
– Нет, я вижу его глаза! Можно разговаривать глазами. Мы часто это делаем, когда нельзя напрямую…
– То есть когда я поблизости, – усмехнулся я. – Ну, и что же вы с ним решили? До чего договорились глазами?
– Я ничего не знаю, Федя. Я решила ни о чем не загадывать. Как получится. Но остановиться я уже не смогу.
– И я не стану тебя удерживать. Я могу лишь порадоваться за тебя. Любовь – великий дар.
Несмотря на легкий поначалу нервный озноб, я продолжал находить удовольствие в своем самоконтроле, продолжал любоваться своим великодушием и благородством. Я же всегда был проповедником свободной любви и расставания легкого, как дуновение ветерка, сметающего пепел. Я еще не знал, что ждет меня впереди…
Глава 19. РАИС
Однажды вечером, как часто бывало, я засиделся в кухне в компании Бурхана, Гайсы и Радика. Собрался уже уйти в дом, как послышался треск мотора, брякнула дверь в воротах, и прямо во двор в свете вечерних сумерек въехал на стареньком мопеде улыбающийся мужичок в душегрейке и зеленых геологических штанах (впрочем, уже более серых, чем зеленых).
– Бурхан-бабай! – выкрикнул он, завидев показавшегося на пороге кухни старика. – Как жив-здоров? Радик, здорово, брат! Сено убрали?
Войдя в кухоньку, он весело поприветствовал всех за руку.
– Геологи? – устремил он на меня светло-голубые лукавые глазки. – Что ищите? – и не дожидаясь ответа, уселся с довольным кряхтением на стопу поленьев у печи. На лице его, темно-коричневом, с лучистыми морщинками и светлой щетиной на подбородке, играла философская улыбочка много на своем веку повидавшего человека.
– Что, Раис, как жизнь? – обратился к гостю Бурхан, также улыбаясь.
– Чту наша жизнь? Жизнь наша бабаёвская. Баба моя меня потеряла, – как будто повинился он, но сам, казалось, был несказанно рад, что его потеряли. – Она меня часто теряет… дней на десять-пятнадцать! – хохотнул он. – Думает, что она у меня одна.
Затем он сходил к мопеду и вернулся с полуторалитровой «соской». По-прежнему улыбаясь, он любовно разлил по стаканам и кружкам прозрачную, слегка тягучую жидкость. Остро запахло сивухой.
– Что ищите в наших краях? – снова повернулся приехавший ко мне. – Золото? Не там ищите! Не хрен здесь искать. Я тебе покажу, где искать. Я здесь все знаю, все здесь исходил. Надо золото? Покажу, где золото…
– Что к человеку привязался? – вмешался Гайса. – Не надо ему твоего золота! Разведку они проводят.
– А то я могу показать, – гнул свое Раис и прибавил беспечно: – А мне оно не надо. У нас тут много чего есть. На «Волгах» иной раз приезжают, спрашивают: «Где здесь у вас топазы?» – «А вон там, – говорю, – за горкой». Пусть ищут, ха-ха! Показывать им… Кто они мне? Никто. И имени у них нет. А тебе покажу. Понравился ты мне. Я людей сразу вижу, – и прищурясь, он лукаво посмотрел мне в глаза.
– Алмазы они ищут! – снова попытался растолковать Гайса. – Пробы берут…
– Не там берете, – уверенно подхватил гость. – Пустую работу делаете. Нет здесь алмазов. Нет, и никогда не было.
– Я вообще-то тоже так считаю, – согласился я.
Щурясь в улыбке, Раис привстал, доверительно приклонился ко мне и почти что прошептал:
– Хочешь скажу, где они лежат?
Я настороженно покосился на него.
– Откуда ты знаешь?! – сердито выкрикнул Гайса. – Ты их видел, алмазы те?
– Знаю, – с невозмутимой улыбочкой молвил гость, усаживаясь на место. – Я здесь все знаю. Я двенадцать лет тут кочую, без дома, без семьи. Я шаман. Не веришь? – снова привстав, он приблизил вплотную ко мне свою бурую ухмыляющуюся физиономию. – Башкирский шаман! Я во сне видел, где алмазы лежат. За Березовскими сопками озеро есть. Березовское также называется. Запомни. За ним еще одно. Уйский совхоз где. Там надо искать. Это я тебе как кочевник кочевнику говорю. Другому бы не сказал.
Не будучи сторонником южноуральских алмазов и тем более мистиком, я все же с любопытством слушал болтовню Раиса о якобы найденных им алмазах.
– Как они выглядят? – принялся я расспрашивать. – Каков цвет, блеск?
– Они прозрачны, как капли воды, чуть голубенькие, – довольный вниманием к его сообщению, разулыбался вольный бродяга. – Уж я-то алмазы знаю. Я же шаман. Не веришь? Я шаман! Хочешь, скажу, кто ты?
– Нет, лучше скажи, сможешь ли ты мне эти свои алмазы показать.
– Садись ко мне сзади на мопед и поехали. Темно? Ладно, завтра поехали.
– Берите Раиса на работу, – пошутил, обращаясь ко мне, Радик. – Он вам тут все покажет. Он тут по геологии главный.
– На хрен мне работа?! – пренебрежительно хмыкнул Раис. – На кого-то работать… Я сам на себя работаю. Восемнадцать лет я на хозяина вкалывал, я же за три сидки восемнадцать годков оттянул, – пояснил он мне, – а потом еще три года на поселении под надзором. Сейчас все: могу ехать, куда захочу. А я и не хочу никуда, мне и тут по душе. Привык. Хочешь, приходи ко мне завтра, – предложил он. – Я на Вишняковском буду. У меня там полмешка породы спрятано. Что вымоешь – это твое дело, меня не касается. Но откуда порода – этого я тебе не скажу, – хитро заулыбался он. – Это секрет.
Радик придвинулся ко мне вплотную и проговорил вполголоса:
– Я сразу скажу откуда, только увижу.
– Сам промоешь, – повторил Раис. – Что попадет – твое. А мне этого рыжевьяне надо.
– Рыжевьё – это золото? – поинтересовался я.
– Золото – это золото, – лукаво прозвучал ответ. – А рыжевье – так… золотишко. Так уж я его кличу.
Гость снова взялся за бутыль.
– А зачем мне это золото? – многозначительно поглядел он на меня. – Один тут мыл… не знаю уж, сколько намыл, а только где он сейчас со своим золотом? На дне разреза! Год почти там откисал, пока выловили.
– Кто такой? – спросил я, притворяясь, будто впервые слышу об утопленнике.
– Был тут один… чудак. Здоровый, черт! – с неизменной улыбочкой покачал головой Раис. – Стефан его звали. Бывший старатель.
– Почему Стефан? Он что, из поляков? Или из чехов?
– Кто его знает? Может, и из поляков… тут много народу всякого перебывало – ссыльные, зэки… А может, кликуха такая. Здоровый был бугай: зимой в одной рубахе ходил. Мороз сорок градусов, а он в нейлоновой рубашке!
– Вольтанутый был, – буркнул Бурхан.
– Прикидывался, – возразил Раис. – А у самого денег было!.. Стены, говорят, в доме деньгами обклеивал.
– Отчего же утопился? – с наивным видом задал я вопрос.
– А кто знает? – уклончиво ответил гость. – Может, и не сам. Может, помогли…
Вот оно как… Выходит, мои подозрения оказались ненапрасными.
Между прочим, сам этот вольный бродяга, «башкирский шаман» – тоже фигура подозрительная.
Как-то в маршруте мы с Виктором Джониевичем отбирали пробы – нагружали ими брезентовые рудные мешки и прятали в каких-нибудь приметных местах, решив, что сегодня все не унести. А на другой день одной пробы не досчитались.
– Кто-то позарился на мешок, – заключил Сыроватко. – Мешки у нас шибко хорошие.
Через какое-то время, спускаясь в ближайший карьер, я заметил у края водоема с белесой, как молоко, водой какую-то скорченную фигуру, размеренно двигающую лопатками. Видимо, услышав шорох осыпающихся из-под наших ног камней и комьев сухой глины, человек быстро оглянулся и, сунув лоток под мышку, скорым шагом двинулся вдоль берега, пока не скрылся за каменными уступами. И только тогда, с запозданием, по запомнившейся походке, по сутулости, по профилю мелькнувшего лица я как будто угадал Раиса. Хотя не уверен. Внизу мы обнаружили пропавший мешок, но уже пустой.
Раис уехал где-то после полуночи. Вслед за хозяевами и я отправился в дом, наполненный молодецким духом и храпом.
Втискиваясь в холодный и сырой спальный мешок, я нечаянно осознал, что впервые попал в отряд, где нет ни одной женщины. Затем подумалось, что если бы Аня осталась со мной (что на самом деле нереально), я мог бы взять ее в эту экспедицию. Раньше мне такое и в голову не приходило. А почему бы, собственно, и нет? Мы бы поставили на выкошенной лужайке за огородом палатку на двоих и… и я послал бы к чертям весь остальной мир! И этот мужской коллектив, и золото, и алмазы. Я любил бы свою женщину, сжимал кисти ее рук, глядел сверху не отрываясь в ее глаза, отражающие огонек свечи и колдовской, глубинный огонь желания…
Зачем мне все, что окружает меня теперь? Луна за пыльным окном, холодные степные просторы, карьеры, таящие в себе еще не найденное золото… Лесистые Березовские горки с рыжиками в густой траве… Кипящий над костром закоптелый котелок и разогретый над огнем кусок лепешки… Зачем мне все это без нее? Как пусто вокруг! И как пусто внутри!..
– Бурхан-бабай! – выкрикнул он, завидев показавшегося на пороге кухни старика. – Как жив-здоров? Радик, здорово, брат! Сено убрали?
Войдя в кухоньку, он весело поприветствовал всех за руку.
– Геологи? – устремил он на меня светло-голубые лукавые глазки. – Что ищите? – и не дожидаясь ответа, уселся с довольным кряхтением на стопу поленьев у печи. На лице его, темно-коричневом, с лучистыми морщинками и светлой щетиной на подбородке, играла философская улыбочка много на своем веку повидавшего человека.
– Что, Раис, как жизнь? – обратился к гостю Бурхан, также улыбаясь.
– Чту наша жизнь? Жизнь наша бабаёвская. Баба моя меня потеряла, – как будто повинился он, но сам, казалось, был несказанно рад, что его потеряли. – Она меня часто теряет… дней на десять-пятнадцать! – хохотнул он. – Думает, что она у меня одна.
Затем он сходил к мопеду и вернулся с полуторалитровой «соской». По-прежнему улыбаясь, он любовно разлил по стаканам и кружкам прозрачную, слегка тягучую жидкость. Остро запахло сивухой.
– Что ищите в наших краях? – снова повернулся приехавший ко мне. – Золото? Не там ищите! Не хрен здесь искать. Я тебе покажу, где искать. Я здесь все знаю, все здесь исходил. Надо золото? Покажу, где золото…
– Что к человеку привязался? – вмешался Гайса. – Не надо ему твоего золота! Разведку они проводят.
– А то я могу показать, – гнул свое Раис и прибавил беспечно: – А мне оно не надо. У нас тут много чего есть. На «Волгах» иной раз приезжают, спрашивают: «Где здесь у вас топазы?» – «А вон там, – говорю, – за горкой». Пусть ищут, ха-ха! Показывать им… Кто они мне? Никто. И имени у них нет. А тебе покажу. Понравился ты мне. Я людей сразу вижу, – и прищурясь, он лукаво посмотрел мне в глаза.
– Алмазы они ищут! – снова попытался растолковать Гайса. – Пробы берут…
– Не там берете, – уверенно подхватил гость. – Пустую работу делаете. Нет здесь алмазов. Нет, и никогда не было.
– Я вообще-то тоже так считаю, – согласился я.
Щурясь в улыбке, Раис привстал, доверительно приклонился ко мне и почти что прошептал:
– Хочешь скажу, где они лежат?
Я настороженно покосился на него.
– Откуда ты знаешь?! – сердито выкрикнул Гайса. – Ты их видел, алмазы те?
– Знаю, – с невозмутимой улыбочкой молвил гость, усаживаясь на место. – Я здесь все знаю. Я двенадцать лет тут кочую, без дома, без семьи. Я шаман. Не веришь? – снова привстав, он приблизил вплотную ко мне свою бурую ухмыляющуюся физиономию. – Башкирский шаман! Я во сне видел, где алмазы лежат. За Березовскими сопками озеро есть. Березовское также называется. Запомни. За ним еще одно. Уйский совхоз где. Там надо искать. Это я тебе как кочевник кочевнику говорю. Другому бы не сказал.
Не будучи сторонником южноуральских алмазов и тем более мистиком, я все же с любопытством слушал болтовню Раиса о якобы найденных им алмазах.
– Как они выглядят? – принялся я расспрашивать. – Каков цвет, блеск?
– Они прозрачны, как капли воды, чуть голубенькие, – довольный вниманием к его сообщению, разулыбался вольный бродяга. – Уж я-то алмазы знаю. Я же шаман. Не веришь? Я шаман! Хочешь, скажу, кто ты?
– Нет, лучше скажи, сможешь ли ты мне эти свои алмазы показать.
– Садись ко мне сзади на мопед и поехали. Темно? Ладно, завтра поехали.
– Берите Раиса на работу, – пошутил, обращаясь ко мне, Радик. – Он вам тут все покажет. Он тут по геологии главный.
– На хрен мне работа?! – пренебрежительно хмыкнул Раис. – На кого-то работать… Я сам на себя работаю. Восемнадцать лет я на хозяина вкалывал, я же за три сидки восемнадцать годков оттянул, – пояснил он мне, – а потом еще три года на поселении под надзором. Сейчас все: могу ехать, куда захочу. А я и не хочу никуда, мне и тут по душе. Привык. Хочешь, приходи ко мне завтра, – предложил он. – Я на Вишняковском буду. У меня там полмешка породы спрятано. Что вымоешь – это твое дело, меня не касается. Но откуда порода – этого я тебе не скажу, – хитро заулыбался он. – Это секрет.
Радик придвинулся ко мне вплотную и проговорил вполголоса:
– Я сразу скажу откуда, только увижу.
– Сам промоешь, – повторил Раис. – Что попадет – твое. А мне этого рыжевьяне надо.
– Рыжевьё – это золото? – поинтересовался я.
– Золото – это золото, – лукаво прозвучал ответ. – А рыжевье – так… золотишко. Так уж я его кличу.
Гость снова взялся за бутыль.
– А зачем мне это золото? – многозначительно поглядел он на меня. – Один тут мыл… не знаю уж, сколько намыл, а только где он сейчас со своим золотом? На дне разреза! Год почти там откисал, пока выловили.
– Кто такой? – спросил я, притворяясь, будто впервые слышу об утопленнике.
– Был тут один… чудак. Здоровый, черт! – с неизменной улыбочкой покачал головой Раис. – Стефан его звали. Бывший старатель.
– Почему Стефан? Он что, из поляков? Или из чехов?
– Кто его знает? Может, и из поляков… тут много народу всякого перебывало – ссыльные, зэки… А может, кликуха такая. Здоровый был бугай: зимой в одной рубахе ходил. Мороз сорок градусов, а он в нейлоновой рубашке!
– Вольтанутый был, – буркнул Бурхан.
– Прикидывался, – возразил Раис. – А у самого денег было!.. Стены, говорят, в доме деньгами обклеивал.
– Отчего же утопился? – с наивным видом задал я вопрос.
– А кто знает? – уклончиво ответил гость. – Может, и не сам. Может, помогли…
Вот оно как… Выходит, мои подозрения оказались ненапрасными.
Между прочим, сам этот вольный бродяга, «башкирский шаман» – тоже фигура подозрительная.
Как-то в маршруте мы с Виктором Джониевичем отбирали пробы – нагружали ими брезентовые рудные мешки и прятали в каких-нибудь приметных местах, решив, что сегодня все не унести. А на другой день одной пробы не досчитались.
– Кто-то позарился на мешок, – заключил Сыроватко. – Мешки у нас шибко хорошие.
Через какое-то время, спускаясь в ближайший карьер, я заметил у края водоема с белесой, как молоко, водой какую-то скорченную фигуру, размеренно двигающую лопатками. Видимо, услышав шорох осыпающихся из-под наших ног камней и комьев сухой глины, человек быстро оглянулся и, сунув лоток под мышку, скорым шагом двинулся вдоль берега, пока не скрылся за каменными уступами. И только тогда, с запозданием, по запомнившейся походке, по сутулости, по профилю мелькнувшего лица я как будто угадал Раиса. Хотя не уверен. Внизу мы обнаружили пропавший мешок, но уже пустой.
Раис уехал где-то после полуночи. Вслед за хозяевами и я отправился в дом, наполненный молодецким духом и храпом.
Втискиваясь в холодный и сырой спальный мешок, я нечаянно осознал, что впервые попал в отряд, где нет ни одной женщины. Затем подумалось, что если бы Аня осталась со мной (что на самом деле нереально), я мог бы взять ее в эту экспедицию. Раньше мне такое и в голову не приходило. А почему бы, собственно, и нет? Мы бы поставили на выкошенной лужайке за огородом палатку на двоих и… и я послал бы к чертям весь остальной мир! И этот мужской коллектив, и золото, и алмазы. Я любил бы свою женщину, сжимал кисти ее рук, глядел сверху не отрываясь в ее глаза, отражающие огонек свечи и колдовской, глубинный огонь желания…
Зачем мне все, что окружает меня теперь? Луна за пыльным окном, холодные степные просторы, карьеры, таящие в себе еще не найденное золото… Лесистые Березовские горки с рыжиками в густой траве… Кипящий над костром закоптелый котелок и разогретый над огнем кусок лепешки… Зачем мне все это без нее? Как пусто вокруг! И как пусто внутри!..
Глава 20. ЗАПОЗДАЛОЕ ПРОЗРЕНИЕ
Теперь, когда Аня стремительно удалялась от меня, когда ее уносила неодолимая любовь к другому – я ощутил такую острую, пронзительную, смешанную с болью и раскаянием потребность в ней, какой не было у меня даже в первые дни наших встреч.
Уже на другой день после того странного объяснения я начал терять психическое равновесие. Особенно когда заметил на ее безымянном пальце перстенек с аквамарином. Меня злило, что она принимает эти подарки, это золото, но еще сильнее – что я не в состоянии сделать ей подобные с моей смехотворной зарплатой. Хотя и более скромных я ей не делал. Несколько раз покупал цветы – и всё. Я всегда считал, что чувства не должны доказываться материально, что если женщина любит – она должна любить не за подарки, даже без всяких подарков. Выходит, я плохо разбирался в психологии женщин…
Аня тоже заметно теряла это самое психическое равновесие. Она явно не находила себе места. Взялась готовить ужин – поранилась, затем уронила доску с нарезанным картофелем, наконец не выдержала:
– Я не могу здесь больше находиться. Давай уедем куда-нибудь. Увези меня!
Я хмуро молчал. Потом неожиданно для себя сменил тактику и всю вторую половину дня изо всех сил старался быть предупредительным, внимательным как никогда, не упускал случая прикоснуться к ней, погладить по руке, поцеловать.
Она спросила:
– Ты сегодня такой… ласковый. Это попытка удержать меня?
– Как ты могла такое подумать? – возмутился я. – К чему мне удерживать тебя, если ты любишь… другого? Это было бы глупо. Я похож на глупца? – Я все еще отчаянно силился играть взятую на себя роль. – Я переменился к тебе, потому что и ты переменилась. Ты вся сияешь, ты расцвела, стала просто красавицей!
– Прости, я не должна была так думать о тебе. Ты не такой…
Потом она исчезла, и ее не было часа полтора. Я сидел один в опустевшей поблекшей комнате и чувствовал, как душа моя куда-то бесконечно и мучительно падает, да так и не может упасть окончательно и разбиться. Я по-прежнему не желал верить, будто все кончено. Однако ночью, в постели, мне стало совершенно ясно, что Аню я потерял. В ответ на мои осторожные, исполненные нежности ласки она со стоном свернулась в комок.
– Все, больше не могу.
– Чего не можешь?
Я все понимал, но спрашивал, чтобы прекратить изматывающее падение. Чтобы упасть наконец на самое дно.
– Мне больно тебе говорить…
– Ты думаешь о нем… Я это вижу.
– Да я вся там, с ним! – почти выкрикнула она. – Федя, прости меня, пожалуйста… если можешь. Ты хороший, добрый, но… я не могу. Мне плохо! Я опять ничего не знаю, я запуталась. Вчера мы с тобой так хорошо поговорили, а сегодня…
Уже на другой день после того странного объяснения я начал терять психическое равновесие. Особенно когда заметил на ее безымянном пальце перстенек с аквамарином. Меня злило, что она принимает эти подарки, это золото, но еще сильнее – что я не в состоянии сделать ей подобные с моей смехотворной зарплатой. Хотя и более скромных я ей не делал. Несколько раз покупал цветы – и всё. Я всегда считал, что чувства не должны доказываться материально, что если женщина любит – она должна любить не за подарки, даже без всяких подарков. Выходит, я плохо разбирался в психологии женщин…
Аня тоже заметно теряла это самое психическое равновесие. Она явно не находила себе места. Взялась готовить ужин – поранилась, затем уронила доску с нарезанным картофелем, наконец не выдержала:
– Я не могу здесь больше находиться. Давай уедем куда-нибудь. Увези меня!
Я хмуро молчал. Потом неожиданно для себя сменил тактику и всю вторую половину дня изо всех сил старался быть предупредительным, внимательным как никогда, не упускал случая прикоснуться к ней, погладить по руке, поцеловать.
Она спросила:
– Ты сегодня такой… ласковый. Это попытка удержать меня?
– Как ты могла такое подумать? – возмутился я. – К чему мне удерживать тебя, если ты любишь… другого? Это было бы глупо. Я похож на глупца? – Я все еще отчаянно силился играть взятую на себя роль. – Я переменился к тебе, потому что и ты переменилась. Ты вся сияешь, ты расцвела, стала просто красавицей!
– Прости, я не должна была так думать о тебе. Ты не такой…
Потом она исчезла, и ее не было часа полтора. Я сидел один в опустевшей поблекшей комнате и чувствовал, как душа моя куда-то бесконечно и мучительно падает, да так и не может упасть окончательно и разбиться. Я по-прежнему не желал верить, будто все кончено. Однако ночью, в постели, мне стало совершенно ясно, что Аню я потерял. В ответ на мои осторожные, исполненные нежности ласки она со стоном свернулась в комок.
– Все, больше не могу.
– Чего не можешь?
Я все понимал, но спрашивал, чтобы прекратить изматывающее падение. Чтобы упасть наконец на самое дно.
– Мне больно тебе говорить…
– Ты думаешь о нем… Я это вижу.
– Да я вся там, с ним! – почти выкрикнула она. – Федя, прости меня, пожалуйста… если можешь. Ты хороший, добрый, но… я не могу. Мне плохо! Я опять ничего не знаю, я запуталась. Вчера мы с тобой так хорошо поговорили, а сегодня…