– Кто поймает, тот ее первый и сандалит! – вопил Леха, очевидно, комментируя мне происходящее. – Васька, на меня! На меня гони!
Греясь у костра, я с усмешкой и немного с завистью наблюдал эти состязания и оторопел от неожиданности, когда нагая девчонка, пробегая мимо, врезалась мне в живот и в грудь. Машинально я обхватил руками ее гибкое горячее тело. Но она и не вырывалась…
– Ты первый! – заорала пацанва.
Уже больше трех месяцев я не был близок с женщиной. Сюда я приехал спасаться от прошлой жизни, но способы такого спасения могут быть разными. И этот – не самый худший. Единственное, что беспокоило меня, человека нестойкого и аморального, так это опасность что-нибудь подцепить (презерватива у меня с собой, конечно, не было). Но пока я держал в объятиях другое аморальное и беспутное существо, острое желание взяло верх над разумом. Я подхватил на руки почти невесомое девчоночье тело и под гиканье пацанов едва ли не бегом припустил с ним за полосу ивняка.
Мы совокуплялись стоя. Я держал эту кошку, этого прыткого зверька на весу, она лишь слегка упиралась ступнями в напряженные икры моих чуть согнутых ног и, держась за мою шею, подпрыгивала на мне с застывшей развратной улыбкой большого рта. Как давно я не видел подобной улыбки! Как давно не вдыхал запаха женской плоти!
Когда же мы завершили наш акробатический номер и рухнули обессиленно на холодную влажную траву и какие-то ветки (точнее, на траву и ветки рухнул я, а Чайка – уже более мягко – на меня), за кустами грянули овации. Впрочем, нет, овациями это не назовешь. Это был гогот, свист и улюлюканье. Оказалось, вся команда, залегшая за кустами, просмотрела бесплатно все представление от начала до конца. Однако в этих криках и хохоте не слышалось ничего оскорбительного; было лишь продолжение дурачества и даже как будто участие.
Наш с Чайкой «выход» обсуждали «в кулуарах» – как нечто отвлеченное, как видеофильм.
– Ты бы так смог – все время держать? – кричал возбужденно один (кажется, Васька).
– А то нет! – высокомерно отвечал, покуривая, Леха. – Он же ее не на члене держал. Я пробовал: не очень удобно. По мне, лучше – сзади.
Потом за Чайкой опять гонялись. И хотя поймал ее сидевший в засаде Слон, у него ее нахально отбил Леха. И имел ее на глазах всей орды, как и хотел – сзади, а остальные скакали вокруг и кривлялись, точно дикари в ритуальном танце.
По пути от речки к дому я, шагая рядом, завел с Чайкой беседу по душам (почти как Раис с Лешкой).
– Скажи-ка, Чайка, как это твои родители отпускают тебя так надолго? – проговорил я полушутливо-полусерьезно.
Вместо ответа девчонка громко расхохоталась, широко открывая рот и показывая крупные белые зубы.
– Чего ты ржешь? – глядя на нее, улыбнулся и я. – Есть у тебя вообще родители?
– А ты меня чё, удочерить собрался? – опять заухмылялась она.
– Синюхи ее предки! Чбйку из дому похерили! – неожиданно встрял отставший от остальных Слон.
– Пошел ты, сраный Слоняра!.. пока я тебя!.. – и девка запустила увесистой каменюгой в едва успевшего отскочить в сторону пацана. Потом повернулась ко мне со все еще злой гримасой на лице:
– П…ит он, я сама от них свалила! – и прибавила уже спокойнее: – У бабки живу, в Каменке.
– Да-а… А в школу хоть ходишь? – спросил я с сомнением.
– Какая школа? – снова развеселилась собеседница. – В школе той все провода на металл сняли, а потом и стекла вынули. А в Пласте до восьмого класса доходила…
Какое-то время шли молча.
– Скажи: а не слышала ты про такого Стефана из Пласта, старателя? – перевел я разговор.
– Еще бы! Я его знала. И знаю, что с ним сделалось.
– Говорят, он утонул?
– Какое там – утонул!..
И я услышал несколько иную версию гибели старателя.
– Мужика того утопили из-за бабы, уж я-то знаю, – авторитетно заявила девчонка. – Женщину не поделили – дочку Бурхана.
– А разве у Бурхана есть дочка? – искренне удивился я.
– А ты думал! Целых две.
– И с кем же Стефан ее делил?
– Много хочешь знать.
Так или иначе, но то, что Стефан был убит, я теперь уже не сомневался. Кто это сделал, пока неизвестно, может, даже кто-то из появляющихся здесь лиц…
С этого дня я с особым вниманием стал присматриваться ко всем гостям хозяев-башкир.
Глава 24. МЕРТВЕЦ
Глава 25. ИНЫЕ ГОСТИ
Глава 26. АНДРЕИЧ
Глава 27. ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
Глава 28. СТАЛКЕР
Греясь у костра, я с усмешкой и немного с завистью наблюдал эти состязания и оторопел от неожиданности, когда нагая девчонка, пробегая мимо, врезалась мне в живот и в грудь. Машинально я обхватил руками ее гибкое горячее тело. Но она и не вырывалась…
– Ты первый! – заорала пацанва.
Уже больше трех месяцев я не был близок с женщиной. Сюда я приехал спасаться от прошлой жизни, но способы такого спасения могут быть разными. И этот – не самый худший. Единственное, что беспокоило меня, человека нестойкого и аморального, так это опасность что-нибудь подцепить (презерватива у меня с собой, конечно, не было). Но пока я держал в объятиях другое аморальное и беспутное существо, острое желание взяло верх над разумом. Я подхватил на руки почти невесомое девчоночье тело и под гиканье пацанов едва ли не бегом припустил с ним за полосу ивняка.
Мы совокуплялись стоя. Я держал эту кошку, этого прыткого зверька на весу, она лишь слегка упиралась ступнями в напряженные икры моих чуть согнутых ног и, держась за мою шею, подпрыгивала на мне с застывшей развратной улыбкой большого рта. Как давно я не видел подобной улыбки! Как давно не вдыхал запаха женской плоти!
Когда же мы завершили наш акробатический номер и рухнули обессиленно на холодную влажную траву и какие-то ветки (точнее, на траву и ветки рухнул я, а Чайка – уже более мягко – на меня), за кустами грянули овации. Впрочем, нет, овациями это не назовешь. Это был гогот, свист и улюлюканье. Оказалось, вся команда, залегшая за кустами, просмотрела бесплатно все представление от начала до конца. Однако в этих криках и хохоте не слышалось ничего оскорбительного; было лишь продолжение дурачества и даже как будто участие.
Наш с Чайкой «выход» обсуждали «в кулуарах» – как нечто отвлеченное, как видеофильм.
– Ты бы так смог – все время держать? – кричал возбужденно один (кажется, Васька).
– А то нет! – высокомерно отвечал, покуривая, Леха. – Он же ее не на члене держал. Я пробовал: не очень удобно. По мне, лучше – сзади.
Потом за Чайкой опять гонялись. И хотя поймал ее сидевший в засаде Слон, у него ее нахально отбил Леха. И имел ее на глазах всей орды, как и хотел – сзади, а остальные скакали вокруг и кривлялись, точно дикари в ритуальном танце.
По пути от речки к дому я, шагая рядом, завел с Чайкой беседу по душам (почти как Раис с Лешкой).
– Скажи-ка, Чайка, как это твои родители отпускают тебя так надолго? – проговорил я полушутливо-полусерьезно.
Вместо ответа девчонка громко расхохоталась, широко открывая рот и показывая крупные белые зубы.
– Чего ты ржешь? – глядя на нее, улыбнулся и я. – Есть у тебя вообще родители?
– А ты меня чё, удочерить собрался? – опять заухмылялась она.
– Синюхи ее предки! Чбйку из дому похерили! – неожиданно встрял отставший от остальных Слон.
– Пошел ты, сраный Слоняра!.. пока я тебя!.. – и девка запустила увесистой каменюгой в едва успевшего отскочить в сторону пацана. Потом повернулась ко мне со все еще злой гримасой на лице:
– П…ит он, я сама от них свалила! – и прибавила уже спокойнее: – У бабки живу, в Каменке.
– Да-а… А в школу хоть ходишь? – спросил я с сомнением.
– Какая школа? – снова развеселилась собеседница. – В школе той все провода на металл сняли, а потом и стекла вынули. А в Пласте до восьмого класса доходила…
Какое-то время шли молча.
– Скажи: а не слышала ты про такого Стефана из Пласта, старателя? – перевел я разговор.
– Еще бы! Я его знала. И знаю, что с ним сделалось.
– Говорят, он утонул?
– Какое там – утонул!..
И я услышал несколько иную версию гибели старателя.
– Мужика того утопили из-за бабы, уж я-то знаю, – авторитетно заявила девчонка. – Женщину не поделили – дочку Бурхана.
– А разве у Бурхана есть дочка? – искренне удивился я.
– А ты думал! Целых две.
– И с кем же Стефан ее делил?
– Много хочешь знать.
Так или иначе, но то, что Стефан был убит, я теперь уже не сомневался. Кто это сделал, пока неизвестно, может, даже кто-то из появляющихся здесь лиц…
С этого дня я с особым вниманием стал присматриваться ко всем гостям хозяев-башкир.
Глава 24. МЕРТВЕЦ
Аня позвонила на кафедру, где я как аспирант проводил основную часть времени.
– Я сейчас зайду к тебе, хочу отдать твои бумаги по диссертации и какие-то дискеты, наверное, они тебе нужны.
Голос ее звучал приветливо и радостно, как будто ничего ужасного между нами не произошло. Казалось, и мне она намерена сообщить нечто радостное, обнадеживающее. Я слушал ее, а у самого звон стоял в ушах и сердце давало перебои. «Чего я так нервничаю? – одернул я себя. – Ведь все уже определилось и ничего не изменится. Так успокойся наконец!»
…Она вышла из такси, в легкой розовой куртке, в светлых брюках, с распущенными волосами, вся сияющая. Интересно: раньше я почти не обращал внимания, во что она одета, теперь же одного взгляда оказалось достаточно, чтобы охватить ее всю в мельчайших подробностях. Заметил я на ее руке золотой браслет в виде змейки, какого у нее прежде не было. Но постарался не выказывать своей досады.
Мы прошлись по набережной. Я держал полученную папку с материалами под мышкой. По Неве грудами, расщепляя лучи солнца, плыл ладожский лед, по влажному голубому небу тянулись, словно последние тающие зимние пути, длинные полосы облаков. Аня шла со мной рядом, легкая, вольная, и улыбка не сходила с ее губ. А мне уже было ясно, что ничего отрадного для меня она не скажет.
– Ах, какая весна! – вздохнула она глубоко. – И сколько событий… Эта последняя неделя – словно год жизни, а может, и вся жизнь! Ты знаешь, во мне сейчас столько сил!.. Я чувствую себя такой сильной! Понимаешь, за тобой я была как за каменной стеной. С тобой я могла быть слабой. А теперь я чувствую, что сама на многое способна. Я словно проснулась, дремала-дремала и вдруг вспорхнула. Даже люди стали относиться ко мне по-другому. Я навестила всех моих прежних подруг. И все рады мне. Все говорят, что я переменилась, стала интереснее. Все кругом обращают внимание… Я с каждым могу побеседовать, и все меня понимают. Тут один командировочный, взрослый такой мужчина, сказал мне: «Я, – говорит, – не люблю давать советы, но тебе я хочу посоветовать: больше всего в жизни бойся скуки. Скука убивает самое лучшее в человеке». А я сейчас ни секундочки не скучаю!
– Это он тебе посоветовал после того, как вы с ним выбрались из постели? – не удержался я от колкости.
– Слушай, ты ненормальный. У тебя одно на уме – секс и ничего больше.
– Можно подумать, ты со своим… дружком встречаетесь исключительно для интеллектуальных бесед.
– Но ведь кроме этого столько всего! Неужели ты не видишь?
Нет, я не видел. Я вообще ничего не видел. Лишь черноту…
Какое-то время шли молча. Не без злорадства я отметил, что слегка охладил ее восторженность.
– И это все, что ты собиралась мне сказать? – сухо спросил ее.
– А разве этого мало?
Я ничего не ответил, да и говорить в общем-то было не о чем.
Как она сейчас от меня далека! Рядом с ней – переполненной эмоциями, возможно, наивной, возможно, заблуждающейся, обманутой иллюзиями, но горящей жизнью – я чувствовал себя покойником. И весна казалась мне стылой, пустой и не нужной.
– Чудесный день, – проговорил я, как бы проверяя себя. Но слова эти ничего во мне не вызвали, ни малейшего отклика. Мертво в душе, одни остывшие уголья…
«Наверное, я и любить-то больше не способен. Трындел: придется и мне кого-то полюбить… Сплошной блеф. А сам – пустая оболочка. Двадцать шесть лет – и уже старик…»
У Дворцового моста расстались. Она полетела на ту сторону Невы, легкая, в развевающейся на ветру розовой куртке, я остался на этой.
Сколько-то времени я тупо брел по набережной, не видя ничего вокруг. Потом заметил, что у меня папка (с моими бумагами). Равнодушно швырнул ее в Неву, побрел дальше. Впору было самому сигануть вслед за папкой. Но, к сожалению, я неплохо плавал.
«Все в жизни компенсируется», – вспомнил я свои давние слова. Жизнь решила подтвердить их на моем личном примере.
– Я сейчас зайду к тебе, хочу отдать твои бумаги по диссертации и какие-то дискеты, наверное, они тебе нужны.
Голос ее звучал приветливо и радостно, как будто ничего ужасного между нами не произошло. Казалось, и мне она намерена сообщить нечто радостное, обнадеживающее. Я слушал ее, а у самого звон стоял в ушах и сердце давало перебои. «Чего я так нервничаю? – одернул я себя. – Ведь все уже определилось и ничего не изменится. Так успокойся наконец!»
…Она вышла из такси, в легкой розовой куртке, в светлых брюках, с распущенными волосами, вся сияющая. Интересно: раньше я почти не обращал внимания, во что она одета, теперь же одного взгляда оказалось достаточно, чтобы охватить ее всю в мельчайших подробностях. Заметил я на ее руке золотой браслет в виде змейки, какого у нее прежде не было. Но постарался не выказывать своей досады.
Мы прошлись по набережной. Я держал полученную папку с материалами под мышкой. По Неве грудами, расщепляя лучи солнца, плыл ладожский лед, по влажному голубому небу тянулись, словно последние тающие зимние пути, длинные полосы облаков. Аня шла со мной рядом, легкая, вольная, и улыбка не сходила с ее губ. А мне уже было ясно, что ничего отрадного для меня она не скажет.
– Ах, какая весна! – вздохнула она глубоко. – И сколько событий… Эта последняя неделя – словно год жизни, а может, и вся жизнь! Ты знаешь, во мне сейчас столько сил!.. Я чувствую себя такой сильной! Понимаешь, за тобой я была как за каменной стеной. С тобой я могла быть слабой. А теперь я чувствую, что сама на многое способна. Я словно проснулась, дремала-дремала и вдруг вспорхнула. Даже люди стали относиться ко мне по-другому. Я навестила всех моих прежних подруг. И все рады мне. Все говорят, что я переменилась, стала интереснее. Все кругом обращают внимание… Я с каждым могу побеседовать, и все меня понимают. Тут один командировочный, взрослый такой мужчина, сказал мне: «Я, – говорит, – не люблю давать советы, но тебе я хочу посоветовать: больше всего в жизни бойся скуки. Скука убивает самое лучшее в человеке». А я сейчас ни секундочки не скучаю!
– Это он тебе посоветовал после того, как вы с ним выбрались из постели? – не удержался я от колкости.
– Слушай, ты ненормальный. У тебя одно на уме – секс и ничего больше.
– Можно подумать, ты со своим… дружком встречаетесь исключительно для интеллектуальных бесед.
– Но ведь кроме этого столько всего! Неужели ты не видишь?
Нет, я не видел. Я вообще ничего не видел. Лишь черноту…
Какое-то время шли молча. Не без злорадства я отметил, что слегка охладил ее восторженность.
– И это все, что ты собиралась мне сказать? – сухо спросил ее.
– А разве этого мало?
Я ничего не ответил, да и говорить в общем-то было не о чем.
Как она сейчас от меня далека! Рядом с ней – переполненной эмоциями, возможно, наивной, возможно, заблуждающейся, обманутой иллюзиями, но горящей жизнью – я чувствовал себя покойником. И весна казалась мне стылой, пустой и не нужной.
– Чудесный день, – проговорил я, как бы проверяя себя. Но слова эти ничего во мне не вызвали, ни малейшего отклика. Мертво в душе, одни остывшие уголья…
«Наверное, я и любить-то больше не способен. Трындел: придется и мне кого-то полюбить… Сплошной блеф. А сам – пустая оболочка. Двадцать шесть лет – и уже старик…»
У Дворцового моста расстались. Она полетела на ту сторону Невы, легкая, в развевающейся на ветру розовой куртке, я остался на этой.
Сколько-то времени я тупо брел по набережной, не видя ничего вокруг. Потом заметил, что у меня папка (с моими бумагами). Равнодушно швырнул ее в Неву, побрел дальше. Впору было самому сигануть вслед за папкой. Но, к сожалению, я неплохо плавал.
«Все в жизни компенсируется», – вспомнил я свои давние слова. Жизнь решила подтвердить их на моем личном примере.
Глава 25. ИНЫЕ ГОСТИ
Помимо пацанов и Раиса к Радику наведывалось немало иных гостей. Другой раз проснешься среди ночи: шум, говор, ругань Бурхана. Выглянешь в окно: в кухоньке свет, дверь ее отворена, полно людей, дым коромыслом. Во дворе – чей-то мотоцикл с коляской или автомобиль у ворот (это уже утром обнаружишь).
Так, почти неделю жили два парня – Иван и Андрей. Один ночевал в кухне на столе-топчане, другой в бане на полкй. Оба мне сразу не понравились. Особенно Андрей – молодой, полненький, с гладкими пухлыми щеками и стрижкой «ежиком». Во всех его движениях сквозила самоуверенность, этакая надменная медлительность: медленно наливает себе чаю, устроившись основательно у печки в своей широкой распахнутой куртке и подвернутых сапогах, столь же медленно потягивает сигаретку на длинном мундштуке. И никогда не смотрит в глаза.
«Кто они такие? – недоумевал я. – И чего торчат тут?»
Но все стало ясно, когда они ввалились однажды во двор, мокрые от дождя, в измазанных глиной сапогах, с лопатой и торчащими из рюкзака перепачканными песком деревянными лотками. Вот оно что! Золотишко моют!
Как-то ночью после затянувшейся пьянки Гайса уснул на сене в телеге, а оба гостя – Иван и Андрей – улеглись дуплетом на его кровати. В комфорте. И тотчас же дико захрапели. Я уже привык к храпу коллег и хозяев и почти не замечал его, а тут прибавилось нечто новое, и это новое раздражало.
В скором времени послышалась какая-то возня, и в бледном свете неба, сочащемся сквозь окна, я разглядел в передней комнате сгорбленную фигуру Бурхана.
– Чё храпите? – послышалось его сердитое ворчание. – Людям спать не даете, – (то есть нам). – Хорош храпеть, ты понял-нет?
Какое-то время длилась пауза, разливался лишь все тот же ритмичный ядреный храп.
– Ишь херачат!.. – то ли с негодованием, то ли с восхищением воскликнул старик. – Храпят, как у себя дома. Как у жены под боком. Понаехали, пьяницы… «Бурхан, Бурхан…» Бурхан вам что, мамка? Кончай, тебе говорят!!!
Неожиданно воцарилась почти полная тишина, и я уж было задремал, как вдруг Бурхан разразился новой странной тирадой:
– На хер мне этот ваш Ельцин! И этот… Салават Юлаев! Главное – будь человеком! Я так говорю? Живи своими мозгами. Понял-нет? Храпишь тут… Чё «Бурхан»? У Бурхана все лады. Бурхан никого не убивал, и золото мне ваше не нужно! Все, больше ничего не скажу!
Это «никого не убивал» заставило меня насторожиться: не причастны ли эти двое к убийству пластовского мужика?
Я знал, что наутро Бурхан, такой грозный ночью, будет лебезить и заискивать перед гостями (в расчете, что его опохмелят):
– Андрюша, ты что-то выпивать начал… Прежде, помнится, не пил.
Или, бросив свой пост на кухне, ускачет на коне в Березовку:
– Мать вашу! Грей тут чай, чашки за всеми мой!.. Понаедут дармоеды!.. вражьи души! Пошли все!..
То же самое хотелось бы выкрикнуть и мне, но сдерживало проклятое воспитание. А может, трусость?… Нет, пора сказать свое слово!
Перед закатом со стороны карьера появились оба – Андрей и Иван. Я только что закончил колоть дрова и теперь неторопливо прохаживался перед домом, словно на вечерней прогулке. Когда старатели поравнялись со мной, я положил руку Андрею на плечо и силой его остановил.
– В чем дело? – вынул тот изо рта мундштук с догоревшей сигаретой.
– Ты долго собираешься тут околачиваться?
– А тебе что за печаль?
– Мне это не нравится.
С минуту мы смотрели друг другу в глаза. Иван тем временем предусмотрительно обошел меня и занял позицию с тыла.
– Я к Радику приехал, – произнес наконец Андрей.
– Тут не один Радик. И здесь не гостиница, где тебя будут кормить и обслуживать. Радик, я уверен, так же считает, но стесняется сказать тебе прямо.
– А ты говоришь? – вплотную подступил тот.
– Да, а я говорю тебе это в глаза. И твоему дружку заодно, – обернулся я к Ивану.
Предполагаю, что они оба видели, как по утрам я колочу врытое в землю бревно. К тому же я старался держаться как можно тверже. И это мне, похоже, удалось. В тот же вечер оба старателя, злобно ворча, завели свой мотоцикл и укатили.
Какое-то время я пытался понять, что же меня так раздражало в этих двоих (особенно в Андрее). Возможно, я испытывал ревность к еще не добытому золоту. Затем, меня и вправду злило их нахлебничество. Но, скорее всего, двигало мной другое. И в этом другом, наверное, кроется причина моей острой неприязни к Андрею, а именно – то, что он… нет, не лицом, не сложением, не речью, а скорее повадками, этой своей самоуверенной медлительностью – вызывал у меня в памяти Армена… того, что украл у меня Аню.
Признаться, я опасался, что Радик не одобрит мое самовольство, обидится, что я выпроводил его гостей. Однако опасения не подтвердились.
– Правильно, – согласился хозяин. – Давно надоели уже. Сами если не понимают… Вон Андреич, когда приезжает, всегда привозит – хлеба свежего, сахару, курева, тушенки. «Что-нибудь еще надо?» – каждый раз спросит.
Так, почти неделю жили два парня – Иван и Андрей. Один ночевал в кухне на столе-топчане, другой в бане на полкй. Оба мне сразу не понравились. Особенно Андрей – молодой, полненький, с гладкими пухлыми щеками и стрижкой «ежиком». Во всех его движениях сквозила самоуверенность, этакая надменная медлительность: медленно наливает себе чаю, устроившись основательно у печки в своей широкой распахнутой куртке и подвернутых сапогах, столь же медленно потягивает сигаретку на длинном мундштуке. И никогда не смотрит в глаза.
«Кто они такие? – недоумевал я. – И чего торчат тут?»
Но все стало ясно, когда они ввалились однажды во двор, мокрые от дождя, в измазанных глиной сапогах, с лопатой и торчащими из рюкзака перепачканными песком деревянными лотками. Вот оно что! Золотишко моют!
Как-то ночью после затянувшейся пьянки Гайса уснул на сене в телеге, а оба гостя – Иван и Андрей – улеглись дуплетом на его кровати. В комфорте. И тотчас же дико захрапели. Я уже привык к храпу коллег и хозяев и почти не замечал его, а тут прибавилось нечто новое, и это новое раздражало.
В скором времени послышалась какая-то возня, и в бледном свете неба, сочащемся сквозь окна, я разглядел в передней комнате сгорбленную фигуру Бурхана.
– Чё храпите? – послышалось его сердитое ворчание. – Людям спать не даете, – (то есть нам). – Хорош храпеть, ты понял-нет?
Какое-то время длилась пауза, разливался лишь все тот же ритмичный ядреный храп.
– Ишь херачат!.. – то ли с негодованием, то ли с восхищением воскликнул старик. – Храпят, как у себя дома. Как у жены под боком. Понаехали, пьяницы… «Бурхан, Бурхан…» Бурхан вам что, мамка? Кончай, тебе говорят!!!
Неожиданно воцарилась почти полная тишина, и я уж было задремал, как вдруг Бурхан разразился новой странной тирадой:
– На хер мне этот ваш Ельцин! И этот… Салават Юлаев! Главное – будь человеком! Я так говорю? Живи своими мозгами. Понял-нет? Храпишь тут… Чё «Бурхан»? У Бурхана все лады. Бурхан никого не убивал, и золото мне ваше не нужно! Все, больше ничего не скажу!
Это «никого не убивал» заставило меня насторожиться: не причастны ли эти двое к убийству пластовского мужика?
Я знал, что наутро Бурхан, такой грозный ночью, будет лебезить и заискивать перед гостями (в расчете, что его опохмелят):
– Андрюша, ты что-то выпивать начал… Прежде, помнится, не пил.
Или, бросив свой пост на кухне, ускачет на коне в Березовку:
– Мать вашу! Грей тут чай, чашки за всеми мой!.. Понаедут дармоеды!.. вражьи души! Пошли все!..
То же самое хотелось бы выкрикнуть и мне, но сдерживало проклятое воспитание. А может, трусость?… Нет, пора сказать свое слово!
Перед закатом со стороны карьера появились оба – Андрей и Иван. Я только что закончил колоть дрова и теперь неторопливо прохаживался перед домом, словно на вечерней прогулке. Когда старатели поравнялись со мной, я положил руку Андрею на плечо и силой его остановил.
– В чем дело? – вынул тот изо рта мундштук с догоревшей сигаретой.
– Ты долго собираешься тут околачиваться?
– А тебе что за печаль?
– Мне это не нравится.
С минуту мы смотрели друг другу в глаза. Иван тем временем предусмотрительно обошел меня и занял позицию с тыла.
– Я к Радику приехал, – произнес наконец Андрей.
– Тут не один Радик. И здесь не гостиница, где тебя будут кормить и обслуживать. Радик, я уверен, так же считает, но стесняется сказать тебе прямо.
– А ты говоришь? – вплотную подступил тот.
– Да, а я говорю тебе это в глаза. И твоему дружку заодно, – обернулся я к Ивану.
Предполагаю, что они оба видели, как по утрам я колочу врытое в землю бревно. К тому же я старался держаться как можно тверже. И это мне, похоже, удалось. В тот же вечер оба старателя, злобно ворча, завели свой мотоцикл и укатили.
Какое-то время я пытался понять, что же меня так раздражало в этих двоих (особенно в Андрее). Возможно, я испытывал ревность к еще не добытому золоту. Затем, меня и вправду злило их нахлебничество. Но, скорее всего, двигало мной другое. И в этом другом, наверное, кроется причина моей острой неприязни к Андрею, а именно – то, что он… нет, не лицом, не сложением, не речью, а скорее повадками, этой своей самоуверенной медлительностью – вызывал у меня в памяти Армена… того, что украл у меня Аню.
Признаться, я опасался, что Радик не одобрит мое самовольство, обидится, что я выпроводил его гостей. Однако опасения не подтвердились.
– Правильно, – согласился хозяин. – Давно надоели уже. Сами если не понимают… Вон Андреич, когда приезжает, всегда привозит – хлеба свежего, сахару, курева, тушенки. «Что-нибудь еще надо?» – каждый раз спросит.
Глава 26. АНДРЕИЧ
У меня Андреич тоже вызывает душевное расположение. Это невысокий, чуть полноватый, но крепкий мужчина, всегда гладко выбритый, с маленьким носиком и ртом и живыми веселыми глазами. Он приезжает к Радику как к старому знакомому – приезжает на своем «Жигуле», в новеньком камуфляжном костюме, с новеньким ружьецом-двустволкой – якобы поохотиться на уток. Я говорю «якобы», потому что при мне они не застрелили ни одной птицы. Хотя в другие дни, отправляясь на охоту в одиночку, Радик приносит то зайца, то двух-трех уток, то куропатку. Это, а также щедрые подношения Андреича (мешок сахара, десяток блоков сигарет и тому подобное) навели меня на мысль: не через Андреича ли Радик сбывает добытое золотишко?
В первый же день знакомства я почувствовал, что Андреич, при всем своем внешнем благодушии, не так уж прост.
При Андреиче, как я заметил, хозяева почему-то упорно избегают разговоров о золоте. Говорят в основном об охоте.
Вообще, охота составляет, похоже, основное развлечение мужской части населения здешних поселков. В день открытия сезона, например, стрельба стояла такая, как если бы начались военные учения. Одна за другой колоннами шли по дорогам (а то и прямо по целине, по лугам) легковые автомобили, набитые людьми в такой же, как у Андреича, камуфляжной форме. В камышах водоемов можно было заметить крадущиеся с ружьем наперевес фигурки (из-за этого в маршрутах мы старались обходить стороной озера, чтобы не получить ненароком порцию дроби).
– Последнюю живность выбивают, – сокрушается Радик, печально кивая головой. – Что обидно: много птицы пропадает впустую. Собьют утку и не находят в камышах. Собаку мало кто держит. Больше половины пропадает точно.
– А сам? – усмехается Андреич. – За своих сбитых не обидно?
– Обидно, верно, – соглашается Радик. – Есть такое дело.
Действительно, он сам не раз возвращался с охоты, уже по темну, весь в колючках, в камышовом пухе, мокрый, угрюмый.
– Двух сбил, – неохотно отвечал на наши расспросы, – чирка и кряковую. Все облазил, не нашел…
Как-то он принес кулика (видимо, чтобы не возвращаться совсем уж с пустыми руками). Смотрю я на того: лежит на столе во дворе махонькая птаха – тоненький длинный клюв, тоненькие черные, какие-то жалкие, сложенные вместе лапки, закрытое серое веко, кровавое пятнышко на грудке… И мы, семь-восемь здоровенных мужиков, будем его поедать…
– Раньше дичи-то было-о-о! – вспоминает Бурхан, замерев у печи с половником. – Тетерева летали – у-у-у! – выставив вперед небритый подбородок, он закатывает глаза к густо облепленному мухами потолку. – Неба не видно – такие стаи! Токовать начнут – гул стоит. А теперь… – он скривил, сморщил лицо, – охотников больше. Копчики эти развелись, лисы – молодняк губят, съедают подчистую. Раньше пацаны каждую весну, бывало, идут в лес – гнезда ворон этих, сорок разоряют. Ястребов этих – копчиков – мало было… Да-а-а, не стало дичи. Леса свели карьерами. Всем золото надо. А что оно, золото это? Его не съешь!..
– Значит, Радик, подъем завтра в шесть, – как бы невзначай прерывает разошедшегося старика Андреич.
Обратив внимание на странную особенность гостя – избегать разговоров о золоте, я стал осторожно приглядываться к этому улыбчивому добродушному здоровячку. Я заметил, например, что Радик и Андреич понимают друг друга без слов. Стоит Андреичу повести глазами в сторону двери и выйти, как Радик, выждав минуту, выходит следом за ним. Не ускользнуло от моего внимания и то, что Радик как будто веселеет, расслабляется, становится разговорчивее после отъезда радушного гостя.
Бурхан – тот вообще отзывается об Андреиче шепотом:
– Сердитый сегодня. Радик ему что ли чем не угодил? – (Хотя гость весь день казался веселым).
Направляясь однажды в маршрут, я заметил белые «Жигули» Андреича среди домов соседнего хутора, где часто останавливается Раис. Это мне также показалось подозрительным.
Постепенно я пришел к заключению, что Андреич – фигура темная, загадочная, а возможно, и опасная.
Впрочем, лично мне опасаться нечего. Самое дорогое у меня уже отобрали…
В первый же день знакомства я почувствовал, что Андреич, при всем своем внешнем благодушии, не так уж прост.
При Андреиче, как я заметил, хозяева почему-то упорно избегают разговоров о золоте. Говорят в основном об охоте.
Вообще, охота составляет, похоже, основное развлечение мужской части населения здешних поселков. В день открытия сезона, например, стрельба стояла такая, как если бы начались военные учения. Одна за другой колоннами шли по дорогам (а то и прямо по целине, по лугам) легковые автомобили, набитые людьми в такой же, как у Андреича, камуфляжной форме. В камышах водоемов можно было заметить крадущиеся с ружьем наперевес фигурки (из-за этого в маршрутах мы старались обходить стороной озера, чтобы не получить ненароком порцию дроби).
– Последнюю живность выбивают, – сокрушается Радик, печально кивая головой. – Что обидно: много птицы пропадает впустую. Собьют утку и не находят в камышах. Собаку мало кто держит. Больше половины пропадает точно.
– А сам? – усмехается Андреич. – За своих сбитых не обидно?
– Обидно, верно, – соглашается Радик. – Есть такое дело.
Действительно, он сам не раз возвращался с охоты, уже по темну, весь в колючках, в камышовом пухе, мокрый, угрюмый.
– Двух сбил, – неохотно отвечал на наши расспросы, – чирка и кряковую. Все облазил, не нашел…
Как-то он принес кулика (видимо, чтобы не возвращаться совсем уж с пустыми руками). Смотрю я на того: лежит на столе во дворе махонькая птаха – тоненький длинный клюв, тоненькие черные, какие-то жалкие, сложенные вместе лапки, закрытое серое веко, кровавое пятнышко на грудке… И мы, семь-восемь здоровенных мужиков, будем его поедать…
– Раньше дичи-то было-о-о! – вспоминает Бурхан, замерев у печи с половником. – Тетерева летали – у-у-у! – выставив вперед небритый подбородок, он закатывает глаза к густо облепленному мухами потолку. – Неба не видно – такие стаи! Токовать начнут – гул стоит. А теперь… – он скривил, сморщил лицо, – охотников больше. Копчики эти развелись, лисы – молодняк губят, съедают подчистую. Раньше пацаны каждую весну, бывало, идут в лес – гнезда ворон этих, сорок разоряют. Ястребов этих – копчиков – мало было… Да-а-а, не стало дичи. Леса свели карьерами. Всем золото надо. А что оно, золото это? Его не съешь!..
– Значит, Радик, подъем завтра в шесть, – как бы невзначай прерывает разошедшегося старика Андреич.
Обратив внимание на странную особенность гостя – избегать разговоров о золоте, я стал осторожно приглядываться к этому улыбчивому добродушному здоровячку. Я заметил, например, что Радик и Андреич понимают друг друга без слов. Стоит Андреичу повести глазами в сторону двери и выйти, как Радик, выждав минуту, выходит следом за ним. Не ускользнуло от моего внимания и то, что Радик как будто веселеет, расслабляется, становится разговорчивее после отъезда радушного гостя.
Бурхан – тот вообще отзывается об Андреиче шепотом:
– Сердитый сегодня. Радик ему что ли чем не угодил? – (Хотя гость весь день казался веселым).
Направляясь однажды в маршрут, я заметил белые «Жигули» Андреича среди домов соседнего хутора, где часто останавливается Раис. Это мне также показалось подозрительным.
Постепенно я пришел к заключению, что Андреич – фигура темная, загадочная, а возможно, и опасная.
Впрочем, лично мне опасаться нечего. Самое дорогое у меня уже отобрали…
Глава 27. ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
После свидания на набережной мы с Аней встретились еще раз (договорились, что она отдаст мне некоторые общие фотографии). К тому времени я снял недорого обшарпанную комнатенку на Васильевском.
Мы сидели вдвоем в кафе, пили «Мартини» с лимоном (вкусы у нее тоже изменились).
– Из общежития меня выселили, – сообщила Аня как будто даже радостно, – я ведь не аспирант. Комендантша забрала сначала холодильник и всю мебель, а потом и ключи от комнаты. Из института меня тоже хотят отчислить, но я так просто не сдамся. Я теперь сильная. Меня ничто сейчас не испугает.
«Все рушится, – уныло думал я. – С какими усилиями я добивался этой комнаты, приличной мебели!.. Так и хочется сказать: „все, что нажито непосильным трудом…“».
Глаза ее все так же сияли, но улавливалась в них какая-то усталость (или мне всего лишь хотелось, чтобы так было?). И тогда, сломив свою гордыню, я предложил осипшим голосом:
– Хочешь, я заберу тебя у него?
Она хмыкнула, покачала головой и ответила как-то непонятно:
– Если ты это сделаешь, то сам потом будешь жалеть.
– Почему?!
– Потому что я уже не та.
– Мне ты кажешься еще привлекательнее.
Она улыбнулась, достала из сумочки пачку сигарет, закурила.
Я поморщился, но смолчал.
– Скажу честно: мне иногда так тебя хочется!.. – признался я. – Вспоминаю наши ночи и едва не схожу с ума.
– Я тоже иногда их вспоминаю, и мне они представляются не жизнью, а каким-то сном – хорошим или плохим, но сном. И не смотри на меня так! Все у меня хорошо. Я столько всего испытала! Как будто прожила за эти дни несколько жизней. И за это я благодарна ему…
Я стиснул челюсти и долго сидел молча. Она курила, и это все сильнее раздражало меня.
– Знаешь, – проговорила она негромко, – даже если он бросит меня, я не пропаду. Теперь уже не пропаду!
– Что ж, отрадно. Ты действительно заметно повзрослела.
– Я должна тебе сказать: ты много мне дал, Федя. Без тебя я не смогла бы стать теперешней.
– Не было бы счастья, да несчастье помогло, – иронично продекламировал я.
– Нет, ты не несчастье, и ты навсегда останешься для меня близким человеком.
И тут мой эгоизм и тоска окончательно взяли верх:
– Сомневаюсь, – проговорил я едко. – Наши пути разошлись. У тебя теперь своя жизнь, а у меня своя. У меня тоже что-нибудь обязательно произойдет, встречу кого-нибудь… – я осекся, почувствовав, что повторяюсь.
– …полюбишь, – договорила она за меня. – Да, все правильно, скорее всего, так и будет. Значит, так и должно быть. Я желаю тебе поскорее кого-нибудь встретить.
Мне вдруг захотелось размахнуться и залепить ей пощечину. Или вывернуть пальцы – те, что держали сигарету. И чтобы сдержаться, я, сопя, отвернулся к окну.
– Давай прощаться, – она потянулась рукой к моей щеке.
Я как бы попытался уклониться и как бы не успел.
– Что это у тебя? – придержал я ее руку, заметив на локтевом сгибе лиловое пятнышко с синеватой оторочкой. – Ты что… колешься?! – мой голос подпрыгнул. Я испугался и в то же время, как это ни подло, испытал нечто похожее на радость. Ведь тогда все становится объяснимым – ее окрылённость, эйфория. Все это не от любви к другому, а от наркотического угара. А я и уши развесил: «новая жизнь, свобода»… Ее спасать нужно!
Аня взглянула на меня с сожалением:
– Слушай, ты совсем потерял голову. Не хотелось бы тебе говорить, но раз уж ты так за меня переживаешь, скажу: я сдавала кровь, чтобы на эти деньги купить ему к дню рождения подарок.
– У тебя нет денег?
– Дело не в деньгах вовсе, просто мне так захотелось.
– Аня, да он никогда в жизни этого не оценит! Тем более что ему твои подарки…
– А мне и не надо, чтобы кто-то оценивал. Я сделала это для себя. Это же так символично – заплатить своей кровью за подарок.
– Ты тоже потеряла голову, это точно. При твоей комплекции тебе вообще нельзя сдавать кровь. Это глупость, блажь!
– Мне тебя жаль, – она резко встала из-за столика и не оборачиваясь направилась к выходу.
Я догнал ее на улице, схватил за руку:
– Постой. Последний вопрос. Танюша мне говорила, что у тебя сейчас не один Армен. Ты что, полюбила распутство?
– Слушай, не надо меня воспитывать, – она посмотрела на меня с презрительной гримасой. – Прошу тебя. Ты два года меня воспитывал, я сыта этим по горло. Теперь я сама отвечаю за себя. И не надо на меня так дико смотреть. Ты всегда говорил о свободе, убеждал. Теперь я сама хочу ее – свободу. И много личного счастья.
– «Действия, совершенные в интересах личного счастья, далеки от нравственности», Кант, – холодно процитировал я (всего месяц назад я сдавал кандминимум по философии).
– С каких это пор ты стал таким высоконравственным?
– С тех пор, как мы поменялись ролями.
– Желаю тебе большой любви, – она тормознула легковушку, махнула мне небрежно и укатила – в новую вольную жизнь, в свободную любовь, в беспредельную свободу, о которой я сам всегда мечтал, которую воспевал, но которой оказался чужд.
Слишком много выпало за последние дни на мою долю потрясений, но эта встреча отняла у меня остатки душевных сил.
Выходит, Татьяна права: то, что Аня бросила меня – полбеды, беда в том, что я, возможно, и вправду сломал ей жизнь. Мои двухлетние проповеди дали всходы… Что теперь можно исправить? Ничего… Я не волен что-либо изменить. Это как если бы я долго раскачивал тяжелую вагонетку, и наконец она сдвинулась и покатила под уклон. Сперва медленно, так что ее еще можно притормозить, сунуть что-нибудь под колесо, но затем все быстрее и быстрее, и вот уже разогналась так, что ее не остановить, даже если самому броситься под колеса.
У меня нет доступа к ее душе – той душе, которую раньше она легко отдавала мне – «Возьми!», – а я отмахивался.
Мы сидели вдвоем в кафе, пили «Мартини» с лимоном (вкусы у нее тоже изменились).
– Из общежития меня выселили, – сообщила Аня как будто даже радостно, – я ведь не аспирант. Комендантша забрала сначала холодильник и всю мебель, а потом и ключи от комнаты. Из института меня тоже хотят отчислить, но я так просто не сдамся. Я теперь сильная. Меня ничто сейчас не испугает.
«Все рушится, – уныло думал я. – С какими усилиями я добивался этой комнаты, приличной мебели!.. Так и хочется сказать: „все, что нажито непосильным трудом…“».
Глаза ее все так же сияли, но улавливалась в них какая-то усталость (или мне всего лишь хотелось, чтобы так было?). И тогда, сломив свою гордыню, я предложил осипшим голосом:
– Хочешь, я заберу тебя у него?
Она хмыкнула, покачала головой и ответила как-то непонятно:
– Если ты это сделаешь, то сам потом будешь жалеть.
– Почему?!
– Потому что я уже не та.
– Мне ты кажешься еще привлекательнее.
Она улыбнулась, достала из сумочки пачку сигарет, закурила.
Я поморщился, но смолчал.
– Скажу честно: мне иногда так тебя хочется!.. – признался я. – Вспоминаю наши ночи и едва не схожу с ума.
– Я тоже иногда их вспоминаю, и мне они представляются не жизнью, а каким-то сном – хорошим или плохим, но сном. И не смотри на меня так! Все у меня хорошо. Я столько всего испытала! Как будто прожила за эти дни несколько жизней. И за это я благодарна ему…
Я стиснул челюсти и долго сидел молча. Она курила, и это все сильнее раздражало меня.
– Знаешь, – проговорила она негромко, – даже если он бросит меня, я не пропаду. Теперь уже не пропаду!
– Что ж, отрадно. Ты действительно заметно повзрослела.
– Я должна тебе сказать: ты много мне дал, Федя. Без тебя я не смогла бы стать теперешней.
– Не было бы счастья, да несчастье помогло, – иронично продекламировал я.
– Нет, ты не несчастье, и ты навсегда останешься для меня близким человеком.
И тут мой эгоизм и тоска окончательно взяли верх:
– Сомневаюсь, – проговорил я едко. – Наши пути разошлись. У тебя теперь своя жизнь, а у меня своя. У меня тоже что-нибудь обязательно произойдет, встречу кого-нибудь… – я осекся, почувствовав, что повторяюсь.
– …полюбишь, – договорила она за меня. – Да, все правильно, скорее всего, так и будет. Значит, так и должно быть. Я желаю тебе поскорее кого-нибудь встретить.
Мне вдруг захотелось размахнуться и залепить ей пощечину. Или вывернуть пальцы – те, что держали сигарету. И чтобы сдержаться, я, сопя, отвернулся к окну.
– Давай прощаться, – она потянулась рукой к моей щеке.
Я как бы попытался уклониться и как бы не успел.
– Что это у тебя? – придержал я ее руку, заметив на локтевом сгибе лиловое пятнышко с синеватой оторочкой. – Ты что… колешься?! – мой голос подпрыгнул. Я испугался и в то же время, как это ни подло, испытал нечто похожее на радость. Ведь тогда все становится объяснимым – ее окрылённость, эйфория. Все это не от любви к другому, а от наркотического угара. А я и уши развесил: «новая жизнь, свобода»… Ее спасать нужно!
Аня взглянула на меня с сожалением:
– Слушай, ты совсем потерял голову. Не хотелось бы тебе говорить, но раз уж ты так за меня переживаешь, скажу: я сдавала кровь, чтобы на эти деньги купить ему к дню рождения подарок.
– У тебя нет денег?
– Дело не в деньгах вовсе, просто мне так захотелось.
– Аня, да он никогда в жизни этого не оценит! Тем более что ему твои подарки…
– А мне и не надо, чтобы кто-то оценивал. Я сделала это для себя. Это же так символично – заплатить своей кровью за подарок.
– Ты тоже потеряла голову, это точно. При твоей комплекции тебе вообще нельзя сдавать кровь. Это глупость, блажь!
– Мне тебя жаль, – она резко встала из-за столика и не оборачиваясь направилась к выходу.
Я догнал ее на улице, схватил за руку:
– Постой. Последний вопрос. Танюша мне говорила, что у тебя сейчас не один Армен. Ты что, полюбила распутство?
– Слушай, не надо меня воспитывать, – она посмотрела на меня с презрительной гримасой. – Прошу тебя. Ты два года меня воспитывал, я сыта этим по горло. Теперь я сама отвечаю за себя. И не надо на меня так дико смотреть. Ты всегда говорил о свободе, убеждал. Теперь я сама хочу ее – свободу. И много личного счастья.
– «Действия, совершенные в интересах личного счастья, далеки от нравственности», Кант, – холодно процитировал я (всего месяц назад я сдавал кандминимум по философии).
– С каких это пор ты стал таким высоконравственным?
– С тех пор, как мы поменялись ролями.
– Желаю тебе большой любви, – она тормознула легковушку, махнула мне небрежно и укатила – в новую вольную жизнь, в свободную любовь, в беспредельную свободу, о которой я сам всегда мечтал, которую воспевал, но которой оказался чужд.
Слишком много выпало за последние дни на мою долю потрясений, но эта встреча отняла у меня остатки душевных сил.
Выходит, Татьяна права: то, что Аня бросила меня – полбеды, беда в том, что я, возможно, и вправду сломал ей жизнь. Мои двухлетние проповеди дали всходы… Что теперь можно исправить? Ничего… Я не волен что-либо изменить. Это как если бы я долго раскачивал тяжелую вагонетку, и наконец она сдвинулась и покатила под уклон. Сперва медленно, так что ее еще можно притормозить, сунуть что-нибудь под колесо, но затем все быстрее и быстрее, и вот уже разогналась так, что ее не остановить, даже если самому броситься под колеса.
У меня нет доступа к ее душе – той душе, которую раньше она легко отдавала мне – «Возьми!», – а я отмахивался.
Глава 28. СТАЛКЕР
Повезло: Радик наконец-то взял меня с собой. Я не напрашивался, даже не намекал об этом своем желании, но оно, видимо, прочитывалось в моих глазах, когда речь заходила о карьерах.
И вот мы в карьере вдвоем. Радик шагает впереди, в потертом своем рабочем костюме, коротких сапогах. Я вижу его стриженый, похожий на мальчишеский, затылок. Любопытно, что у них с Тагиром затылки почти одинаковые: черная жесткая щетина образует спираль; у одного она закручивается по часовой, а у другого против часовой стрелки, как антициклон и циклон.
– Радик, откуда у тебя этот шрам? – спрашиваю я про рубец, белеющий у него ниже уха.
– Да так… было дело, – нехотя отзывается он. – В драке зацепили.
Наверное, то была не просто драка, а борьба за участки в карьерах, предполагаю я.
Мой проводник легко, привычно прыгает с камня на камень, обходит глинистые вязкие ямины дна котлованов. Вид у него праздный, однако глаза профессионально шныряют по сторонам. Там мимоходом поковырял железной скобой в щели скального выступа, тут выгреб из ложбинки глину и бросил на шершавую щеку мраморной глыбы:
– Пусть дождичком размывает. Глина уйдет, а золото все, сколько есть, останется, – поясняет мне.
Проходим мимо ржавой, переломленной посредине трубы. Радик сует в нее голову.
– В таких трубах, бывает, кое-что остается, – слышу его гулкий потусторонний голос. – Особенно на стыках, где манжета наварена или где латка. В щелях, в общем… – добавляет он, высунувшись.
Я тоже заглядываю в какую-то трубу.
– Нет, в этой не будет, – улыбается знаток. – По ней воду подавали. Надо смотреть в трубах пульпопровода, они пошире и стенки толще.
Метров через сто он снова притормаживает.
– Вот тут надо шурф копать, – ковыряет он сапогом песок у края небольшой оплывшей котловины. – Тут как раз головка прибора была. Часть золота уходила – не все брали, торопились. Вообще непонятно, какая штука, – взглядывает он на меня озадаченно. – Работаем… Как только металл попер, так все останавливают – и прибор на новое место. Я так думаю: кто-то себе на потом припас оставлял.
И вот мы в карьере вдвоем. Радик шагает впереди, в потертом своем рабочем костюме, коротких сапогах. Я вижу его стриженый, похожий на мальчишеский, затылок. Любопытно, что у них с Тагиром затылки почти одинаковые: черная жесткая щетина образует спираль; у одного она закручивается по часовой, а у другого против часовой стрелки, как антициклон и циклон.
– Радик, откуда у тебя этот шрам? – спрашиваю я про рубец, белеющий у него ниже уха.
– Да так… было дело, – нехотя отзывается он. – В драке зацепили.
Наверное, то была не просто драка, а борьба за участки в карьерах, предполагаю я.
Мой проводник легко, привычно прыгает с камня на камень, обходит глинистые вязкие ямины дна котлованов. Вид у него праздный, однако глаза профессионально шныряют по сторонам. Там мимоходом поковырял железной скобой в щели скального выступа, тут выгреб из ложбинки глину и бросил на шершавую щеку мраморной глыбы:
– Пусть дождичком размывает. Глина уйдет, а золото все, сколько есть, останется, – поясняет мне.
Проходим мимо ржавой, переломленной посредине трубы. Радик сует в нее голову.
– В таких трубах, бывает, кое-что остается, – слышу его гулкий потусторонний голос. – Особенно на стыках, где манжета наварена или где латка. В щелях, в общем… – добавляет он, высунувшись.
Я тоже заглядываю в какую-то трубу.
– Нет, в этой не будет, – улыбается знаток. – По ней воду подавали. Надо смотреть в трубах пульпопровода, они пошире и стенки толще.
Метров через сто он снова притормаживает.
– Вот тут надо шурф копать, – ковыряет он сапогом песок у края небольшой оплывшей котловины. – Тут как раз головка прибора была. Часть золота уходила – не все брали, торопились. Вообще непонятно, какая штука, – взглядывает он на меня озадаченно. – Работаем… Как только металл попер, так все останавливают – и прибор на новое место. Я так думаю: кто-то себе на потом припас оставлял.