И вот теперь в первый раз я ощутил настоящий страх. Страх оттого, что не любим. И что любимым ею мне уже не быть. Лишь в эти минуты я вдруг отчетливо увидел, что значила она для меня. Эта слабая женщина была для меня – опора, тыл, верность, дом. Даже изменяя ей, я подсознательно помнил о ласковой гавани, куда я всегда мог вернуться, где меня выслушают, поймут, простят и даже посочувствуют. До меня дошло наконец, что я потерял единственного верного друга, которому мог говорить все, который находил оправдания моим грехам и слова утешения при моих житейских неудачах. Своей слабостью она позволяла мне ощущать себя сильным. Я всегда считал, что Аня получила меня в дар незаслуженно, теперь же понял, что сам не по достоинству владел ею.
Вчера я играл в великодушие. Сейчас же мой эгоизм бился в панике. Кто теперь будет меня так боготворить? Восторгаться мною? Кто будет так искренне верить в мою исключительность, в мои мнимые достоинства? Кто захочет безоговорочно мне подчиняться, во всем соглашаться со мной, смеяться и плакать по моему желанию?
Остановить!!! Уломать, умолить!.. Но эгоизм боялся и этого. Сделать это – значило развенчать себя навсегда, признать дутым свое достоинство, позерством – свою идею свободной любви, свою «широту взглядов». Значило – если б она и осталась – получить вместо почитания тихое презрение, а то и открытое пренебрежение при ее полной независимости. Понятно, что лучший, самый разумный и достойный вариант – самому от нее отречься, дать ей понять, что и она меня теряет навсегда (ведь она сейчас об этом вовсе не думает). Но как это трудно – отречься…
– Что ж… – выждав, когда уймется сердце, промолвил я как можно сдержаннее, – придется и мне кого-то полюбить.
– Да, я так и предполагала, – с какой-то отчаянной решимостью она села, поджав ноги, ткнувшись подбородком в колени, – я знала, что в конце концов останусь одна. И это будет мне наказанием за все…
Она начала всхлипывать.
– А как ты хотела?! – я отшвырнул одеяло и босиком стал вышагивать по комнате, впервые почувствовав, как к любви примешивается яд мстительной ненависти. – Там ловить счастье за хвост, а тут чтобы про запас хранился прежний любовничек?!
– Да, я понимаю, что теряю тебя навсегда. Федя, я не знаю, куда иду… Мне страшно! Я не знаю, что будет там. Я боюсь, боюсь, боюсь!.. Но… я не могу не идти.
Проходя мимо стола, я схватил недопитую бутылку сухого вина (жалкий атрибут примирения) и с размаху шарахнул о стену. Тысяча осколков, звеня, разлетелась по комнате, вино забрызгало пол и нас обоих. Но Аня даже не вздрогнула.
– Всё! – прорычал я. – Кончено. Я сам больше так не могу. Завтра же я отсюда выметусь. А ты переселяйся к нему. Он тебя всю озолотит! – И не удержавшись, я резким движением сорвал с ее шеи и швырнул на пол цепочку.
Она поднялась и стала одеваться.
– Ладно, Федя, я пойду, – обронила она, словно камешек в пропасть. – Может быть, уже не вернусь. Я к нему. Прости.
Ошеломленный, оглушенный, я стоял один в страшно опустевшем мире…
Потерянно и удивленно оглядел комнату. Вот стол с двумя сиротливыми фужерами. В одном – несколько капель вина. В углу – холодильник, который я с великими усилиями добывал, втершись в доверие к комендантше, и который добросовестно продолжал служить, храня сейчас на своих полках три яйца и початый пакет кефира. Лампа-бра, специально купленная мною и укрепленная на стене над изголовьем, чтобы отчетливо видеть Анино лицо в минуты сладостных страданий… Освещенная этой лампой взрытая постель, забрызганная лиловыми каплями и осыпанная зеленоватыми стеклышками. И сам я – нелепый предмет среди столь же нелепых вещей и, как эти вещи, не нужный никому. Как стул без крышки – стул для самого себя, стула.
Но самое ужасное заключалось в запоздалом прозрении: я ее, оказывается, любил…
Глава 21. ПАЦАНЫ
Глава 22. ЕЩЕ ОДИН ПИНОК
Глава 23. ЧАЙКА
Вчера я играл в великодушие. Сейчас же мой эгоизм бился в панике. Кто теперь будет меня так боготворить? Восторгаться мною? Кто будет так искренне верить в мою исключительность, в мои мнимые достоинства? Кто захочет безоговорочно мне подчиняться, во всем соглашаться со мной, смеяться и плакать по моему желанию?
Остановить!!! Уломать, умолить!.. Но эгоизм боялся и этого. Сделать это – значило развенчать себя навсегда, признать дутым свое достоинство, позерством – свою идею свободной любви, свою «широту взглядов». Значило – если б она и осталась – получить вместо почитания тихое презрение, а то и открытое пренебрежение при ее полной независимости. Понятно, что лучший, самый разумный и достойный вариант – самому от нее отречься, дать ей понять, что и она меня теряет навсегда (ведь она сейчас об этом вовсе не думает). Но как это трудно – отречься…
– Что ж… – выждав, когда уймется сердце, промолвил я как можно сдержаннее, – придется и мне кого-то полюбить.
– Да, я так и предполагала, – с какой-то отчаянной решимостью она села, поджав ноги, ткнувшись подбородком в колени, – я знала, что в конце концов останусь одна. И это будет мне наказанием за все…
Она начала всхлипывать.
– А как ты хотела?! – я отшвырнул одеяло и босиком стал вышагивать по комнате, впервые почувствовав, как к любви примешивается яд мстительной ненависти. – Там ловить счастье за хвост, а тут чтобы про запас хранился прежний любовничек?!
– Да, я понимаю, что теряю тебя навсегда. Федя, я не знаю, куда иду… Мне страшно! Я не знаю, что будет там. Я боюсь, боюсь, боюсь!.. Но… я не могу не идти.
Проходя мимо стола, я схватил недопитую бутылку сухого вина (жалкий атрибут примирения) и с размаху шарахнул о стену. Тысяча осколков, звеня, разлетелась по комнате, вино забрызгало пол и нас обоих. Но Аня даже не вздрогнула.
– Всё! – прорычал я. – Кончено. Я сам больше так не могу. Завтра же я отсюда выметусь. А ты переселяйся к нему. Он тебя всю озолотит! – И не удержавшись, я резким движением сорвал с ее шеи и швырнул на пол цепочку.
Она поднялась и стала одеваться.
– Ладно, Федя, я пойду, – обронила она, словно камешек в пропасть. – Может быть, уже не вернусь. Я к нему. Прости.
Ошеломленный, оглушенный, я стоял один в страшно опустевшем мире…
Потерянно и удивленно оглядел комнату. Вот стол с двумя сиротливыми фужерами. В одном – несколько капель вина. В углу – холодильник, который я с великими усилиями добывал, втершись в доверие к комендантше, и который добросовестно продолжал служить, храня сейчас на своих полках три яйца и початый пакет кефира. Лампа-бра, специально купленная мною и укрепленная на стене над изголовьем, чтобы отчетливо видеть Анино лицо в минуты сладостных страданий… Освещенная этой лампой взрытая постель, забрызганная лиловыми каплями и осыпанная зеленоватыми стеклышками. И сам я – нелепый предмет среди столь же нелепых вещей и, как эти вещи, не нужный никому. Как стул без крышки – стул для самого себя, стула.
Но самое ужасное заключалось в запоздалом прозрении: я ее, оказывается, любил…
Глава 21. ПАЦАНЫ
Еще нас навещают пацаны из Плбста…
Их нашествия хуже стихийного бедствия, хуже ливня, превращающего двор в болото.
Это и впрямь нашествия…
Приезжают они на мотоцикле с коляской, вчетвером на одном. Появление их неизменно сопровождается криками, матерщиной. Все они какие-то всклокоченные, дерганные, с горящими шкодливыми глазами.
– Здоруво, бля! – орут они, вваливаясь во двор. – Радик, пойдем ночью рыбу колоть! Мы фонарь привезли! А вы кто?! – это кричат уже нам (как если бы мы были тугоухими). – Геологи? Из Питера? Во зашибись! А пить будете? – из коляски извлекаются неизменные пластиковые бутыли с самогоном; заодно – черная облезлая сумка. – Смотрите, бля, кого поймали!
Из перевернутой сумки колючим комком выпадает еж. Его торжественно помещают в будку Барсика. Вся толпа покатывается со смеху, потешаясь над псом, который, вне себя от негодования, лает на свою конуру, на сердито сопящего и похрюкивающего в сумраке ежа, но сунуть голову в свое жилище не решается.
Радик и Гайса сами становятся пацанами в этой разбитной компании. Радик стреляет по очереди с мальчишками из подводного ружья в собственные ворота или отправляется во главе ватаги по темну лучить рыбу у дамбы. Гайса, со своей стороны, развлекает гостей страшными историями, например, о том, как на соседнем хуторе баба Зина (у которой мы берем молоко) вылетает по ночам из печной трубы. Этакая вишняковская Солоха! И подумать только: эти олухи – далеко уже не дети, учащиеся ПТУ, – к великому моему удивлению, верят. Хорохорятся, подзадоривают друг друга, но пойти ночью на хутор Вишняковский не отваживаются.
– А ты видел? – допытываются они у меня.
– Что? – прикидываюсь я непонимающим.
– Ну, бабу Зину. Как она из трубы…
– Да, – поддерживаю я Гайсу, – что-то такое вылетало – человек не человек… может, черт.
– Ты понял?!! – выкрикивает, поблескивая белками узких глаз, смуглый казах Лешка, явно, вожак компании.
Остальные пораженно молчат.
Обычно вся эта орда целую ночь бузит – орут, пьют самогон, ненадолго отваливают куда-то (лучить рыбу?), возвращаются, орут еще громче. Когда самогон заканчивается, курят коноплю, что буйно произрастает тут же за огородами, из нее же варят «кашку», добавляя подсолнечное масло, уксус и что-то еще, дуреют, несут околесицу, а под утро засыпают вповалку на топчане-столе, сдвинув к стене грязную посуду и объедки.
Одного, по прозвищу Слон, я застал однажды на рассвете, продрогшего, покрытого росой, спящим на лавке за воротами (не иначе «кашки» переел).
Радик после ночных рыбалок спит в бане. У порога валяются смятые болотники, мокрые портянки лепехами. Наловленная рыба брошена в пакете на террасе дома. Никто не собирается ее чистить.
Это утром. А вечером приходишь из маршрута – вся орава опять в кухне. Съездили на мотоцикле в Березовку за новой порцией алкоголя и снова гуляют. Радик, помятый, небритый, щурит глаза и улыбается бессмысленной, но счастливой улыбкой. Гайса, качаясь, бродит неприкаянно по двору в носках. Воды питьевой нет, гора грязной посуды, ликующие полчища мух… Руки опускаются, хочется сбежать куда-нибудь.
Бурхан обычно так и делает – день на третий или четвертый, не выдержав, сбегает на соседний хутор к Раису или в Березовку к какому-нибудь знакомому, бросив кухню на произвол гостей. И тут уж она окончательно превращается в свинарник. При этом съестного в ней – ни корочки…
Как-то в такие вот бедственные дни к нам зарулил Раис. Видя, что народ отощал, он решил временно заменить нам Бурхана – чего-нибудь приготовить. Нашел муку, замесил тесто.
И вот, пьяненький, улыбающийся, весь в муке, жарит лепешки. В муке, шлепках теста также стол, и печь, и пол в кухоньке. Шипит жир, румянятся лепешки, убывает тесто, а в предназначенной для готовых изделий миске – пусто. Ибо прямо со сковороды лепешки подхватываются, разрываются на куски и вмиг проглатываются оголодавшими пацанами.
Раис же, покончив с тестом, вполне удовлетворенный, точно Иисус, накормивший пятью хлебами пять тысяч народа, перешел к проповедям.
– Что вы дуркуете? – подсел он к Леше (тот сидел с сигаретой в зубах, нога на ногу, покачивая драной грязной кроссовкой). – Поехали бы в Березовку. Там девчата хорошие, танцы… познакомились бы…
Лешка, надменно выпятив нижнюю губу, неторопливо выпустил дым:
– А нам хороших и не надо. Нам бляди нужны! Га-га-га!
– Ты о будущем подумай, – нимало не смущаясь таким ответом, продолжал старший.
– А чё мне о нем думать раньше времени?
– Ты все смеешься… А тебе жениться надо. Дети чтоб были. Чтоб когда умер – было бы кому прийти поклониться. Я правильно говорю? – с улыбкой единомышленника повернулся Раис ко мне. – Это всякому человеку необходимо в жизни.
– Успеется, – маятниковые движения кроссовки сменились круговыми.
А я кстати вспомнил, что сам «проповедник» полжизни провел в тюрьмах и лагерях и нынче не имеет ни кола, ни двора.
Раис между тем переменил тон с добродушно-учительского на наставительно-отеческий:
– Мало ли, попадешь в зону – сразу дай знать. Раис тебе всегда поможет.
– Не собираюсь я туда! – возмутился мальчишка.
– А ты не зарекайся, – иезуитски улыбнулся оракул. – Никто от этого не заречён. От сумы, говорят, и от тюрьмы… Я верно глаголю? – опять повернулся он ко мне, затем продолжил для Лешки: – Так вот ты знай: Раис поможет… чтоб там тебе в зоне полегче было. Мало ли, обижать будут… Скажи мне – я разберусь… так что и концов не найдут.
После этих его слов я невольно задумался: уж не Раис ли утопил в карьере того несчастного? Ему, похоже, это и вправду ничего не стоит…
Лешка поднялся с лавки:
– Надоело мне про твои зоны слушать.
– Вот она молодежь, какая пошла, – посетовал Раис вслух. – Стариков уже не уважают. Да, другие времена… Таких как я, старой закваски, мало осталось. В зоне и то другие порядки, другие «авторитеты»… А эти желторотые – все там будут, – помолчав, пророчески изрек он, щуря плутоватые глазки.
– Что с Россией станет, если они такие вот растут?… – сокрушенно покачал головой сидящий на крыльце дома Гайса и выразительно обхватил голову руками (хотя скорее всего, она у него просто раскалывалась с похмелья).
Вся наша группа облегченно вздыхает, когда эта ватага («шобла-ёбла», как прозвал ее Колотушин) отправляется наконец домой, гроздью облепив мотоцикл или – чаще – пешком, волоча своего железного коня, который после лихих ночных разъездов за самогоном, за какой-то знакомой девчонкой по прозвищу Чайка, обыкновенно ломался.
…Постепенно быт налаживается. Появляется Бурхан, еще более худой, почерневший, с черной щетиной на впалых щеках и подбородке. Бродит в одной майке по двору, знобко обхватив руками свои плечи. Локти – в засохшей грязи. Рассказывает, что проснулся пьяный в степи, мокрый (прошел ливень), босой, и брел по темени на огонек, пока не вышел к Березовке (отработанный сценарий).
Как бы ни были утомительны эти нашествия, но кое в чем они оказались полезны: ведь именно от пацанов я узнал нечто новое насчет утопшего в карьере старателя.
Дело было под вечер. Лешка покуривал в летней кухне, покачивая по обыкновению ногой в расхлябанной кроссовке. Я попивал чай, продумывая предстоящий завтра маршрут.
– Тагир сказал, ты в разрезе купаешься? – прервал мои размышления мальчишка.
– Ну, – кивнул я.
– И как оно?
– Нормально, – пожал я плечами.
– Не страшно?
– А чего бояться?
– Там мужика утопили…
Мне резануло слух однозначно и без сомнений произнесенное: «утопили».
– Ну и что? К тому же неизвестно, утопили или сам утопился, – безразличным тоном проговорил я.
– «Утопился»! Дурак он, что ли? Мы его знаем, это пластовский мужик, Стефаном его звали. Мы видели, как его кончали.
Я иронично усмехнулся. И легко добился желаемого.
– Не веришь?! – подскочил Лешка. – Спроси вон у Васьки! Васька! – заорал он, толкнув ногой дверь кухни. – Иди сюда! Сюда иди, баран!
Пухлый флегматичный Васька остановился на пороге с вопросительным выражением на круглом большеглазом лице.
– Ты помнишь, как того Стефана пластовского в разрезе утопливали?
– Забудешь такое… – промычал Васька. – А все из-за тебя, Леха. «Пойдем на разрез, там конопля пробойнее», – передразнил он дружка. – И поперлись ночью. И фонарик еще сел…
– Да ты дальше скажи! Что было-то, – поощрял его вожак.
– Что было… Ты сам знаешь, что было. Я теперь боюсь и ходить туда, на разрез этот херов. Даже днем не хожу.
– Ладно, – не вытерпел Лешка, видя, что от приятеля толку мало. – Короче: только мы подходим к разрезу, а там этот орет… Ну, не орет, а так… хрипит, что ли… И темнища! Фары только светят «Жигуля»… «Жигуль» там у них. И человек пять там – базарят, ничего не понять, мат только. А потом видим: потащили кого-то и с обрыва – бултых! Прямо эхо пошло! И шустро слиняли. Мы – давай к воде, спускаемся… там обрывы – сам знаешь, какие! Фонариком своим херовым светим – ничего не видать, тьма… Только собачонка эта скулит…
– Может, вам померещилось? После конопли вашей? Баба Зина у вас тоже вон из трубы вылетает, – снова усмехнулся я.
– Не веришь? Твое дело. А я своими глазами видел. Вон и Васька тебе скажет, и Слон.
– А что ж вы никому не сообщили? В милицию не заявили?
– Ты что? – Лешка посмотрел на меня как на умалишенного. – Чтоб нас самих туда же скинули, в разрез?
Мне вспомнились слова Раиса: «Один тут уже намыл золота, и где он после этого?» Возможно, тот несчастный влез на чужой участок. Ведь территория наверняка поделена. Так что и я рискую очутиться на дне карьера, на глубине сорок метров… Хотя вряд ли сразу убьют из-за каких-то трех-пяти граммов. Причина должна быть посерьезнее.
Их нашествия хуже стихийного бедствия, хуже ливня, превращающего двор в болото.
Это и впрямь нашествия…
Приезжают они на мотоцикле с коляской, вчетвером на одном. Появление их неизменно сопровождается криками, матерщиной. Все они какие-то всклокоченные, дерганные, с горящими шкодливыми глазами.
– Здоруво, бля! – орут они, вваливаясь во двор. – Радик, пойдем ночью рыбу колоть! Мы фонарь привезли! А вы кто?! – это кричат уже нам (как если бы мы были тугоухими). – Геологи? Из Питера? Во зашибись! А пить будете? – из коляски извлекаются неизменные пластиковые бутыли с самогоном; заодно – черная облезлая сумка. – Смотрите, бля, кого поймали!
Из перевернутой сумки колючим комком выпадает еж. Его торжественно помещают в будку Барсика. Вся толпа покатывается со смеху, потешаясь над псом, который, вне себя от негодования, лает на свою конуру, на сердито сопящего и похрюкивающего в сумраке ежа, но сунуть голову в свое жилище не решается.
Радик и Гайса сами становятся пацанами в этой разбитной компании. Радик стреляет по очереди с мальчишками из подводного ружья в собственные ворота или отправляется во главе ватаги по темну лучить рыбу у дамбы. Гайса, со своей стороны, развлекает гостей страшными историями, например, о том, как на соседнем хуторе баба Зина (у которой мы берем молоко) вылетает по ночам из печной трубы. Этакая вишняковская Солоха! И подумать только: эти олухи – далеко уже не дети, учащиеся ПТУ, – к великому моему удивлению, верят. Хорохорятся, подзадоривают друг друга, но пойти ночью на хутор Вишняковский не отваживаются.
– А ты видел? – допытываются они у меня.
– Что? – прикидываюсь я непонимающим.
– Ну, бабу Зину. Как она из трубы…
– Да, – поддерживаю я Гайсу, – что-то такое вылетало – человек не человек… может, черт.
– Ты понял?!! – выкрикивает, поблескивая белками узких глаз, смуглый казах Лешка, явно, вожак компании.
Остальные пораженно молчат.
Обычно вся эта орда целую ночь бузит – орут, пьют самогон, ненадолго отваливают куда-то (лучить рыбу?), возвращаются, орут еще громче. Когда самогон заканчивается, курят коноплю, что буйно произрастает тут же за огородами, из нее же варят «кашку», добавляя подсолнечное масло, уксус и что-то еще, дуреют, несут околесицу, а под утро засыпают вповалку на топчане-столе, сдвинув к стене грязную посуду и объедки.
Одного, по прозвищу Слон, я застал однажды на рассвете, продрогшего, покрытого росой, спящим на лавке за воротами (не иначе «кашки» переел).
Радик после ночных рыбалок спит в бане. У порога валяются смятые болотники, мокрые портянки лепехами. Наловленная рыба брошена в пакете на террасе дома. Никто не собирается ее чистить.
Это утром. А вечером приходишь из маршрута – вся орава опять в кухне. Съездили на мотоцикле в Березовку за новой порцией алкоголя и снова гуляют. Радик, помятый, небритый, щурит глаза и улыбается бессмысленной, но счастливой улыбкой. Гайса, качаясь, бродит неприкаянно по двору в носках. Воды питьевой нет, гора грязной посуды, ликующие полчища мух… Руки опускаются, хочется сбежать куда-нибудь.
Бурхан обычно так и делает – день на третий или четвертый, не выдержав, сбегает на соседний хутор к Раису или в Березовку к какому-нибудь знакомому, бросив кухню на произвол гостей. И тут уж она окончательно превращается в свинарник. При этом съестного в ней – ни корочки…
Как-то в такие вот бедственные дни к нам зарулил Раис. Видя, что народ отощал, он решил временно заменить нам Бурхана – чего-нибудь приготовить. Нашел муку, замесил тесто.
И вот, пьяненький, улыбающийся, весь в муке, жарит лепешки. В муке, шлепках теста также стол, и печь, и пол в кухоньке. Шипит жир, румянятся лепешки, убывает тесто, а в предназначенной для готовых изделий миске – пусто. Ибо прямо со сковороды лепешки подхватываются, разрываются на куски и вмиг проглатываются оголодавшими пацанами.
Раис же, покончив с тестом, вполне удовлетворенный, точно Иисус, накормивший пятью хлебами пять тысяч народа, перешел к проповедям.
– Что вы дуркуете? – подсел он к Леше (тот сидел с сигаретой в зубах, нога на ногу, покачивая драной грязной кроссовкой). – Поехали бы в Березовку. Там девчата хорошие, танцы… познакомились бы…
Лешка, надменно выпятив нижнюю губу, неторопливо выпустил дым:
– А нам хороших и не надо. Нам бляди нужны! Га-га-га!
– Ты о будущем подумай, – нимало не смущаясь таким ответом, продолжал старший.
– А чё мне о нем думать раньше времени?
– Ты все смеешься… А тебе жениться надо. Дети чтоб были. Чтоб когда умер – было бы кому прийти поклониться. Я правильно говорю? – с улыбкой единомышленника повернулся Раис ко мне. – Это всякому человеку необходимо в жизни.
– Успеется, – маятниковые движения кроссовки сменились круговыми.
А я кстати вспомнил, что сам «проповедник» полжизни провел в тюрьмах и лагерях и нынче не имеет ни кола, ни двора.
Раис между тем переменил тон с добродушно-учительского на наставительно-отеческий:
– Мало ли, попадешь в зону – сразу дай знать. Раис тебе всегда поможет.
– Не собираюсь я туда! – возмутился мальчишка.
– А ты не зарекайся, – иезуитски улыбнулся оракул. – Никто от этого не заречён. От сумы, говорят, и от тюрьмы… Я верно глаголю? – опять повернулся он ко мне, затем продолжил для Лешки: – Так вот ты знай: Раис поможет… чтоб там тебе в зоне полегче было. Мало ли, обижать будут… Скажи мне – я разберусь… так что и концов не найдут.
После этих его слов я невольно задумался: уж не Раис ли утопил в карьере того несчастного? Ему, похоже, это и вправду ничего не стоит…
Лешка поднялся с лавки:
– Надоело мне про твои зоны слушать.
– Вот она молодежь, какая пошла, – посетовал Раис вслух. – Стариков уже не уважают. Да, другие времена… Таких как я, старой закваски, мало осталось. В зоне и то другие порядки, другие «авторитеты»… А эти желторотые – все там будут, – помолчав, пророчески изрек он, щуря плутоватые глазки.
– Что с Россией станет, если они такие вот растут?… – сокрушенно покачал головой сидящий на крыльце дома Гайса и выразительно обхватил голову руками (хотя скорее всего, она у него просто раскалывалась с похмелья).
Вся наша группа облегченно вздыхает, когда эта ватага («шобла-ёбла», как прозвал ее Колотушин) отправляется наконец домой, гроздью облепив мотоцикл или – чаще – пешком, волоча своего железного коня, который после лихих ночных разъездов за самогоном, за какой-то знакомой девчонкой по прозвищу Чайка, обыкновенно ломался.
…Постепенно быт налаживается. Появляется Бурхан, еще более худой, почерневший, с черной щетиной на впалых щеках и подбородке. Бродит в одной майке по двору, знобко обхватив руками свои плечи. Локти – в засохшей грязи. Рассказывает, что проснулся пьяный в степи, мокрый (прошел ливень), босой, и брел по темени на огонек, пока не вышел к Березовке (отработанный сценарий).
Как бы ни были утомительны эти нашествия, но кое в чем они оказались полезны: ведь именно от пацанов я узнал нечто новое насчет утопшего в карьере старателя.
Дело было под вечер. Лешка покуривал в летней кухне, покачивая по обыкновению ногой в расхлябанной кроссовке. Я попивал чай, продумывая предстоящий завтра маршрут.
– Тагир сказал, ты в разрезе купаешься? – прервал мои размышления мальчишка.
– Ну, – кивнул я.
– И как оно?
– Нормально, – пожал я плечами.
– Не страшно?
– А чего бояться?
– Там мужика утопили…
Мне резануло слух однозначно и без сомнений произнесенное: «утопили».
– Ну и что? К тому же неизвестно, утопили или сам утопился, – безразличным тоном проговорил я.
– «Утопился»! Дурак он, что ли? Мы его знаем, это пластовский мужик, Стефаном его звали. Мы видели, как его кончали.
Я иронично усмехнулся. И легко добился желаемого.
– Не веришь?! – подскочил Лешка. – Спроси вон у Васьки! Васька! – заорал он, толкнув ногой дверь кухни. – Иди сюда! Сюда иди, баран!
Пухлый флегматичный Васька остановился на пороге с вопросительным выражением на круглом большеглазом лице.
– Ты помнишь, как того Стефана пластовского в разрезе утопливали?
– Забудешь такое… – промычал Васька. – А все из-за тебя, Леха. «Пойдем на разрез, там конопля пробойнее», – передразнил он дружка. – И поперлись ночью. И фонарик еще сел…
– Да ты дальше скажи! Что было-то, – поощрял его вожак.
– Что было… Ты сам знаешь, что было. Я теперь боюсь и ходить туда, на разрез этот херов. Даже днем не хожу.
– Ладно, – не вытерпел Лешка, видя, что от приятеля толку мало. – Короче: только мы подходим к разрезу, а там этот орет… Ну, не орет, а так… хрипит, что ли… И темнища! Фары только светят «Жигуля»… «Жигуль» там у них. И человек пять там – базарят, ничего не понять, мат только. А потом видим: потащили кого-то и с обрыва – бултых! Прямо эхо пошло! И шустро слиняли. Мы – давай к воде, спускаемся… там обрывы – сам знаешь, какие! Фонариком своим херовым светим – ничего не видать, тьма… Только собачонка эта скулит…
– Может, вам померещилось? После конопли вашей? Баба Зина у вас тоже вон из трубы вылетает, – снова усмехнулся я.
– Не веришь? Твое дело. А я своими глазами видел. Вон и Васька тебе скажет, и Слон.
– А что ж вы никому не сообщили? В милицию не заявили?
– Ты что? – Лешка посмотрел на меня как на умалишенного. – Чтоб нас самих туда же скинули, в разрез?
Мне вспомнились слова Раиса: «Один тут уже намыл золота, и где он после этого?» Возможно, тот несчастный влез на чужой участок. Ведь территория наверняка поделена. Так что и я рискую очутиться на дне карьера, на глубине сорок метров… Хотя вряд ли сразу убьют из-за каких-то трех-пяти граммов. Причина должна быть посерьезнее.
Глава 22. ЕЩЕ ОДИН ПИНОК
Я временно поселился у друзей в студенческой общаге, где у меня осталось немало знакомых. Кто-то учился со мной вместе, а теперь, после отчисления или академического отпуска, завершал образование, с кем-то я познакомился позднее.
– Тапочки и зубная щетка – все мое имущество! – бравурно восклицал я.
В этот первый свой «холостой» вечер я изо всех сил старался шутить, петь под гитару что-нибудь залихватское, быть душой компании, забыться в болтовне и гомоне студенческой братии, где меня считали своим. Однако ближе к ночи мой пыл стал постепенно угасать.
В комнату заглянула Татьяна, общая знакомая моя и Ани, черноволосая кареглазая хохлушка, озорная и сексапильная:
– Федор, можно тебя на минутку?
– Хоть на час! – воскликнул я как мог бодрее.
Мы прошли в холл. Я обратил внимание, что избегаю ее взгляда.
– Что у вас с Аней? – в лоб задала вопрос Татьяна, глядя строго и заранее осуждающе.
– Подумали и решили разбежаться, – усмехнулся я, стремясь придать голосу легкомысленный тон.
– Федя, что за глупости?! Зачем ты это делаешь? Сколько можно ее мучить?
– Танюша, не напирай на меня так, – попросил я уже без всякой напускной веселости. – Не я от нее ухожу, а наоборот, поверь.
– Ну что ты мне будешь говорить?! – с хохлацким акцентом пропела Татьяна. – А то я тебя и ее не знаю! Это все твои эксперименты. Женщина не животное какое-нибудь, чтобы ее дрессировать.
– Танюша, я не вру: она нашла другого.
Девушка какое-то время с любопытством разглядывала меня, потом произнесла негромко, но убежденно:
– Это тебе поделом. Ты сам ее на это толкнул. Ты сам ей всегда внушал, что она тебе не нужна.
– Теперь-то что от этого? Процесс необратим, все зашло слишком далеко. У Ани есть замечательный дар – умение любить, но теперь она любит другого…
– «Умение любить»! Что за глупости?! Да это умеет всякая женщина, если только в ней не убивают эту потребность.
– Ты знаешь, – продолжал я свое, – мне не нужна была жена, домохозяйка. Я и сам себя прекрасненько могу обслужить. В Ане я в первую очередь видел женщину…
– Что-о-о?!! – захохотала Татьяна. – «Видел женщину»! Да ты вообще на нее внимания не обращал! Что ты мог видеть?! Я же помню, как вы приезжали в общагу, и ты держался так, как будто ее вообще нет. Она мне жаловалась, что совсем не нужна тебе. Ты бы послушал, как она тебя восхваляла!.. Мол, она не достойна тебя, что ты весь из себя такой идеальный, такой продвинутый. Я ей сколько раз говорила: «Дурочка! Он тебе мозги запудрил и пользуется…»
– Так и есть, я совсем не ценил ее, – признал я. – Значит, все к лучшему: я получил по заслугам, она полюбила другого и, может, будет наконец счастлива.
– Послушай, – скривила ярко накрашенные губы собеседница, – что ты дурачком прикидываешься? Ты же сам мужик и хорошо понимаешь, для чего нужна она этому Армену. Скажу тебе честно: Аня мне про него говорила, и я его как-то раз даже видела. И ты его знаешь. Он богатый, баб у него полно. Он потешится и выбросит ее… И никому она не будет нужна в этом мире мужиков-дебилов. Ты поломал ее жизнь – вот и все. Тебя мне не жалко, ты в конце концов устроишься, а Аню мне жалко очень. Она может не выдержать и… в общем, от нее всякого можно ждать.
– Но она же любит его! – вскричал я. – Я не слепой, вижу. Что я скажу ей: не люби? Люби опять меня?
– Все это пройдет. А любит она потому, что ты ей многого не давал.
– И она решила искать это многое на стороне…
– Федор, ты совсем не понимаешь женщин, хотя и возомнил, будто хорошо их знаешь. Количество, как видно, не всегда переходит в качество. Женщине необходимо внимание, а не только регулярный трах. Ей все время надо убеждаться, что ее любят, ценят, что в ней нуждаются, что она нравится. Хочешь правду? Я Аню в последнее время обучила кое-каким женским секретам – как нравиться мужчинам. Я сама это долго постигала… Дак вот после этого она прямо расцвела на глазах. Мы с ней были раз в гостях… ты бы слышал, какие тосты ей говорили! А еще до Армена… Впрочем, все знать тебе совсем не обязательно.
– Нет уж, раз пошел такой разговор начистоту… Значит, у нее был кто-то до Армена?
– У нее и сейчас не один Армен… Дело в том, Федя, что это не моя тайна.
При словах «не один Армен» у меня потемнело в глазах, однако я вовремя овладел эмоциями.
– Но я и так уже слишком много знаю, – проговорил я как можно спокойнее. – Мне нужно знать до конца… Я хочу понять…
– Хочешь понять? А сможешь?… Ладно, слушай. Был у нее один парень. И она мне призналась, что испытала такое, о чем никогда даже не предполагала… Выходит, ты и в этомее обделял.
Вот это был удар!.. Самолюбие мое получило пинок не меньший, чем накануне, когда Аня ночью ушла от меня к другому.
Но что она несет! Я же помню! Я помню Анино лицо в минуты нашей близости, ее глаза…
– Ты хочешь сказать, что Аня со мной притворялась? Не верю. Врешь… – выдавил я из себя почти с ненавистью.
– Какие вы, мужики, тупые! Не все, конечно… Ну, получала она с тобой свои оргазмы!.. тем более что любила… Но ты пойми: когда мужчина и женщина ежедневно ложатся вместе в постель и получают свой… скажем, кайф – это одно.
– А другое?
– А другое – это когда женщине перед этим дарят цветы, ведут в театр, в ресторан, да хоть в кафе, когда восхищаются ею, говорят красивые слова, совершают ради нее всякое там… Ну что я тебе все объясняю?! Короче, обольщают ее и делают это умело и с чувством, то… То и в постели все будет по-другому. В тысячу раз лучше. Она просто улетит!..
«Ну что, самовлюбленный индюк? – мысленно обратился я к самому себе. – Тебя ощипали, как курицу…»
– Тапочки и зубная щетка – все мое имущество! – бравурно восклицал я.
В этот первый свой «холостой» вечер я изо всех сил старался шутить, петь под гитару что-нибудь залихватское, быть душой компании, забыться в болтовне и гомоне студенческой братии, где меня считали своим. Однако ближе к ночи мой пыл стал постепенно угасать.
В комнату заглянула Татьяна, общая знакомая моя и Ани, черноволосая кареглазая хохлушка, озорная и сексапильная:
– Федор, можно тебя на минутку?
– Хоть на час! – воскликнул я как мог бодрее.
Мы прошли в холл. Я обратил внимание, что избегаю ее взгляда.
– Что у вас с Аней? – в лоб задала вопрос Татьяна, глядя строго и заранее осуждающе.
– Подумали и решили разбежаться, – усмехнулся я, стремясь придать голосу легкомысленный тон.
– Федя, что за глупости?! Зачем ты это делаешь? Сколько можно ее мучить?
– Танюша, не напирай на меня так, – попросил я уже без всякой напускной веселости. – Не я от нее ухожу, а наоборот, поверь.
– Ну что ты мне будешь говорить?! – с хохлацким акцентом пропела Татьяна. – А то я тебя и ее не знаю! Это все твои эксперименты. Женщина не животное какое-нибудь, чтобы ее дрессировать.
– Танюша, я не вру: она нашла другого.
Девушка какое-то время с любопытством разглядывала меня, потом произнесла негромко, но убежденно:
– Это тебе поделом. Ты сам ее на это толкнул. Ты сам ей всегда внушал, что она тебе не нужна.
– Теперь-то что от этого? Процесс необратим, все зашло слишком далеко. У Ани есть замечательный дар – умение любить, но теперь она любит другого…
– «Умение любить»! Что за глупости?! Да это умеет всякая женщина, если только в ней не убивают эту потребность.
– Ты знаешь, – продолжал я свое, – мне не нужна была жена, домохозяйка. Я и сам себя прекрасненько могу обслужить. В Ане я в первую очередь видел женщину…
– Что-о-о?!! – захохотала Татьяна. – «Видел женщину»! Да ты вообще на нее внимания не обращал! Что ты мог видеть?! Я же помню, как вы приезжали в общагу, и ты держался так, как будто ее вообще нет. Она мне жаловалась, что совсем не нужна тебе. Ты бы послушал, как она тебя восхваляла!.. Мол, она не достойна тебя, что ты весь из себя такой идеальный, такой продвинутый. Я ей сколько раз говорила: «Дурочка! Он тебе мозги запудрил и пользуется…»
– Так и есть, я совсем не ценил ее, – признал я. – Значит, все к лучшему: я получил по заслугам, она полюбила другого и, может, будет наконец счастлива.
– Послушай, – скривила ярко накрашенные губы собеседница, – что ты дурачком прикидываешься? Ты же сам мужик и хорошо понимаешь, для чего нужна она этому Армену. Скажу тебе честно: Аня мне про него говорила, и я его как-то раз даже видела. И ты его знаешь. Он богатый, баб у него полно. Он потешится и выбросит ее… И никому она не будет нужна в этом мире мужиков-дебилов. Ты поломал ее жизнь – вот и все. Тебя мне не жалко, ты в конце концов устроишься, а Аню мне жалко очень. Она может не выдержать и… в общем, от нее всякого можно ждать.
– Но она же любит его! – вскричал я. – Я не слепой, вижу. Что я скажу ей: не люби? Люби опять меня?
– Все это пройдет. А любит она потому, что ты ей многого не давал.
– И она решила искать это многое на стороне…
– Федор, ты совсем не понимаешь женщин, хотя и возомнил, будто хорошо их знаешь. Количество, как видно, не всегда переходит в качество. Женщине необходимо внимание, а не только регулярный трах. Ей все время надо убеждаться, что ее любят, ценят, что в ней нуждаются, что она нравится. Хочешь правду? Я Аню в последнее время обучила кое-каким женским секретам – как нравиться мужчинам. Я сама это долго постигала… Дак вот после этого она прямо расцвела на глазах. Мы с ней были раз в гостях… ты бы слышал, какие тосты ей говорили! А еще до Армена… Впрочем, все знать тебе совсем не обязательно.
– Нет уж, раз пошел такой разговор начистоту… Значит, у нее был кто-то до Армена?
– У нее и сейчас не один Армен… Дело в том, Федя, что это не моя тайна.
При словах «не один Армен» у меня потемнело в глазах, однако я вовремя овладел эмоциями.
– Но я и так уже слишком много знаю, – проговорил я как можно спокойнее. – Мне нужно знать до конца… Я хочу понять…
– Хочешь понять? А сможешь?… Ладно, слушай. Был у нее один парень. И она мне призналась, что испытала такое, о чем никогда даже не предполагала… Выходит, ты и в этомее обделял.
Вот это был удар!.. Самолюбие мое получило пинок не меньший, чем накануне, когда Аня ночью ушла от меня к другому.
Но что она несет! Я же помню! Я помню Анино лицо в минуты нашей близости, ее глаза…
– Ты хочешь сказать, что Аня со мной притворялась? Не верю. Врешь… – выдавил я из себя почти с ненавистью.
– Какие вы, мужики, тупые! Не все, конечно… Ну, получала она с тобой свои оргазмы!.. тем более что любила… Но ты пойми: когда мужчина и женщина ежедневно ложатся вместе в постель и получают свой… скажем, кайф – это одно.
– А другое?
– А другое – это когда женщине перед этим дарят цветы, ведут в театр, в ресторан, да хоть в кафе, когда восхищаются ею, говорят красивые слова, совершают ради нее всякое там… Ну что я тебе все объясняю?! Короче, обольщают ее и делают это умело и с чувством, то… То и в постели все будет по-другому. В тысячу раз лучше. Она просто улетит!..
«Ну что, самовлюбленный индюк? – мысленно обратился я к самому себе. – Тебя ощипали, как курицу…»
Глава 23. ЧАЙКА
В один из вечеров Лешка с лихим треском укатил куда-то один на мотоцикле и вернулся часа через два с девчонкой. Она лепилась за его спиной на заднем сиденье, худенькая, в спортивном костюме, на вид лет четырнадцати-пятнадцати. Татарское лицо, большой рот, хвост на затылке и шустрые карие глазки. Как я догадался, это и была пресловутая Чайка.
– Привет, – соскочила она на землю, едва Лешка въехал в открытые дружками ворота. – Что, соскучились по мне, придурки?
«Придурки» радостно загудели, окружили гостью, оглядывая со всех сторон, пошучивая.
– Леха, ты ее на капкан поймал?
– Чайка, купаться пойдем? Ты же птица водоплавающая.
Девчонка по-хозяйски прошлась по двору, присела перед молча снующим возле будки псом:
– Барсик, привет, надо тебя отпустить побегать, – и, не спрашивая у хозяев, отстегнула ошейник.
Пес первым делом кинулся к ней лизаться.
– Чайка, а пожрать нам привезла? – требовательно выкрикнул Слон. – Мы тут изголодались, бля. Бурхан пропал, Радик не кормит…
– Знаю я, по чему вы изголодались, – хмыкнула она и добавила значительно: – Привезла гостинец.
В подтверждение ее слов Лешка извлек из сумки пластиковую бутыль самогона (это, очевидно, и был гостинец).
– Вы геологи? – обратилась ко мне гостья. – Алмазы ищите, если Лехин не врет? Найдете – мне подарите один? Я хочу себе кольцо с алмазом.
– А с топазом не хочешь? – спросил я, перенимая у парней грубоватый стиль общения с их «дамой». – У Радика поклянчи, у него есть розовый топаз, и он не знает, кому подарить.
– Лучше мы подарим ей шейкер, – встрял Мишка-шлиховщик. – Клёво! Будешь сама себе алмазы мыть.
– Лучше – посуду, – высунулся из кухни Колотушин. – Пускай моет в шейкере посуду. А то нам ее никак не перемыть.
Сыроватко тоже выглянул.
А мне подумалось, что нас тут почти десяток мужиков, и за все это время первый раз появилась одна-единственная женщина (вернее, соплячка-девчонка), и вот уже у всех глаза косят в ее сторону.
– А она не умеет ничего делать, – авторитетно заверил нас Леха. – Только трахаться умеет. Всех в Каменке перетрахала.
– А что? – приняла гостья вызывающую позу. – Некоторые и этого не могут.
Гайса, сидящий на ступеньках террасы, сплюнул и ушел в дом. Радик посмеивался, притулившись у двери кухни с папиросой в зубах.
«Видимо, эту Чайку здесь знают давненько», – заключил я. С любопытством вновь оглядел ее лицо и фигуру: школьница-хулиганка, не более того, головная боль учителей и родителей, на секс-бомбу ну никак не тянет.
Наши в этот вечер ужинали в доме, так как кухню надолго оккупировали разгулявшиеся малолетки.
Солнце удалилось стыдливо за Березовские горки, когда вся орда (самогон, видимо, уже приговорили) собралась идти на дамбу купаться.
Я сидел за воротами на покосившейся скамейке, созерцая картину закатного неба.
– Пойдем с нами, – подошла и без лишних церемоний потянула меня за рукав Чайка. После спиртного глаза ее блестели особенно бесстыдно.
– Айда с нами! – поддержал ее и Лешка. – Вода теплая, не то, что в разрезе. Костер запалим…
Пока шагали к реке, я ощущал себя руководителем отряда в детском лагере. Но когда пришли к дамбе, развели на рыхлом песке костер и все, включая Чайку, разделись догола и с криками ринулись в воду, я почувствовал себя членом племени дикарей.
К толстому отвилку ствола растущей у края дамбы ивы была подвязана веревка с поперечной палкой на конце (так называемая «тарзанка»). Мальчишки, подсаживая друг друга, по очереди раскачивались на этом подобии качелей и, отпустившись, летели с истошным криком в воду. Некоторые еще умудрялись извернуться в полете и нырнуть головой вниз. Подсаживать Чайку бросались все, похватывая ее за разные места. Она лягалась, материлась, но, похоже, ей это все же нравилось. Она летела «солдатиком», вытянув ровно ноги и пальцами одной руки зажимая нос. Появлялась из зеленоватой, усеянной пузырьками воздуха воды с расплывшимися волосами, словно кикимора или Медуза Горгона. И тотчас же снова отбивалась, визжа, плюясь и брызгаясь, от наседающих дружков.
А мне вдруг вспомнилась моя мальчишеская пора – такой же тихий вечер, теплая, чуть парящая река и мы – пятеро мальчишек и одна девчонка, – также купающиеся голышом. С девчонкой той мы первый день, как познакомились (она приехала к кому-то из нашего дома с Украины на несколько дней). Имени ее уже не помню, но зато отлично помню ее черные трусики до пупа (до того дня я не ведал, что женское белье тоже бывает черным), которые она простодушно стянула с себя вслед за нами (чтобы не идти потом домой в мокром). Не забуду свой тайный щенячий восторг от созерцания худенького загорелого (с белыми полосами на интимных местах) девичьего тела и нашу шумную суматошную игру в догонялки: водящий мог «запятнать» другого только в нырке под водой. И вот передо мной – молотящие в зеленых сумерках скользкие, вырывающиеся девчоночьи ноги и… нечаянный удар пятки одной из них по переносице, после чего я едва не захлебнулся.
Каких-либо конкретных сексуальных поползновений не возникало и в мыслях, хотя та наша знакомка была ненамного младше нынешней Чайки (наверное, лет тринадцати). Зато мы целовались (я – впервые в жизни) – мокрые, трясущиеся, соединялись поочередно с нашей подругой холодными скользкими ртами.
Мне хотелось этого снова и снова, но этот чертенок в черных трусиках – она напялила их сразу после купания и снимать больше явно не собиралась – постоянно убегала, бросалась камешками и дразнила меня издали «лысой макытрой» (я тогда был на лето острижен наголо).
Только годы спустя я узнал случайно, что «макытра» по-украински означает «горшок».
…Я тоже сиганул разок с «тарзанки», рискуя оборвать ее своим весом. Бултыхнулся в воду как в детство. Вынырнув, заорал от удовольствия, опять погрузился. Давно у меня такого не было – когда ведешь себя, как заблагорассудится, дурачишься, не заботясь о мнении окружающих.
Потому что и окружающие ни о чем не заботились. Когда я вышел, они носились голые по песку дамбы, гоняясь за визжащей Чайкой.
– Привет, – соскочила она на землю, едва Лешка въехал в открытые дружками ворота. – Что, соскучились по мне, придурки?
«Придурки» радостно загудели, окружили гостью, оглядывая со всех сторон, пошучивая.
– Леха, ты ее на капкан поймал?
– Чайка, купаться пойдем? Ты же птица водоплавающая.
Девчонка по-хозяйски прошлась по двору, присела перед молча снующим возле будки псом:
– Барсик, привет, надо тебя отпустить побегать, – и, не спрашивая у хозяев, отстегнула ошейник.
Пес первым делом кинулся к ней лизаться.
– Чайка, а пожрать нам привезла? – требовательно выкрикнул Слон. – Мы тут изголодались, бля. Бурхан пропал, Радик не кормит…
– Знаю я, по чему вы изголодались, – хмыкнула она и добавила значительно: – Привезла гостинец.
В подтверждение ее слов Лешка извлек из сумки пластиковую бутыль самогона (это, очевидно, и был гостинец).
– Вы геологи? – обратилась ко мне гостья. – Алмазы ищите, если Лехин не врет? Найдете – мне подарите один? Я хочу себе кольцо с алмазом.
– А с топазом не хочешь? – спросил я, перенимая у парней грубоватый стиль общения с их «дамой». – У Радика поклянчи, у него есть розовый топаз, и он не знает, кому подарить.
– Лучше мы подарим ей шейкер, – встрял Мишка-шлиховщик. – Клёво! Будешь сама себе алмазы мыть.
– Лучше – посуду, – высунулся из кухни Колотушин. – Пускай моет в шейкере посуду. А то нам ее никак не перемыть.
Сыроватко тоже выглянул.
А мне подумалось, что нас тут почти десяток мужиков, и за все это время первый раз появилась одна-единственная женщина (вернее, соплячка-девчонка), и вот уже у всех глаза косят в ее сторону.
– А она не умеет ничего делать, – авторитетно заверил нас Леха. – Только трахаться умеет. Всех в Каменке перетрахала.
– А что? – приняла гостья вызывающую позу. – Некоторые и этого не могут.
Гайса, сидящий на ступеньках террасы, сплюнул и ушел в дом. Радик посмеивался, притулившись у двери кухни с папиросой в зубах.
«Видимо, эту Чайку здесь знают давненько», – заключил я. С любопытством вновь оглядел ее лицо и фигуру: школьница-хулиганка, не более того, головная боль учителей и родителей, на секс-бомбу ну никак не тянет.
Наши в этот вечер ужинали в доме, так как кухню надолго оккупировали разгулявшиеся малолетки.
Солнце удалилось стыдливо за Березовские горки, когда вся орда (самогон, видимо, уже приговорили) собралась идти на дамбу купаться.
Я сидел за воротами на покосившейся скамейке, созерцая картину закатного неба.
– Пойдем с нами, – подошла и без лишних церемоний потянула меня за рукав Чайка. После спиртного глаза ее блестели особенно бесстыдно.
– Айда с нами! – поддержал ее и Лешка. – Вода теплая, не то, что в разрезе. Костер запалим…
Пока шагали к реке, я ощущал себя руководителем отряда в детском лагере. Но когда пришли к дамбе, развели на рыхлом песке костер и все, включая Чайку, разделись догола и с криками ринулись в воду, я почувствовал себя членом племени дикарей.
К толстому отвилку ствола растущей у края дамбы ивы была подвязана веревка с поперечной палкой на конце (так называемая «тарзанка»). Мальчишки, подсаживая друг друга, по очереди раскачивались на этом подобии качелей и, отпустившись, летели с истошным криком в воду. Некоторые еще умудрялись извернуться в полете и нырнуть головой вниз. Подсаживать Чайку бросались все, похватывая ее за разные места. Она лягалась, материлась, но, похоже, ей это все же нравилось. Она летела «солдатиком», вытянув ровно ноги и пальцами одной руки зажимая нос. Появлялась из зеленоватой, усеянной пузырьками воздуха воды с расплывшимися волосами, словно кикимора или Медуза Горгона. И тотчас же снова отбивалась, визжа, плюясь и брызгаясь, от наседающих дружков.
А мне вдруг вспомнилась моя мальчишеская пора – такой же тихий вечер, теплая, чуть парящая река и мы – пятеро мальчишек и одна девчонка, – также купающиеся голышом. С девчонкой той мы первый день, как познакомились (она приехала к кому-то из нашего дома с Украины на несколько дней). Имени ее уже не помню, но зато отлично помню ее черные трусики до пупа (до того дня я не ведал, что женское белье тоже бывает черным), которые она простодушно стянула с себя вслед за нами (чтобы не идти потом домой в мокром). Не забуду свой тайный щенячий восторг от созерцания худенького загорелого (с белыми полосами на интимных местах) девичьего тела и нашу шумную суматошную игру в догонялки: водящий мог «запятнать» другого только в нырке под водой. И вот передо мной – молотящие в зеленых сумерках скользкие, вырывающиеся девчоночьи ноги и… нечаянный удар пятки одной из них по переносице, после чего я едва не захлебнулся.
Каких-либо конкретных сексуальных поползновений не возникало и в мыслях, хотя та наша знакомка была ненамного младше нынешней Чайки (наверное, лет тринадцати). Зато мы целовались (я – впервые в жизни) – мокрые, трясущиеся, соединялись поочередно с нашей подругой холодными скользкими ртами.
Мне хотелось этого снова и снова, но этот чертенок в черных трусиках – она напялила их сразу после купания и снимать больше явно не собиралась – постоянно убегала, бросалась камешками и дразнила меня издали «лысой макытрой» (я тогда был на лето острижен наголо).
Только годы спустя я узнал случайно, что «макытра» по-украински означает «горшок».
…Я тоже сиганул разок с «тарзанки», рискуя оборвать ее своим весом. Бултыхнулся в воду как в детство. Вынырнув, заорал от удовольствия, опять погрузился. Давно у меня такого не было – когда ведешь себя, как заблагорассудится, дурачишься, не заботясь о мнении окружающих.
Потому что и окружающие ни о чем не заботились. Когда я вышел, они носились голые по песку дамбы, гоняясь за визжащей Чайкой.