Страница:
– Не имею ничего против, чтобы она поддалась страсти уже во второй главе, – с силой повторил Турлей. – Но если это должна быть правдивая повесть, то меня раздражает образ лесоруба. Неужели у нас в лесах мало самых разных младших лесничих, лесников, лесников-технологов? Прекрасная Луиза, как и моя жена, – учительница. Может ли она воспылать страстью к неотесанному лесорубу, если, как это показывает мой пример, жена моя вышла замуж за лесничего, который больше подходит к ее общественному положению и интеллектуальному уровню?
– Общественное положение в таких делах не имеет никакого значения, – решительно заявил священник Мизерера. – Есть верная пословица, что сердцу не прикажешь. Зато коллега лесничий правильно заметил, что наибольшие трудности бывают не перед свадьбой, а именно после свадьбы. Поэтому я советую, чтобы в первой главе было представлено бракосочетание в маленьком сельском костелике, бракосочетание Луизы и лесоруба, которое совершает почтенный священник. Потом, ясное дело, уже могут быть самые разные трудности, потому что их на этом свете хватает.
Художник Порваш оскалил зубы, повернувшись к Любиньскому, и издевательски пробурчал в сторону Турлея, так как не раз выслушивал жалобы пани Халинки:
– Вы напишете о том, что лесничий не нарубил дров на растопку и слишком часто ходил на охоту. Интересно только, кто захочет читать о таких историях?
Тем временем писатель Любиньски снова вернулся на землю из своих идеальных сфер и томно произнес:
– Прекрасная Луиза, сельская учительница, полюбила простого лесоруба. Воспылала к нему страстью, хоть и не состояла с ним в браке, что может священнику показаться грешным. Тем глубже может быть позднейшее раскаяние. Но разве могла бы такая женщина, как Луиза, поддаться своей страсти во второразрядном отелике или на вылинявшей кушетке? Женщина с такой богатой, как у нее, душой требует чего-то необычайного, чудесного, небанального. И когда я шел с вами по лесу и видел, как коллега Порваш тонкой веткой освобождал ветви деревьев от снега, а они выпрямлялись гордо, как бы салютуя, я подумал, что и Луиза могла бы однажды в зимнее воскресенье выбраться на прогулку с лесорубом. Он отломил бы тонкую ветку и поднимал бы перед ней согнувшиеся под снегом ветви, а она видела бы в этом что-то чудесное, волшебное и захотела бы так же освободиться от тяжести своей страсти, соединиться с лесорубом где-нибудь в лесу под ветвями, беременными снежным покровом. Порваш нелюбезно его перебил:
– Как вы это себе представляете? В кустах? В лесу? Ведь женщина должна снять колготки и трусы.
– Хм, – кашлянул священник, так как ему показалось, что разговор приобретает опасное направление.
Но Порваш понял хмыканье священника как выражение его сомнений. – Ну да, должна снять колготки и трусы. Были у меня такие истории, и я свидетельствую: ничего в этом приятного нет. В любое время года. Зимой у меня замерзли колени, а летом задницу искусали комары.
– Но он мог бросить на снег свой огромный кожух, – защищался писатель Любиньски. – Впрочем, разве дело в подробностях? Главное – настроение.
Комендант Корейво вспомнил какие-то мгновения своей жизни и неожиданно произнес:
– В машине тоже неудобно...
– Панове, главное – правда, – закричал Любиньски. Но он не нашел понимания. Лесничий Турлей пожал плечами и сказал:
– Во всем этом нет ни слова правды.
– За исключением того, что им захотелось трахнуться, – засмеялся Порваш. – Позвольте, – рассердился священник. – Доктор, – умоляюще простонал писатель Любиньски. Однако Неглович беспомощно развел руками:
– Никогда я не пробовал делать это на снегу. Всегда я вез девушку домой, давал ей поесть и предлагал ванну, потому что ничто так не поднимает у женщины уровень ее страстности, как полный желудок и пахнущее чистотой тело. Медицина, впрочем, знает разные случаи и допускает много возможностей. Есть люди, которые предпочитают не очень чистых женщин.
– Это правда. Бабы воняют даже при исповеди, – буркнул священник Мизерера. – Я об этом, впрочем, упоминают в одной из проповедей.
– Позвольте, панове, я выскажусь по этому делу наиболее профессионально, – сказал лесничий Турлей. – Герой повести – лесоруб. Можно, конечно, написать в повести, что Луиза и лесоруб вошли в заснеженный лес, а он взял в руку прутик и притворялся волшебником. Но если по правде, пан писатель, то мне, лесничему, а тем более обыкновенному лесорубу, не придет в голову схватить прутик и отряхивать ветви от снега. Вы видите, сколько тут поломанных, согнутых навсегда молодых деревцев? Завтра я должен приказать своим лесорубам, чтобы они пришли сюда и спасли то, что еще удастся спасти, то есть вырубили искривленные и поломанные деревья и распилили их, потому что позже дерево будет годиться только на топливо. Это работа долгая и тяжелая. Надо идти от деревца к деревцу, а они растут не рядом, снег сыплется за воротник, готовые бревна надо вынести к дороге и уложить в штабеля. Немного можно заработать на такой работе, и завтра все мои лесорубы будут проклинать эти прекрасные снежные покровы. Значит, если в самом деле этот Луизин милый был лесорубом, то, когда он шел с ней по лесу, при одной мысли о понедельнике ему делалось тошно. Какого черта вы уперлись, чтобы он был именно лесорубом?
– Потому что это профессия красивая и романтическая, ~ заупрямился писатель.
– И это вы говорите такие вещи? – удивился лесничий. – Вы ведь хорошо знаете, что мы не берем на работу никаких романтиков. Это даже запрещено. Каждый год во время экзаменов в высшие учебные заведения возле лесничеств появляются самые разные молодые и романтичные люди, которым кажется, что в лесах они найдут утешение после неудачи. Раньше мы попадались на такие идеалы и начинали интенсивное обучение романтиков. Обучение, однако, стоит больших денег, а такой романтик уже через неделю бросал мотопилу и удирал назад, домой. С тех пор каждое управление лесного хозяйства держит в штате психолога, который получает задание выловить этих романтиков и выгнать их к чертовой матери из лесу. Потому что романтик, пан писатель, не годится даже для вырубки молодняка.
– С лесорубами по-разному бывает, – согласился комендант Корейво. – На прошлой неделе один лесоруб из лесничества Червень в белой горячке гонялся с топором за своей невестой. Три милиционера его обезвредили, а потом целую ночь он орал у нас в отделении, как будто кто-то с него шкуру сдирал. Люди в Трумейках думают, что мы бьем арестантов.
– Хуже всего в день зарплаты, – говорил Турлей дальше. – Уже с обеда толпа женщин окружает лесничество и ждет, пока конвоир привезет кассиршу из главного лесничества. Женщины боятся, что по дороге от лесничества до дома пропадет половина зарплаты. Не хочется мне верить, чтобы Луиза собралась подвергнуть себя чему-то подобному.
– Нельзя забывать и о вибрационной болезни, – сказал доктор Неглович. По-разному с этим делом бывает, но случается, что спустя какое-то время жену или невесту застают в постели с другим и тогда гоняются за женщиной с топором по полям. Городские женщины думают, что если у кого-то руки сильные оттого, что ему приходится держать трясущуюся мотопилу, то так же он силен и в корне, а это ведь не правда. Там чаще всего он бывает очень слабым.
– Правильно, – поддакнул Турлей. – Например, возьмем ель. Вырастет она большая на удивление, а любой ветер ее вырвет, потому что у нее плоская корневая система. А хилая березка – ее и трактором не вырвешь с корнем.
Опечалился писатель Любиньски, потому что он очень хотел написать книжку правдивую.
– Значит, это не может быть лесоруб, – резюмировал он коротко. – Настроились вы против лесников, – буркнул Турлей. – Но в наших лесах бывают и стажеры. Такой молодой человек, с надеждой на диплом инженера или лесотехника, в самый раз подошел бы в партнеры для Луизы.
Поддакнули этой мысли священник Мизерера и старший сержант. Только Порваш улыбнулся украдкой, потому что подумал, что для такой Луизы, пожалуй, художник был бы наилучшим Любовником. Он даже хотел высказаться на эту тему, но в этот момент в сорока шагах от них из молодняка выскочил большой заяц"задержался на лесной дороге и, увидев охотников, замер в удивлении. Ружья охотников были заряжены на кабана, свинцовыми зарядами, которые называются картечью, и только у священника Мизереры была в стволах дробь. Он молниеносно прицелился в зайца и нажал на спуск. После выстрела упало немного снега с ближней наклонившейся ветви. Заяц подскочил вверх, а потом повалился, роя снег лапами.
– Дануська будет очень довольна, – сказал священник Мизерера, смело идя к зайцу) истекающему кровью в снегу.
– Мы договаривались, что добыча общая, – едко заметил художник Порваш. – Это правда, – заметил священник и повернул назад. – Заяц один, а нас пятеро, – опечалился комендант Корейво. Тем временем солнце уже спряталось за лес, и голубовато-серый сумрак вошел в молодняки. Приятно было беседовать о том о сем в такой хорошей компании, но пришла пора возвращаться домой. Жалко им стало, что заяц выскочил на дорогу, и священник его подстрелил, потому что как поделить его между пятью охотниками? Доктор Неглович вспомнил, что дома старая Макухова поставила на кухонную печь разогревать вареники с грибами и с капустой, в салоне печь горячая, а на столе лежит открытая книга некой пани Карен Хорней под названием «Страх перед женщиной». И он решил быстро закончить спор:
– Я вам советовал читать Аристотеля. А у него сказано: «Природа имеет обычай добавлять вещь меньшую к большей, а не вещь ценнейшую и большую к вещи меньшей». Не подлежит сомнению, что заяц – это вещь меньшая, а священник Мизерера – вещь большая. Поэтому заяц должен быть добавлен к священнику, а не наоборот.
– Правильно, – согласился Любиньски, а также лесничий Турлей и комендант Корейво, так как было очевидно, что священник не позволит отобрать у себя зайца. Только Порваш ничего не сказал, потому что в его представлении заяц был вещью большей и ценнейшей, чем священник Мизерера. Но и он понимал, что все равно не получит этого зайца. – Бог вам воздаст, – вежливо поблагодарил священник.
Он поднял со снега зайца, и все двинулись в обратную дорогу, по собственным следам. Комендант Корейво с уважением думал о докторе, который так здорово нашелся и быстро разрешил спорный вопрос.
– Люблю с вами охотиться, панове, – сказал он наконец. – Правда, никогда мне не случалось принести домой добычу, но с вами человек становится умнее. В прошлое воскресенье на коллективной охоте в лесу за Трумейками мы со священником застрелили по кабану, но сколько же мы наслушались грязных выражений и глупых охотничьих шуточек – это превосходит всякое воображение. С вами все по-другому. Возьмем, например, такого Аристотеля. В голову бы мне не пришло, что меньшую вещь надо добавлять к большей, а не наоборот. Простое дело, а однако в голову что-то подобное само не придет. Что же касается той Луизы, пан писатель, то мне даже удивительно, что никто не подумал о нашем постовом Брожке. Парень молодой, пока он живет в отделении, но скоро получит квартиру, две комнаты с кухней в Трумейках. Он работает у нас полгода и все как-то не может себе девушку найти. Интересно, что бы он сказал о Луизе?
– Зачем вы создаете новые проблемы? – рассердился Турлей. – Все-таки я хороню знаю, как мало зарабатывают учительницы, и к тому же очень молодые. Зачем такая девушка Брожеку или кому другому в Трумейках? Договорились ведь мы, что ее возлюбленный должен быть лесничим-стажером.
А писателю Любиньскому вдруг захотелось бросить своих друзей, зашвырнуть в снег ружье и с широко открытыми объятиями побежать обратно, в лес, крича: «Луиза, дорогая Луиза!» Потому что разве не ему, человеку, который ее создал, прежде всего принадлежала ее любовь? Но он не сделал ничего такого, а шел с другими, волоча ноги по снегу и размышляя, почему его жена, пани Басенька, так сильно не любит прекрасную Луизу. В последнее время она все чаще сварливо повторяла: «Тратишь время, Муцек, на какую-то глупую историю. Напиши лучше разбойничью повесть».
О том,как доктор поднимал хвост Густава Пасемкои что из этого вышло
Однажды вечером, в феврале, в кабинет доктора Негловича в его доме на полуострове Зофья Пасемкова привела своего мужа, Густава, и сказала:
– Уже семь лет, пан доктор, как я высчитала, мой муж на меня ночью не влазит, хоть я его разохочиваю всякими способами. Я женщина религиозная, а, как говорит священник Мизерера, мужчина и женщина должны жить друг с другом. Знаю и то, что нехорошо, если у мужика, который и здоров, и силен, и ему сорок шесть лет, ночью и даже утром не встает его хвост. Несчастья от этого могут быть разные.
– Что вы имеете в виду? – спросил доктор.
Она забеспокоилась, и даже выражение испуга появилось на ее лице. Ответила она не сразу:
– Ничего особенного я не имею в виду. Но я пришла спросить, есть ли такие лекарства, которые мужчине хвост поднимают?
– Бывают, – сказал доктор. – Но лечение долгое. Сначала я должен точно все узнать о вашей совместной жизни, потом осмотреть мужа и выбрать для него самое подходящее лекарство.
– Осмотрите мужа. А о совместной жизни я уж сама расскажу, – согласилась Пасемкова.
Густав Пасемко был мужчиной высоким, хорошо сложенным, с лицом, потемневшим от ветра и солнца, потому что целые дни, а не раз и ночи, он проводил на озере – он был бригадиром рыболовецкой бригады. Кроме дохода от рыболовства, у Пасемковых были деньги и от хозяйства в десять гектаров, они держали коня, трех коров, больше десятка свиней. Им помогали трое сыновей, старшему из которых было двадцать три года, среднему – двадцать один и младшему – восемнадцать.
Кроме небольшого расширения легких, доктор Неглович никаких недомоганий у Пасемко не нашел. Его жена, Зофья, была женщиной высокой, плечистой, с гладкой кожей и со следами былой красоты. Груди у нее были увядшие и высохшие, и вообще она показалась доктору слишком костистой и худой, но, как известно, доктор любил женщин, богатых телом и округлостями. Не нравились доктору и губы Пасемковой, узкие и стиснутые словно в постоянной злобе, и выражение темных глаз, жесткое и неприветливое.
– Разохочиваю я его таким образом: иногда, когда мы уже вместе лежим в постели, – рассказывала Пасемкова, – задираю рубаху, беру его руку и засовываю себе между ног. Но он только пальцами пошевелит и руку отнимает. Хвост у него не поднимается.
Доктор покивал своей седеющей головой так, будто бы начинал понимать правду об их совместной жизни, и спросил Пасемко:
– Так это, как рассказывает жена, или, может быть, иначе?
Пасемко боязливо глянул на свою жену, потом опустил голову и подтвердил:
– Правду она говорит. Хвост у меня не поднимается.
Тогда доктор Ян Крыстьян Неглович, полагая, что Пасемко из страха перед женой какую-то правду перед ним укрывает, сказал, что он начнет лечение, но Густав Пасемко должен прийти к нему послезавтра в это самое время, один. Тем временем он подберет подходящее лекарство.
Назавтра, закончив работу в поликлинике в Трумейках, доктор зашел в аптеку и просмотрел список всех доступных афродизиаков, а также средств, которые снимают страх с человеческой души. С лекарствами Неглович вернулся в Скиролавки, а на следующий день принял в своем кабинете Густава уже без его жены, Зофьи. Ведя с ним вежливую беседу, доктор узнал не только о том, что было семь лет назад, но также и о том, что было раньше, когда хвост поднимался у Густава все реже и реже. Из этого рассказа явно вытекало, что вся эта история с хвостом началась тогда, когда три его сына начали подрастать и разные безобразия в деревне вытворять, драться с ребятами и даже красть яблоки из чужих садов. Зофья Пасемкова, которая от природы была женщиной строгой, не потерпела стыда, который ей доставляли мальчики, и взялась за конский кнут. Била она их кнутом почти каждый день, пока у них всякие проказы, кражи и драки из головы не вылетели, и долго еще ни один носа из дому не высовывал. При случае и отец, то есть Густав Пасемко, получал от жены кнута за то, что не может мальчишек приструнить, что мало рыбы с озера приносит, что поля заросли сорняками. И вообще за то, что она, Зофья, которая была родом из-под столицы и должна была выйти замуж за одного молодого сержанта, случайно приехала на лесопосадки возле Скиролавок, на гулянке познакомилась с Густавом Пасемко, забеременела от него и вышла замуж. А она тогда не знала, что Густав – увалень, молчун, потому что научился на озере молчать, как рыба, которую он ловил. С давних пор, когда они ложились вечером в постель, она, раздеваясь, начинала свои жалобы и воспоминания – что из-за этой беременности она вышла за него замуж, а ведь у нее могла быть счастливая жизнь с другим мужчиной. Сначала Густав Пасемко мало внимания обращал на эти упреки жены, и в то время хвост у него твердел. Со временем, однако, он все ближе принимал к сердцу ее попреки, а когда наконец не только сыновей, но и его она начала бить кнутом, хвост его стал дряблым, опадал и в конце концов вообще не захотел подниматься, хоть, правду говоря, она поощряла его к этому делу именно так, как накануне рассказывала доктору.
– А вы не могли вырвать у нее этот кнут и пару раз ее стегнуть? – спросил доктор.
– Как же это? – удивился Густав Пасемко. – Мать четверых детей кнутом стегнуть? Впрочем, баба права, потому что мальчишки были непослушные, а я чаще из дому на озеро удирал и в лодке сидел. Для лучшей жизни Зофья создана, за сержанта могла выйти, а я все дело испортил, и теперь она правильно на меня сердится.
Задумался доктор Ян Крыстьян Неглович над словами Густава Пасемко, которые как будто открыли перед ним пропасти человеческого мышления, чувств, способностей к оценкам. Потом он дал Пасемко лекарства в виде капель и таблеток, советуя, чтобы он все это глотал до тех пор, пока хвост у него не затвердеет. Позвал доктор к себе и Зофью Пасемкову итак к ней обратился:
– Я сделаю все, что необходимо, чтобы у мужа хвост твердел и поднимался вверх, потому что он – человек здоровый и сильный. Но запомните, женщина, что на мужчину никогда нельзя поднимать кнута. Если мужчину унижать, ни к чему хорошему это не приводит, потому что мир устроен так, что женщина отдается, а мужчина ее берет. Значит, он должен быть возвышен, а не унижен.
– Хорошо, – согласилась Пасемкова. – Сломаю кнут и выброшу его, только бы у него хвост твердел.
Пошла домой Зофья Пасемкова, но в голове у нее не умещалось, чтобы унижение или возвышение мужчины могло иметь такие существенные последствия для супружеской жизни. Много в своей жизни видела Пасемкова, знала она и то, что не одна женщина, когда ей муж без конца досаждал, даже иногда и кнутом стегал, бывало, получала большее удовольствие, да и сама она, когда была девушкой и дружила с сержантом, первый раз почувствовала удовольствие не тогда, когда он ее ласкал, а когда побил. С Пасемко никогда она такого удовольствия не имела, может, именно потому, что он никогда на нее руки не поднял, хоть несколько раз она его к этому понуждала, устраивая скандалы из-за всякой ерунды. Но наконец она взялась за кнут и била мужа, потому что в глубине души думала, что от этого и она, и он получат какую-то пользу. И почему тогда, если с некоторыми женщинами бывает так, а не иначе, то по-другому бывает с мужчинами? Ни бить его нельзя, ни унижать, только возвышать? И, не в силах справиться с такими мыслями, она рассказала о науках доктора бабам в магазине. Удивлялись и другие женщины в Скиролавках, что мужчину нужно возвышать, а не унижать, поскольку это может быть небезопасно для его хвоста. Задумывались они, остается ли доктор, будучи сам мужского пола, объективным в этом деле. С другой стороны, однако, ни одна не смела усомниться в познаниях доктора. И они пришли к выводу, что время правду покажет. Поднимется ли у Густава Пасемки хвост, если жена выбросит кнут и перестанет его стегать злыми словами? Атак как поучения доктора они не скрывали от мужчин, с тех пор кое-кто, на кого жена за что-нибудь днем накричала, вечером в постели показывал ей мягкий хвост, утверждая, что это по причине унижения, которое он потерпел от жены.
Тем временем Зофья Пасемкова три раза в день давала мужу прописанные доктором капельки, а также таблетки и пастилки. Каждый вечер она спрашивала, твердеет ли у него хвост, но Густав Пасемко все говорил, что немного твердеет, но не совсем, и задом к жене в постели поворачивался.
Так прошла неделя, а может, полторы. Однажды вечером Пасемковой донесли, что муж ее, вместо того, чтобы ловить подо льдом рыбу, уже третий вечер подряд заседает у Поровой, за каждое заседание вручая ей сетку, полную рыбы. Недолго думая, схватила Пасемкова в руки новый кнут и что было сил помчалась к дому Поровой, где начала выкрикивать ругательства и кнутом стрелять. Через окно, огородами, удрал от Поровой Густав Пасемко, по льду пробрался на Цаплий остров и там сидел в голоде и холоде, выжидая, пока не пройдет гнев жены. Пасемкова ломилась в двери халупы Поровой, чтобы ее кнутом обложить, но у Поровой в дверях был крепкий засов, вот она и могла в полной безопасности выкрикивать Пасемковой через окно, что у ее мужа Густава для Поровой хвост твердый, как дышло у телеги. Не ее, Поровой, вина, что Пасемко предпочитает к своему дышлу другую кобылу припрягать.
– Общественное положение в таких делах не имеет никакого значения, – решительно заявил священник Мизерера. – Есть верная пословица, что сердцу не прикажешь. Зато коллега лесничий правильно заметил, что наибольшие трудности бывают не перед свадьбой, а именно после свадьбы. Поэтому я советую, чтобы в первой главе было представлено бракосочетание в маленьком сельском костелике, бракосочетание Луизы и лесоруба, которое совершает почтенный священник. Потом, ясное дело, уже могут быть самые разные трудности, потому что их на этом свете хватает.
Художник Порваш оскалил зубы, повернувшись к Любиньскому, и издевательски пробурчал в сторону Турлея, так как не раз выслушивал жалобы пани Халинки:
– Вы напишете о том, что лесничий не нарубил дров на растопку и слишком часто ходил на охоту. Интересно только, кто захочет читать о таких историях?
Тем временем писатель Любиньски снова вернулся на землю из своих идеальных сфер и томно произнес:
– Прекрасная Луиза, сельская учительница, полюбила простого лесоруба. Воспылала к нему страстью, хоть и не состояла с ним в браке, что может священнику показаться грешным. Тем глубже может быть позднейшее раскаяние. Но разве могла бы такая женщина, как Луиза, поддаться своей страсти во второразрядном отелике или на вылинявшей кушетке? Женщина с такой богатой, как у нее, душой требует чего-то необычайного, чудесного, небанального. И когда я шел с вами по лесу и видел, как коллега Порваш тонкой веткой освобождал ветви деревьев от снега, а они выпрямлялись гордо, как бы салютуя, я подумал, что и Луиза могла бы однажды в зимнее воскресенье выбраться на прогулку с лесорубом. Он отломил бы тонкую ветку и поднимал бы перед ней согнувшиеся под снегом ветви, а она видела бы в этом что-то чудесное, волшебное и захотела бы так же освободиться от тяжести своей страсти, соединиться с лесорубом где-нибудь в лесу под ветвями, беременными снежным покровом. Порваш нелюбезно его перебил:
– Как вы это себе представляете? В кустах? В лесу? Ведь женщина должна снять колготки и трусы.
– Хм, – кашлянул священник, так как ему показалось, что разговор приобретает опасное направление.
Но Порваш понял хмыканье священника как выражение его сомнений. – Ну да, должна снять колготки и трусы. Были у меня такие истории, и я свидетельствую: ничего в этом приятного нет. В любое время года. Зимой у меня замерзли колени, а летом задницу искусали комары.
– Но он мог бросить на снег свой огромный кожух, – защищался писатель Любиньски. – Впрочем, разве дело в подробностях? Главное – настроение.
Комендант Корейво вспомнил какие-то мгновения своей жизни и неожиданно произнес:
– В машине тоже неудобно...
– Панове, главное – правда, – закричал Любиньски. Но он не нашел понимания. Лесничий Турлей пожал плечами и сказал:
– Во всем этом нет ни слова правды.
– За исключением того, что им захотелось трахнуться, – засмеялся Порваш. – Позвольте, – рассердился священник. – Доктор, – умоляюще простонал писатель Любиньски. Однако Неглович беспомощно развел руками:
– Никогда я не пробовал делать это на снегу. Всегда я вез девушку домой, давал ей поесть и предлагал ванну, потому что ничто так не поднимает у женщины уровень ее страстности, как полный желудок и пахнущее чистотой тело. Медицина, впрочем, знает разные случаи и допускает много возможностей. Есть люди, которые предпочитают не очень чистых женщин.
– Это правда. Бабы воняют даже при исповеди, – буркнул священник Мизерера. – Я об этом, впрочем, упоминают в одной из проповедей.
– Позвольте, панове, я выскажусь по этому делу наиболее профессионально, – сказал лесничий Турлей. – Герой повести – лесоруб. Можно, конечно, написать в повести, что Луиза и лесоруб вошли в заснеженный лес, а он взял в руку прутик и притворялся волшебником. Но если по правде, пан писатель, то мне, лесничему, а тем более обыкновенному лесорубу, не придет в голову схватить прутик и отряхивать ветви от снега. Вы видите, сколько тут поломанных, согнутых навсегда молодых деревцев? Завтра я должен приказать своим лесорубам, чтобы они пришли сюда и спасли то, что еще удастся спасти, то есть вырубили искривленные и поломанные деревья и распилили их, потому что позже дерево будет годиться только на топливо. Это работа долгая и тяжелая. Надо идти от деревца к деревцу, а они растут не рядом, снег сыплется за воротник, готовые бревна надо вынести к дороге и уложить в штабеля. Немного можно заработать на такой работе, и завтра все мои лесорубы будут проклинать эти прекрасные снежные покровы. Значит, если в самом деле этот Луизин милый был лесорубом, то, когда он шел с ней по лесу, при одной мысли о понедельнике ему делалось тошно. Какого черта вы уперлись, чтобы он был именно лесорубом?
– Потому что это профессия красивая и романтическая, ~ заупрямился писатель.
– И это вы говорите такие вещи? – удивился лесничий. – Вы ведь хорошо знаете, что мы не берем на работу никаких романтиков. Это даже запрещено. Каждый год во время экзаменов в высшие учебные заведения возле лесничеств появляются самые разные молодые и романтичные люди, которым кажется, что в лесах они найдут утешение после неудачи. Раньше мы попадались на такие идеалы и начинали интенсивное обучение романтиков. Обучение, однако, стоит больших денег, а такой романтик уже через неделю бросал мотопилу и удирал назад, домой. С тех пор каждое управление лесного хозяйства держит в штате психолога, который получает задание выловить этих романтиков и выгнать их к чертовой матери из лесу. Потому что романтик, пан писатель, не годится даже для вырубки молодняка.
– С лесорубами по-разному бывает, – согласился комендант Корейво. – На прошлой неделе один лесоруб из лесничества Червень в белой горячке гонялся с топором за своей невестой. Три милиционера его обезвредили, а потом целую ночь он орал у нас в отделении, как будто кто-то с него шкуру сдирал. Люди в Трумейках думают, что мы бьем арестантов.
– Хуже всего в день зарплаты, – говорил Турлей дальше. – Уже с обеда толпа женщин окружает лесничество и ждет, пока конвоир привезет кассиршу из главного лесничества. Женщины боятся, что по дороге от лесничества до дома пропадет половина зарплаты. Не хочется мне верить, чтобы Луиза собралась подвергнуть себя чему-то подобному.
– Нельзя забывать и о вибрационной болезни, – сказал доктор Неглович. По-разному с этим делом бывает, но случается, что спустя какое-то время жену или невесту застают в постели с другим и тогда гоняются за женщиной с топором по полям. Городские женщины думают, что если у кого-то руки сильные оттого, что ему приходится держать трясущуюся мотопилу, то так же он силен и в корне, а это ведь не правда. Там чаще всего он бывает очень слабым.
– Правильно, – поддакнул Турлей. – Например, возьмем ель. Вырастет она большая на удивление, а любой ветер ее вырвет, потому что у нее плоская корневая система. А хилая березка – ее и трактором не вырвешь с корнем.
Опечалился писатель Любиньски, потому что он очень хотел написать книжку правдивую.
– Значит, это не может быть лесоруб, – резюмировал он коротко. – Настроились вы против лесников, – буркнул Турлей. – Но в наших лесах бывают и стажеры. Такой молодой человек, с надеждой на диплом инженера или лесотехника, в самый раз подошел бы в партнеры для Луизы.
Поддакнули этой мысли священник Мизерера и старший сержант. Только Порваш улыбнулся украдкой, потому что подумал, что для такой Луизы, пожалуй, художник был бы наилучшим Любовником. Он даже хотел высказаться на эту тему, но в этот момент в сорока шагах от них из молодняка выскочил большой заяц"задержался на лесной дороге и, увидев охотников, замер в удивлении. Ружья охотников были заряжены на кабана, свинцовыми зарядами, которые называются картечью, и только у священника Мизереры была в стволах дробь. Он молниеносно прицелился в зайца и нажал на спуск. После выстрела упало немного снега с ближней наклонившейся ветви. Заяц подскочил вверх, а потом повалился, роя снег лапами.
– Дануська будет очень довольна, – сказал священник Мизерера, смело идя к зайцу) истекающему кровью в снегу.
– Мы договаривались, что добыча общая, – едко заметил художник Порваш. – Это правда, – заметил священник и повернул назад. – Заяц один, а нас пятеро, – опечалился комендант Корейво. Тем временем солнце уже спряталось за лес, и голубовато-серый сумрак вошел в молодняки. Приятно было беседовать о том о сем в такой хорошей компании, но пришла пора возвращаться домой. Жалко им стало, что заяц выскочил на дорогу, и священник его подстрелил, потому что как поделить его между пятью охотниками? Доктор Неглович вспомнил, что дома старая Макухова поставила на кухонную печь разогревать вареники с грибами и с капустой, в салоне печь горячая, а на столе лежит открытая книга некой пани Карен Хорней под названием «Страх перед женщиной». И он решил быстро закончить спор:
– Я вам советовал читать Аристотеля. А у него сказано: «Природа имеет обычай добавлять вещь меньшую к большей, а не вещь ценнейшую и большую к вещи меньшей». Не подлежит сомнению, что заяц – это вещь меньшая, а священник Мизерера – вещь большая. Поэтому заяц должен быть добавлен к священнику, а не наоборот.
– Правильно, – согласился Любиньски, а также лесничий Турлей и комендант Корейво, так как было очевидно, что священник не позволит отобрать у себя зайца. Только Порваш ничего не сказал, потому что в его представлении заяц был вещью большей и ценнейшей, чем священник Мизерера. Но и он понимал, что все равно не получит этого зайца. – Бог вам воздаст, – вежливо поблагодарил священник.
Он поднял со снега зайца, и все двинулись в обратную дорогу, по собственным следам. Комендант Корейво с уважением думал о докторе, который так здорово нашелся и быстро разрешил спорный вопрос.
– Люблю с вами охотиться, панове, – сказал он наконец. – Правда, никогда мне не случалось принести домой добычу, но с вами человек становится умнее. В прошлое воскресенье на коллективной охоте в лесу за Трумейками мы со священником застрелили по кабану, но сколько же мы наслушались грязных выражений и глупых охотничьих шуточек – это превосходит всякое воображение. С вами все по-другому. Возьмем, например, такого Аристотеля. В голову бы мне не пришло, что меньшую вещь надо добавлять к большей, а не наоборот. Простое дело, а однако в голову что-то подобное само не придет. Что же касается той Луизы, пан писатель, то мне даже удивительно, что никто не подумал о нашем постовом Брожке. Парень молодой, пока он живет в отделении, но скоро получит квартиру, две комнаты с кухней в Трумейках. Он работает у нас полгода и все как-то не может себе девушку найти. Интересно, что бы он сказал о Луизе?
– Зачем вы создаете новые проблемы? – рассердился Турлей. – Все-таки я хороню знаю, как мало зарабатывают учительницы, и к тому же очень молодые. Зачем такая девушка Брожеку или кому другому в Трумейках? Договорились ведь мы, что ее возлюбленный должен быть лесничим-стажером.
А писателю Любиньскому вдруг захотелось бросить своих друзей, зашвырнуть в снег ружье и с широко открытыми объятиями побежать обратно, в лес, крича: «Луиза, дорогая Луиза!» Потому что разве не ему, человеку, который ее создал, прежде всего принадлежала ее любовь? Но он не сделал ничего такого, а шел с другими, волоча ноги по снегу и размышляя, почему его жена, пани Басенька, так сильно не любит прекрасную Луизу. В последнее время она все чаще сварливо повторяла: «Тратишь время, Муцек, на какую-то глупую историю. Напиши лучше разбойничью повесть».
О том,как доктор поднимал хвост Густава Пасемкои что из этого вышло
Однажды вечером, в феврале, в кабинет доктора Негловича в его доме на полуострове Зофья Пасемкова привела своего мужа, Густава, и сказала:
– Уже семь лет, пан доктор, как я высчитала, мой муж на меня ночью не влазит, хоть я его разохочиваю всякими способами. Я женщина религиозная, а, как говорит священник Мизерера, мужчина и женщина должны жить друг с другом. Знаю и то, что нехорошо, если у мужика, который и здоров, и силен, и ему сорок шесть лет, ночью и даже утром не встает его хвост. Несчастья от этого могут быть разные.
– Что вы имеете в виду? – спросил доктор.
Она забеспокоилась, и даже выражение испуга появилось на ее лице. Ответила она не сразу:
– Ничего особенного я не имею в виду. Но я пришла спросить, есть ли такие лекарства, которые мужчине хвост поднимают?
– Бывают, – сказал доктор. – Но лечение долгое. Сначала я должен точно все узнать о вашей совместной жизни, потом осмотреть мужа и выбрать для него самое подходящее лекарство.
– Осмотрите мужа. А о совместной жизни я уж сама расскажу, – согласилась Пасемкова.
Густав Пасемко был мужчиной высоким, хорошо сложенным, с лицом, потемневшим от ветра и солнца, потому что целые дни, а не раз и ночи, он проводил на озере – он был бригадиром рыболовецкой бригады. Кроме дохода от рыболовства, у Пасемковых были деньги и от хозяйства в десять гектаров, они держали коня, трех коров, больше десятка свиней. Им помогали трое сыновей, старшему из которых было двадцать три года, среднему – двадцать один и младшему – восемнадцать.
Кроме небольшого расширения легких, доктор Неглович никаких недомоганий у Пасемко не нашел. Его жена, Зофья, была женщиной высокой, плечистой, с гладкой кожей и со следами былой красоты. Груди у нее были увядшие и высохшие, и вообще она показалась доктору слишком костистой и худой, но, как известно, доктор любил женщин, богатых телом и округлостями. Не нравились доктору и губы Пасемковой, узкие и стиснутые словно в постоянной злобе, и выражение темных глаз, жесткое и неприветливое.
– Разохочиваю я его таким образом: иногда, когда мы уже вместе лежим в постели, – рассказывала Пасемкова, – задираю рубаху, беру его руку и засовываю себе между ног. Но он только пальцами пошевелит и руку отнимает. Хвост у него не поднимается.
Доктор покивал своей седеющей головой так, будто бы начинал понимать правду об их совместной жизни, и спросил Пасемко:
– Так это, как рассказывает жена, или, может быть, иначе?
Пасемко боязливо глянул на свою жену, потом опустил голову и подтвердил:
– Правду она говорит. Хвост у меня не поднимается.
Тогда доктор Ян Крыстьян Неглович, полагая, что Пасемко из страха перед женой какую-то правду перед ним укрывает, сказал, что он начнет лечение, но Густав Пасемко должен прийти к нему послезавтра в это самое время, один. Тем временем он подберет подходящее лекарство.
Назавтра, закончив работу в поликлинике в Трумейках, доктор зашел в аптеку и просмотрел список всех доступных афродизиаков, а также средств, которые снимают страх с человеческой души. С лекарствами Неглович вернулся в Скиролавки, а на следующий день принял в своем кабинете Густава уже без его жены, Зофьи. Ведя с ним вежливую беседу, доктор узнал не только о том, что было семь лет назад, но также и о том, что было раньше, когда хвост поднимался у Густава все реже и реже. Из этого рассказа явно вытекало, что вся эта история с хвостом началась тогда, когда три его сына начали подрастать и разные безобразия в деревне вытворять, драться с ребятами и даже красть яблоки из чужих садов. Зофья Пасемкова, которая от природы была женщиной строгой, не потерпела стыда, который ей доставляли мальчики, и взялась за конский кнут. Била она их кнутом почти каждый день, пока у них всякие проказы, кражи и драки из головы не вылетели, и долго еще ни один носа из дому не высовывал. При случае и отец, то есть Густав Пасемко, получал от жены кнута за то, что не может мальчишек приструнить, что мало рыбы с озера приносит, что поля заросли сорняками. И вообще за то, что она, Зофья, которая была родом из-под столицы и должна была выйти замуж за одного молодого сержанта, случайно приехала на лесопосадки возле Скиролавок, на гулянке познакомилась с Густавом Пасемко, забеременела от него и вышла замуж. А она тогда не знала, что Густав – увалень, молчун, потому что научился на озере молчать, как рыба, которую он ловил. С давних пор, когда они ложились вечером в постель, она, раздеваясь, начинала свои жалобы и воспоминания – что из-за этой беременности она вышла за него замуж, а ведь у нее могла быть счастливая жизнь с другим мужчиной. Сначала Густав Пасемко мало внимания обращал на эти упреки жены, и в то время хвост у него твердел. Со временем, однако, он все ближе принимал к сердцу ее попреки, а когда наконец не только сыновей, но и его она начала бить кнутом, хвост его стал дряблым, опадал и в конце концов вообще не захотел подниматься, хоть, правду говоря, она поощряла его к этому делу именно так, как накануне рассказывала доктору.
– А вы не могли вырвать у нее этот кнут и пару раз ее стегнуть? – спросил доктор.
– Как же это? – удивился Густав Пасемко. – Мать четверых детей кнутом стегнуть? Впрочем, баба права, потому что мальчишки были непослушные, а я чаще из дому на озеро удирал и в лодке сидел. Для лучшей жизни Зофья создана, за сержанта могла выйти, а я все дело испортил, и теперь она правильно на меня сердится.
Задумался доктор Ян Крыстьян Неглович над словами Густава Пасемко, которые как будто открыли перед ним пропасти человеческого мышления, чувств, способностей к оценкам. Потом он дал Пасемко лекарства в виде капель и таблеток, советуя, чтобы он все это глотал до тех пор, пока хвост у него не затвердеет. Позвал доктор к себе и Зофью Пасемкову итак к ней обратился:
– Я сделаю все, что необходимо, чтобы у мужа хвост твердел и поднимался вверх, потому что он – человек здоровый и сильный. Но запомните, женщина, что на мужчину никогда нельзя поднимать кнута. Если мужчину унижать, ни к чему хорошему это не приводит, потому что мир устроен так, что женщина отдается, а мужчина ее берет. Значит, он должен быть возвышен, а не унижен.
– Хорошо, – согласилась Пасемкова. – Сломаю кнут и выброшу его, только бы у него хвост твердел.
Пошла домой Зофья Пасемкова, но в голове у нее не умещалось, чтобы унижение или возвышение мужчины могло иметь такие существенные последствия для супружеской жизни. Много в своей жизни видела Пасемкова, знала она и то, что не одна женщина, когда ей муж без конца досаждал, даже иногда и кнутом стегал, бывало, получала большее удовольствие, да и сама она, когда была девушкой и дружила с сержантом, первый раз почувствовала удовольствие не тогда, когда он ее ласкал, а когда побил. С Пасемко никогда она такого удовольствия не имела, может, именно потому, что он никогда на нее руки не поднял, хоть несколько раз она его к этому понуждала, устраивая скандалы из-за всякой ерунды. Но наконец она взялась за кнут и била мужа, потому что в глубине души думала, что от этого и она, и он получат какую-то пользу. И почему тогда, если с некоторыми женщинами бывает так, а не иначе, то по-другому бывает с мужчинами? Ни бить его нельзя, ни унижать, только возвышать? И, не в силах справиться с такими мыслями, она рассказала о науках доктора бабам в магазине. Удивлялись и другие женщины в Скиролавках, что мужчину нужно возвышать, а не унижать, поскольку это может быть небезопасно для его хвоста. Задумывались они, остается ли доктор, будучи сам мужского пола, объективным в этом деле. С другой стороны, однако, ни одна не смела усомниться в познаниях доктора. И они пришли к выводу, что время правду покажет. Поднимется ли у Густава Пасемки хвост, если жена выбросит кнут и перестанет его стегать злыми словами? Атак как поучения доктора они не скрывали от мужчин, с тех пор кое-кто, на кого жена за что-нибудь днем накричала, вечером в постели показывал ей мягкий хвост, утверждая, что это по причине унижения, которое он потерпел от жены.
Тем временем Зофья Пасемкова три раза в день давала мужу прописанные доктором капельки, а также таблетки и пастилки. Каждый вечер она спрашивала, твердеет ли у него хвост, но Густав Пасемко все говорил, что немного твердеет, но не совсем, и задом к жене в постели поворачивался.
Так прошла неделя, а может, полторы. Однажды вечером Пасемковой донесли, что муж ее, вместо того, чтобы ловить подо льдом рыбу, уже третий вечер подряд заседает у Поровой, за каждое заседание вручая ей сетку, полную рыбы. Недолго думая, схватила Пасемкова в руки новый кнут и что было сил помчалась к дому Поровой, где начала выкрикивать ругательства и кнутом стрелять. Через окно, огородами, удрал от Поровой Густав Пасемко, по льду пробрался на Цаплий остров и там сидел в голоде и холоде, выжидая, пока не пройдет гнев жены. Пасемкова ломилась в двери халупы Поровой, чтобы ее кнутом обложить, но у Поровой в дверях был крепкий засов, вот она и могла в полной безопасности выкрикивать Пасемковой через окно, что у ее мужа Густава для Поровой хвост твердый, как дышло у телеги. Не ее, Поровой, вина, что Пасемко предпочитает к своему дышлу другую кобылу припрягать.