Ненацки Збигнев. Раз год в Скиролавках

   В камере следственного изолятора он совершенно иначе представлял себе свободу. Он ожидал от людей страха и чего-то вроде пугливого удивления. Ему казалось, что из-за этого страха он будет пробуждать у людей уважение к себе и послушание, начнется время его господства над людьми. Парализованные страхом девушки даже без его просьб будут позволять ему трогать свои груди и подбрюшья, и тогда в нем проснется мужчина. Почему бы это не должно было случиться, если по несколько раз в день в камере изолятора твердел его член? Достаточно было, чтобы он вспомнил о Ханечке или о той обнаженной из Барт, и он уже чувствовал в себе мужское возбуждение. «Я женюсь на Юстыне, женщине прекрасной и чистой», – планировал он когда-то. О других девушках он думал с отвращением и ненавистью, хотел их наказывать, хоть не так сразу, чтобы его снова не упрятали.
   Почему ничего из этого не вышло? Почему он так странно повел себя у Поровой? Хромая Марына тоже пренебрегла им. Член был непослушный, строптивый, упрямый, словно бы между желаниями Антека и им тоже образовалось озеро страха и ненависти. Да, видимо, ненависти. Даже мать, которую он должен был любить и слушаться, казалась ему особой ненавистной, потому что была женщиной. Психолог в следственном изоляторе объяснял ему, что, может быть, постоянный страх перед матерью и ее кнутом он перенес на всех женщин, возненавидел их, потому что мать была женщиной. Сыну нельзя ненавидеть мать, это страшный грех, в сто раз больший, чем убийство. Жаль, что он не поговорил об этом с доктором. Жаль, что доктор улетел в ночной мрак, оставляя его наедине с этими странными мыслями. Отчего ему не хватает смелости, чтобы себе самому сказать, что жизнь ему уже опротивела? Отчего он не может переломить страха перед собственной смертью? Это ведь очевидно, что он не сможет жить так, как живет, день за днем, ходя в лес и возвращаясь из лесу, ненавидимый и одинокий, во враждебном мире, трясясь, что не сегодня, так завтра он будет замучен насмерть.
   Сейчас тоже словно кто-то крадется вдоль стены хлева. Кто это? Один или двое? Может, у них с собой вилы? Они откроют двери и в темноте длинными зубьями пригвоздят его к топчану. Это будет смерть в страшных мучениях. Каким он был дураком, когда думал, что его захотят убить в лесу! Намного легче сделать это ночью, впотьмах. Прокрасться в хлев и насадить его на острия вил. Ведь двери в хлеву не запираются изнутри. Значит, это здесь нападут на него, заколют или задушат без свидетелей, точно так же, как он это сделал с Ханечкой...
   Он вспотел от страха. Влез по деревянному столбу к отверстию, через которое сбрасывали корм коровам. Потихоньку заполз в сено, в самый угол. Долго бы его пришлось здесь искать. Страх проходит, мокрое от пота тело начинает остывать, он уже дрожит от холода, стебли сухой травы царапают его и колют. Но он в безопасности, без страха переждет в этом месте до самого утра. Днем они побоятся его убить. Жалко, что доктор улетел. Сегодня Антек попросил бы его, чтобы он дал ему такую смерть, чтобы те, полные ненависти к нему, все искали его и не могли нигде найти. Это наилучшая дорога – от смерти убежать в смерть. Что можно сделать умершему? Убить его второй раз – это смешно! Еще раз он бы продемонстрировал им свое превосходство, пренебрегая петлей, повешенной на дереве возле Свиной лужайки...
   Когда начало светать, он слез на топчан и отогрелся под одеялами. Потом пришла мать, чтобы подоить коров. Она дала ему кружку молока и несколько кусков хлеба, намазанных маслом. Четыре куска хлеба она положила в сумку, которую он брал в лес. Он вымыл у колодца лицо и руки, в дом он вообще не заходил, хоть бритье ему бы не повредило. У него был реденький мягкий пушок; на щеках, подбородке и под носом у него росли светлые пучки волос, и, даже не заглядывая в зеркальце, он знал, что выглядит противно, немного осталось от его прежней милой внешности. Он пошел в лес тропинкой через луга у озера, шоссе пересек возле дома художника Порваша, какое-то время шел по межам и исчез в лесу. Он не спешил – никто ведь не проверял его работу, он не должен был расписываться в табеле выхода на работу. Во всем теле он чувствовал усталость, хоть работу еще не начинал. Недосыпание и ночные тревоги притупили и его разум. Ему казалось, что его мысли тоже устали, ум работает медленно и неохотно. Он хотел сна, отдыха, пусть даже отдыха вечного. Да, может быть, он хотел именно такого долгого отдыха; не думать ни о чем, не чувствовать ничего, не существовать. «Я спрячусь в сарае доктора, залягу в кабине его яхты, – подумал он в какой-то момент. – Доктор вернется и найдет меня, умершего с голоду». Но он боялся собак доктора, тех двух волкодавов, которые бывали странными – иногда они бесились, когда кто-то проходил мимо ворот и ограды, а иногда не обращали внимания вообще ни на кого, позволяли войти во двор, постучать в двери. И их поведение было таким же непредсказуемым, как и поведение самого доктора.
   Лес шумел спокойно, сонно. И этот шум еще больше отуплял Антека и наводил на него сон. Сквозь голые кроны буков он видел осеннее небо, по которому быстро неслись грузные дождевые облака. Временами проблескивало солнце, но только ненадолго. Какая-то большая желтоватая птица выпорхнула почти из-под самых его ног и, громко шелестя, исчезла в зарослях лещины. «А говорят, что Клобуков нет», – подумал, он, потому что был уверен, что встретил Клобука. «До6рый это был знак или дурной?» – задумался он, но только на минуту; ничто не могло приковать его мысли. Лечь где-нибудь в кустах, спрятаться в еловой чаще и заснуть – этого он на самом деле хотел. Но он не видел такого места, земля везде была влажная и холодная, а он сильно намерзся прошлой ночью. Да, он знал тихий закуток, почти уютный, но там полтора года лежали останки девочки, которая хотела голой выкупаться в озере. Это не правда, что он туда ходил. Так он только сказал доктору. Он не заглядывал туда, что бы это ему дало? Он не жалел и о том, что ее убил. Жаль, что только потом пришла ему в голову та мысль о бутылке. Ту он тоже мог отметить таким же образом, чтобы те, кто ее когда-нибудь найдет, знали, что это было его делом. Девушка была принесена в жертву. Смерть была жертвой наивысшей и наилучшей. Старый Бог жаждал таких жертв – из первородных, из телят и барашков. Христос, сын Старого Бога, должен был выкупить людей собственной смертью. Без смерти нет милости, нет искупления. «Моя смерть тоже должна быть жертвой», – шептал он себе и теперь уже был уверен, что жаждет смерти спокойной, мягкой, как сон.
   Когда он входил на поляну со старым дубом, на минуту выглянуло солнце. Пожелтевшая трава возле дуба выглядела как золотая, небо заголубело, и поразила его красота мира. Но увидел он также и Смерть. Он обрадовался, протянул руки и пошел навстречу ей со счастливой улыбкой на губах. Потому что смерть – не только сын ночи, но и брат сна.
 

О том,что из пистолета ТТ может убитьдаже категорический императив

 
   Доктор Неглович вернулся в Скиролавки после четырех дней отсутствия. Гертруде Макух он привез заграничный черный платок с большими красными розами. Пани Басеньке подарил духи Нины Риччи. Порвашу сказал, что не смог дозвониться до барона Абендтойера в Париж. О концерте Йоахима не рассказывал, впрочем, не было на это времени – визиты приятелям он наносил короткие, даже не снимал куртку.
   Наутро вместе со старшим сержантом Корейво он поехал на милицейском «лазике» в лес, на край глубокого оврага, по дну которого тек ручей. Много лет назад один генерал приказал построить здесь бункеры из толстых деревянных балок, замаскированных землей и кустами. Бункеры не сыграли никакой роли в военных действиях, никто никогда не стрелял из них, бой начался в нескольких километрах отсюда, в деревне Коринфки, потому что даже генералы не всегда выбирают место для битвы. Несколько бункеров было разобрано на дрова, в одном лесничий Турлей держал бочки с живицей, остальные сгнили, потому что ветер и дожди смыли с них землю. Но несколько их уцелело, и даже сохранились еще дубовые двери на могучих шарнирах. В одном из таких бункеров, заросших стеной колючего терновника, двадцать и более лет тому назад доктор прятал сетку. От нее осталась одна труха, а от девочки из Барт – немного больше: скелет и немного плоти.
   В Скиролавки приехал вызванный по телефону капитан Шледзик вместе со следственной группой и ордером на повторный арест Антека Пасемко. Шледзик надеялся, что, приведенный к останкам своей первой жертвы, преступник, возможно, сломается и признается во всем. К сожалению, Антека дома не было. Как заявила милиционерам его мать, Антек скорее всего уехал четыре дня тому назад. Пошел на работу в лес и больше не вернулся. Она не удивилась, что он удрал из деревни, потому что здешние люди грозили ему местью и даже веревку с петлей прикрепили возле Свиной лужайки.
   Останки найденной девочки были увезены в Барты, уехал и капитан Шледзик, чтобы объявить розыск Антека Пасемко. А на следующий день он должен был снова приехать. Потому что лесник Видлонг нашел на полянке возле старого дуба тело мертвого мужчины, который застрелился из старого армейского пистолета ТТ.
   Страшно выглядел Антек Пасемко. Пять дней лежал он в лесу, а тем временем птицы выклевали ему глаза, лесные звери объели тело. Почему так странно устроено, что сначала птицы выклевывают глаза каждой падали? Может быть, они делают так для того, чтобы жертва, если она еще жива, не начала защищаться, а осталась слепая в лесу уже навсегда? Лица Антека никто не смог опознать, но по одежде и другим приметам мать, отец, братья и люди из деревни подтвердили, что это он принял тут смерть.
   Без труда установили в первом приближении время, когда это случилось. В кожаной сумке был нетронутый завтрак, который он взял с собой на работу. Не сумели забраться внутрь сумки лесные звери. Значит, Антек погиб пять дней тому назад, сразу, как только пришел на работу. Расположение тела, позиция, в которой лежал пистолет с одним использованным зарядом, – все говорило за то, что он сам застрелился. Не установили, откуда Антек взял оружие – армейский пистолет. Номер и серия, выбитые на пистолете, свидетельствовали о том, что он был сделан еще во время войны, но был отлично законсервирован, без капли ржавчины и пыли. Принадлежал ли когда-нибудь этот пистолет хорунжему Негловичу или кому-либо другому – этого никто не был в состоянии установить, потому что номер и серия пистолета хорунжего ни в каких актах не фигурировали. Никому не пришло в голову заглянуть в небольшое дупло в старом дубе. Там все еще лежала промасленная тряпка и несколько зарядов для пистолета ТТ. Наверное, они будут лежать там до той минуты, когда какой-нибудь вихрь свалит это дерево и кто-нибудь начнет рубить его на дрова.
   Незадолго до Дня поминовения плотник Севрук выкопал для Антека достаточно глубокую и просторную яму на кладбище, даже не так далеко от могилы Ханечки Миллерувны. Похороны были в солнечный осенний полдень. Пришло на них много людей.
   Сначала священник Мизерера не хотел участвовать в похоронах, потому что Пасемко собственной рукой посягнул на жизнь, которая принадлежала Богу. Тогда Густав Пасемко, из-за жены, пошел в дом доктора на полуострове и попросил его вмешаться, потому что он хотел, чтобы хоть этот последний стыд семью обошел. «Прошу тебя, Янек, об этом в память о твоем отце», – говорил доктору Густав Пасемко.
   Неглович позвонил Мизерере и, ссылаясь на информацию, полученную от старшего сержанта Корейво, сообщил священнику, что следствие по делу о смерти Антека Пасемко еще не закончено. Многие чувствовали ненависть к Антеку, и многие ему угрожали, нельзя исключить подозрения, что его смерть была только замаскированной под самоубийство. «Понимаю, – ответил священник Мизерера. – Я не пойду вместе с процессией от дома Пасемко. Но я согласен совершить обряд на кладбище».
   И так Антек Пасемко был похоронен по-христиански. Священник Мизерера произнес над гробом проповедь о справедливости Божьей, которая лучше и совершеннее, чем справедливость человеческая.
   Потом он бросил горсть земли на гроб Антека Пасемко и сказал: «Из праха восстал и в прах обратишься».
   Бросили горсть земли мать Антека Пасемко, его отец и два брата. Потом наступил момент очень неловкий, потому что, хоть и пришло на похороны много людей и тесной шеренгой окружали они могильную яму, никто из них не наклонился, чтобы взять горсть земли.
   И тогда, видя, что происходит, доктор Ян Крыстьян Неглович протиснулся через толпу, взял в пальцы горсть желтого песка и бросил его на гроб Антека Пасемко, говоря громким голосом:
   – Боже, отпусти нам грехи наши, как и мы отпускаем нашим виноватым. Теперь уже все, даже Рут Миллер, бросали по горсти земли на гроб преступника, а вместе с этой грудой земли словно бы избавлялись от тяжести ненависти, и становилось им легко от прощения.
   И хоть какое-то время спустя один человек, кажется, какой-то чиновник из гмины, болтал там и сям, что в то время, когда умер Антек Пасемко, доктор вовсе не был за границей, а находился в стране, может, даже в Скиролавках, люди из деревни принимали это известие с полным равнодушием. Со временем для людей из Скиролавок Антек Пасемко перестал существовать, как будто бы никогда не рождался.
   Однажды вечером писатель Непомуцен Мария Любиньски, поднимая голову от «Семантических писем» Готтлоба Фреге, сказал своей жене:
   – Существуют, Басенька, законы, записанные в толстые книги, и законы моральные, которые живут в каждом из нас. Кто для собственной корысти ломает писаный закон, тот преступник. Кто же делает это во имя закона морального, считается человеком справедливым. Подумай, разве не нашлись бы такие смельчаки, которые бы покусились на законы писаные, например, на святое право частной собственности, если бы дошло до какой-нибудь революции? Мы устанавливаем законы писаные, потом устанавливаем новые и снова их ломаем. А знаешь, что дает нам право ломать законы? Чувство социальной справедливости.
   – Ты вспоминаешь об этом в связи с похоронами Пасемко? – спросила пани Басенька.
   – Нет. Мысли об этом мне навеял запах духов Нины Риччи, который от тебя идет, – заявил Любиньски, о котором многое можно было бы сказать, но не то, что он относился к наивным.
   Люди из города, однако, не забыли так сразу о деле Антека Пасемко. Капитан Шледзик, как известно, любил дела запутанные, и, получив от полковника Крупы информацию, что доктор Неглович не пересек государственную границу, хоть клялся и божился, попросил у доктора подробный отчет обо всем, что он делал во время своего трехдневного, а точнее, почти четырехдневного отсутствия дома.
   Блокнот капитана наполнился информацией: доктор приехал в столицу в среду рано утром, поставил машину на платную стоянку, в ожидании самолета позавтракал в ресторане аэровокзала, где познакомился с молодой красивой паненкой. Тогда он решил остаться, потому что не любит далеких путешествий. Благодаря связям той паненки, которую зовут Пчелка, он снял на трое суток комнату в отеле при аэровокзале. К сожалению, паненка удрала с пятьюдесятью долларами, которые он ей по ошибке вручил вместо пятидесяти злотых (обе банкноты немного похожи) на покупку одной мелочи. Рассерженный наглостью Пчелки, он с раннего вечера до поздней ночи ходил по ночным ресторанам столицы, предполагая, что там он наткнется на девушку и отберет у нее свои деньги. Девушку он, однако, не нашел. И назавтра, тоже вечером, в обществе знакомой продавщицы из магазина мужского белья, панны Юзи, он снова начал поход из одного ресторана в другой. На третий день такой поход он предложил своей старой знакомой, пани Ренате Туронь, но тоже без результата. На четвертый день он вернулся домой, в Скиролавки.
   Капитан Шледзик, человек терпеливый и въедливый, поехал в столицу, где без труда при помощи коллеги из милиции нашел эту Пчелку, которая без особого сопротивления подтвердила слова доктора, так же, как, с несколько большим сопротивлением, призналась в присвоении пятидесяти долларов, и так оправдала свой поступок: «Он произвел на меня впечатление сумасшедшего. Не улетел, хотя билет у него был. Вручил мне пятьдесят долларов на покупку презервативов. Сумасшедшие всегда бьют девушек перед тем, как пойти в постель. Поэтому я удрала с деньгами. Это было в среду, в одиннадцать утра».
   У продавщицы, панны Юзи, был жених, ее свадьба была назначена на Рождество. Неохотно она признала, что в четверг, перед закрытием магазина, появился в ее жизни доктор Неглович и пригласил ее на ужин в ночной ресторан. Они в самом деле ходили из одного ресторана в другой, что ей очень понравилось. Доктор, казалось, кого-то искал, спросил ее, в какой комиссионке можно купить духи Нины Риччи. Поздней ночью он отвез ее на такси домой, но духов для нее не купил.
   Пани Рената Туронь – охотно и без сопротивления – призналась, что доктор, кажется, уже давно ее втайне любит. Его предложение поужинать вместе в ночном ресторане показалось ей привлекательным. За ночь они несколько раз меняли местопребывание, что показалось ей забавным. Потом он отвез ее на такси домой, хоть доктор уговаривал ее навестить его в отеле возле аэровокзала, на что она, как порядочная замужняя женщина, не могла согласиться. Гардеробщицы в нескольких ночных ресторанах подтвердили, что мужчина, которого им показали на фотографии, приходил в эти рестораны и спрашивал о Пчелке. Но было ли это в среду вечером, в четверг или в пятницу, этого они не помнят. Сторожа платной стоянки возле аэровокзала сообщили, что оставленный автомобиль марки «газ» с брезентовым кузовом трое суток не был использован владельцем. Горничные в отеле не помнили, свидетельствовала ли постель в номере 104 о том, что гость ночевал в отеле, охотнее они заявляли, что каждое утро застилали постель, в соответствии с распоряжением дирекции. Портье в отеле не могли сказать, бывал ли доктор в своей комнате или нет, гости часто уносят ключи в кармане и выходят с ними в город, хотя это и запрещено.
   Потом, на совещании, которое капитан Шледзик, майор Куна и старший сержант Корейво провели в отделении милиции в Трумейках, было высчитано, что, если бы доктор Неглович захотел вручить Пасемко пистолет своего отца, у него было в распоряжении для этой цели около 31 часа, то есть с одиннадцати утра в среду до восемнадцати в четверг, когда закрывался магазин мужского белья.
   Глядя на большую карту страны, которую Корейво развернул в своем кабинете, капитан Шледзик меланхолически сказал:
   – Из столицы до Скиролавок можно доехать на такси за пять часов. Если же менять такси по дороге в разных городах и городках, то это может продолжаться шесть или семь часов. Понятно, существуют еще и поезда. Достаточно проехать поездом сто или двести километров, выйти на большой станции и на такси добраться на рассвете до леса недалеко от Скиролавок, незаметно оказаться на поляне, передать Антеку оружие, вернуться к такси, велеть отвезти себя на какую-нибудь станцийку и снова сесть в поезд. Так или иначе, но у доктора было достаточно времени, чтобы перед закрытием магазина мужского белья он мог появиться пред обличьем панны Юзи.
   – Необязательно это был поезд или такси, – заметил Корейво. – У человека, прожившего на свете сорок пять лет и работающего врачом, всегда найдутся преданные друзья, у которых есть автомашины и которые живут в столице или неподалеку от нее. Например: несколько лет назад случилась тут такая история. Директор госхоза из ревности выстрелил в свою жену и, истекающую кровью, привез ее к Негловичу. Тот ее перевязал, ранение было, кажется, только поверхностное. Муж попросил прощения у жены, которая его любила, доктор это дело замолчал. Они до сих пор живут вместе, и сейчас – именно в столице. Насколько я знаю, у них есть машина. Думаю, что от этих людей мы никогда не узнаем, брал ли доктор у них машину и когда ее вернул. Я знаю и другой случай: одна женщина хотела избавиться от беременности..
   – Хватит! – перебил его майор Куна. – Это дело безнадежное. Впрочем, как свидетельствуют факты, Антони Пасемко застрелился на лесной полянке около семи часов утра. Нет следов, которые бы указывали на участие посторонних.
   – И неизвестно, действительно ли это пистолет хорунжего, – вмешался Корейво.
   – Ну да, – согласился с ним Куна.
   Капитан Шледзик открыл свой блокнот, а потом закрыл его с громким треском. – Благодаря доктору мы нашли тело первой жертвы Антека Пасемко. Теперь у нас есть полная картина дела: три жертвы и их убийца, который из-за угрызений совести или из-за страха перед местью людей застрелился на лесной поляне. Надо только пожалеть, что он не оставил посмертного письма, как это иногда бывает в детективах.
   – Зачем бы ему оставлять письмо? – отозвался Корейво. – Письма пишут тогда, когда кто-то стреляется дома, за столом. А его убил категорический императив. В лесу.
   Майор Куна посмотрел на капитана Шледзика, а тот обратил удивленный взор на сержанта Корейво.
   – Я и понятия не имел, что вы, комендант, интересуетесь философией. С каких это пор? Корейво встал из-за стола, погладил усики и, делая вид, что не слышал вопроса, вежливо сказал:
   – Предлагаю поужинать в нашем ресторане. Я очень голоден.
   И хоть весь вечер за ужином капитан Шледзик посмеивался над интересом Корейво к философии, в своем блокноте возле самой фамилии Антека Пасемко он все-таки написал в скобках: «категорический императив», потому что в глубине души был склонен признать, что существует что-то такое и это «что-то» может убить человека.
 

Безумие лесничего Турлея

 
   В начале ноября, сразу после Дня поминовения, который прошел в такой тишине, что свечи на могилах до утра горели ровным и ясным пламенем, лесничий Турлей увидел Клобука на ветке старой вишни возле дома. С тех пор видели, как лесничий, исхудавший и небритый, целыми днями неутомимо мерил леса с ружьем, готовым к выстрелу, охотясь на Клобука, который, по его мнению, был виноват в уходе Халинки. Грибники слышали выстрелы в глубине леса – это Турлей отыскивал Клобука, целился из ружья, нажимал на курок, но промазывал. Каждое утро Клобук снова садился на ветку безлиственной вишни, прямо напротив окон лесничества. Турлей выбегал с ружьем в руках. Клобук уходил в лес, а Турлей за ним – в погоню по глухомани, по болотам, лесным тропкам, урочищам и дремучим лесам.
   А началось все вроде бы невинно. Первые две недели Турлей даже радовался уходу жены. Наслаждался тишиной и полной свободой. Никто к нему уже не придирался, что сломался гидрофор или что в сарае нет сухих дров. Никто не упрекал его, что в грязных ботинках он ходит по ковру, а на стульях и креслах разбрасывает одежду и белье. Никто не заставлял его ежедневно мыть ноги и шею, не велел бриться и помнить о десятках мелких надоедливых дел. Жил Турлей по примеру стажера пана Анджея, питался, как и тот, рыбными консервами, постель его начала напоминать берлогу одинокого кабана. В комнате, где он спал, чернели и воняли оставленные на столе тарелки с остатками еды и пустые банки. Наконец, начала протекать батарея под окном, явление тем более странное, что как Турлей, так и стажер не считали необходимым топить печь и не пользовались центральным отоплением. Ноябрьские ночные холода они переносили по-мужски – мысль о дровах была им отвратительна.
   Вода из холодной батареи вытекала мелкими каплями, но со временем все более широкая струя воды разливалась по комнате, просачивалась под ковер и под кровать Турлея. Надо было спустить воду из системы центрального отопления, но это требовало множества действий – откручивания и закручивания нескольких кранов, вытаскивания трех ведер воды, что было свыше сил как лесничего, так и стажера. Намного легче показалось Турлею решение переселиться наверх, на ту кровать, где когда-то спала Халинка и чистая постель даже еще пахла ее телом. Постель эта вскоре, конечно, потемнела, посерела и даже почернела, на столе и на лавках появились воняющие тарелки с остатками рыбы. Рыбий запах пропитывал лесничество Блесы от подвала до чердака, им разили стены в комнатах и в коридоре. Во время командировки в Блесы старший лесничий Кочуба выдвинул гипотезу, что под полом в канцелярии разлагается дохлая крыса.
   В магазине в Скиролавках кончились рыбные консервы. По счастливой случайности стажер пан Анджей обратил внимание Турлея на какие-то странные создания, которые бродили по подворью, иногда ночевали в курятнике, иногда – на ветвях старой вишни. Это были создания слегка одичавшие, страшно исхудавшие и оголодавшие и местами как бы ободранные. Несмотря на их странноватый внешний вид, лесничий Турлей опознал в них кур, которых ему оставила жена, но он забыл, что их надо кормить. Теперь каждое утро выстрелом из своего ружья Турлей убивал исхудавшую курицу, и вместе со стажером они ее жарили или варили, чаще – варили, а потом сидели вместе до позднего вечера, прихлебывая бульон, разрывая пальцами мясо, потому что вилки позеленели от плесени в мойке. В такие минуты, наполняя желудок чем-то более вкусным, чем копченая рыба, лесничий Турлей поверял стажеру свои перспективные планы на будущее: