Ненацки Збигнев. Раз год в Скиролавках

   Не мог Стасяк без конца охранять свою машину от детишек, да и Стасякова, занятая своими детьми, была не в состоянии постоянно торчать с метлой во дворе. И Стасяк нарубил в лесу толстых жердей, очистил их от коры и поставил высокий забор вокруг автомобиля, с воротами, которые закрывались на замок. Скоро снова выпал снег и белой шубой укрыл машину. Она немного запачкалась, даже просто стоя, и уже не так блестела, как раньше. С тех пор каждое воскресенье Стасякова делала себе что-то вроде локонов на голове, празднично одевала своих детей и вместе с мужем садилась в машину. Они сидели так час, два, иногда и три. В машине было уютно, удобно, сиденья казались такими мягкими, как пуховые подушки, и приятно пахли каким-то удивительным запахом автомобильной свежести. Младшие дети тут же засыпали, а старшие начинали громко рычать и гудеть, изображая работу автомобильного мотора. Стасяк судорожно держал в руках руль, и у всех было впечатление, что они едут куда-то очень далеко, по заснеженным дорогам и полям, и даже возносятся над землей, над лесом и озером. И хоть кое-кто советовал Стасяку продать машину кому-нибудь городскому, который даст за нее большие деньги, потому что многим стало понятно, что ни в этом, ни в следующем месяце Стасяки не найдут денег, чтобы уплатить за страховку и регистрацию, а Агата только через несколько лет сможет получить права, – в ответ слышалось только гневное «хрум-брум-брум» Стасяковой и «хрум-брум-брум» ее детей. Ведь удовольствие, которое они получали от одного только созерцания этого прекрасного предмета, а также от сидения в нем часами, было невыразимо сладким и необычным. Впрочем, кто купил бы такую замечательную машину? Доктор, писатель и художник – у них не было столько денег. Старший лесничий Кочуба и начальник Параметр утверждали, что после покупки такой машины их бы сразу начали подозревать в разных темных делишках и злоупотреблении властью. И семья Стасяков каждую неделю, ворча и бурча устами детей, с. отцом за рулем, ехала в дальние края, не портя машины, не рискуя ничем, не терпя тягот езды, не платя за бензин. А когда однажды у Порваша по дороге в Трумейки сломался его старый «ранчровер», вся семья Стасяков выскочила из дома и, смеясь, наблюдала, как грузовик тянет тросом машину художника. Ведь, по существу, больше радости приносит машина, которая стоит, чем та, на которой ездят. Эту правду понял простой человек, обыкновенный лесоруб Стасяк, но не поняли ее многие люди, которые считают себя умными.
   Польза от машины может быть самая разная. Однажды жена лесоруба Яроша спросила Стасяка, не может ли он прокатить ее, бурча и ворча. Условился с ней Стасяк на поздний вечерний час, чтобы у жены не было к нему претензий за то, что и Ярошову он решил пригласить в машину. Украдкой он взял из дома ключи от машины, и оба скользнули в тихий и ароматный салон. Да, ехали они долго и приятно, пока стекла на окнах не запотели и не покрылись инеем от мороза. В другой вечер Стасякова лично покатала на машине лесника Видлонга – долгая и приятная это была поездка, особенно потому, что лесник Видлонг, человек, немного разбирающийся в автомобилях, сумел разложить сиденья. За пол-литра водки Стасяк уступил ключи от машины молодому Галембке, который неизвестно с кем, но скорее всего с какой-нибудь подругой тоже немного покатался. Потом захотелось поездить на таком прекрасном автомобиле жене Зентека, дочке Смугоневой, и тринадцатилетняя Агата проехалась с одним юношей, который обещал подготовить ее к будущему экзамену на права. Правду сказать, мало кто в деревне не пользовался возможностью посидеть в замечательном «ситроене» Стасяка. Чаще всего с кем-то еще. Поездки были короткими или длинными, но всегда исключительно приятными. В самом деле, наверное, никогда до тех пор столько людей не получили столько радости от одного только автомобиля, который вдобавок не сжег ни одного литра бензина.
 

О том,что не только распутство, но и добродетель злит людей

 
   В последний раз Непомуцен Мария Любиньски увидел прекрасную Луизу в декабрьские сумерки, когда весь его дом, казалось, был окутан белизной снежного пуха, не строчила швейная машинка пани Басеньки, которая пошла навестить Халинку Турлей, и тишина в его рабочем кабинете была такой, что он, казалось, слышал, как плывет тепло от кафельной печи. Писатель не зажигал лампу на своем огромном столе и даже, похоже, не замечал, что зимний вечер осыпает пылинками мрака книгу и руки, лежащие на ее страницах. Он видел Луизу так ясно, как никогда до сих пор, словно кто-то вдруг навел на резкость кадр, который рассматривал .писатель. Она была более настоящей и живой, чем тогда, когда шла по заснеженному лесу, а бедный лесоруб, словно волшебник, ударами прутика освобождал ветви от снежной шубы, и они поднимались перед ней, поклонившись, и гордо распрямлялись. Она показалась Любиньскому более настоящей, чем тогда, когда пошла в охотничий домик и там отдалась стажеру бесстыдным и изысканным способом. И более отчетливо он увидел ее, чем в солнечный день, когда она плыла на яхте по исхлестанному ветром озеру, понемногу обнажаясь, как Эльвира, и наконец отдаваясь на короткий миг на досках деревянной палубы яхты, в тростниках, которыми зарос берег одинокого островка.
   Он увидел Луизу в зеркале, висящем в ее маленькой квартирке на втором этаже сельской школы. Отражение немного смягчало отчетливые черты лица, сглаживало уродство костлявого подбородка и искривленного носа, увеличивало глаза, разглаживало морщины на лбу и возле рта, серебрило седые волосы на голове. Пани Луиза строгим взглядом изучала свой внешний вид, проверяла, гладко ли прилегают к голове седые волосы, застегнут ли до самого горла воротничок белой сорочки, не слишком ли легкомысленно и кокетливо выглядит бантик черного галстука. Она хотела выглядеть как обычно – аккуратно и солидно, и даже еще более аккуратно и солидно, чем всегда. Снизу, из класса, до нее доносилось пение – пани Халинка повторяла с учениками все ту же прощальную песенку. Дети из старшего класса сделали поздравительный адрес на картоне и перевязали его красной ленточкой. В школьной умывалке ждали цветы, а инспектор из Барт, который еще не приехал, должен был привезти подарок, скорее всего электрические часы, потому что обычно именно такой подарок получала учительница, уходящая на заслуженную пенсию. После вручения подарка, речей инспектора и пани Халинки слово, по-видимому, возьмет и эта новая молодая учительница, назначенная на место пани Луизы и пока приезжающая каждый день автобусом из Трумеек. Дети споют песенку, кто-нибудь из старших школьников прочтет прощальный стишок, будут цветы и адрес, потом в учительской – вино, пирожные, кофе для маленького педагогического коллектива.
   Глядя в зеркало, Луиза обратила внимание на то, что губы ее плотно сжаты. Это потому, что после прощального торжества она скажет инспектору абсолютно решительно, и даже твердо, что она не освободит служебную квартиру в Скиролавках и не переедет в Трумейки. Что ж, пусть эта молодая учительница ездит каждый день так далеко, но она не покинет места, где прожила столько лет. Здесь она знает всех людей, и все ее знают, в магазине она получает продукты без очереди, потому что Смугонева была ее ученицей. Из окон квартиры видна дорога через деревню, а также дорожка к старой мельнице. Это благодаря тому, что окна ее квартиры выходят и на старую мельницу, она высмотрела тот омерзительный обычай ходить туда для того, чтобы скопом и на ощупь раз в год в непроглядной тьме наслаждаться друг другом. Скольким людям она по секрету сообщила об этом деле? Некоторые принимали ее за ненормальную старуху, но, например, пани Рената Туронь, женщина необычайно образованная, всю эту историю подробно занесла в свой красный блокнот. Случалось потом, что разные люди из Трумеек и даже из Барт потихоньку спрашивали у нее, правда ли, что в Скиролавках раз в год все живут со всеми, как животные. И она, к сожалению, должна была этот факт подтверждать, хоть и с оговоркой, что подробностей она не знает. Ведь сама она там не бывала, а те, кто бывал, понятное дело, не хвастались этим. Это именно они называли ее сумасшедшей старухой. Люди в Скиролавках плохие, испорченные, развратные, платят злом за добро, могут про каждого – даже про нее – насплетничать и наклеветать. Люди злобны, и никогда им не угодишь, хотя и живешь исключительно честно. Это правда, что однажды, темной ночью, она решила пойти на старую мельницу, так, как все деревенские. Но, видимо, это была не та ночь – никто, кроме нее, на мельницу не пришел. И, к счастью, никто в деревне об этом не узнал, ведь снова они могли бы сплетничать на эту тему. Другие женщины не боялись болтовни, почему – она не знала. Взять хотя бы ту, последнюю учительницу, которая была перед пани Халинкой. Разве один раз видел рыбак Густав Пасемко, как она голая плавала с одним яхтсменом по озеру на яхте? Она не обращала внимания на болтовню, хоть у нее и был муж, который работал в гминном управлении в Трумейках. Потом ее мужа назначили директором большого госхоза, и они переехали в другое место. Луиза осталась. Ни в чем она не могла упрекнуть себя за целую жизнь, нечего ей было стыдиться. Ее обнаженного тела ни разу не коснулся ни один мужчина – и ее можно было бы ставить в пример другим женщинам. А в деревне смеялись над ней именно поэтому. Отчего добродетель точно так же раздражает людей, как и распутство?
   С детства у нее были очень редкие волосы. Знакомые советовали матери, чтобы она коротко стригла ей волосы, и тогда они будут гуще. Но мать не соглашалась. «Что люди скажут? – растолковывала она маленькой Луизе. – В нашем городке все девочки из хороших домов заплетают косички, а на праздник Божьего Тела распускают волосы, когда сыплют ксендзу цветы под ноги». Она мечтала о красном платье с пышными рукавами и большим вырезом. «Я не буду шить тебе ничего подобного, потому что другие девочки носят платьица из батиста, желтые или белые. Что люди скажут, когда увидят тебя в таком наряде?» Потом пришла война, отец, офицер, погиб на фронте. Мать одевалась в черное. Луиза была уже взрослая, ребята приглашали ее на танцы, но мать запрещала: «Твой отец погиб на фронте. Ты не можешь развлекаться, что люди об этом скажут». Эти же самые разговоры она слышала, когда училась в институте. Мать велела ей носить косу, уложенную короной на голове, а другие девушки носили короткие стрижки, некоторые обесцвечивали волосы. Те, которые обесцвечивали, пользовались наибольшим успехом. Ее корона из косы только всех смешила. «Подумай, люди скажут, что ты хочешь выскочить замуж или, еще хуже, что ты – распутница. Ты должна одеваться скромно, только тогда ты обратишь на себя внимание какого-нибудь честного человека». Но где же она должна была обращать на себя чье-то внимание, если избегала студенческих вечеринок оттого, что не умела танцевать? На каникулы она ездила только с матерью, с ней ходила и к знакомым. Всегда возле нее была мать. Даже на свою первую работу в Скиролавки она приехала с матерью, которая готовила ей, прибиралась, шила одежду. «Помни, что ты живешь в деревне, ты – учительница, люди внимательно наблюдают за тобой, и ты не можешь позволить, чтобы о тебе пошли какие-нибудь сплетни», – постоянно напоминала она. Не позволяла красить губы, щеки, подрисовывать брови и красить ресницы. Платья шила такие, чтобы они закрывали колени, блузки, которые не обрисовывали грудь. «Молодые ребята на тебя смотрят, Луиза. Тебе нельзя показывать им колени и того, что ты – женщина. У учительницы, в которой видят женщину, нет никакого авторитета». И она настолько привыкла к таким поучениям, что со временем даже без вмешательства матери одергивала себя на каждом шагу. Мать умерла, когда Луизе было тридцать семь лет. Тогда она остригла волосы, накрасилась, летом поехала в отпуск на море и там познакомилась с мужчиной – ровесником, разведенным. Она влюбилась в него, ночами они долго гуляли по пляжу, целовались. Он приехал к ней издалека, всю ночь простоял в битком набитом поезде. Он был измученным и сонным, но она не позволила ему лечь спать у себя, потому что испугалась: что могут подумать люди в деревне. Она – девушка, а чужой мужчина у нее спит. И она сняла для него комнату у лесника Видлонга. Целый день он приставал к ней, чтобы она ему отдалась. Она боялась этого, а почему – и сама не знала. Она думала, что все порядочные женщины должны этого бояться, и только брак прогоняет этот страх и дает отвагу. Чтобы оборониться перед его настойчивостью, она показала ему фотографию своего отца в офицерском мундире. «Это был мой жених, который погиб на войне. Я ему верна и люблю его». Она говорила так, потому что хотела понравиться тому мужчине и объяснить, отчего до сих пор она оставалась девицей. И чтобы он знал, что она и ему будет точно так же верна. Но это его словно отпугнуло. На следующий день он уехал и даже письма ей не написал, она же была слишком гордой, чтобы напоминать ему о себе. С этих пор она всегда показывала фотографию своего отца и говорила, что это жених, который погиб на войне, и она остается ему верна. Так было лучше, впрочем, и сама она привыкла к мысли, что это был ее жених, а она – жертва войны.
   ...Снова сумерки осыпали серым руки писателя Любиньского и страницы на его столе. Исчезла стоявшая перед его глазами картина: лицо Луизы в зеркале. Непомуцен Мария был счастлив, потому что увидел последнюю фразу своей разбойничьей повести. В тот вечер, когда он очутился в постели рядом со своей женой, он спросил пани Басеньку:
   – Объясни мне, почему ты перестала спрашивать у меня, каким образом доктор унижает женщину, прежде чем в нее войдет? Ответила она не сразу.
   – Не знаю, Непомуцен. Поверь, я и понятия не имею, почему это дело перестало меня интересовать. Может быть, я пришла к выводу, что доктор – это человек, неспособный любить, и поэтому у него есть потребность к извращениям. Говорят, что у него был роман с Юстыной, а когда она ему надоела, она пришла его убить. Я знала эту женщину, она была простая и даже примитивная. Это для меня доказательство, что он неспособен любить по-настоящему.
   – Ты ошибаешься, Басенька, – тихонько рассмеялся Любиньски. – Я подозреваю, что он скрывает любовь, большую любовь к одной женщине. Он не покажет своих чувств, пока не сломает ее и не унизит. Сердце пани Басеньки забилось быстрее:
   – А ты не догадываешься, что это за женщина?
   – Понятия не имею, кого любит Неглович. Но так, как астроном по траекториям видимых на небе планет способен догадаться, что существует планета, которой увидеть нельзя, так и для меня все поведение доктора говорит, что он любит кого-то очень сильно.
   – Ты говоришь, что он ее любит. Ну, а для чего он хочет ее унизить и сломать? Ведь этого не делают с любимой женщиной.
   – Ты ничего не понимаешь, Басенька. Доктор уже раз в жизни любил женщину очень сильно. Так любил, что ум потерял, отказался от самого себя, от карьеры. Это была Анна, мать Йоахима. Мне говорили, что в те годы ему предсказывали блестящую карьеру врача, а он стал обычным сельским лекарем в маленькой деревушке Скиролавки. С тех пор он стал недоверчивым к любви, и за ту, которая погибла и уже никогда к нему не вернется, он стал мстить всем женщинам. Сначала он должен женщину унизить и сломать, укрепить в себе чувство безопасности и независимости, прежде чем он сблизится с кем-то на короткое или долгое время. Ответила ему на это пани Басенька:
   – Поверь мне, Непомуцен, что женщине, которая любит, не так много нужно для счастья. Ведь если бы это было не так, разве я жила бы возле тебя так долго?
 

О том,как Клобук превратил золото в хлеб

 
   Йоахим приехал в Скиролавки в середине декабря. Отец в письме объяснил ему, почему он не прилетел на его первый заграничный концерт. Правда, причины он привел малоубедительные, но Йоахим не хотел вдаваться в детали. Он не спрашивал ни о чем и давал понять, что он тоже не хотел бы никаких расспросов на тему – отчего, вместо того, чтобы приехать к самому Рождеству, он появился намного раньше. Только Гертруда по-своему, день за днем, заговаривая о том и о сем, догадалась, что Йоахим переживает безответную любовь. В прошлый свой приезд в отцовский дом он упоминал о девушке по имени Малгожата, а сейчас он весь взъерошивался, когда она напоминала ему это имя. «Достань мне Клобука, Гертруда, – сказал он ей однажды вечером в кухне. – Клобук приносит счастье». Макухова поддакнула, но добавила, что Клобук не приносит счастья в любви, и лучшее доказательство тому – его отец. Самая красивая женщина в округе, Брыгида, любит его так сильно, что хотела из-за него покончить жизнь самоубийством, а он два раза в неделю ездит в больницу к Юстыне; о Брыгиде он даже и не думает. «А ведь у нее ребенок от него», – пожаловалась она.
   Эта история заинтересовала Йоахима. После его первой большой любовной неудачи его волновали такие дела, ему хотелось кому-то сочувствовать и самому получить немного сочувствия. И он, в отсутствие отца, поехал в Трумейки вместе с Гертрудой. Брыгида приняла их сердечно, угощала чаем, кофе, вином, домашним печеньем. Но при каждом упоминании о докторе в ее больших глазах тут же появлялись слезы. Йоахим тоже расклеился – рассказывал о Малгожате, о том, как почти год он встречался с ней, ходил на концерты, пока в конце концов она не сказала ему, что не понимает музыку и концерты ее мучают. Она изменила Йоахиму с парнем, страстным шахматистом. Йоахима утешало то, что и шахматиста она тоже тут же бросила, потому что на нее нагоняли тоску постоянные разговоры о шахматных дебютах. Она занялась таким, у которого не было никаких интересов, целые дни он просиживал в кафе и болтал о глупостях, вычитанных из газет. «Я знаю, что она глупая, но что мне делать, раз такие, которые обо всем так умно говорят, меня совсем не привлекают», – объяснял он Брыгиде. Макухова поддакивала: «Как его отец. Так же, как Янек. Тоже не любит умных женщин». Йоахим был возмущен: «А моя мать? Она не была глупой женщиной». Макухова и тут поддакивала: «Она любила музыку. Только музыку. Неизвестно, была она умная или глупая». Йоахим соглашался, что для того, чтобы заниматься музыкой, нужен не столько ум, сколько сердце. «Ты очень хороший парень, – утешала его Брыгида. – Столько девушек ходит по свету. Через неделю ты познакомишься с другой и тут же забудешь о Малгожате». Йоахим спросил ее: «А вы? Почему вы не можете забыть?» Брыгида всплакнула, а Йоахим сидел, повесив голову. Гертруда утешала его, как умела: «Каждая женщина, Йоахим, глупая. Прикидывается умной, чтобы понравиться мужчине, а потом сразу оказывается глупой. Вот, например, Брыгида. Образованная, умная, а ведь если бы она была такая уж умная, уже давно бы вышла замуж за твоего отца, а ты был бы ее пасынком. Поэтому ты, Йоахим, не обижайся на этих умниц, попросту не слушай, как они мудрят, делай с ними свое. Вот посмотришь, как они из-за тебя поглупеют». Брыгида сплетала и расплетала пальцы своих маленьких рук и вздыхала: «Да, да, мы ужасно глупые. Ох, какие глупые!»
   Иоахим не смог раскусить это дело. Но ведь это была не единственная история в Скиролавках, которая выходила за рамки его понимания. Люди здесь жили иначе, чем в городе, у них были свои тайны, и всегда была известна только половина правды. До него дошли известия, что это его дед, хорунжий Неглович, встал из гроба и из своего пистолета застрелил преступника Антека Пасемко, потому что не смог стерпеть несправедливости. Потом кто-то шепнул ему, что это сделал его отец. А когда он выспрашивал об этом солтыса Вонтруха, то услышал, что Антек сам застрелился в лесу. И кому тут верить? Чьим рассказам доверять? Кто знал правду и существовала ли вообще возможность ее узнать? Даже отец, похоже, знал не обо всем и не обо всем хотел знать. И дал ему когда-то такой совет: «Не лезь в кусты терновника, потому что поцарапаешься. А дела людей еще более колючие и переплетены между собой еще больше, чем терновник». Зачем отец ездил к какой-то там простой деревенской женщине, Юстыне, с которой, кажется, едва был знаком? Отчего, как утверждала Гертруда, она приходила, чтобы убить его из обреза? При каких обстоятельствах на самом деле погиб ее муж, Дымитр? Что связывало отца с Брыгидой? Отчего он хотел дать ее ребенку свое имя, а она этим пренебрегла? Почему Макухова говорила одно, а сама Брыгида – другое? Почему Клобук приносил счастье, но в любовных делах помочь не мог? Зачем Брыгида пыталась отравиться, а отец сжег ее прощальное письмо?
   В один из дней доктор, как обычно, рано утром уехал на работу в поликлинику. Иоахим проснулся поздно и в одиночестве завтракал за огромным столом в салоне. Тут до него долетел громкий лай собак во дворе, потом трубный голос в сенях.
   – Доктор дома? – ему показалось, что он узнал голос Йонаша Вонтруха. – Нам нужен пан Неглович.
   – Доктора нет. Но дома его сын, Иоахим, – сказала Гертруда. Наступила тишина. Потом три мужских голоса сказали почти хором:
   – Доктора нет, но дома его сын, Иоахим.
   В салон вошли Кондек, Вонтрух и Крыщак. Они были чем-то так взволнованы, что влезли, не отряхнув снег с сапог, не сняв шапок.
   – Такое дело, Иоахим, – сказал Кондек. – Надо взять ружье и пойти к кузнецу Малявке. Он забаррикадировался в своем доме и грозит топором каждому, кто хочет к нему войти.
   – Банку с золотом он нашел под крыльцом старой школы, – объяснял Эрвин Крыщак. – Схватил банку и спрятался в доме. А золото общее, раз оно под крыльцом старой школы лежало.
   – Я пришел к нему лошадь подковать, – рассказывал Кондек. – Передние копыта, чтобы не скользила по льду. У Зыгфрыда Малявки в кузнице ондатры выкопали подземный ход с озера. Малявка провалился в эту яму, разозлился, пошел на другую сторону дороги, туда, где от старой школы осталось каменное крыльцо. Один камень он отвалил и нашел под ним банку с золотом. Схватил его и удрал в дом. Сейчас грозит смертью тому, кто к нему войдет. А золото наше. Общее.
   – Золото надо отдать государству, – заявил солтыс Вонтрух. – Люди готовы золотого тельца себе сделать и поклоняться ему, как когда-то. Грех от этого может быть большой.
   – Что там грех, – Крыщак невежливо отпихнул солтыса. – Золото каждому пригодится. Хоть бы каждому по маленькому кусочку досталось. Надо взять ружье, Иоахим, пойти к Малявке и отобрать у него золото.
   Иоахим развеселился.
   – Вас так много, а он один.
   – Он с топором за дверями стоит. Кто войдет, тому он голову отрубит, – растолковывал Кондек и весь трясся от жадности при мысли о золоте. – Ружье надо! С голыми руками страшно подходить к Малявке.
   – Ружье есть у пана Турлея, Порваша, у пана Любиньского, – перечислял Иоахим, который не хотел признаваться в том, что никогда в жизни не держал в руках отцовского ружья. Ионаш Вонтрух снял с головы меховую шапку и пренебрежительно махнул ею в воздухе. – Это не их ума дело. Они не осмелятся пойти к Малявке даже и с ружьем. Доктор нам нужен. Неглович.
   – Отца нет дома, – напомнил им Иоахим.
   – Это ничего, – заявил Крыщак. – Доктора нет, а ты дома, его сын, Иоахим.
   Солтыс Ионаш Вонтрух добавил:
   – Такими делами в деревне всегда занимался Неглович. Так было и так будет. И вдруг с Иоахимом произошло что-то странное. Он ощутил в себе какую-то большую силу и смелость. Откуда это в нем взялось – он не знал. Может быть, ему вспомнились рассказы об историях хорунжего Негловича? Или рассказы об отце, который, когда ему было немного лет, убил из «манлихеровки» бородача, главаря банды грабителей? А может быть, эта сила шла от троих мужчин, происходила из их веры в его великанскую силу? Иоахим встал из-за стола. Вытер рот, в сенях набросил на себя пальто и надел шляпу. Так одетый, он вышел на крыльцо, а за ним мужики.
   – А ружье, Иоахим? – напомнил ему Крыщак.
   – Мне не надо ружья, – сказал он, потому что не хотел признаваться в том, что ни разу его в руках не держал. Макухова преградила ему дорогу.
   – Не пущу тебя, Иоахим...
   Он отодвинул ее и пошел, а те за ним побежали рысцой, потому что Иоахим был высокий, и шаг у него был большой. Макухова побежала домой, схватилась за телефон и вызвала поликлинику в Трумейках.
   Возле дома кузнеца было черно от собравшихся там людей. Возле дверей толпились мужчины и женщины с детьми на руках. Дети постарше плакали, держась за материнские подолы. Над толпой возвышалась большая и черная, как закопченный котел, голова плотника Севрука в кожаной пилотке. Люди толпились, но возле самого входа было свободно – никто не смел притронуться к старой ручке на дверях, перекошенных от дождей и солнца. За этими дверями скрывался кузнец с топором в руках, а в его избе, за окном, заслоненным занавеской, по-видимому, посреди стола стояла банка с золотом.
   Только в этот момент Иоахим понял, что значит страх, потому что увидел страх в глазах других людей. Страх и алчность. Но страх пересиливал – это он установил дистанцию между руками и дверной ручкой, парализовал силу стольких мужчин, таких же сильных, как кузнец.
   Люди расступились при виде Йоахима. А он посмотрел на небо, которое было синим и пустым. Потом он подошел к двери и стукнул в нее кулаком.
   Минуту было тихо, а потом с той стороны, из-за дверей, все услышали голос Малявки:
   – Голову топором отрублю...
   – Это я, Иоахим, сын доктора, Неглович. Иоахим Неглович. Впусти меня к себе, кузнец, – срывающимся голосом проговорил юноша.