Страница:
Разве каждое сближение мужчины с женщиной приводит к беременности? Девушка с пессимистическим воображением всегда предвидит самое худшее проблемы, личную трагедию. Она избегает сближения, что вызывает у нее состояние неудовлетворенности, постоянный страх перед мужчиной, иногда она остается старой девой, с чувством обиды и одиночества. Избыток воображения может вызвать у человека паралич всяческой деятельности. Такой будет бояться войти в самолет, сесть за руль автомобиля, жениться на красивой девушке со склонностью к полноте, хотя случается – например, после рождения ребенка, что одна женщина толстеет, а другая худеет. Избыток воображения грозит атрофией желания рисковать, любви к новому и необычному, а ведь всякий прогресс связан с риском. Без риска человек не сможет ничего в своей жизни изменить к лучшему. Случается, однако, – и это известно по опыту, – что отсутствие воображения и склонность к риску приносят лучшие плоды, чем избыток воображения, большая осторожность и хитрая расчетливость. Ведь не каждый преступник садится на скамью подсудимых. Существует и такое явление, как отсутствие воображения у полицейского. И настолько же небезопасное явление у полицейского – избыток воображения.
Есть и люди, которым воображение подсказывает образы последствий их поступков исключительно радостные, прекрасные или полезные. Большинство людей обладают воображением, обращенным не к себе, а к другим. Они способны точно предсказать неудачный брак приятеля, воображение подсовывает им художественный образ последствий не правильных шагов, которые совершают близкие или чужие для них люди; и то же самое воображение тут же умирает в них, когда они думают о себе, о своем супружестве, о своих поступках. Воображение – это странное явление, оно может дать человеку крылья, но может и отобрать у него способность к самому коротенькому полету. Оно может быть обращено исключительно на других и оставаться слепым по отношению к самому себе или, наоборот, поворачиваться лицом к себе и слепнуть – к делам других. С воображением нужно поступать осторожно, натягивать ему поводья, как горячему скакуну. Или же пришпоривать его и заставлять бежать быстрее. Воображение помогает людям умным, дураков же губит и оглупляет еще больше.
Клобук был птицей, рожденной в воображении людей, однако Юстыну охватило сильное беспокойство, когда она нашла пустую бочку с пером и лежащую на глинобитном полу веревочку без золотистой курицы с розовым гребнем. Клобук освободил свои птичьи лапы из петли, побрезговал яичницей на грудинке, удобным гнездом в бочке, пренебрег ласками и поглаживаниями – и ушел внезапно в лес или на трясины. Может быть, впрочем, он был обыкновенной курицей и присоединился к другим, разгребающим когтями песок на подворье. Таких золотистых кур с розовым гребешком у Юстыны было много, она даже сама не знала, сколько их ночует в курятнике. Но она предпочитала представить себе, что это Клобук неуклюже убегает по тропинке через лес, иногда, сокращая себе путь, перелезает через поваленные стволы, иногда силится взлететь, но крылья у него слишком маленькие, и он тут же падает на лесную подстилку. Он должен исполнять человеческие желания, потому что, мокрого и озябшего, его пригрел человек, выстелил ему гнездышко и накормил яичницей. Но он пожелал свободы, он хотел быть независимым от людских желаний, побрезговал службой у человека.
В полдень августовского дня, на солнце и ветру, стояла Юстына перед своим домом и, глядя на белые гривы пенящихся волн на озере, тихо плакала. Озеро казалось бесконечной далью, волны на нем росли и крепли, словно через минуту собирались залить всю землю. Роща зеленых деревьев на Цаплем острове то и дело меняла свое положение, Юстыне казалось, что остров то танцует над волнами, то расплывается и исчезает в их глубине. Был, однако, полдень, на заросшем травой полуострове за тем местом, где когда-то вязали плоты, ее ждала корова с выменем, полным молока. Юстына отерла слезы краем ладони, сняла с забора жестяную флягу, села в зеленую лодку и, гребя против волн, поспешила своей каждодневной дорогой. В своем воображении она видела уходящего в лес Клобука, но тут же в памяти появился доктор, и ожило воспоминание о прикосновении его холодных пальцев. Клобук ушел, исполнив желание Юстыны. Ушел, потому что уже не чувствовал себя нужным ей. Ушел, но ведь он не мог, наверное, взять обратно ее желание. Когда она так гребла против волн, в плеске воды, которая разбивалась о нос лодки и мелкими капельками обрызгивала сгорбившуюся от напряжения спину, в воображении ее, как тропинка Клобука, открывалась дорожка надежды, что этой ночью снова в дверях ее дома появится черная тень мужчины, приносящего сладкую смерть. Картина этой минуты походила на большую буханку хлеба. Юстына весь день отрывала от нее малюсенькие кусочки, клала их в рот и питалась ими, наслаждаясь удивительным вкусом. Доктор не пришел прошлой ночью, но она все еще отщипывала от этой буханки и глотала маленькие кусочки – и предыдущей, и еще одной ночи. Потому что воображением можно питаться так же, как настоящей едой, – так долго, как долго остается у тебя эта буханка.
Убийца проехал на машине мимо дома доктора, а потом мимо опушки леса, где убил двух девушек. Он специально свернул на эту боковую дорогу, чтобы оживить в памяти те минуты и ощутить в себе расплывающуюся по всему телу струю горячего наслаждения, смешанного со страхом. Да, он боялся здесь проезжать, часто боялся вспоминать о своих поступках, иногда вообще гнал от себя мысли о них, и ему даже казалось, что кто-то другой совершил эти преступления. Но, видимо, именно тот страх пригонял его сюда, велел вспоминать и оживлять воображение. Он боялся и тогда, когда убивал, но именно из-за этого страха он получал большее наслаждение. И из-за этого страха его поступки приобретали какой-то большой смысл. Он дрожал всем телом, когда думал, что за ним гонятся по лесу, хватают и вырезают ядра, так же, как хотели это сделать с Кручеком. Он почти видел темное отверстие дула докторского ружья, доктор целился ему прямо в лоб и нажимал на спуск. Он ощущал свои муки, свою боль, но в то же время жаждал мук и боли тех девушек, которых он убил. Это был восхитительный страх и восхитительная боль. Разве еще кто-то на целом свете ощущал что-то подобное? Разве он не был лучше, чем другие, кем-то избранным, тем, кто познавал боль и наслаждение через боль других и собственный страх?
Сейчас, о чудо, он не чувствовал страха. Он медленно прошел мимо дома доктора, мимо леса с полянкой и ямой, оставшейся после саженцев, но его лоб не покрылся потом. Он не боялся, потому что не мог вспомнить тех минут. Он напрягал воображение, но оно стало черным и пустым, как большая классная доска, с которой кто-то мокрой губкой стер рисунок. Ушла от него память о стихающем хрипении теплых гортаней, пальцам не хватало ощущения пружинящих под ними девичьих тел. Все, что когда-то случилось, отдалилось от него, исчезло в темноте, не питало его наслаждением и страхом. Память и воображение неожиданно умерли в нем, и он захотел, чтобы хотя бы поэтому кто-то умер под его коленями в боли и муке. Он понял теперь, что жаждет убить, потому что снова голоден. Он хотел дать пальцам чувство обнаженности девичьих форм, содроганий умирающего тела, захотел убегать по лесу от догоняющих его людей, мечтал о дуле ружья доктора, целящегося ему прямо в лоб. Он возжаждал своих и чужих мук, наслаждения и страха, которые проникают от жертвы в его тело и освобождают от изводящей ненависти. Он мог жить среди людей и смотреть им прямо в глаза, пока в его воображении оставались муки, которые он причинял. Но воображение усохло в нем, как старое дерево в саду.
О страшном и поразительном приключении,которое пережила одна чистоплотная женщина
Ранним утром Рената Туронь поехала автобусом в Барты, а оттуда скорым поездом в столицу, где в отделанном темными панелями зале серьезного научного института должна была пройти конференция на тему, над которой она работала: остаточные проявления языческих обрядов в некоторых деревнях на севере страны. В поезде Рената Туронь воображала себе седовласых, образованных и элегантных мужчин, которым – с выражением отвращения на лице, но чувствуя в себе возбуждающую дрожь – она расскажет о ночи кровосмешения, которая бывает в деревне под названием Скиролавки. После долгой дискуссии, может быть, кто-нибудь из этих мужчин ближе заинтересуется поднятой ею проблемой. Тогда они вместе пойдут в кафе, где и ему передастся та возбуждающая дрожь, и тогда (в этом месте воображение Ренаты Туронь начинало работать живее) она пригласит его в свою квартиру, где нет ни Романа, ни ребенка. Там они продолжат дискуссию о проблеме, пока седовласый мужчина (скорее всего в очках) вдруг не обнимет ее и потом, несмотря на легкое сопротивление, не овладеет ею, полный восторга от ее красоты, образования и интеллектуальности.
В почтовом ящике она нашла уведомление о том, что по причине августовской жары конференция об остаточных проявлениях языческих обрядов в деревнях на севере страны перенесена на ноябрь. Тогда Рената вымылась в своей ванной и ближайшим скорым поездом выехала в обратную дорогу, потому что ей вдруг пришло в голову, что, может быть, именно этой ночью в Скиролавках запылает костер на Цаплем острове. И она, по несчастью, разминется с тем, чего так долго ждала.
Скорый поезд не останавливался в Бартах, Рената Туронь должна была выйти на одну станцию раньше. Уже закончился теплый августовский день, но до вечера и сумерек еще оставалось много времени. Туронева не принадлежала к женщинам обеспеченным, впрочем, на свою зарплату она содержала не только дом, но и мужа. Поэтому она прошла мимо стоянки такси и за городком остановилась на обочине шоссе, ведущего в Скиролавки, того самого, которым зимой доктор вез к себе панну Юзю. Рената Туронь воображала, что вскоре на шоссе остановится сверкающий лаком автомобиль с каким-нибудь мужчиной (среднего возраста или пожилого, а может, с двумя мужчинами?) и после получасовой езды через леса она еще до темноты окажется в доме Видлонгов, возле мужа и сына. Воображение (а как отсюда видно, оно у нее было развито в достаточной степени) подсовывало ей и другую версию путешествия: мужчина или двое мужчин предлагают ей короткий отдых в лесу, где они начинают вести себя неприлично, дотрагиваются до ее колен и бедер (она хотела, чтобы какой-нибудь чужой мужчина убедился, какая у нее гладкая кожа на бедрах). Она допускала мысль, что может произойти наихудшее, что она будет защищаться, царапаться, кусаться, но не слишком сильно, чтобы не оставить следов от своих ногтей на их лицах и руках.
Шоссе, однако, словно вымерло. Простояв довольно долго, пани Рената увидела порожний грузовик, возвращающийся с лесопилки. В кабине тряслись трое просмоленных мужчин в грязных комбинезонах. Они посалили ее к себе и двинулись через леса. Украдкой глядя на их небритые и грязные лица, на почти черные руки, она вдруг испугалась, что они вдруг свернут в сторону и там, на какой-нибудь лесной поляне, жестоко ее изнасилуют. Всякая оборона не имела смысла, и она, видимо, даже и не пробовала бы защищаться, чтобы они не порвали на ней блузку и трусы. Втиснутая меж грязных мужчин в тесную кабинку, она раздумывала, какие части гардероба нужно бы снять, а в каких она могла бы остаться в ходе изнасилования. С отвращением она вдыхала запах грязи и мазута, алкоголя и дыма дешевых сигарет. Она боялась, но в ней снова очнулась та странная внутренняя дрожь, которая сопутствовала ей в те часы, когда она сидела у окна в доме лесника. Дрожь нарастала с каждым километром, оставшимся позади, и наконец, когда грузовик резко затормозил возле сворачивающей в лес песчаной дороги, Рената Туронь издала что-то вроде стона наслаждения. «Мы сворачиваем, а вам до Скиролавок еще четыре километра», – сказал ей водитель.
Рената Туронь отдала небольшую плату за проезд и, теша себя надеждой, что, может быть, остаток пути она проедет в каком-нибудь элегантном авто, смело пошла через лес.
Тем временем наступил вечер – тихий и ясный. Ночь только еще притаилась в лесу, но на шоссе все еще оставался свет уходящего дня. Густой темный лес тянулся по обеим сторонам дороги, то и дело оттуда долетал холодный запах листьев и смолы, но сильнее всего пахло разогретым асфальтом. Идти было приятно, тем более что до Скиролавок было недалеко. Только быстрее, чем она предполагала, на дороге начало темнеть.
Если бы Рената Туронь страдала избытком воображения, может быть, она почувствовала бы страх перед надвигающейся темнотой. Наверное, она ускорила бы тогда шаг или даже начала бы бежать. Но ведь она принадлежала к женщинам рассудительным и разумным. Раз шоссе и лес были безлюдными, то не нужно было ждать злоумышленников. Время от времени на дороге появлялся легковой или грузовой автомобиль, но каждый раз со стороны Скиролавок. И лесной разбойник должен был считаться с фактом, что в каждую минуту из-за какого-либо поворота может выскочить автомобиль, и бандитский замысел тогда пропадет даром. Итак, Рената Туронь чувствовала себя в относительной безопасности и в пешей прогулке находила пользу – немного похудеют ее слишком толстые бедра.
Уже только километр отделял ее от Скиролавок. Потом полкилометра. Совсем близко находился дом доктора на полуострове, а несколько дальше, на перекрестке – лесничество Блесы. К сожалению, сумрак внезапно сгустился, и по обе стороны шоссе появились зеленоватые глазки светлячков. Рената Туронь вспомнила, что проходит именно возле того места, где на небольшой полянке убили маленькую Ханечку, а немного дальше, в яме, оставшейся после саженцев, нашли убитую девушку из чужих краев. Страх пронизал Ренату, затрепетало ее сердце, и ее движения как будто парализовало – она уже не шла резво и пружинисто, а старалась ступать осторожно и тихо. Оставалось уже недалеко до перекрестка. К радости Ренаты Туронь, из-за поворота со стороны Скиролавок выехал грузовик. В свете фар она почувствовала себя увереннее, ускорила шаг. Грузовик медленно миновал ее, и Туроневу охватила темнота, еще большая, чем раньше. Но теперь она уже чувствовала себя в безопасности, потому что сквозь стволы видела освещенные окна лесничества. На момент она задержалась, чтобы успокоить сильно колотящееся сердце. Лесная тишина подействовала на нее благотворно, она слышала отдаляющийся шум мотора грузовика, который вдруг затих совсем – видимо, водитель миновал очередной поворот.
Ощущение покоя открыло ей глаза на необходимость удовлетворить одну неприятную физиологическую потребность. Она все откладывала это с самого выезда из столицы, потому что не любила железнодорожных уборных, вечно грязных и вонючих. Она сошла с шоссе в кювет, положила на траву дорожную сумку и вынула из нее кусочек лигнина. Подтянула юбку, сняла трусики, присела на корточки. Она закончила неприятное дело, жалея, что не может тут же вымыть руки, когда вдруг услышала за собой шелест сухих листьев и чье-то быстрое дыхание. Потом за затылок ее схватили сильные руки. Она громко закричала. Напавший (как это потом выяснилось) поскользнулся на экскрементах, которые она минуту тому назад удалила из своего организма, и упал на землю. Но тут же вскочил и снова бросился на Ренату. Однако Туронева была женщиной сильной, она повернулась к налетчику лицом и тоже схватила его руками. Он подставил ей ногу и снова опрокинул на землю, разрывая на ней блузку и бюстгальтер. Сильная жажда, казалось, прибавляет ему сил, хоть, борясь с ним, она подозревала, что имеет дело с человеком молодым и слабым. «Пусти», – хрипела она, он, однако, не слушал, только сильнее придавливал ее коленями. Она не видела ни черт его лица, ни носа, ни губ. На миг она почувствовала на своих обнаженных грудях шершавую тяжесть тела одетого мужчины, что наполнило ее наслаждением и лишило сил. Это было молодое, упругое тело; дыхание налетчика показалось ей свежим и горячим. Она чувствовала, как его рука задрала ей юбку и скользнула между бедер. Ей доставило удовольствие его поспешное и жадное блуждание в околицах полового органа, сжатие руки на взгорке лона, боль, которую он причинял бедрам, силой стараясь их раздвинуть. Пришла минута, о которой она давно мечтала, но он вдруг перестал шарить возле промежности, двумя руками схватил Ренату за горло и начал душить. Она поняла, что ее ждет смерть. Тогда она укусила его за руку, схватила за волосы и, напрягая все силы, спихнула его с себя. Ей показалось, что она слышит названную им свою фамилию «Туронева». Налетчик внезапно отскочил в сторону и прежде, чем она осознала, что свободна, исчез в лесной темноте.
Плача, она пошла в лесничество Блесы – в разорванной блузке, держа в руке бюстгальтер. Она плакала и стонала, охваченная страхом, но и слегка печалясь, что ничего не случилось, что он убежал, лишил ее тяжести своего молодого и упругого тела, горячего дыхания, алчной и ненасытной жадности рук. Почему он хотел ее убить? Почему должен был убивать, а не брал того, чего так хотел, хотя бы со страшной жестокостью и не обращая внимания на сопротивление?
Еще этой самой ночью ее допрашивал старший сержант Корейво, а утром прибыл капитан Шледзик. Они обнаружили следы борьбы, а также брошенную в кювете дорожную сумку пани Туронь. Установлено было, что если бы не ее экскременты в кювете, убийца, может быть, достиг бы своей цели, потому что напал сзади и неожиданно.
– Думаю, что он меня там поджидал, – повторяла в своих показаниях пани Туронева. – Я знаю, что он худой и невысокий. Думаю, что это кто-то здешний, кто меня знает, потому что в Скиролавки я приезжаю уже несколько лет. Кажется, он меня уважает, потому что, когда он убедился, – а я в этом уверена – что имеет дело со мной, то перестал бороться.
– А может быть, просто он предпочитает девушек небольшого роста, хилых и слабых физически? – сказал ей капитан Шледзик. – Вы сильная и рослая женщина, поэтому он и отступил. Виктимолог сказал бы, что вы не представляете собой тип жертв убийства на сексуальной почве. Впрочем, как бы там ни было, спасли вас ваши собственные экскременты. Рената Туронь почувствовала себя уязвленной:
– Я знаю, что иногда внушаю робость некоторым мужчинам, – заявила она, презрительно изгибая полные губы. – Но это происходит только в результате моего интеллектуального превосходства. А вы, капитан, хотите меня убедить, что он меня попросту испугался.
Доктор Ян Крыстьян Неглович по просьбе Шледзика освидетельствовал пани Ренату Туронь. Гордо выпрямившись, она совершенно нагая встала перед его столом в кабинете на полуострове, а он скрупулезно считал и записывал в акт каждую царапину на ее шее, каждый синяк и кровоподтек на груди и бедрах.
– Жаль мне того человека, – призналась доктору пани, Туронева, показывая ему все новые и почти незаметные царапины. – Это какой-то юноша, который, видимо, давно внимательно за мной наблюдал, и я пробудила в нем страсть.
– Он ненавидит женщин, – заметил доктор. – Вам очень повезло. Если бы не эти ваши экскременты...
– О боже, и чего все без конца мне об этом напоминают? – сказала она с гневом и наконец начала одеваться. – Мне казалось, что вы – человек более деликатный.
Негловича удивил ее гнев. Он не знал, что жизненный путь Ренаты Туронь начинался от деревенской уборной за сараем. А потом на всем этом долгом пути по свету какие-то грязные и негигиеничные делишки все время отравляли ей вкус жизни и любви. И даже та единственная минута, когда таким необычным способом какой-то таинственный юноша открыл свою страсть к ней, а может быть, и скрытую любовь (потому что она уже именно так о нем думала), эта минута тоже должна была быть замарана пошлым фактом, что она именно тогда удовлетворяла физиологическую потребность. Назавтра вечером, сидя у окна в доме лесника Видлонга, Рената Туронь меньше думала о старой мельнице, а больше – о человеке, который на нее напал в лесу. Она представила себе, что снова встречается с ним в каком-то не вполне определенном месте, разговаривает с ним разумно и мягко, а он трясется от вожделения и наконец бросается на нее с ее согласия и дозволения, без намерения убить. И не будет в это время поблизости никаких гадко пахнущих экскрементов.
О том,что красивая женщина чаще всего сама выбирает себе мужчину
Во время жатвы Клобук покидал лес и выходил в поле. Охотнее всего он навещал стерни богатых хозяев, таких, как Шульц или Кондек, потому что там стояли ровными шеренгами тучные копны сжатого хлеба, в которых попискивали мыши. Люди победнее обычно ждали прихода комбайнов, огромных машин, похожих на древних мамонтов. Командовал ими инструктор сельскохозяйственного отдела Ружичка. Мамонты пожирали солому и выплевывали уже готовое зерно, но их работа стоила очень дорого; бедным немного оставалось от их урожаев. Те, что побогаче, предпочитали иметь собственные сноповязалки, нанимали людей на молотьбу, и поэтому, в согласии с древним порядком вещей, у бедных оставалось мало, а у богатых много. Бедность и богатство, по мнению Клобука, были связаны чаще всего с характером и умом человека. Бедного в деревне никогда не считали действительно умным, а богатого – дураком. И как бы далеко ни забирался памятью Клобук в давние времена, ни одна заколдованная птица не служила бедняку, а только богатому приумножала прибытка и добра. Бедняк сразу хотел от Клобука исполнения всех желаний – красивой жены, отличного дома, мешка денег. А богатый сначала ставил перед Клобуком тарелку с яичницей, а только потом просил его о мелкой услуге – об упитанном бычке или чтобы его коровы больше молока давали. Бедняк, который внезапно разбогател, сразу заболевал от богатства, как тот, кто слишком много съел. Богатый же обрастал своим сальцем постепенно и чем больше имел, тем казался здоровее. Умный же человек – такой, как доктор с полуострова, – никогда ничего от Клобука не требовал.
Жатва всегда начиналась в солнечную погоду. Пахло скошенными хлебами, визжали сноповязалки, люди пели или покрикивали за работой. Потом приходили дожди, и когда у богатых уже стояли шеренги суслонов, на полях людей бедных увязали и тонули в грязи огромные тела комбайнов. Даже солнце не любило бедняков, а предпочитало людей богатых, хоть и говорится, что солнце одинаково светит для всех людей.
Во время жатвы легче всего отличить умного от дурака. Умный крутится по полю или сидит на возу, полном хлеба. Дурак умещает задницу на лавочке возле магазина и пьет пиво или идет на рыбалку. Впрочем, рыбаков Клобук ненавидел всем своим заколдованным сердцем. Если мог – запутывал им лески, отрывал крючки, распугивал рыбу, напускал на них стаи комаров, водил по трясинам и продырявливал резиновые сапоги. После рыбаков на берегу озера оставались долго тлеющие и воняющие костры, пачки от сигарет, пустые бутылки, банки из-под съеденных консервов, бумага от завтраков, жестянки из-под червяков. Рыбак стоял много часов, всматриваясь в воду, будто бы дома ему нечего было делать. За это время он мог бы прочитать какую-нибудь книгу или газету, выпрямить плохо вбитый в стену гвоздь, поиграть с детьми, пойти погулять с женой; сотни дел можно сделать, вместо того, чтобы смотреть на поплавок. Никогда не было удочки у доктора Негловича, так же, как и у Писателя Любиньского или у художника Порваша. Зато с удочкой можно было увидеть молодого Галембку, Франека Шульца, лесорубов Зентека и Яроша. Так же было и у людей из города. Сколько бы раз Клобук ни встречал пана, который даже в красивом автомобиле приехал на озеро и целый день сидел с удочкой в руке, то, заглядывая в его лишенные мысли глаза, он предчувствовал, что этого человека не ждет что-либо прекрасное. Ведь большой человек любит проверять работу своего разума и сердца. Не могло для него быть достойным противником такое беззащитное существо, как рыба в озере. Если даже это был усатый сом или пугливый карп.
Во время жатвы Клобук узнавал, кто в деревне умный, а кто – глупый. То же самое делали и самые сметливые девушки.
Когда-то молодой Галембка хотел жениться на дочери Кондека, но та – хоть он ей и нравился – выбрала сына Крыщака, потому что молодой Галембка любил во время жатвы рыбачить. И она была права, потому что человек, который ходит на рыбалку, никогда не будет хорошим хозяином, что позже и подтвердилось – ведь молодой Галембка жил за счет трудов своей жены. Может ли быть на свете что-то хуже дурака? Дурак не может понять начала и конца всех вещей, дел и мыслей, не понимает других людей. Если он хочет делать добро, то оно перерождается в зло, если делает зло – оно становится еще большим злом, которое поражает всех вокруг. То, что просто, для дурака бывает сложным. То, что сложно, кажется ему простым. Не доходит до дурака даже настолько явная правда, что некрасивая женщина должна, как правило, подчиниться чьему-то выбору, а красивая женщина может сама себе выбирать мужчину. Дурак бегает за красавицей, просит, скулит, уговаривает, обещает весь мир – и становится предметом насмешек, шуток и презрения людей. Умный ждет спокойно, потому что знает, что если его красивая женщина выбрала, то раньше или позже она найдет способ положить на него руку, как хозяин на холку своего коня. Дурак обращает внимание на красивую женщину, умный старается обратить ее внимание на себя.
Есть и люди, которым воображение подсказывает образы последствий их поступков исключительно радостные, прекрасные или полезные. Большинство людей обладают воображением, обращенным не к себе, а к другим. Они способны точно предсказать неудачный брак приятеля, воображение подсовывает им художественный образ последствий не правильных шагов, которые совершают близкие или чужие для них люди; и то же самое воображение тут же умирает в них, когда они думают о себе, о своем супружестве, о своих поступках. Воображение – это странное явление, оно может дать человеку крылья, но может и отобрать у него способность к самому коротенькому полету. Оно может быть обращено исключительно на других и оставаться слепым по отношению к самому себе или, наоборот, поворачиваться лицом к себе и слепнуть – к делам других. С воображением нужно поступать осторожно, натягивать ему поводья, как горячему скакуну. Или же пришпоривать его и заставлять бежать быстрее. Воображение помогает людям умным, дураков же губит и оглупляет еще больше.
Клобук был птицей, рожденной в воображении людей, однако Юстыну охватило сильное беспокойство, когда она нашла пустую бочку с пером и лежащую на глинобитном полу веревочку без золотистой курицы с розовым гребнем. Клобук освободил свои птичьи лапы из петли, побрезговал яичницей на грудинке, удобным гнездом в бочке, пренебрег ласками и поглаживаниями – и ушел внезапно в лес или на трясины. Может быть, впрочем, он был обыкновенной курицей и присоединился к другим, разгребающим когтями песок на подворье. Таких золотистых кур с розовым гребешком у Юстыны было много, она даже сама не знала, сколько их ночует в курятнике. Но она предпочитала представить себе, что это Клобук неуклюже убегает по тропинке через лес, иногда, сокращая себе путь, перелезает через поваленные стволы, иногда силится взлететь, но крылья у него слишком маленькие, и он тут же падает на лесную подстилку. Он должен исполнять человеческие желания, потому что, мокрого и озябшего, его пригрел человек, выстелил ему гнездышко и накормил яичницей. Но он пожелал свободы, он хотел быть независимым от людских желаний, побрезговал службой у человека.
В полдень августовского дня, на солнце и ветру, стояла Юстына перед своим домом и, глядя на белые гривы пенящихся волн на озере, тихо плакала. Озеро казалось бесконечной далью, волны на нем росли и крепли, словно через минуту собирались залить всю землю. Роща зеленых деревьев на Цаплем острове то и дело меняла свое положение, Юстыне казалось, что остров то танцует над волнами, то расплывается и исчезает в их глубине. Был, однако, полдень, на заросшем травой полуострове за тем местом, где когда-то вязали плоты, ее ждала корова с выменем, полным молока. Юстына отерла слезы краем ладони, сняла с забора жестяную флягу, села в зеленую лодку и, гребя против волн, поспешила своей каждодневной дорогой. В своем воображении она видела уходящего в лес Клобука, но тут же в памяти появился доктор, и ожило воспоминание о прикосновении его холодных пальцев. Клобук ушел, исполнив желание Юстыны. Ушел, потому что уже не чувствовал себя нужным ей. Ушел, но ведь он не мог, наверное, взять обратно ее желание. Когда она так гребла против волн, в плеске воды, которая разбивалась о нос лодки и мелкими капельками обрызгивала сгорбившуюся от напряжения спину, в воображении ее, как тропинка Клобука, открывалась дорожка надежды, что этой ночью снова в дверях ее дома появится черная тень мужчины, приносящего сладкую смерть. Картина этой минуты походила на большую буханку хлеба. Юстына весь день отрывала от нее малюсенькие кусочки, клала их в рот и питалась ими, наслаждаясь удивительным вкусом. Доктор не пришел прошлой ночью, но она все еще отщипывала от этой буханки и глотала маленькие кусочки – и предыдущей, и еще одной ночи. Потому что воображением можно питаться так же, как настоящей едой, – так долго, как долго остается у тебя эта буханка.
Убийца проехал на машине мимо дома доктора, а потом мимо опушки леса, где убил двух девушек. Он специально свернул на эту боковую дорогу, чтобы оживить в памяти те минуты и ощутить в себе расплывающуюся по всему телу струю горячего наслаждения, смешанного со страхом. Да, он боялся здесь проезжать, часто боялся вспоминать о своих поступках, иногда вообще гнал от себя мысли о них, и ему даже казалось, что кто-то другой совершил эти преступления. Но, видимо, именно тот страх пригонял его сюда, велел вспоминать и оживлять воображение. Он боялся и тогда, когда убивал, но именно из-за этого страха он получал большее наслаждение. И из-за этого страха его поступки приобретали какой-то большой смысл. Он дрожал всем телом, когда думал, что за ним гонятся по лесу, хватают и вырезают ядра, так же, как хотели это сделать с Кручеком. Он почти видел темное отверстие дула докторского ружья, доктор целился ему прямо в лоб и нажимал на спуск. Он ощущал свои муки, свою боль, но в то же время жаждал мук и боли тех девушек, которых он убил. Это был восхитительный страх и восхитительная боль. Разве еще кто-то на целом свете ощущал что-то подобное? Разве он не был лучше, чем другие, кем-то избранным, тем, кто познавал боль и наслаждение через боль других и собственный страх?
Сейчас, о чудо, он не чувствовал страха. Он медленно прошел мимо дома доктора, мимо леса с полянкой и ямой, оставшейся после саженцев, но его лоб не покрылся потом. Он не боялся, потому что не мог вспомнить тех минут. Он напрягал воображение, но оно стало черным и пустым, как большая классная доска, с которой кто-то мокрой губкой стер рисунок. Ушла от него память о стихающем хрипении теплых гортаней, пальцам не хватало ощущения пружинящих под ними девичьих тел. Все, что когда-то случилось, отдалилось от него, исчезло в темноте, не питало его наслаждением и страхом. Память и воображение неожиданно умерли в нем, и он захотел, чтобы хотя бы поэтому кто-то умер под его коленями в боли и муке. Он понял теперь, что жаждет убить, потому что снова голоден. Он хотел дать пальцам чувство обнаженности девичьих форм, содроганий умирающего тела, захотел убегать по лесу от догоняющих его людей, мечтал о дуле ружья доктора, целящегося ему прямо в лоб. Он возжаждал своих и чужих мук, наслаждения и страха, которые проникают от жертвы в его тело и освобождают от изводящей ненависти. Он мог жить среди людей и смотреть им прямо в глаза, пока в его воображении оставались муки, которые он причинял. Но воображение усохло в нем, как старое дерево в саду.
О страшном и поразительном приключении,которое пережила одна чистоплотная женщина
Ранним утром Рената Туронь поехала автобусом в Барты, а оттуда скорым поездом в столицу, где в отделанном темными панелями зале серьезного научного института должна была пройти конференция на тему, над которой она работала: остаточные проявления языческих обрядов в некоторых деревнях на севере страны. В поезде Рената Туронь воображала себе седовласых, образованных и элегантных мужчин, которым – с выражением отвращения на лице, но чувствуя в себе возбуждающую дрожь – она расскажет о ночи кровосмешения, которая бывает в деревне под названием Скиролавки. После долгой дискуссии, может быть, кто-нибудь из этих мужчин ближе заинтересуется поднятой ею проблемой. Тогда они вместе пойдут в кафе, где и ему передастся та возбуждающая дрожь, и тогда (в этом месте воображение Ренаты Туронь начинало работать живее) она пригласит его в свою квартиру, где нет ни Романа, ни ребенка. Там они продолжат дискуссию о проблеме, пока седовласый мужчина (скорее всего в очках) вдруг не обнимет ее и потом, несмотря на легкое сопротивление, не овладеет ею, полный восторга от ее красоты, образования и интеллектуальности.
В почтовом ящике она нашла уведомление о том, что по причине августовской жары конференция об остаточных проявлениях языческих обрядов в деревнях на севере страны перенесена на ноябрь. Тогда Рената вымылась в своей ванной и ближайшим скорым поездом выехала в обратную дорогу, потому что ей вдруг пришло в голову, что, может быть, именно этой ночью в Скиролавках запылает костер на Цаплем острове. И она, по несчастью, разминется с тем, чего так долго ждала.
Скорый поезд не останавливался в Бартах, Рената Туронь должна была выйти на одну станцию раньше. Уже закончился теплый августовский день, но до вечера и сумерек еще оставалось много времени. Туронева не принадлежала к женщинам обеспеченным, впрочем, на свою зарплату она содержала не только дом, но и мужа. Поэтому она прошла мимо стоянки такси и за городком остановилась на обочине шоссе, ведущего в Скиролавки, того самого, которым зимой доктор вез к себе панну Юзю. Рената Туронь воображала, что вскоре на шоссе остановится сверкающий лаком автомобиль с каким-нибудь мужчиной (среднего возраста или пожилого, а может, с двумя мужчинами?) и после получасовой езды через леса она еще до темноты окажется в доме Видлонгов, возле мужа и сына. Воображение (а как отсюда видно, оно у нее было развито в достаточной степени) подсовывало ей и другую версию путешествия: мужчина или двое мужчин предлагают ей короткий отдых в лесу, где они начинают вести себя неприлично, дотрагиваются до ее колен и бедер (она хотела, чтобы какой-нибудь чужой мужчина убедился, какая у нее гладкая кожа на бедрах). Она допускала мысль, что может произойти наихудшее, что она будет защищаться, царапаться, кусаться, но не слишком сильно, чтобы не оставить следов от своих ногтей на их лицах и руках.
Шоссе, однако, словно вымерло. Простояв довольно долго, пани Рената увидела порожний грузовик, возвращающийся с лесопилки. В кабине тряслись трое просмоленных мужчин в грязных комбинезонах. Они посалили ее к себе и двинулись через леса. Украдкой глядя на их небритые и грязные лица, на почти черные руки, она вдруг испугалась, что они вдруг свернут в сторону и там, на какой-нибудь лесной поляне, жестоко ее изнасилуют. Всякая оборона не имела смысла, и она, видимо, даже и не пробовала бы защищаться, чтобы они не порвали на ней блузку и трусы. Втиснутая меж грязных мужчин в тесную кабинку, она раздумывала, какие части гардероба нужно бы снять, а в каких она могла бы остаться в ходе изнасилования. С отвращением она вдыхала запах грязи и мазута, алкоголя и дыма дешевых сигарет. Она боялась, но в ней снова очнулась та странная внутренняя дрожь, которая сопутствовала ей в те часы, когда она сидела у окна в доме лесника. Дрожь нарастала с каждым километром, оставшимся позади, и наконец, когда грузовик резко затормозил возле сворачивающей в лес песчаной дороги, Рената Туронь издала что-то вроде стона наслаждения. «Мы сворачиваем, а вам до Скиролавок еще четыре километра», – сказал ей водитель.
Рената Туронь отдала небольшую плату за проезд и, теша себя надеждой, что, может быть, остаток пути она проедет в каком-нибудь элегантном авто, смело пошла через лес.
Тем временем наступил вечер – тихий и ясный. Ночь только еще притаилась в лесу, но на шоссе все еще оставался свет уходящего дня. Густой темный лес тянулся по обеим сторонам дороги, то и дело оттуда долетал холодный запах листьев и смолы, но сильнее всего пахло разогретым асфальтом. Идти было приятно, тем более что до Скиролавок было недалеко. Только быстрее, чем она предполагала, на дороге начало темнеть.
Если бы Рената Туронь страдала избытком воображения, может быть, она почувствовала бы страх перед надвигающейся темнотой. Наверное, она ускорила бы тогда шаг или даже начала бы бежать. Но ведь она принадлежала к женщинам рассудительным и разумным. Раз шоссе и лес были безлюдными, то не нужно было ждать злоумышленников. Время от времени на дороге появлялся легковой или грузовой автомобиль, но каждый раз со стороны Скиролавок. И лесной разбойник должен был считаться с фактом, что в каждую минуту из-за какого-либо поворота может выскочить автомобиль, и бандитский замысел тогда пропадет даром. Итак, Рената Туронь чувствовала себя в относительной безопасности и в пешей прогулке находила пользу – немного похудеют ее слишком толстые бедра.
Уже только километр отделял ее от Скиролавок. Потом полкилометра. Совсем близко находился дом доктора на полуострове, а несколько дальше, на перекрестке – лесничество Блесы. К сожалению, сумрак внезапно сгустился, и по обе стороны шоссе появились зеленоватые глазки светлячков. Рената Туронь вспомнила, что проходит именно возле того места, где на небольшой полянке убили маленькую Ханечку, а немного дальше, в яме, оставшейся после саженцев, нашли убитую девушку из чужих краев. Страх пронизал Ренату, затрепетало ее сердце, и ее движения как будто парализовало – она уже не шла резво и пружинисто, а старалась ступать осторожно и тихо. Оставалось уже недалеко до перекрестка. К радости Ренаты Туронь, из-за поворота со стороны Скиролавок выехал грузовик. В свете фар она почувствовала себя увереннее, ускорила шаг. Грузовик медленно миновал ее, и Туроневу охватила темнота, еще большая, чем раньше. Но теперь она уже чувствовала себя в безопасности, потому что сквозь стволы видела освещенные окна лесничества. На момент она задержалась, чтобы успокоить сильно колотящееся сердце. Лесная тишина подействовала на нее благотворно, она слышала отдаляющийся шум мотора грузовика, который вдруг затих совсем – видимо, водитель миновал очередной поворот.
Ощущение покоя открыло ей глаза на необходимость удовлетворить одну неприятную физиологическую потребность. Она все откладывала это с самого выезда из столицы, потому что не любила железнодорожных уборных, вечно грязных и вонючих. Она сошла с шоссе в кювет, положила на траву дорожную сумку и вынула из нее кусочек лигнина. Подтянула юбку, сняла трусики, присела на корточки. Она закончила неприятное дело, жалея, что не может тут же вымыть руки, когда вдруг услышала за собой шелест сухих листьев и чье-то быстрое дыхание. Потом за затылок ее схватили сильные руки. Она громко закричала. Напавший (как это потом выяснилось) поскользнулся на экскрементах, которые она минуту тому назад удалила из своего организма, и упал на землю. Но тут же вскочил и снова бросился на Ренату. Однако Туронева была женщиной сильной, она повернулась к налетчику лицом и тоже схватила его руками. Он подставил ей ногу и снова опрокинул на землю, разрывая на ней блузку и бюстгальтер. Сильная жажда, казалось, прибавляет ему сил, хоть, борясь с ним, она подозревала, что имеет дело с человеком молодым и слабым. «Пусти», – хрипела она, он, однако, не слушал, только сильнее придавливал ее коленями. Она не видела ни черт его лица, ни носа, ни губ. На миг она почувствовала на своих обнаженных грудях шершавую тяжесть тела одетого мужчины, что наполнило ее наслаждением и лишило сил. Это было молодое, упругое тело; дыхание налетчика показалось ей свежим и горячим. Она чувствовала, как его рука задрала ей юбку и скользнула между бедер. Ей доставило удовольствие его поспешное и жадное блуждание в околицах полового органа, сжатие руки на взгорке лона, боль, которую он причинял бедрам, силой стараясь их раздвинуть. Пришла минута, о которой она давно мечтала, но он вдруг перестал шарить возле промежности, двумя руками схватил Ренату за горло и начал душить. Она поняла, что ее ждет смерть. Тогда она укусила его за руку, схватила за волосы и, напрягая все силы, спихнула его с себя. Ей показалось, что она слышит названную им свою фамилию «Туронева». Налетчик внезапно отскочил в сторону и прежде, чем она осознала, что свободна, исчез в лесной темноте.
Плача, она пошла в лесничество Блесы – в разорванной блузке, держа в руке бюстгальтер. Она плакала и стонала, охваченная страхом, но и слегка печалясь, что ничего не случилось, что он убежал, лишил ее тяжести своего молодого и упругого тела, горячего дыхания, алчной и ненасытной жадности рук. Почему он хотел ее убить? Почему должен был убивать, а не брал того, чего так хотел, хотя бы со страшной жестокостью и не обращая внимания на сопротивление?
Еще этой самой ночью ее допрашивал старший сержант Корейво, а утром прибыл капитан Шледзик. Они обнаружили следы борьбы, а также брошенную в кювете дорожную сумку пани Туронь. Установлено было, что если бы не ее экскременты в кювете, убийца, может быть, достиг бы своей цели, потому что напал сзади и неожиданно.
– Думаю, что он меня там поджидал, – повторяла в своих показаниях пани Туронева. – Я знаю, что он худой и невысокий. Думаю, что это кто-то здешний, кто меня знает, потому что в Скиролавки я приезжаю уже несколько лет. Кажется, он меня уважает, потому что, когда он убедился, – а я в этом уверена – что имеет дело со мной, то перестал бороться.
– А может быть, просто он предпочитает девушек небольшого роста, хилых и слабых физически? – сказал ей капитан Шледзик. – Вы сильная и рослая женщина, поэтому он и отступил. Виктимолог сказал бы, что вы не представляете собой тип жертв убийства на сексуальной почве. Впрочем, как бы там ни было, спасли вас ваши собственные экскременты. Рената Туронь почувствовала себя уязвленной:
– Я знаю, что иногда внушаю робость некоторым мужчинам, – заявила она, презрительно изгибая полные губы. – Но это происходит только в результате моего интеллектуального превосходства. А вы, капитан, хотите меня убедить, что он меня попросту испугался.
Доктор Ян Крыстьян Неглович по просьбе Шледзика освидетельствовал пани Ренату Туронь. Гордо выпрямившись, она совершенно нагая встала перед его столом в кабинете на полуострове, а он скрупулезно считал и записывал в акт каждую царапину на ее шее, каждый синяк и кровоподтек на груди и бедрах.
– Жаль мне того человека, – призналась доктору пани, Туронева, показывая ему все новые и почти незаметные царапины. – Это какой-то юноша, который, видимо, давно внимательно за мной наблюдал, и я пробудила в нем страсть.
– Он ненавидит женщин, – заметил доктор. – Вам очень повезло. Если бы не эти ваши экскременты...
– О боже, и чего все без конца мне об этом напоминают? – сказала она с гневом и наконец начала одеваться. – Мне казалось, что вы – человек более деликатный.
Негловича удивил ее гнев. Он не знал, что жизненный путь Ренаты Туронь начинался от деревенской уборной за сараем. А потом на всем этом долгом пути по свету какие-то грязные и негигиеничные делишки все время отравляли ей вкус жизни и любви. И даже та единственная минута, когда таким необычным способом какой-то таинственный юноша открыл свою страсть к ней, а может быть, и скрытую любовь (потому что она уже именно так о нем думала), эта минута тоже должна была быть замарана пошлым фактом, что она именно тогда удовлетворяла физиологическую потребность. Назавтра вечером, сидя у окна в доме лесника Видлонга, Рената Туронь меньше думала о старой мельнице, а больше – о человеке, который на нее напал в лесу. Она представила себе, что снова встречается с ним в каком-то не вполне определенном месте, разговаривает с ним разумно и мягко, а он трясется от вожделения и наконец бросается на нее с ее согласия и дозволения, без намерения убить. И не будет в это время поблизости никаких гадко пахнущих экскрементов.
О том,что красивая женщина чаще всего сама выбирает себе мужчину
Во время жатвы Клобук покидал лес и выходил в поле. Охотнее всего он навещал стерни богатых хозяев, таких, как Шульц или Кондек, потому что там стояли ровными шеренгами тучные копны сжатого хлеба, в которых попискивали мыши. Люди победнее обычно ждали прихода комбайнов, огромных машин, похожих на древних мамонтов. Командовал ими инструктор сельскохозяйственного отдела Ружичка. Мамонты пожирали солому и выплевывали уже готовое зерно, но их работа стоила очень дорого; бедным немного оставалось от их урожаев. Те, что побогаче, предпочитали иметь собственные сноповязалки, нанимали людей на молотьбу, и поэтому, в согласии с древним порядком вещей, у бедных оставалось мало, а у богатых много. Бедность и богатство, по мнению Клобука, были связаны чаще всего с характером и умом человека. Бедного в деревне никогда не считали действительно умным, а богатого – дураком. И как бы далеко ни забирался памятью Клобук в давние времена, ни одна заколдованная птица не служила бедняку, а только богатому приумножала прибытка и добра. Бедняк сразу хотел от Клобука исполнения всех желаний – красивой жены, отличного дома, мешка денег. А богатый сначала ставил перед Клобуком тарелку с яичницей, а только потом просил его о мелкой услуге – об упитанном бычке или чтобы его коровы больше молока давали. Бедняк, который внезапно разбогател, сразу заболевал от богатства, как тот, кто слишком много съел. Богатый же обрастал своим сальцем постепенно и чем больше имел, тем казался здоровее. Умный же человек – такой, как доктор с полуострова, – никогда ничего от Клобука не требовал.
Жатва всегда начиналась в солнечную погоду. Пахло скошенными хлебами, визжали сноповязалки, люди пели или покрикивали за работой. Потом приходили дожди, и когда у богатых уже стояли шеренги суслонов, на полях людей бедных увязали и тонули в грязи огромные тела комбайнов. Даже солнце не любило бедняков, а предпочитало людей богатых, хоть и говорится, что солнце одинаково светит для всех людей.
Во время жатвы легче всего отличить умного от дурака. Умный крутится по полю или сидит на возу, полном хлеба. Дурак умещает задницу на лавочке возле магазина и пьет пиво или идет на рыбалку. Впрочем, рыбаков Клобук ненавидел всем своим заколдованным сердцем. Если мог – запутывал им лески, отрывал крючки, распугивал рыбу, напускал на них стаи комаров, водил по трясинам и продырявливал резиновые сапоги. После рыбаков на берегу озера оставались долго тлеющие и воняющие костры, пачки от сигарет, пустые бутылки, банки из-под съеденных консервов, бумага от завтраков, жестянки из-под червяков. Рыбак стоял много часов, всматриваясь в воду, будто бы дома ему нечего было делать. За это время он мог бы прочитать какую-нибудь книгу или газету, выпрямить плохо вбитый в стену гвоздь, поиграть с детьми, пойти погулять с женой; сотни дел можно сделать, вместо того, чтобы смотреть на поплавок. Никогда не было удочки у доктора Негловича, так же, как и у Писателя Любиньского или у художника Порваша. Зато с удочкой можно было увидеть молодого Галембку, Франека Шульца, лесорубов Зентека и Яроша. Так же было и у людей из города. Сколько бы раз Клобук ни встречал пана, который даже в красивом автомобиле приехал на озеро и целый день сидел с удочкой в руке, то, заглядывая в его лишенные мысли глаза, он предчувствовал, что этого человека не ждет что-либо прекрасное. Ведь большой человек любит проверять работу своего разума и сердца. Не могло для него быть достойным противником такое беззащитное существо, как рыба в озере. Если даже это был усатый сом или пугливый карп.
Во время жатвы Клобук узнавал, кто в деревне умный, а кто – глупый. То же самое делали и самые сметливые девушки.
Когда-то молодой Галембка хотел жениться на дочери Кондека, но та – хоть он ей и нравился – выбрала сына Крыщака, потому что молодой Галембка любил во время жатвы рыбачить. И она была права, потому что человек, который ходит на рыбалку, никогда не будет хорошим хозяином, что позже и подтвердилось – ведь молодой Галембка жил за счет трудов своей жены. Может ли быть на свете что-то хуже дурака? Дурак не может понять начала и конца всех вещей, дел и мыслей, не понимает других людей. Если он хочет делать добро, то оно перерождается в зло, если делает зло – оно становится еще большим злом, которое поражает всех вокруг. То, что просто, для дурака бывает сложным. То, что сложно, кажется ему простым. Не доходит до дурака даже настолько явная правда, что некрасивая женщина должна, как правило, подчиниться чьему-то выбору, а красивая женщина может сама себе выбирать мужчину. Дурак бегает за красавицей, просит, скулит, уговаривает, обещает весь мир – и становится предметом насмешек, шуток и презрения людей. Умный ждет спокойно, потому что знает, что если его красивая женщина выбрала, то раньше или позже она найдет способ положить на него руку, как хозяин на холку своего коня. Дурак обращает внимание на красивую женщину, умный старается обратить ее внимание на себя.