Ненацки Збигнев. Великий лес

   – Да, да, – довольно помурлыкивал Хорст Собота. – Это необычный охотинспектор. Я ведь тебе уже говорил.
   И, чтобы его окончательно убедить, какой опасный человек Марын, она принесла из его комнаты большие фотографии, которые он в этот раз привез оттуда, где был.
   – Посмотри сам и убедись, что ему нравится. – Она положила фотографию на кухонный стол перед Хорстом. Этих фотографий было штук двадцать. На некоторых не было ничего интересного, вот, например, человек, стоящий на коленях с ножом в руке над задушенной в силках серной. На другой тоже похожий человек в похожей ситуации. Но несколько фотографий могли поразить кого угодно. Какой-то человек целился в объектив из короткого браконьерского обреза, а потом, на другой фотографии, тот же самый человек валялся на земле с лицом, искаженным болью. Возле него лежал охотничий нож. И еще другой человек с силками на птиц. Лицо окровавлено, разбито почти в лепешку, так, что трудно различить черты. Но Хорст его узнал.
   – Это Будрыс. Тракторист. Присмотрись поближе, и ты его узнаешь. Наверное, он расставлял силки на птиц, потому что возле видны тростники…
   Вероника взяла в руки эту фотографию и всмотрелась. Да, это был Будрыс, тракторист, который держал ее вместе с Кулешей.
   – Этот возле серны, кажется. Карась, рабочий из Долины, – сказала она, беря в руки другой снимок. – А этого с ружьем я не знаю.
   Когда она нашла в комнате Марына фотографии, ее поразил вид искривленных от боли окровавленных лиц. Она не рассматривала ни один снимок, потому что они были для нее слишком отвратительными.
   – Он выполняет свою работу. Вероника, – объяснил Собота. – Ловит браконьеров и увековечивает их преступления своим фотоаппаратом. Это называется «вещественные доказательства». Я слышал, что надо их предъявлять суду. Нелегко поймать браконьера, потому что у него при себе ружье и нож. Догадываюсь, что это один из них ранил Марына. Знаешь, что я думаю об этих снимках? Что он боролся с лесными людьми и фотографии – доказательства этой борьбы. Ты плохо делаешь, что копаешься в его вещах. Однако хорошо, что показала мне эти снимки. Скажу тебе теперь, что, если он даже потребует от меня деньги, я их ему дам. Столько, сколько он захочет.
   Вероника пожала плечами, давая Хорсту понять, что он не осознает угрозы, которую таит в себе дружба с этим человеком. Но в комнате Марына еще раз посмотрела на искривленное болью лицо Карася и на разбитую физиономию Будрыса. Это именно Карась подал ей первую стопку водки, когда несколько лет назад она приехала сюда сажать молодой лес. А потом именно Будрыс повалил на землю. Как сквозь туман она видела потом лица Карася и других. И разве не Будрыс помогал Кулеше держать ее и с любопытством заглядывал между ног? Да, эти снимки ужасны, но в эту минуту она не могла оторвать от них глаз, потому что они наполняли ее мстительной радостью. Эти люди получили то, что им причиталось.
   Она занялась мытьем посуды. Устав от монотонной работы, поднялась наверх в свою комнату, к которой когда-то относилась как к обычному месту проживания, своему углу, а сейчас эта комната показалась ей каким-то чудесным оазисом счастья и покоя. Сколько раз, раздеваясь в спальне Кулеши, она мечтала о том, чтобы каким-нибудь чудом снова оказаться в своей давней комнатке, снова быть одной, без мужчины и его волосатых рук, пальцев, закрадывающихся в каждый, даже самый интимный закуток тела. Теперь это стало действительностью – она снова была тут, у себя, одинокая и не подвергающаяся ничьим нападениям. Ее тело принадлежало только ей.
   Было жарко. Она сняла юбку и блузку, потом – движимая каким-то странным любопытством – освободилась от белья и голая уселась на маленьком табуретике перед зеркалом. Распуская косу, внимательно присматривалась к своему отражению и искала в нем причину, которая превратила ее любовь к Кулеше в ненависть и отвращение. Из-за чего, прежде чем она вышла замуж, почти каждый брошенный на нее мужской взгляд пробуждал в ней омерзение. Так же, как сегодня, она почувствовала омерзение, когда во время обеда этот Марын увидел ее полуобнаженные груди.
   Она не отдавала себе отчета в том, что нечто такое странное, как память, превратит ее любовь к Кулеше в отвращение… Он рассказывал ей о себе, о своей семенной плантации – и не смотрел на ее фигуру, только заглядывал в глаза. И когда она расставалась с ним, выходила из автобуса и шла к Хорсту Соботе (потому что обычно они встречались в автобусе, она возвращалась из школы, а он ехал из лесного управления), скучала по нему, по его голосу, по его рассказам о плантации, которую он закладывал. И эту тоску она приняла за любовь. А разве брак не должен быть естественной целью любви двоих людей? Она приняла его предложение и стала невестой Кулеши, украдкой встречалась с ним в лесу, на полевых дорогах. Это правда, что он уже вел себя иначе, чем раньше. Но это тоже казалось ей простым последствием того, что они стали женихом и невестой. Он пытался целовать ее, прикасаться к ней в разных местах, что пробуждало в ней омерзение, но она подавляла его, раз они собирались пожениться и жить вместе. Она простила ему даже то, что однажды вечером он завел ее в молодняки, повалил на землю, а потом пробовал стащить трусики. Она была сильной и сумела защититься, посердилась потом на него, правда, недолго, потому что – как он ей объяснил – они были женихом и невестой и имели друг на друга какие-то права.
   Они поженились. И в ту первую ночь, когда она, в соответствии с советами подружек, вымытая и душистая легла голой в постель – вдруг, впервые в жизни, увидела Кулешу нагим. Пораженная, она закричала и хотела вскочить с постели, но Кулеша уже лег на нее, крепко обнял и сказал: «Жена». Она не пыталась сопротивляться, хотя и могла. Это единственное слово – «жена» – лишило ее сил и велело терпеливо ждать спасительных последствий таинства брака. Однако проклятая память ожила, и что-то в ней тревожно сжалось, закрылось от страха. Поэтому, может быть, снова внутри у нее заболело, когда он вошел в нее, и только спустя какое-то время боль прошла и она как-то сносила эти его движения в себе. Она чувствовала отвращение, но не протестовала ни на вторую ночь, ни на следующую. Со временем ее охватило безразличие. Она послушно ложилась, мирилась со страданием. И это, безразличие сочла постепенным спасительным чудом брака. Теперь нужно было только терпеливо лежать каждую ночь и ждать, пока не свершится следующее чудо – что она полюбит то, что любил ее муж, что в ней проснется влечение. К сожалению, время шло, а чуда все не было. После безразличия пришла отрешенность, а еще позже – что-то вроде скуки. Отрешенно и со скукой она принимала мужа. С открытыми глазами она равнодушно смотрела в окно, молясь, чтобы наконец прошла ночь и наступил рассвет. Заметил ли Кулеша, что у нее не наступает возбуждения, что она без охоты идет на каждое сближение?
   И наконец у них поселился чужой человек, охотинспектор. Однажды он сказал Кулеше о любви чистой и настоящей. О женщинах, которые шли за мужчинами в дикие места, не имея надежды на телесное сближение. О любви, которая обходилась без торчащего члена и болезненного вхождения в женщину. Она поняла, случайно слушая разговор, что ошиблась: тоску приняла за любовь. Они с Кулешей никогда не любили друг друга любовью чистой и настоящей, а только любовью грязной, потому что она была полна желания только со стороны мужчины. В ту ночь она не смогла вынести мысли о боли, которую муж снова должен был ей причинить. А когда он это сделал, она попросту сбросила его с себя на пол. С этой минуты лицо мужа, его запах, его дыхание, каждое его слово и взгляд пробуждали в ней омерзение. Она сбросила его с себя и на следующую ночь, а потом уже ни разу не допустила до себя.
   В конце концов наступил вечер, когда Кулеша бросился на нее, ему помогли Будрыс, Вздренга и Тархоньски. Она вырывалась, защищалась, заслоняя тело от чужих людей, в том числе и от Марына, который вдруг вышел – безразличный к тому, что с ней совершали. Разве так должен поступать честный человек? Теперь она не верила ни единому его слову. Он стал для нее таким же ненавистным, как муж, как Будрыс, Вздренга и Тархоньски. Она была женщиной, изуродованной памятью о насилии, совершенном над ней в лесу. Потом же ее искалечили еще раз, и сделал это ее собственный муж.
   Если в ее теле скрывалась какая-то тайна, то этой тайной было внутреннее сопротивление, которое появлялось внизу живота вместе с чувством страха перед болью, вместе с ощущением отвращения и гадливости. Она не верила, чтобы это могло у нее пройти, ведь в ней навсегда останется память о том, что произошло с ней когда-то в лесу, и о том, что она пережила с мужем. Рослое, гладкое, цветущее тело стало только каким-то убежищем для ее страха и ее памяти. Поэтому она заплела косу и, закутав свое тело в халат, пересела на стул возле швейной машинки.
   Но Вероника, однако, не смогла сосредоточиться на новом пододеяльнике, который шила для Хорста Соботы. Она бросила шитье и подошла к окну, которое выходило на лес и дорогу. И тогда, ведомая какой-то непонятной силой, потихоньку спустилась по лестнице.
   В ее ноздри ударил запах комнаты Марына. Она почувствовала застарелый, но приятный Запах дыма каких-то дорогих сигарет. Это странно, что на людях Марын курил только какие попало сигареты, а в своей комнате – дорогие, заграничные.
   Спустя минуту она различила запах ланолинового крема для бритья, которым всегда пользовался Марын. Никогда до сих пор этот запах не казался ей таким острым и заметным.
   Она подошла к шкафу и из-под небрежно свернутых в клубок двух грязных сорочек вынула фотографии, которые показывала Хорсту. Сорочки Марына пахли мужским потом – немного кисло, хотя и приятно. Так же пахла фотография Будрыса, потому что она лежала между рубашками.
   Долго и внимательно она всматривалась в разбитое лицо тракториста, в сгустки крови на лбу и у рта. Смотрела и смотрела, поддерживая в себе чувство мстительного удовольствия. Она прикрыла глаза и представила, как в один прекрасный день увидит так же разбитые лица Вздренги, Тархоньского, Кулеши.
   И когда она представляла это, неожиданно почувствовала тепло внизу живота. А потом ощутила то, чего до сих пор не знала, – мучительную жажду раскрыть свои недра и наполнить их. Левой рукой она взяла фотографию Будрыса и приблизила ее к глазам, а правую опустила на жесткий от волос низ живота. Ощущение тепла все сильнее охватывало ее тело, наплывая снизу к груди и шее. Еще ниже, между ног, она сунула руку и ощутила легкое наслаждение, а потом какое-то нежное облегчение. Тогда она застыдилась и торопливо положила снимок между грязных рубашек.
   В этот день Вероника больше не спускалась вниз. Если Марын вообще вернулся на ночь, ужин он сделал себе сам или ему приготовил Хорст. То же самое было с завтраком. А когда она наконец появилась внизу, увидела, что Марын стирает в ванной свои зеленые рубашки.
   – Ты видела, что он делает? Он стирает свои рубашки, – с упреком шепнул старик.
   – Я сказала, что не буду ему служанкой, – пожала она плечами.
   – Знаю. Поэтому я должен раздобыть для него женщину. Он понятия не имеет, как стирать рубашки.
   – Пусть привезет свою жену…
   – У него нет жены, – возразил Хорст.
   Когда Вероника представила себе, что она могла бы стирать рубашки Марына и снова почувствовать кислый запах пота, то сильно забеспокоилась. Она не могла понять этого, но ощущала в себе это беспокойство, и оно ее раздражало. «Меня злит, что Хорст заботится о нем, как о любовнице», – подумала она, когда Марын закончил стирку и начал развешивать мокрые рубашки на веревке между курятником и сараем. Собота поспешил за ним и вынес из сарая лежак – тот, который когда-то купил для Вероники. Он расставил его недалеко от курятника, чтобы Марын, загорая, мог смотреть на пса. Впрочем, день был очень солнечный, сильно пах лес, еще сильнее пахли водоросли на берегу озера.
   Вероника вымылась, оделась в платье с большим декольте и без рукавов. «Я ему докажу, что его нахальные взгляды мне безразличны, я презираю их, как и его самого», – решила она.
   Раздетый до пояса Марын лежал на лежаке. Из-под прикрытых век он наблюдал за псом, который с утра беспокойно крутился за загородкой. Вероника видела нагих и полуобнаженных мужчин – у старого Хорста тело было исхудавшее и кожа высохшая. Кулеша весь зарос волосами. Грудь, плечи, даже спина были покрыты черным пухом – и это тоже казалось Веронике противным. Обнаженный торс Марына выглядел иначе. Его тело было гладким, как у женщины, только на груди росло немного светлых волос. «Голый, как змея», – подумала она. И была удивлена, что бывают мужчины, не поросшие волосами, как звери. У Кулеши она видела под кожей толстые веревки мышц, его мужская сила пугала ее, потому что много раз она чувствовала ее, когда он входил в нее с причиняющей боль мощью. У Марына она не заметила ничего такого – он казался худым и слабым, как маленький мальчик. А ведь это он изуродовал огромного, как колода, Будрыса. Значит, в нем должна была быть сила, незаметная глазу. Ее, наверное, почуял Хорст Собота и поэтому верил, что Марын сможет победить лес. Разве сможет она, Вероника, увидеть источник этой силы? Долго, стоя у кухонного окна, она не могла оторвать глаз от рук Марына, расслабленно покоящихся на коленях. Это были тоже словно бы женские руки – нежные, узкие, худые, с длинными пальцами. «Чем он занимался всю свою жизнь, если у него такие руки?» – задумывалась она. И была почти уверена в том, что на лежанке греется на солнце не человек, а удивительное чудовище, похожее на человека.
   Хорст Собота все время топтался вокруг Марына, озабоченный его раной. Повязка на руке выглядела грязной, местами пропиталась гноем.
   – Рана не заживает, потому что нож, который ее сделал, был, наверное, отравлен трупным ядом, – услышала она через окно голос Хорста.
   – Заживет, – сказал Марын, словно бы заботливость старика его раздражала. В кухню вошел Хорст и с упреком обратился к Веронике:
   – Ты могла бы осмотреть его рану. В техникуме ты училась оказывать первую помощь. По крайней мере перевяжи его.
   – Не хочу, – ответила она. – Разве он просил, чтобы я это сделала?
   – Ведь ты знаешь, что он никогда ни о чем никого не попросит, – ответил Собота и начал копаться в аптечке, которая висела в ванной.
   Она злилась на себя, что так явно демонстрирует свое нерасположение к Марыну. Без единого слова, с сердитым лицом, отодвинула от шкафа Хорста, вынула бинт и марлю, налила теплой воды в миску и вышла во двор.
   – Покажите рану, – сказала она приказным тоном.
   – Это лишнее, – заявил он, не открывая глаз и не шевельнувшись на лежаке. Она вернулась в дом за ножницами, разрезала повязку и, хотя знала, что будет больно, одним движением оторвала ее. Марын не запротестовал, он вообще ничего не говорил и не открывал глаз, словно боялся солнца. Рана хорошо заживала и только в одном месте еще немного гноилась. Она промыла рану перекисью водорода, намазала пенициллиновой мазью, забинтовала. Она была без лифчика, и, когда наклонилась над мужчиной, ее груди почти вылезли из декольте, и могло показаться, что она подает их ему как два круглых плода. Но он не посмотрел на нее, хотя она этого хотела: Она брезговала алчными взглядами мужчин, но в эту минуту мечтала, чтобы он почувствовал желание и чтобы оно было таким же болезненным для него, как отрывание бинта. Кулеша как-то говорил ей, что желание бывает болезненным. Только теперь ей пришло в голову, что можно собой, своим телом причинять кому-нибудь боль. И ей страшно захотелось, чтобы первым, кто бы ощутил эту боль, стал Марын. Он, однако, не открыл глаз. Как назло, именно ее пронзила таинственная боль наслаждения. От этого мужчины доносился аромат его комнаты – ланолинового крема, заграничных сигарет и кислого пота. Марын пах, как фотография изуродованного лица Будрыса. Она не могла ничего поделать с собой, чтобы снова не ощутить мстительного удовольствия при мысли об униженном Будрысе, а вместе с этим удовольствием в ней ожило желание прикоснуться рукой к низу своего живота. Это было немного болезненное желание, поэтому она хотела уйти отсюда и поспешно завязала бинт.
   – Спасибо, – бросил ей Марын.
   Она приготовила обед и сначала позвала Хорста Соботу. Потом пригласила Марына.
   Хорст, как обычно, громко чавкал, потому что у него не было зубов. Кулеша, как она хорошо помнила, ел быстро, проглатывал большие куски мяса. Марын же брал в рот маленькие кусочки и ел без аппетита, медленно двигая челюстями. Вероника знала по фильмам, что именно так едят люди, которые получили воспитание. Но она сказала:
   – Вы так едите, пан Марын, будто вам не нравится моя еда. Если я плохо готовлю, то почему вы не привезете сюда жену? Марын на минуту перестал есть и сказал с этой своей полуулыбкой:
   – Думаю, что у меня уже нет жены.
   – Что значит, что вы так думаете? – пожала плечами Вероника. – Жена или есть, или ее нет.
   – А вы? – спросил он. – Вам не кажется, что у вас нет мужа, хотя он есть и живет неподалеку отсюда?
   Хорст захихикал, а она была не в состоянии выдавить из себя ни слова. Марын же попросту встал из-за стола, взял тарелку с говядиной и картошкой, политой соусом, вышел с ней на пенек возле сетки, за которой в курятнике сидел пес. Хорст тут же уселся у окна, чтобы видеть Марына и собаку, а она встала рядом с Хорстом и тоже смотрела. Почему? Она и сама не знала. Наверное, из-за простого любопытства.
   Марын присел на пеньке и по-своему медленно ел. Пес вылез из курятника со взъерошенной шерстью, но уже через минуту, когда почуял запах еды, неожиданно завилял хвостом. Тогда Марын перебросил ему через сетку одну пропитанную жиром картофелину. Он проглотил ее. И снова стал смотреть на Марына – окаменевший, неподвижный, враждебный. А Марын взял пальцами вторую картофелину. Уши пса прижались к голове, хвост стал двигаться влево и вправо. Картофелина перелетела через ограждение, за ней кусок говядины. И на этом Марын остановился. Он съел свой обед и с пустой тарелкой вернулся в кухню.
   – Он немного меня полюбил, – сообщил он насмешливо. – Можно приготовить кашу со шкварками.
   Собота не мог сдержать восторга.
   – Это было замечательно, Юзва. Он начал тебя любить. Я сам видел, как он завилял хвостом. Теперь я верю, что ты умеешь дрессировать людей.
   – Что такое? Людей? – резко спросила Вероника. – С каких это пор людей дрессируют? Хорст весело рассмеялся.
   – Ты не слыхала. Вероника, моего разговора с Юзвой. Он мне открыл глаза на то, что людей тоже дрессируют. Если б ты знала, как меня дрессировали в армии. А потом меня как следует дрессировали лесные люди.
   – А как дрессируют людей? – спросила Вероника.
   – Так же, как собаку. Голодом и кнутом, – объяснил Хорст. Марыну этот разговор не доставлял удовольствия. Он спросил Веронику о каше и сале. Он хотел приготовить еду для собаки, но она этим уже занялась.
   – Я подожду, пока вы это сделаете, и сам ему отнесу, – сказал он и вышел во двор.
   Пес снова завилял хвостом, и Марын вынул из кармана кусочек сухого хлеба. Он бросил его псу и пошел в сад, а за ним мелкими шажками поспешил Хорст. «Прежде всего он выдрессировал себе Хорста», – подумала Вероника.
   Когда еда для собаки была готова, она пошла в сад и увидела Хорста и Марына сидящими на старом помосте. О чем они разговаривали, она не знала. Скорее всего о лесе, потому что Хорст показался ей странно оживленным и даже счастливым. Плечо к плечу с Вероникой возвращался Марын по тропке через сад, Хорст спешил за ними. Вероника молчала, потому что вдруг поняла, что пока тут будет этот чужой человек, она останется только служащей, выполняющей его приказы, даже если не он будет их отдавать. Она шла рядом с Марыном, раздражаясь все сильнее, потому что одновременно понимала, что все справедливо: она заслужила это унижение тем, что сделала Хорсту. И что этот чужой человек – тоже если оценивать по справедливости – вовсе не навязывался Хорсту, а тем более ей, Веронике. Это ведь Хорст пригласил его к себе, предложил квартиру и пропитание. Не Марын был виноват в том, что Хорст потерял разум от своей ненависти к лесу. Но она не могла с полной уверенностью сказать, в самом ли деле нужно так ненавидеть лес. Или, как минимум, ненавидеть лесных людей за то, что они когда-то сделали Хорсту и ей. Веронике, что сделали со старым кладбищем в Волчьем Углу. И еще ее раздражало то, что она могла бы идти за Марыном или перед Марыном, но шла, однако, рядом с ним, потому что дул слабый ветер с запада и она то и дело вдыхала запах этого мужчины, этот кислый аромат пота, который напоминал ей изуродованное лицо Будрыса.
   В кухне Юзеф Марын взял кастрюльку с кашей и шкварками, вышел во двор, нашел старую миску, которая когда-то служила кормушкой для уток. Положил несколько горстей каши, потом вынес хлыст из конюшни и, держа в левой руке миску, а в правой хлыст, осторожно открыл дверцу в сетке, ограждающей курятник. Он вошел в ограду и, нагнувшись, стукнул миской о землю. Тогда из курятника выбежал пес, хотел броситься на Марына, но почуял запах еды. Он приостановился и начал медленно подходить к миске. Хвост у него был поджат, уши прижаты, из горла вылетало тихое рычание. Он, однако, приблизился к миске и начал жадно есть. Это длилось недолго, потому что еды было немного, голода он не утолил, скорее почувствовал еще больший голод. Тем временем Марын с пустой миской в руке сделал шаг назад, к приоткрытой дверце. И тогда пес с громким рычанием, вылетающим из открытой пасти, хотел прыгнуть на Марына, но на его спину обрушился сильный удар. Потом хлыст свистнул еще раз и еще, пока пес, скуля, не удрал в курятник.
   Марын вышел за ограждение, переложил еду из кастрюльки в миску, на этот раз больше, чем в первый раз. Он смело вошел в ограду и стукнул миской о землю. В правой руке он держал хлыст, левая была занята миской.
   Пес выглянул из курятника. Он смотрел на миску, на хлыст, на Марына. Это длилось долго – так долго, что Веронике, которая наблюдала за всем этим через кухонное окно, захотелось кричать, потому что ей казалось, что это она получила все эти удары. А потом она увидела, как пес прижался к земле и медленно, молча начал подползать к Марыну и миске. Полз он страшно медленно, наконец добрался до еды и, все так же распластанный от страха, Стал жадно есть. Когда пес вылизал миску дочиста и Марын сделал движение рукой, словно бы хотел ударить его хлыстом, пес удрал в курятник. В кастрюльке оставалось еще много каши со шкварками, но Марын унес ее в кухню, где Хорст встретил его взглядом, полным восхищения.
   – Это было отвратительно, – сказала Вероника.
   – Правильно, – согласился Марын. Хорст потер руки.
   – Как ты думаешь, Юзва, сделаешь ты из него послушного пса?
   – Это уже послушный пес, – ответил Марын. Хорст вышел во двор, приблизился к сетке и ударил в нее ладонью. Пес выскочил из курятника и, злобно рыча, прыгнул на сетку передними лапами. А потом вышел Марын с миской в руке, и, как только пес его увидел, лапы съехали с сетки, зверь отошел на два шага и выжидающе смотрел, медленно виляя хвостом. Тогда Марын вернулся в кухню, снова наполнил миску и понес ее псу. Без малейшего страха он открыл дверцу и поставил миску на землю. Пес, все виляя хвостом и прижав уши, подошел к миске, а Марын закрыл за собой дверцу.
   – Он тебя уже любит, – заявил Хорст.
   – Завтра утром, когда я попробую забрать пустую миску, он может броситься на меня. Но это будет последняя попытка сохранить достоинство. Этот остаток из него выбьет мой кнут.
   После полудня Марын, как обычно, поехал в лес. Вероника сняла с веревки высохшие зеленые рубашки и выгладила их. Почему она это сделала? Она не знала, а скорее не хотела знать. Только когда с выглаженными рубашками она вошла в комнату Марына и открыла шкаф, чтобы положить их на полку, то поняла, что просто ей стыдно было прокрадываться сюда, как воровке. Она пришла с рубашками и могла снова посмотреть на фотографии, которые лежали на полке.
   На этот раз она подробно рассмотрела фотографию человека, который прямо в объектив фотоаппарата целился из своего ружья, а на втором снимке он, уже без ружья, лежал на земле с лицом, искаженным страданием. Да, это, кажется, был тот третий мужчина, который в молодняках, когда она была почти без чувств от водки, лег на нее после Будрыса и Карася и надевал ее, как на колышек, искривляя лицо с таким самым выражением, как на снимке, сделанном Марыном. Только тогда это была гримаса наслаждения, а здесь – страдания и боли.
   И снова она взяла эту фотографию в левую руку и приблизила к глазам, а правой задрала платье. Минуту спустя она с удивлением посмотрела на свои пальцы, покрытые влажной росой. Она поднесла их к лицу, и впервые в жизни запах собственного тела наполнил ее желанием. Она была так ошеломлена этим, что, как пьяная, вышла во двор. «У меня есть какая-то тайна, и поэтому я не такая, как все», – подумала она.
   За воротами стоял Хорст Собота, а возле него на своем мотоцикле сидел Кароль Стемборек.
   – Видите, пан Собота, эти оструганные колышки возле вашего дома и сада? Завтра рано утром сюда приедет землеустроитель и отведет место под лесопилку. День и ночь тут будет визжать пилорама, а ветер понесет опилки на ваши фруктовые деревья. Продайте дом, пока не поздно.