Ненацки Збигнев. Великий лес

   Она говорила так решительно, что он отважился посмотреть ей в глаза. Эта женщина, наверное, сошла с ума, так же, как старый Хорст. Или просто от долгого общения с Хорстом она заразилась от него безумием. Он, Марын, не поддастся этому. Она приведет его к тайнику с Деньгами старого Хорста, и тогда он скажет ей: «Бери эти деньги и свободу. А если ты хочешь остаться здесь, то только как свободная женщина».
   Она ответила на его взгляд. Они посмотрели друг другу в глаза, и он первый отвел взгляд, потому что не нашел в ее глазах сумасшествия, а только твердое решение.
   Марын вышел во двор и в обществе радостно скачущего пса заглянул в конюшню. Буланая кобыла жевала корм и не обратила на него внимания. Он увидел висящие на стене седло и хлыст. Подумал: «Тархоньски считает, что получит этот дом и сад. Но это ему не удастся пока я жив».
   – Ты не привез с собой никаких вещей, – заметила Вероника, когда он вернулся в кухню и они сели обедать. – Значит ли это, что ты не останешься здесь надолго?
   – Я могу оставаться сколько захочу, – ответил он.
   После обеда Марын отправился в деревню на кладбище, чтобы – как подобало наследнику – навестить могилу того человека, который его щедро одарил. Старого Хорста похоронили зимой, на могиле лежали твердые желтоватые комья глины. Только весеннее тепло и дожди должны были их размочить. Простой крест с жестяной табличкой сообщал о фамилии и имени умершего, о дате его рождения и смерти. На кладбище росли толстые липы, в их ветвях свистел ветер.
   Возвращаясь домой в ранних сумерках, он думал, что снова сядет за стол напротив Вероники. За обедом она сняла с себя черный платок и сидела в синем платье со стойкой. Марына удивила ее красота. Смерть Хорста, а может, одиночество придали ее лицу утонченность. Он открыл и какой-то огонь в ее темных глазах. Она казалась беззащитной и слабой но Марын чувствовал в ней огромную силу, волю, решительность. Она не избегала взгляда, не опускала глаз, когда он смотрел на нее. Присутствие Марына совершенно не беспокоило ее, движения ее были спокойными, четко обозначенные груди ровно поднимались, не волновались, как ему случалось заметить, когда он оставался один на один с молодой женщиной. Какое будущее она видела для него и себя в этом доме? Неужели она забыла, как с криком убежала из его постели? Как должна была сложиться их совместная жизнь в этом доме – и это не один день, неделю, месяц или год, если – как она сама сказала – ей хотелось, чтобы это было долго.
   Чем ближе был дом, тем медленней становились его шаги. Он боялся слов, которые ему предстояло произнести, потому что это должны были быть слова: «Я устал, есть ли в моей старой комнате постель на моей бывшей кровати?» Назавтра он спросит ее о состоянии сада. О том, что в нем нужно сделать, чтобы подготовить его к весне. Такие ничего не значащие слова и фразы, может быть, они будут говорить друг другу дни, недели, месяцы. Наверное, она не будет спрашивать у него, что с ним было. Он радовался этому, но и немного огорчался. Значит, они будут жить как двое чужих людей, постоянно задевающих друг друга под одной крышей, за одним столом. Может ли быть что-либо более страшное? Но разве он до сих пор жил с какой-нибудь женщиной на других условиях? Разве они с Эрикой стали близкими друг другу?
   В кухне его ослепил свет лампочки. Он минуту стоял на пороге, и тогда Вероника подошла и жестом попросила, чтобы он подал ей меховую шапку и куртку. Она повесила их в сенях, а так как он все еще стоял посреди кухни, не зная, что сказать и что делать дальше, приказным тоном сказала:
   – Мой руки и садись за стол. Ужин уже готов.
   Он послушался. Вымыл руки и сел за стол, а она поставила перед ним тарелку. Сама она села по другую сторону стола.
   – А ты? Не будешь есть? – спросил он, видя, что она не поставила для себя прибор.
   – Не хочу. Я люблю смотреть, как ты ешь.
   Он промолчал. Решил ничего не говорить, потому что в самом деле не знал, что сказать. Ел медленно, аппетита у него не было. Что-то беспокоило его в поведении этой женщины. Прежде всего натуральность, очевидность дел, которые она делала и о которых ему говорила. Ему хотелось встать из-за стола, взять шапку, куртку и выйти на шоссе. Вернуться туда, откуда прибыл. Зря он принял дар Хорста Соботы. Это была какая-то ловушка.
   – Тебе не нравится? – спросила она. видя, что он перестал есть.
   – Я не голоден.
   – Попей чаю и ложись спать. Ты устал с дороги.
   Он знал, что она права, он в самом деле устал. Все эти опасения и страхи от усталости, от постоянного напряжения, которое в нем все еще оставалось. Скольким мужчинам хотелось бы оказаться в его ситуации, стать владельцами дома и сада и такого прекрасного женского тела. «Все как-нибудь утрясется», – подумал он, прихлебывая горячий чай.
   Вероника возилась в кухне. Не торопясь, свободно, без стеснения, что он смотрит на очертания ее груди, бедер, на движения ее рук, прическу, на лицо и губы.
   – Откуда ты знала, что я вернусь? – спросил он.
   – Хорст так говорил. Я ему верила. Раз в жизни я ему не поверила, и ничего хорошего из этого не вышло. Иди спать, – добавила она повелительно. Он допил чай, погасил окурок.
   – Я натопила печь в спальне Хорста. Ты уже здесь не временный жилец, а хозяин, – снова этот повелительный тон.
   Он знал дорогу в спальню. Это была большая комната с двумя окнами, выходящими на лес. У стены стоял большой шкаф, у другой стены два больших супружеских ложа одно возле другого. На ночном столике, возле правой кровати, кроме лампы, он увидел пепельницу, поставленную, видимо, специально для Марына, потому что Хорст Собота не курил.
   «Что, и она тоже будет здесь спать?» – спросил он сам себя. Ему не хотелось женщину. Вероника могла без всяких опасений лечь рядом с ним. На мгновение у него появилась мысль что она хочет проверить его, не захочет ли он взять ее силой, а тогда, наверное, они расстанутся навсегда.
   Он раздевался, когда в спальню без стука вошла Вероника. Юзеф Марын стыдливо заслонился брюками, но она даже не посмотрела на него. Подошла к шкафу и вынула ночную рубашку. Тогда он разделся полностью и быстро залез под перину.
   Она начала расстегивать пуговицы платья, потом сняла с себя белье, и он увидел ее обнаженной. Красивыми, гладкими были ее смуглые плечи. Как гармонически двигались ее лопатки, четко и прямо обозначался позвоночник. Она натянула через голову почти прозрачную рубашку и села перед зеркалом. Из ящичка достала щетку для волос.
   – Кто-то поджег лесопилку, но ее уже отстраивают. Говорят, что это Стемборек, но это не правда. Стемборек получил семенную плантацию и дом Кулеши. А я получила развод.
   Она расчесывала перед зеркалом свои черные волосы и рассказывала новости, словно жена вечером своему мужу, перед тем, как лечь спать. Ни следа беспокойства в голосе, ни следа стыдливости, стеснения. Словно бы это продолжалось между ними с давних пор. Словно бы у нее не была искалечена душа, словно она не чувствовала отвращения к мужчинам, словно бы она забыла, что убежала от него с криком.
   Ему захотелось смутить ее спокойствие, и он сказал:
   – Ты не обижена на Хорста, что он подарил мне тебя, как кобылу?
   – Нет. – Она слегка пожала плечами.
   – Почему?
   – Он подарил тебе дом и сад, кобылу, собаку и меня. Это то же самое, как если бы он подарил нам тебя.
   – Не понимаю…
   – Ну да. Ведь если я принадлежу тебе, то и ты принадлежишь мне. Я этого хотела. Страшно хотела, чтобы ты принадлежал мне.
   – А ты знаешь, что означают такие слова?
   – Да. Это от тебя я в первый раз услышала слова о любви большой, чистой и настоящей. Из-за этого распался мой брак, я поняла, кто я и чего хочу.
   «Она такая же безумная, как Хорст Собота», – подумал он.
   Она погасила свет, легла рядом с ним на другую кровать. Он не слышал ее дыхания, и какое-то время спустя ему показалось, что он совершенно один… Когда Марын проснулся утром, Вероники в спальне уже не было. Он застал ее в кухне готовящей завтрак.
   – Проедусь по лесу, – сказал он Веронике.
   Она кивнула головой, и они сели завтракать. Она, однако, не ела, только всматривалась в него. Он знал, что она хочет ему что-то сказать и подыскивает слова.
   – Я хочу знать, останешься ли ты здесь, или я должна собирать свои вещи, – сказала она в конце концов.
   – Я не знаю, что тебе сказать. Я был очень далеко и пережил очень много. Я уже не тот человек, который приезжал сюда весной. Что-то во мне умерло, а что-то ожило.
   – Так же, как во мне…
   – Уже нет Хорста, – сказал Марын.
   – Это правда. Тут уже не так, как раньше, и уже никогда так не будет. Но ведь здесь твой дом, твой сад, твой пес и твоя кобыла. Хорст объяснял мне, что такого мужчину, как ты, можно удержать, если дать ему женщину. Скажи хоть слово, и я приведу тебе официантку из Гауд.
   – Не хочу, – сказал он сердито. – Я уже говорил тебе об этом один раз.
   – Хорст собирался поехать в город за красивой женщиной для тебя. За такой, каких ты любишь. Я могу это сделать за него.
   – Не нужно. Я когда-то хотел пережить любовь большую, чистую и настоящую. Но это были только фантазии. Нет такой любви, и, уж наверное, ее не могут дать шлюхи.
   – Твоя бывшая жена Эрика рассказывала, что у тебя в жизни были сотни женщин. Что ты вообще ничем другим не занимался, только женщинами.
   – Ерунда. Впрочем, это было давно.
   – У тебя есть какая-нибудь женщина?
   – Нет.
   – А отчего ты не взял меня этой ночью? Я лежала рядом с тобой и ждала этого. Ты брезгуешь или презираешь меня, потому что знаешь мою тайну.
   – Ты красивая и привлекательная. Разве тебе в голову не пришло, что я не хочу причинять тебе боли?
   Она пожала плечами.
   – Женщина создана для боли. Ты тоже произошел из боли твоей матери. Она говорила тебе, как кричала, когда тебя рожала?
   – Это совсем другое.
   – А может, и я хочу кричать от такой боли? Я решила, что рожу от тебя ребенка.
   – Это невозможно.
   – Почему?
   – Ты избавилась от ребенка.
   – Потому что его породила ненависть.
   – А сейчас?
   – Я не чувствую к тебе ненависти. Я искала тебя по всей стране и ждала тебя. Я хочу родить от тебя ребенка. Он родится от любви большой, чистой и настоящей.
   – Ты веришь в те глупости, которые я когда-то говорил?
   – А ты? Признайся, что ты просто боишься любви. Ты привык к шлюхам.
   – Знай, что я перестал быть мужчиной. Я пережил тяжелые времена, от меня остались обрывки человека. У меня невроз, который не позволяет мне делать то, что должен делать мужчина. Когда-нибудь это пройдет. Но сейчас оставь меня в покое.
   Он отважился посмотреть на нее и увидел, что суровое лицо Вероники внезапно словно бы прояснилось. Никогда он не видел ее такой красивой, с раскрытыми, как для поцелуя, губами, с глазами, которые, казалось, каждым взглядом стараются нежно его обнять.
   Она сложила руки, как для молитвы, а потом закрыла ими лицо, чтобы он не догадался, какое счастье ее переполняет.
   – А ты знаешь, – тихо начала она, – что я теперь люблю тебя в сто раз сильнее? Любовью большой, чистой и настоящей. Ты кажешься мне таким близким, словно бы ты стал мной. Да, это возможно, что мы – это одна душа, как муж и жена. Если бы ты ушел, ты бы убил меня или я убила бы тебя. Не бойся меня. Мы вместе будем счастливы, как никто на свете. Связанные любовью, которую ничто не в силах замарать.
   – Это от нездоровья, Вероника. А то, что нездорово, не может дать счастья.
   – Ты боишься любви, – заявила она.
   Он увидел, что сквозь пальцы, которыми она закрывала лицо, текут слезы. Он не мог вынести мысли о боли, которую он, ей причинил. Вскочил из-за стола, набросил куртку, надел меховую шапку. Вывел из конюшни оседланную кобылу и поехал в лес…
   Он понял, что полюбил лес и тяжело ему будет отсюда уйти. Впрочем, зачем и куда? Зачем он столько лет обманывал себя, что любит женщин худощавых, хрупких, нежных, с грудями маленькими, как у девушек, хотя в самом деле любил женщин рослых, с широкими спинами, созданных для работы, сильных и здоровых. Такой женщиной была его мать, она могла взять на плечи мешок пшеницы. Кажется, уже назавтра после родов она доила коров и носила им хлев нарезанную свеклу. Его научили сидеть на стульчиках возле бара, жить в отелях и все?* время бдительным взглядом обводить чужие лица, выхватывать чужие слова, хотя он, может быть, был создан для того, чтобы отдыхать в полдень на жесткой лавке перед домом и смотреть, как плодоносят деревья в саду, так же, как это делал его отец и Хорст Собота. Держать в сарае или на чердаке гроб из ясеневых досок, умереть в своей собственной постели или на веранде собственного дома, а не так, как Иво Бундер, на какой-то паршивой грязной вилле, или в автомобиле, сброшенном в реку.
   Он вернулся домой и в кухне застал чужих людей.
   – Моя фамилия Кожушник, я совладелец лесопилки, – представился мужчина.
   – Это мой муж, – сказала молодая женщина, словно давая понять, что этот мужчина немного значит. Именно она пришла сюда по делу.
   Мужчина был высоким, небритым и, когда сказал Марыну, что владеет лесопилкой, сразу напомнил ему огромное бревно, покрытое мхом, наполовину мертвое. Это она – эта женщина – была в их семье чем-то более важным, той пилорамой, которая распиливала бревна так, как хотела, У нее было довольно приятное лицо, длинные черные, хотя и неряшливые волосы. Ее уродовал небольшой рост, особенно подчеркнутый огромным задом, и большие груди. Одежда на ней тоже была странная, какие-то длинные юбки и кофты, одна на другой, по луковичной моде, которая ей совершенно не годилась. Неподвижно стоящая возле плиты Вероника, в свободной юбке и вышитой блузке, с голыми округлыми плечами и красивой головой на длинной шее, казалась при этой женщине олицетворением женской красоты. А ведь у нее тоже были широкие бедра и большая грудь. Может быть, высокий рост придавал ей лучшие пропорции, не уродовал, как ту.
   Вероника смотрела на гостей неприветливо. Она, видимо, специально стояла возле плиты и кастрюль, не присела к столу, чтобы подчеркнуть, что не хочет составлять им компанию, а только вместе с ними ждет хозяина. Кухню наполнял запах еды, на сковороде скворчали котлеты.
   – Мы пришли на минутку и не будем мешать, – начала Кожушникова. – Дело в том, что с сентября я буду работать в этой деревне учительницей. У нас нет квартиры, дома. Мы приехали из столицы, и нам трудно жить в снятой комнате. У нас много денег, есть собственная двухкомнатная квартира в столице. Мы хотим купить этот дом и сад, мы хорошо заплатим и добавим квартиру в столице. Это, думаю, хорошее предложение, потому что каждый хотел бы жить в большом городе.
   Марын уже знал, с кем имеет дело. Это были, как он называл их про себя, уверенные в себе городские хамы, для которых имели значение только деньги. И факт какого-то высшего рождения в столице. Если уж какая-то могучая житейская необходимость вынудила их жить в деревне, они хотели иметь самый красивый дом в округе.
   Он не снял шапку, расстегнул куртку и пододвинул себе табурет к столу.
   – Я должен понимать так, что вы хотите купить этот дом и этот сад?
   – Да, – кивнула головой Кожушникова. – Вы стали владельцем этой маленькой усадьбы. Я думаю, что вы захотите жить, как человек, купить себе машину, жить в столице. Впрочем рано или поздно эта усадьба отойдет к государству или достанется государственному лесничеству, потому что они очень этого хотят. С нами они не справятся, у нас рука в столице.
   Марын искривил лицо в своей профессиональной улыбке.
   – Это красивый дом. У него веранда с цветными стеклами. И сад. И старый помост у озера, проше пани…
   Кожушникова мигнула мужу, он открыл пузатый портфель, который держал на коленях. Он вынул опоясанные бандеролями пачки денег и начал раскладывать их, пачку возле пачки, пока они не заняли треть поверхности кухонного стола. Марын сурово глянул на Веронику, потом сделал в ее направлении движение головой, которое могло означать только одно: чтобы она вышла. Она тут же поняла, чего он хочет.
   – Тут будет миллиона три, – сказал Марын.
   – Да, проше пана, – гордо выпрямилась Кожушникова. – Не каждый, кроме кассира в банке, видит на своем столе такое количество денег.
   – Это много. В самом деле много, – покивал головой Марын.
   – Ну и? – спросила она.
   Марын сказал после минутного раздумья:
   – Хорст Собота не любил людей, которые имели что-то общее с лесом.
   – Мы истребляем лес. Из деревьев делаем доски, – захихикала Кожушникова.
   – Он ненавидел лес, но в то же время любил его. Это было как супружество. Немного ненависти и немного любви.
   Вероника вернулась в кухню с ободранным чемоданом. Открыла его, и на кухонном столе начала укладывать запечатанные бандеролями пачки денег. Они заняли две трети стола, а чемодан еще не был пуст. Кожушник и Кожушникова как заколдованные смотрели на это огромное количество денег. Они, наверное, тоже не видели столько банкнот.
   Марын взял одну пачку из тех, которые выложила Вероника, и перебросил на ту сторону стола, где лежали деньги Кожушников.
   – Я добавлю вам эту пачку, если вы больше сюда не придете, – сказал он. Кожушникова молча начала подавать своему мужу деньги, которые он впихивал в портфель. Пачкой, подаренной им Марыном, она пренебрегла. Оба вышли, не закрыв за собой двери. Вероника собрала со стола деньги Хорста Соботы и бросила их в старый чемодан.
   – Зачем ты их впустила? – со злостью сказал Марын. – Я теперь должен обедать среди вони, которая от них осталась? Открой настежь двери и окна, – почти крикнул он и пошел в спальню, потому что там пахло духами Вероники. Он сел на табуретик перед туалетным столиком и закурил сигарету. А когда докурил ее, подошел к окну и посмотрел на лес по другую сторону дороги. Значит, все должно было оставаться так, что он, так же, как Хорст, будет постоянно бороться за этот дом и этот сад?
   Тихонько вошла в спальню Вероника.
   – В кухне уже не воняет. Можешь садиться обедать, Юзва, – шепнула она. Она сидела напротив и смотрела, как он ест – медленно, один маленький кусочек за другим. Один раз он посмотрел на нее и заметил, что она наблюдает за ним иначе, чем до сих пор. Как-то по-собачьи, как Иво.
   – Я так боялась. Так сильно боялась, – робко сказала она.
   Он рассердился. Вскочил из-за стола, схватил Веронику за голые плечи и начал трясти:
   – Я не выношу тебя такой, как сейчас, слышишь? Я не хочу иметь в доме собаку, ползающую на брюхе. Будь гордой, заносчивой, презрительной и недоступной. Как когда-то.
   – Я не смогу, Юзва. Я не смогу быть такой рядом с тобой. Ты выдрессировал меня, как своего пса. Кнутом и страхом. Я могу прикидываться, если ты этого хочешь. Но в самом деле буду другой.
   – Извини, – сказал он. Он заметил, что его пальцы оставляют синяки на ее руках.
   – Меня изнасиловали и растоптали в лесу, когда я была совсем молодой. Потом меня унизил собственный муж. А потом пришел ты и снова меня унижал. Меня изуродовали, ты об этом знаешь, и поэтому брезгуешь мной. Я хожу при тебе голой, а ты смотришь сквозь мое тело в какой-то свой мир. Ты можешь возвратить мне жизнь, гордость и заносчивость, если скажешь одно слово: остаюсь.
   – Я не могу этого сейчас сказать. Я должен подумать, – ответил он уже спокойным тоном.

Глава шестнадцатая


Юзеф и Вероника

   В эту ночь он решил, что, раз Вероника не хочет оставаться одна в доме, он продаст Кожушникам дом и сад, оставит Веронике квартиру, полученную от Кожушников, и деньги Хорста, а сам как-нибудь устроит свою жизнь. Он не мог заснуть, лес за окнами молчал. Марын скучал по его словам, потому что решил, что уже начал их понимать, и, может быть, от леса он узнает о цели и смысле своей дальнейшей жизни. В доме было тихо, он слышал ровное дыхание молодой женщины, которая спала на соседней кровати. Может, она в самом деле ожидала, что он возьмет ее, даже несмотря на боль, но и он носил в себе слишком много переживаний и нахально навязывающихся кошмарных картин, чтобы в нем могло ожить возбуждение. Сначала он убедил ее, а потом она его начала убеждать в том, что существует любовь, большая, чистая и настоящая, и – что самое плохое – она охватила их обоих. В этот момент он был убежден, что попался в ловушку, которую сам и расставил. Она была права, когда сказала, что он боится любви. Он слишком принадлежал к тому миру, из которого должен был убегать, чтобы внезапно очнуться в другом мире. Никогда, как бы он этого ни хотел, он не забудет минуты, когда Иво Бундер входил в здание полиции, своего панического бегства с Эрикой, потом голос Бундера в трубке, его тела в коридоре пропыленной виллы, момента смертельного страха, когда Вебер сталкивал его в реку, сухого треска курка в ванной на Дапперстраат, белого тела Иветт, ее выпуклой ягодицы, в которую он вколол иглу с кетамином. «Я слишком беден, чтобы купить себе прошлое», – подумал он. А еще спустя минуту ему пришло в голову, что он, возможно, стал достаточно богатым, чтобы купить себе не только прошлое, но и будущее.
   Луна взошла очень поздно, и в комнате все сделалось серебристым. Вероника пошевелилась и во сне высунула из-под перины обнаженную ногу. Он видел ее смуглое бедро, стройное, с нежной кожей, которую когда-то велел ему погладить ее бывший муж, Кулеша. Марыну хотелось дотронуться пальцами до ее кожи, разбудить, испугать, потому что первой реакцией должен был быть страх перед ожидающей ее болью. Наверное, она уже не заснула бы этой ночью, как и он, мучимая страхом. И так каждую ночь они будут лежать рядом, желая и боясь один другого, мучаясь от неуверенности и страдая от бессонницы. Такими должны были быть их последующие ночи. Много ночей, недели, месяцы…
   Он отвел взгляд от обнаженного бедра Вероники и стал смотреть в потолок, на старую люстру. «Может быть, Эрика была права, что я – оборотень», – подумал он. И тут же ненадолго заснул, и ему приснилось, что его снова подключили к детектору лжи, электроды высасывают из него кровь и жизнь, Эрика и Бундер задают вопросы. Он проснулся, обливаясь потом, с сильно колотящимся сердцем. В ожидании, пока оно успокоится, начал раздумывать над этим повторяющимся мотивом его снов. Этот детектор лжи не мог появляться случайно. Это, наверное, подсознание кричало в нем, что он носит в себе огромную ложь, скрывает ее от себя самого. А может, он просто скрывает свою любовь к Веронике? Он почувствовал облегчение при этой мысли и сразу заснул, уже спокойно, без мучительных кошмаров, даже не Догадываясь, что Вероника только притворялась спящей. Она знала, что мужчина рядом с Ней бодрствует, о чем-то напряженно думает, и то, о чем он думает, мучает его. Она хотела прижаться к нему, обнять, но боялась, что он оттолкнет ее как навязывающегося со своей любовью пса. Ведь он не этого от нее хотел, а именно гордости, неприступности. Она решила что завтра поедет к Лешняковой и спросит, как должна вести себя женщина, если хочет разбудить желание в мужчине. Она спросит ее об этом без стыда.
   Утром после завтрака она заметила, что Марын готовится к поездке на своей кобыле и что из своей бывшей комнаты он взял конверт, в котором хранил фотографии браконьеров, пойманных на месте преступления. Тогда она подошла, положила руки ему на плечи, почти прижимаясь к нему грудью и животом.
   – Хорст сказал мне когда-то, что я могу ходить везде и пользоваться всем, но мне нельзя бывать в лесу. Поэтому я тебя прошу и даже умоляю: не езди в лес. Ты был охотинспектором и приобрел много врагов. Ты говорил мне, что в лесу есть такие места, где человека никогда не найдут, хотя бы его искали годами. Я не хочу искать тебя второй раз, и без всякой надежды, что найду.
   Запах ее духов, умоляющий взгляд, тепло тела, которое он чувствовал из-за ее близости оживили в нем спящее желание. Ему хотелось обнять Веронику, положить ее голову на свое плечо, сильно прижать к себе. Возможно ли это, что прошедшей ночью он собирался уйти?
   Он решительным жестом снял со своих плеч ее руки.
   – Есть такие дела, Вероника, которые мужчина должен довести до конца по-своему, – сказал он. – Ты мало знаешь о мужчинах. Ты умеешь только одно: при виде мужчины сжимать бедра и колени.
   Он оставил ее и пошел в конюшню. Несколько минут спустя уже ехал по дороге в сторону семенной плантации.
   «Пусть его ранят, сломают ему ноги и руки», – проклинала его про себя Вероника, потому что чувствовала себя униженной его словами. Отчего он снова так больно ее ранил? Зачем напомнил ей о ее уродстве? Это ведь было правдой, что первым ее движением при виде мужчины было стискивание бедер и колен. Этому ее учила мать, этому же самому ее научил опыт. Но Юзеф не должен был ей этого напоминать. Он мог как-нибудь иначе дать понять, чтобы она не вмешивалась в его мужские дела.
   Но хотя Вероника и сердилась на Марына, она старательно закрыла дом и калитку на ключ, села на велосипед и поехала к Лешняковой.
   На счастье, дома не было ее мужа, который заготавливал в лесу дрова. Лешнякова недавно родила, сидела у печи с ребенком на коленях. Она была в грубой рубашке с разрезом до самого пупка. Чтобы ребенок не мешал, она вытащила набухшую грудь и дала ему. Она выглядела неряшливо и, хоть Вероника застала ее не при чистке навоза, от нее пахло свиным хлевом. Грязь, вонь от тела, некрасивый щербатый рот Лешняковой, видимо, не имели значения в любовных делах. Вероника подумала, что это, наверное, художники выдумали, что для этих дел нужна красота, хотя, возможно, сама любовь была этой красотой.