– Я не настаиваю, Вероника, – охотно подхватила она разговор, – что каждая женщина должна иметь тяжелого мужчину. Если тебе нужен легкий, то поищи себе легкого. Но я не могу понять, почему при виде любого мужчины ты сразу стискиваешь бедра и колени, словно он собирается тебя бить, а не сделать приятное.
– Для меня это одно и то же, – вздохнула Вероника.
– Тебя обидел старый Хорст, – расстраивалась Лешнякова. – Все добро записал чужому человеку. Ты чувствуешь обиду и поэтому не хочешь раздвинуть бедра перед этим мужчиной. Ведь это было бы так, словно ты отдаешься ему за деньги.
– Ты меня плохо поняла, – покрутила головой Вероника, которой надоели разъяснения Лешняковой, не принесшие ей облегчения. – Мне нравится этот мужчина, и я хотела бы быть его. Однако сжимаю бедра и колени.
– Странно, – признала Лешнякова. – Что до меня, то есть такие мужчины, что как только я на них посмотрю, тоже сдвигаю бедра. Но бывают и такие, что ноги сами раздвигаются. Ты не хочешь, а они раздвигаются. А значит, ты еще не встретила своего мужчину. Сама убедишься, когда усядешься напротив какого-нибудь мужика. Может, он тебе и не понравится, а ты вдруг смотришь на свои колени: ни с того ни с сего одно далеко от другого. Такого себе высмотри, хоть бы он был противным, как черт, или развратником. Иначе наживешь себе женские болезни, как многие такие, которые стискивают бедра.
Липкие губы ребенка энергично посасывали грудь Лешняковой.
– Тебе больно, когда он сосет? – спросила Вероника.
– Ты с ума сошла, Вероника? Это почти так же приятно, как с мужиком. У меня много молока, и кормлю его только левой грудью. А правую даю своему мужу, чтобы он был сильнее. Вначале он немного брезговал, но теперь привык. А мне еще приятнее, когда они оба так меня чмокают. Ты никогда не давала мужу пососать свою грудь?
– Нет.
– Это плохо. Они вышли из женщины, значит, каждого мужчину какая-то там женщина родила и выкормила грудью. Каждый тоже вылез не из уха. Поэтому такие вещи их так к нам притягивают.
Вероника молчала. Мыслями она была очень далеко в лесу, рядом с Марыном. То, что с ней происходило, было не таким простым, как это представляла себе Лешнякова. Она любила Марына любовью большой, чистой и настоящей, он не требовал от нее, чтобы она расставляла перед ним свои ноги, чтобы она давала ему сосать свою грудь, он говорил, что не хочет никакой женщины. Но добавил, что это у него пройдет – и что она тогда сделает? Сумеет ли заставить его, чтобы он взял ее силой, так, как столько мужчин в лесу, как ее бывший муж? Она уже один раз удрала из его постели. Если он снова к ней прикоснется, она, наверное снова сбежит из их общей спальни.
Она возвращалась домой, когда Юзеф Марын на семенной плантации заканчивал разговор с лесничим Стембореком.
– Как видите, пан Марын, почти все саженцы пережили зиму, – хвастался Стемборек. – Вы должны знать, пан Марын, что есть научная правда о лесе, а есть и другая. Лес должен полюбить человека. А любовь – это тайна. Для примера расскажу вам одну историю, которую вы никому не передавайте. У меня есть жена, красивая и чистенькая, как лунный свет. А я могу спать с ней самое большее раз в неделю. Я вдруг встретил женщину, совершенно другую, что тут долго говорить, просто отвратительную, с жирным телом и огромным задом. И представьте себе, я с ней смог одиннадцать раз подряд. Здесь, на плантации. Я даже не знал, что во мне такая могучая сила. Вы не думаете, что моя сила действует на эти маленькие саженцы? Может, только благодаря этой силе они продержались зиму? Я рад, что вы сюда вернулись, пан Марын. и я не вижу повода, чтобы нам с вами не подружиться. Я уже получил хороший дом Кулеши. Я уже не смотрю жадным взглядом на дом Хорста.
Марын кивал головой и делал вид, что слушает. Он узнал, на какой вырубке работают Будрыс и Карась, и болтовня лесничего его не волновала. Но он, однако, делал вид, что слушает признания, понимающе улыбался, потом попрощался со Стембореком и поехал в названное ему место.
Огромный трактор Будрыса стягивал с вырубки столетние сосны и укладывал их вдоль лесной дороги. Посреди вырубки Карась жег большой костер и бросал в него ветки и верхушки сосен. Человек должен был сначала привести лес в порядок, чтобы посадить новые деревья.
Марын соскочил с лошади, отпустил ее и подошел к костру. Его увидел Будрыс, остановил трактор и двинулся к Марыну, который уже успел усесться возле костра на двух толстых жердях. Только когда приблизился Будрыс, и Карась осмелился присесть возле костра.
– Вы больше не работаете охотинспектором, – сказал Будрыс.
– Да. Поэтому я сюда приехал, – объяснил Марын.
Он без единого слова вынул из полевой сумки большой конверт, открыл его и так же молча начал бросать в костер фотографии, заявления, весь материал, который он когда-то собрал на браконьеров.
– Так мы уже не должны быть вашими друзьями? – уточнил Карась.
– Нет.
– Это точно?
– Точно, пан Карась. Я при вас сжег весь компромат.
– Зачем? – подозрительно спросил Будрыс.
– Потому что я перестал быть охотинспектором, и меня не касается, что творится в лесу.
– И пистолета у вас больше нет, – радостно заметил Карась.
– Нет.
– Так мы сейчас можем вас проучить за то, что вы нас били и пугали, – съехидничал Карась.
– Да, – улыбнулся Марын.
Эта улыбка разозлила Карася. Он осмотрелся. Увидел сучковатую палку и схватил ее, чтобы ударить Марына. Но тот вскочил, как пружина, схватил одну из жердей, на которых сидел, потому что ничего он в эту минуту не хотел так, как дать этим двоим людям новый урок. В борьбе на палках и шестах он когда-то был лучшим. Правда, это были давние времена, но ведь он помнил все необходимые в такой ситуации оборонительные и атакующие движения.
Будрыс схватился за палку, которую держал Карась, и вырвал ее у него из рук.
– Не глупи. Карась. Разве он приехал бы сюда так спокойно, если бы боялся твоей палки?
Марын сел возле костра.
– Ни один из вас не попал в милицию или под суд, – сказал он. – Я ждал благодарности, а не палки, пан Карась. И из-за того, что вы отозвали свое заявление, у вас тоже не было никаких неприятностей. Я получил наследство от Хорста Соботы, и мы должны будем жить рядом долгие годы.
– Есть такие места в лесу… – начал Карась. За него закончил Марын:
– …такие места, что если я туда вас затащу, никто уже вас не найдет до конца света.
Будрыс снова сел у костра, из кармана покрытой пятнами куртки вытащил хлеб с салом в замасленной газетной бумаге.
– Вы не побрезгуете куском хлеба, пан Марын? – вежливо спросил он.
– Не побрезгую.
– А ты, Карась?
– Я не хочу, – буркнул тот. Он жалел, что позволил вырвать палку и не отомстил Марыну. Но он внимательно слушал, что говорит Марыну Будрыс.
– Старый Хорст оставил вам все свое добро. Не Веронике, а вам. Это был ненормальный, но не настолько, чтобы отдавать наследство кому попало. Поэтому я думаю, что в вас есть что-то такое, что он открыл, но другие не могут этого так легко заметить. Говорят, что вы можете обернуться волком. Одни старые бабы верят в такие глупости. Вы хуже волка.
– Да.
– И я обратил внимание на то, что вы хорошо чувствуете себя в лесу, хотя и пришли сюда из города. Вы такой же, как мы: лесной человек.
– Жаль, что об этом не знал старый Хорст. Он не оставил бы мне свое добро, – улыбнулся Марын. – Он ненавидел лес и лесных людей.
– Это правда, – поддакнул Марыну Будрыс и вручил каждому по куску хлеба с салом. – Поэтому он расставил на вас ловушку.
– Какую? – заинтересовался Карась, у которого уже прошла злость, и он уже начинал чувствовать любопытство к бывшему охотинспектору.
– Эту женщину в доме, Веронику… – тихо сказал Будрыс.
– Ее все имели… – пренебрежительно пожал плечами Карась.
– Я не имел, – возразил Марын.
– И это ваше счастье, – серьезно заявил Будрыс. – Потому что те, кто ее имел, уже давно удрали отсюда куда глаза глядят. Это мстительная зверюга. Волк не такой опасный, как волчица. От старшего лесничего Тархоньского только клочья остались, которые врачи потом сшивали. А лесник Вздренга никуда не выходил без ружья, в конце концов струсил и переехал в другое место. Разденься, Карась, покажи пану Марыну шрамы на теле. У меня их тоже достаточно. Никогда я не хожу один мимо дома Хорста Соботы.
– Я ее не насиловал, – сказал Марын.
– Тархоньски тоже не насиловал. И Вздренга. Но они держали ее, когда Кулеша брал ее силой. И вы были при этом, пан Марын. Вы ее не держали, но были при этом. И она вам этого никогда не простит. В один прекрасный день она вам такое устроит, что вы завоете, как подстреленный зверь. Собота не был глупым человеком. Он оставил вам свое добро, а ему дал охранника. Когда она заметит, что вы побратались с лесными людьми, что вы едите с ними хлебушек с салом, вам боком выйдет эта дармовщина.
– Это значит, что этот хлебушек и это сало…
– Да, пан Марын. Это наша плата за дружбу. Она вам этого не простит, – захихикал он. Карась сказал, прикладывая руку к груди:
– Это не правда, что я говорил, будто все ее имели. Я тогда не был в лесу. И передайте это ей, пан Марын, если можно вас об этом попросить. Жена моя сутками не спит, потому что, говорит, в каждую минуту крыша у нас над головой может загореться. Прогоните отсюда эту волчицу.
– И продайте кобылу, пан Марын. Вы уже не будете ездить на ней по лесу, – посоветовал Будрыс. – Она согласится на все, но не позволит вам бывать в лесу. Потому что ее так воспитал старый Хорст.
– Это мой дом и мой сад, – сказал Марын. – Он подарил их мне, а не ей.
– Все знают, что он хотел дописать у нотариуса. Что он ее дарит вам вместе с домом и садом. А это значит, что он и вас ей подарил. Потому что только ее он любил на самом деле.
Марын вздрогнул. Не так давно он слышал те же самые слова от Вероники. Она сказала ему, что если кому-то дарят дом, сад, женщину, лошадь, собаку, то словно бы всем этим вещам и существам даруют владельца. Из-за этого дара он стал рабом дома, сада, этой женщины.
– Прогоните отсюда эту волчицу, – просительно повторил Карась. Марын молча вытер платком замасленные пальцы, молча кивнул головой обоим лесным людям, вскочил на лошадь и помчался в лес. Лошадь снова занесла его на Топник, потом на Мертвое и Гнилое болота. Он отдавал себе отчет, что все меньше понимает в делах, которые его окружили. На вырубке возле костра он чувствовал, что Будрыс и Карась правы, его убедило подозрение, что Вероника мстит всем, кто стал причиной ее женского уродства. Не забыла же она, что Марын не двинулся из-за стола, когда ее схватили Тархоньски, Будрыс и Вздренга. В самом ли деле ее не трогало, что чужой человек получил все наследство от Хорста Соботы?
Он вернулся еще засветло на покрытой пеной лошади и, прежде чем войти в дом долго вытирал ее бока пучком соломы. В кухне он появился хмурым и молчаливым, хотя она, казалось, не замечала этого. Вероника приблизилась к Марыну, осторожно коснулась его плеч заглянула в глаза.
– Ничего с тобой не случилось, – сказала она. – Но не езди больше в лес и не общайся с лесными людьми. В деревне продают новую двуколку. Можем запрягать в нее кобылу и будем ездить вдвоем. В магазин и даже в город.
– Нет, – ответил он. – Я куплю другую лошадь. Научу тебя на ней ездить. Будем вместе скакать по великому лесу.
– Ты ведь знаешь, что я не должна ходить в лес…
– Именно поэтому я хочу, чтобы ты начала там бывать. Она пожала плечами и начала подавать обильный ужин. Сама снова не ела, только сидела и смотрела на него.
– Я встретил Карася и Будрыса. Сжег их фотографии, чтобы они чувствовали себя в безопасности.
– Они отомстят тебе…
– Будрыс вспоминал, как Тархоньски и Вздренга держали тебя, а Кулеша насиловал.
Она сжала губы, немного побледнела.
– Тархоньского искусала волчица. То же самое случилось с Будрысом. Вздренга сбежал отсюда. Остался только я. Я сидел тогда за столом и смотрел, как ты вырываешься у них из рук, как распахивается на тебе халат, обнажаются твои груди и живот.
– Зачем ты мне об этом напоминаешь?
Он перестал есть, отодвинулся вместе со стулом от стола, прикрыл веки, откинув голову назад.
– Потому что память об этой минуте странно на меня действует. Возбуждает. У тебя были глаза, полные ненависти, и если бы ты могла, то бы покусала нас, выцарапала глаза, как настоящая волчица.
– Я думала, что ты, однако, хоть немного веришь в любовь.
– Я догадываюсь о том, что меня ждет. Какую месть ты приготовила для меня? Я не боюсь волчиц. Не боюсь лесных людей. Если бы ты больше слышала обо мне, ты бы знала, что я редко бываю испуганным.
– Я еще раз тебя спрашиваю: зачем ты мне об этом говоришь?
– Потому что хочу, чтобы ты меня боялась. Так как сейчас от страха стискивала колени. Мне говорили, что я должен прогнать из дома эту волчицу, как они тебя назвали. Но это глупо. Этот дом и сад на самом деле только твои. Но я до тех пор буду здесь в безопасности, пока ты будешь меня бояться, ночью и днем стискивая колени.
Она медленно встала из-за стола. Медленным шагом двинулась к дверям. Открыла их, повернула голову и, перед тем. как пойти к себе наверх, сказала Марыну:
– Немногих вещей ты боишься, Юзва. Но все же любовь тебя пугает…
Он почувствовал себя так, словно получил пощечину. Зачем он начал разговор на эту неприятную тему? Зачем мучил ее? Не поверил же он в болтовню Будрыса и Карася о волчице, об угрозе поджечь дом, о страхе Вздренги? Если эта девушка была волчицей, которую надо прогнать, то ничто не мешало ему поехать к нотариусу и переписать на нее дом и сад, уйти отсюда, как это должен сделать порядочный человек. «Черт возьми, – подумал он. – Неужели лес и у меня начинает отнимать душу?»
Он вымылся и пошел в спальню. Вероника была уже там, хотя он ожидал, что после его унижающих разговоров она скроется в своей комнате наверху. Она лежала под периной и спала или делала вид, что спит. Раздеваясь, Юзеф улыбался, потому что подумал: если она не спит, то в тревоге стискивает бедра и колени. Он чувствовал себя уставшим после целого дня, проведенного в лесу, выкурил в постели сигарету и сразу погасил свет. На этот раз за окном громко шумел лес и заглушал звук дыхания Вероники. Он был почти уверен, что понимает речь леса, слышит от него о его враждебности и ненависти, но и одновременно о том. что лес для него – единственный друг и поэтому, пока он остается здесь, он никогда не ощутит одиночества. Голос леса помог заснуть так спокойно, как ни разу до этих пор, забыть о женщине которая лежала рядом. Он не знал, что шум лесных деревьев прогнал у нее сон и породил мысли, которые испугали ее своей жестокостью. Она представила себе, что убивает Марына но не смогла придумать, каким способом это сделать так, чтобы он умирал долго и в муках умоляюще глядя ей в глаза. Зачем он мучил ее воспоминаниями о той минуте в лесничестве. К чему хотел принудить, когда сказал, что остался единственным не покалеченным местью свидетелем ее женского позора? Отчего он злился, когда она становилась доброй и послушной и даже сама хотела, чтобы он взял ее силой? Велел ей быть гордой, неприступной, презрительной. Он сказал правду, что она не понимает мужчин. «Он спит доверчиво, как ребенок, – подумала она. – А ведь я могу встать, пойти в кухню, взять нож и убить его во сне».
Веронике вспомнилась Лешнякова и ее болтовня. Она расстегнула пуговицы ночной рубашки, сунула туда руку и нащупала большую, твердую грудь. Что мешало ей приподняться на локте над мужчиной и, как в ротик младенца, вложить ему в губы сосок? Сама мысль о том что он будет ее сосать, пить из нее жизнь – хоть воображаемую, выдуманную, – наполняла ее тело дрожью наслаждения, а прикосновение к собственному соску давало странное удовольствие. С удивлением она обнаружила, что колени и бедра раздвигаются сами. Ей стало жарко, она отбросила перину. Но мужчина спал, громко посапывая, и это так ее рассердило, что ей снова захотелось взять нож и смертельно его ранить, словно бы только это могло успокоить ее жажду.
Как долго она лежала полуобнаженной в слабом свете луны? «Оборотень» – так сказала о Марыне Эрика… Однако Вероника не смогла удержаться, протянула руку и притронулась к его коротко остриженным волосам. Он, похоже, не проснулся, и она повернулась на бок, приподнялась на правом локте и левой рукой все смелее гладила его жесткие торчащие волосы. Потом кончики пальцев, которые начинали неметь, передвинулись на его лоб. Она задержала руку на веках закрытых глаз, и сердце ее забилось в страхе, когда под пальцами она ощутила дрожание ресниц. А значит, он проснулся. Страх прогнал ее руку на его нос, потом – на губы. Пальцы почувствовали – как ей казалось – влажные и липкие губы, как у грудного ребенка. И тогда страх исчез, она разорвала на груди рубашку, придвинулась ближе к мужчине и сосок левой груди сунула ему в губы.
Он начал его сосать, как ребенок. Это было приятно и так хорошо, ведь она давала ему себя, свою жизнь. Ее левая рука начала ползти по его телу. С удивлением она прикоснулась к маленькой пуговке мужской груди, поразилась, что есть что-то необычайно интересное и возбуждающее в открытии тайн мужского тела – она не знала об этом в браке с Кулешей. Ее рука, ее пальцы открывали перед ней какой-то новый мир, она ощущала высокий купол мужских ребер, потом впалый живот с твердыми мускулами, совершенно иной, чем у нее. Вероники. Он все сосал ее, медленно, она чувствовала не только его губы, но и легкое сжатие зубов. Это, однако, не причиняло ей боли и даже увеличивало наслаждение. Она легла на Марына и шептала ему на ухо: «Мы будем ездить по лесу так, как ты захочешь. Я буду служить тебе верно, как захочешь. Я буду любить тебя такой любовью, какой ты захочешь». Он теперь принадлежал ей. Он больше не будет желать официанток из Гауд.
Она перестала шептать ему на ухо, когда впервые в жизни услышала и поняла речь собственного тела. Она начала целовать его в лоб, в глаза, вынула у него изо рта свою грудь и прижалась к его губам своими губами. И тогда он пошевелился под ней. Его неподвижные до сих пор руки обняли ее, она почувствовала их на своих нагих ягодицах. У нее было ощущение, что она временами теряет сознание от мучающей ее жажды. Тут Вероника подумала, что если сейчас она убежит, то возненавидит и убьет себя. Поэтому она сама причинит себе боль, пусть самую страшную. Громко дыша, она перебросила через него бедро, встала на колени и села на его член. Негромко вскрикнула, потому что ожидала боли. Но получила ощущение приносящей наслаждение наполненности. А вместе с ним наступило облегчение. Дрожа от счастья, она взяла его голову в руки. В слабом лунном свете она едва видела черты его лица, но ясно рассмотрела блеск слез, которые стекали из ее глаз на его глаза и щеки. Она легко пошевелилась на нем, а потом вздрогнула, потому что где-то в глубине ее лона ее ударило вырвавшееся из него семя… Издалека она услышала шум леса. Еще сильнее прижалась к нему грудью и лицом, а он стиснул ее руками до потери дыхания. Эта минута, казалось, будет продолжаться вечно, потому что их охватила любовь, великая, чистая и настоящая.
– Для меня это одно и то же, – вздохнула Вероника.
– Тебя обидел старый Хорст, – расстраивалась Лешнякова. – Все добро записал чужому человеку. Ты чувствуешь обиду и поэтому не хочешь раздвинуть бедра перед этим мужчиной. Ведь это было бы так, словно ты отдаешься ему за деньги.
– Ты меня плохо поняла, – покрутила головой Вероника, которой надоели разъяснения Лешняковой, не принесшие ей облегчения. – Мне нравится этот мужчина, и я хотела бы быть его. Однако сжимаю бедра и колени.
– Странно, – признала Лешнякова. – Что до меня, то есть такие мужчины, что как только я на них посмотрю, тоже сдвигаю бедра. Но бывают и такие, что ноги сами раздвигаются. Ты не хочешь, а они раздвигаются. А значит, ты еще не встретила своего мужчину. Сама убедишься, когда усядешься напротив какого-нибудь мужика. Может, он тебе и не понравится, а ты вдруг смотришь на свои колени: ни с того ни с сего одно далеко от другого. Такого себе высмотри, хоть бы он был противным, как черт, или развратником. Иначе наживешь себе женские болезни, как многие такие, которые стискивают бедра.
Липкие губы ребенка энергично посасывали грудь Лешняковой.
– Тебе больно, когда он сосет? – спросила Вероника.
– Ты с ума сошла, Вероника? Это почти так же приятно, как с мужиком. У меня много молока, и кормлю его только левой грудью. А правую даю своему мужу, чтобы он был сильнее. Вначале он немного брезговал, но теперь привык. А мне еще приятнее, когда они оба так меня чмокают. Ты никогда не давала мужу пососать свою грудь?
– Нет.
– Это плохо. Они вышли из женщины, значит, каждого мужчину какая-то там женщина родила и выкормила грудью. Каждый тоже вылез не из уха. Поэтому такие вещи их так к нам притягивают.
Вероника молчала. Мыслями она была очень далеко в лесу, рядом с Марыном. То, что с ней происходило, было не таким простым, как это представляла себе Лешнякова. Она любила Марына любовью большой, чистой и настоящей, он не требовал от нее, чтобы она расставляла перед ним свои ноги, чтобы она давала ему сосать свою грудь, он говорил, что не хочет никакой женщины. Но добавил, что это у него пройдет – и что она тогда сделает? Сумеет ли заставить его, чтобы он взял ее силой, так, как столько мужчин в лесу, как ее бывший муж? Она уже один раз удрала из его постели. Если он снова к ней прикоснется, она, наверное снова сбежит из их общей спальни.
Она возвращалась домой, когда Юзеф Марын на семенной плантации заканчивал разговор с лесничим Стембореком.
– Как видите, пан Марын, почти все саженцы пережили зиму, – хвастался Стемборек. – Вы должны знать, пан Марын, что есть научная правда о лесе, а есть и другая. Лес должен полюбить человека. А любовь – это тайна. Для примера расскажу вам одну историю, которую вы никому не передавайте. У меня есть жена, красивая и чистенькая, как лунный свет. А я могу спать с ней самое большее раз в неделю. Я вдруг встретил женщину, совершенно другую, что тут долго говорить, просто отвратительную, с жирным телом и огромным задом. И представьте себе, я с ней смог одиннадцать раз подряд. Здесь, на плантации. Я даже не знал, что во мне такая могучая сила. Вы не думаете, что моя сила действует на эти маленькие саженцы? Может, только благодаря этой силе они продержались зиму? Я рад, что вы сюда вернулись, пан Марын. и я не вижу повода, чтобы нам с вами не подружиться. Я уже получил хороший дом Кулеши. Я уже не смотрю жадным взглядом на дом Хорста.
Марын кивал головой и делал вид, что слушает. Он узнал, на какой вырубке работают Будрыс и Карась, и болтовня лесничего его не волновала. Но он, однако, делал вид, что слушает признания, понимающе улыбался, потом попрощался со Стембореком и поехал в названное ему место.
Огромный трактор Будрыса стягивал с вырубки столетние сосны и укладывал их вдоль лесной дороги. Посреди вырубки Карась жег большой костер и бросал в него ветки и верхушки сосен. Человек должен был сначала привести лес в порядок, чтобы посадить новые деревья.
Марын соскочил с лошади, отпустил ее и подошел к костру. Его увидел Будрыс, остановил трактор и двинулся к Марыну, который уже успел усесться возле костра на двух толстых жердях. Только когда приблизился Будрыс, и Карась осмелился присесть возле костра.
– Вы больше не работаете охотинспектором, – сказал Будрыс.
– Да. Поэтому я сюда приехал, – объяснил Марын.
Он без единого слова вынул из полевой сумки большой конверт, открыл его и так же молча начал бросать в костер фотографии, заявления, весь материал, который он когда-то собрал на браконьеров.
– Так мы уже не должны быть вашими друзьями? – уточнил Карась.
– Нет.
– Это точно?
– Точно, пан Карась. Я при вас сжег весь компромат.
– Зачем? – подозрительно спросил Будрыс.
– Потому что я перестал быть охотинспектором, и меня не касается, что творится в лесу.
– И пистолета у вас больше нет, – радостно заметил Карась.
– Нет.
– Так мы сейчас можем вас проучить за то, что вы нас били и пугали, – съехидничал Карась.
– Да, – улыбнулся Марын.
Эта улыбка разозлила Карася. Он осмотрелся. Увидел сучковатую палку и схватил ее, чтобы ударить Марына. Но тот вскочил, как пружина, схватил одну из жердей, на которых сидел, потому что ничего он в эту минуту не хотел так, как дать этим двоим людям новый урок. В борьбе на палках и шестах он когда-то был лучшим. Правда, это были давние времена, но ведь он помнил все необходимые в такой ситуации оборонительные и атакующие движения.
Будрыс схватился за палку, которую держал Карась, и вырвал ее у него из рук.
– Не глупи. Карась. Разве он приехал бы сюда так спокойно, если бы боялся твоей палки?
Марын сел возле костра.
– Ни один из вас не попал в милицию или под суд, – сказал он. – Я ждал благодарности, а не палки, пан Карась. И из-за того, что вы отозвали свое заявление, у вас тоже не было никаких неприятностей. Я получил наследство от Хорста Соботы, и мы должны будем жить рядом долгие годы.
– Есть такие места в лесу… – начал Карась. За него закончил Марын:
– …такие места, что если я туда вас затащу, никто уже вас не найдет до конца света.
Будрыс снова сел у костра, из кармана покрытой пятнами куртки вытащил хлеб с салом в замасленной газетной бумаге.
– Вы не побрезгуете куском хлеба, пан Марын? – вежливо спросил он.
– Не побрезгую.
– А ты, Карась?
– Я не хочу, – буркнул тот. Он жалел, что позволил вырвать палку и не отомстил Марыну. Но он внимательно слушал, что говорит Марыну Будрыс.
– Старый Хорст оставил вам все свое добро. Не Веронике, а вам. Это был ненормальный, но не настолько, чтобы отдавать наследство кому попало. Поэтому я думаю, что в вас есть что-то такое, что он открыл, но другие не могут этого так легко заметить. Говорят, что вы можете обернуться волком. Одни старые бабы верят в такие глупости. Вы хуже волка.
– Да.
– И я обратил внимание на то, что вы хорошо чувствуете себя в лесу, хотя и пришли сюда из города. Вы такой же, как мы: лесной человек.
– Жаль, что об этом не знал старый Хорст. Он не оставил бы мне свое добро, – улыбнулся Марын. – Он ненавидел лес и лесных людей.
– Это правда, – поддакнул Марыну Будрыс и вручил каждому по куску хлеба с салом. – Поэтому он расставил на вас ловушку.
– Какую? – заинтересовался Карась, у которого уже прошла злость, и он уже начинал чувствовать любопытство к бывшему охотинспектору.
– Эту женщину в доме, Веронику… – тихо сказал Будрыс.
– Ее все имели… – пренебрежительно пожал плечами Карась.
– Я не имел, – возразил Марын.
– И это ваше счастье, – серьезно заявил Будрыс. – Потому что те, кто ее имел, уже давно удрали отсюда куда глаза глядят. Это мстительная зверюга. Волк не такой опасный, как волчица. От старшего лесничего Тархоньского только клочья остались, которые врачи потом сшивали. А лесник Вздренга никуда не выходил без ружья, в конце концов струсил и переехал в другое место. Разденься, Карась, покажи пану Марыну шрамы на теле. У меня их тоже достаточно. Никогда я не хожу один мимо дома Хорста Соботы.
– Я ее не насиловал, – сказал Марын.
– Тархоньски тоже не насиловал. И Вздренга. Но они держали ее, когда Кулеша брал ее силой. И вы были при этом, пан Марын. Вы ее не держали, но были при этом. И она вам этого никогда не простит. В один прекрасный день она вам такое устроит, что вы завоете, как подстреленный зверь. Собота не был глупым человеком. Он оставил вам свое добро, а ему дал охранника. Когда она заметит, что вы побратались с лесными людьми, что вы едите с ними хлебушек с салом, вам боком выйдет эта дармовщина.
– Это значит, что этот хлебушек и это сало…
– Да, пан Марын. Это наша плата за дружбу. Она вам этого не простит, – захихикал он. Карась сказал, прикладывая руку к груди:
– Это не правда, что я говорил, будто все ее имели. Я тогда не был в лесу. И передайте это ей, пан Марын, если можно вас об этом попросить. Жена моя сутками не спит, потому что, говорит, в каждую минуту крыша у нас над головой может загореться. Прогоните отсюда эту волчицу.
– И продайте кобылу, пан Марын. Вы уже не будете ездить на ней по лесу, – посоветовал Будрыс. – Она согласится на все, но не позволит вам бывать в лесу. Потому что ее так воспитал старый Хорст.
– Это мой дом и мой сад, – сказал Марын. – Он подарил их мне, а не ей.
– Все знают, что он хотел дописать у нотариуса. Что он ее дарит вам вместе с домом и садом. А это значит, что он и вас ей подарил. Потому что только ее он любил на самом деле.
Марын вздрогнул. Не так давно он слышал те же самые слова от Вероники. Она сказала ему, что если кому-то дарят дом, сад, женщину, лошадь, собаку, то словно бы всем этим вещам и существам даруют владельца. Из-за этого дара он стал рабом дома, сада, этой женщины.
– Прогоните отсюда эту волчицу, – просительно повторил Карась. Марын молча вытер платком замасленные пальцы, молча кивнул головой обоим лесным людям, вскочил на лошадь и помчался в лес. Лошадь снова занесла его на Топник, потом на Мертвое и Гнилое болота. Он отдавал себе отчет, что все меньше понимает в делах, которые его окружили. На вырубке возле костра он чувствовал, что Будрыс и Карась правы, его убедило подозрение, что Вероника мстит всем, кто стал причиной ее женского уродства. Не забыла же она, что Марын не двинулся из-за стола, когда ее схватили Тархоньски, Будрыс и Вздренга. В самом ли деле ее не трогало, что чужой человек получил все наследство от Хорста Соботы?
Он вернулся еще засветло на покрытой пеной лошади и, прежде чем войти в дом долго вытирал ее бока пучком соломы. В кухне он появился хмурым и молчаливым, хотя она, казалось, не замечала этого. Вероника приблизилась к Марыну, осторожно коснулась его плеч заглянула в глаза.
– Ничего с тобой не случилось, – сказала она. – Но не езди больше в лес и не общайся с лесными людьми. В деревне продают новую двуколку. Можем запрягать в нее кобылу и будем ездить вдвоем. В магазин и даже в город.
– Нет, – ответил он. – Я куплю другую лошадь. Научу тебя на ней ездить. Будем вместе скакать по великому лесу.
– Ты ведь знаешь, что я не должна ходить в лес…
– Именно поэтому я хочу, чтобы ты начала там бывать. Она пожала плечами и начала подавать обильный ужин. Сама снова не ела, только сидела и смотрела на него.
– Я встретил Карася и Будрыса. Сжег их фотографии, чтобы они чувствовали себя в безопасности.
– Они отомстят тебе…
– Будрыс вспоминал, как Тархоньски и Вздренга держали тебя, а Кулеша насиловал.
Она сжала губы, немного побледнела.
– Тархоньского искусала волчица. То же самое случилось с Будрысом. Вздренга сбежал отсюда. Остался только я. Я сидел тогда за столом и смотрел, как ты вырываешься у них из рук, как распахивается на тебе халат, обнажаются твои груди и живот.
– Зачем ты мне об этом напоминаешь?
Он перестал есть, отодвинулся вместе со стулом от стола, прикрыл веки, откинув голову назад.
– Потому что память об этой минуте странно на меня действует. Возбуждает. У тебя были глаза, полные ненависти, и если бы ты могла, то бы покусала нас, выцарапала глаза, как настоящая волчица.
– Я думала, что ты, однако, хоть немного веришь в любовь.
– Я догадываюсь о том, что меня ждет. Какую месть ты приготовила для меня? Я не боюсь волчиц. Не боюсь лесных людей. Если бы ты больше слышала обо мне, ты бы знала, что я редко бываю испуганным.
– Я еще раз тебя спрашиваю: зачем ты мне об этом говоришь?
– Потому что хочу, чтобы ты меня боялась. Так как сейчас от страха стискивала колени. Мне говорили, что я должен прогнать из дома эту волчицу, как они тебя назвали. Но это глупо. Этот дом и сад на самом деле только твои. Но я до тех пор буду здесь в безопасности, пока ты будешь меня бояться, ночью и днем стискивая колени.
Она медленно встала из-за стола. Медленным шагом двинулась к дверям. Открыла их, повернула голову и, перед тем. как пойти к себе наверх, сказала Марыну:
– Немногих вещей ты боишься, Юзва. Но все же любовь тебя пугает…
Он почувствовал себя так, словно получил пощечину. Зачем он начал разговор на эту неприятную тему? Зачем мучил ее? Не поверил же он в болтовню Будрыса и Карася о волчице, об угрозе поджечь дом, о страхе Вздренги? Если эта девушка была волчицей, которую надо прогнать, то ничто не мешало ему поехать к нотариусу и переписать на нее дом и сад, уйти отсюда, как это должен сделать порядочный человек. «Черт возьми, – подумал он. – Неужели лес и у меня начинает отнимать душу?»
Он вымылся и пошел в спальню. Вероника была уже там, хотя он ожидал, что после его унижающих разговоров она скроется в своей комнате наверху. Она лежала под периной и спала или делала вид, что спит. Раздеваясь, Юзеф улыбался, потому что подумал: если она не спит, то в тревоге стискивает бедра и колени. Он чувствовал себя уставшим после целого дня, проведенного в лесу, выкурил в постели сигарету и сразу погасил свет. На этот раз за окном громко шумел лес и заглушал звук дыхания Вероники. Он был почти уверен, что понимает речь леса, слышит от него о его враждебности и ненависти, но и одновременно о том. что лес для него – единственный друг и поэтому, пока он остается здесь, он никогда не ощутит одиночества. Голос леса помог заснуть так спокойно, как ни разу до этих пор, забыть о женщине которая лежала рядом. Он не знал, что шум лесных деревьев прогнал у нее сон и породил мысли, которые испугали ее своей жестокостью. Она представила себе, что убивает Марына но не смогла придумать, каким способом это сделать так, чтобы он умирал долго и в муках умоляюще глядя ей в глаза. Зачем он мучил ее воспоминаниями о той минуте в лесничестве. К чему хотел принудить, когда сказал, что остался единственным не покалеченным местью свидетелем ее женского позора? Отчего он злился, когда она становилась доброй и послушной и даже сама хотела, чтобы он взял ее силой? Велел ей быть гордой, неприступной, презрительной. Он сказал правду, что она не понимает мужчин. «Он спит доверчиво, как ребенок, – подумала она. – А ведь я могу встать, пойти в кухню, взять нож и убить его во сне».
Веронике вспомнилась Лешнякова и ее болтовня. Она расстегнула пуговицы ночной рубашки, сунула туда руку и нащупала большую, твердую грудь. Что мешало ей приподняться на локте над мужчиной и, как в ротик младенца, вложить ему в губы сосок? Сама мысль о том что он будет ее сосать, пить из нее жизнь – хоть воображаемую, выдуманную, – наполняла ее тело дрожью наслаждения, а прикосновение к собственному соску давало странное удовольствие. С удивлением она обнаружила, что колени и бедра раздвигаются сами. Ей стало жарко, она отбросила перину. Но мужчина спал, громко посапывая, и это так ее рассердило, что ей снова захотелось взять нож и смертельно его ранить, словно бы только это могло успокоить ее жажду.
Как долго она лежала полуобнаженной в слабом свете луны? «Оборотень» – так сказала о Марыне Эрика… Однако Вероника не смогла удержаться, протянула руку и притронулась к его коротко остриженным волосам. Он, похоже, не проснулся, и она повернулась на бок, приподнялась на правом локте и левой рукой все смелее гладила его жесткие торчащие волосы. Потом кончики пальцев, которые начинали неметь, передвинулись на его лоб. Она задержала руку на веках закрытых глаз, и сердце ее забилось в страхе, когда под пальцами она ощутила дрожание ресниц. А значит, он проснулся. Страх прогнал ее руку на его нос, потом – на губы. Пальцы почувствовали – как ей казалось – влажные и липкие губы, как у грудного ребенка. И тогда страх исчез, она разорвала на груди рубашку, придвинулась ближе к мужчине и сосок левой груди сунула ему в губы.
Он начал его сосать, как ребенок. Это было приятно и так хорошо, ведь она давала ему себя, свою жизнь. Ее левая рука начала ползти по его телу. С удивлением она прикоснулась к маленькой пуговке мужской груди, поразилась, что есть что-то необычайно интересное и возбуждающее в открытии тайн мужского тела – она не знала об этом в браке с Кулешей. Ее рука, ее пальцы открывали перед ней какой-то новый мир, она ощущала высокий купол мужских ребер, потом впалый живот с твердыми мускулами, совершенно иной, чем у нее. Вероники. Он все сосал ее, медленно, она чувствовала не только его губы, но и легкое сжатие зубов. Это, однако, не причиняло ей боли и даже увеличивало наслаждение. Она легла на Марына и шептала ему на ухо: «Мы будем ездить по лесу так, как ты захочешь. Я буду служить тебе верно, как захочешь. Я буду любить тебя такой любовью, какой ты захочешь». Он теперь принадлежал ей. Он больше не будет желать официанток из Гауд.
Она перестала шептать ему на ухо, когда впервые в жизни услышала и поняла речь собственного тела. Она начала целовать его в лоб, в глаза, вынула у него изо рта свою грудь и прижалась к его губам своими губами. И тогда он пошевелился под ней. Его неподвижные до сих пор руки обняли ее, она почувствовала их на своих нагих ягодицах. У нее было ощущение, что она временами теряет сознание от мучающей ее жажды. Тут Вероника подумала, что если сейчас она убежит, то возненавидит и убьет себя. Поэтому она сама причинит себе боль, пусть самую страшную. Громко дыша, она перебросила через него бедро, встала на колени и села на его член. Негромко вскрикнула, потому что ожидала боли. Но получила ощущение приносящей наслаждение наполненности. А вместе с ним наступило облегчение. Дрожа от счастья, она взяла его голову в руки. В слабом лунном свете она едва видела черты его лица, но ясно рассмотрела блеск слез, которые стекали из ее глаз на его глаза и щеки. Она легко пошевелилась на нем, а потом вздрогнула, потому что где-то в глубине ее лона ее ударило вырвавшееся из него семя… Издалека она услышала шум леса. Еще сильнее прижалась к нему грудью и лицом, а он стиснул ее руками до потери дыхания. Эта минута, казалось, будет продолжаться вечно, потому что их охватила любовь, великая, чистая и настоящая.