Нёстлингер Кристине. Ильза Янда, лет - четырнадцать

   – Можно я тебе помогу? – спросила я.
   – Нет,– пробормотала мама и внесла по вертикали «кенгуру». – Вдвоем решать крос­сворд – это ни к чему. Это не годится.
   И все-таки я осталась сидеть рядом с ней. Она начала нервничать и проявлять нетерпе­ние.
   – Ну что? – спросила она. – Что с тобой? Что тебе от меня надо? Ты хочешь мне что-то сказать? Что-нибудь случилось?
   Пожалуй, лучше было уйти.
   – Ничего не случилось. Просто я хотела посмотреть.
   Я вышла из гостиной и закрыла за собой дверь.
   Я стояла в передней. Из комнаты Оливера и Татьяны доносился крик.
   – Она нам обоим подарила, обоим! – кри­чал Оливер.
   – Нет мне, мне, мне, не тебе! – ревела Татьяна. Татьяна и правда препротивный ребенок, и не замечают этого только Курт и мама.
   Я даже обрадовалась, когда услышала звонкий шлепок, а потом громкий рев. Это Оливер дал раза Татьяне.
   Но, к сожалению, рев услышала и мама, а когда мама слышит рев Татьяны, она бе­жит как на пожар. Даже из уборной. Броса­ет все – даже кроссворд.
   Она выбежала с журналом в одной руке и шариковой ручкой в другой и закричала:
   – Опять он к ней пристает! Ни на минуту он не оставляет ее в покое!
   Влетев в детскую, она набросилась на Оли­вера. Теперь заревел и Оливер, а мама про­должала кричать:
   – Вы меня с ума сведете! Сейчас же пере­станьте! Сейчас же!
   Я пошла в нашу комнату и закрыла за со­бой дверь. Ильза стояла, прислонившись к стене, возле шкафа. Она была в красном пальто и белой вязаной шапке. Лицо у нее было почти такое же белое, как шапка. Ука­зательный палец она держала во рту и обку­сывала кожу возле ногтя. Клетчатый чемо­дан стоял рядом.
   Я готова была разреветься. Я поглядела на Ильзу и поняла, только теперь поняла до конца, что все это значит. Я хочу сказать, что это значит для меня. Вот что это значит: проснешься, а Ильзы нет, засыпаешь, а Ильзы нет. Есть без Ильзы, делать уроки без Ильзы. Все без Ильзы.
   Я хотела ей сказать, что ей нельзя уез­жать, потому что я не могу без нее, потому что я останусь тогда совсем одна, ведь она единственный человек, которого я по-настоя­щему люблю, ведь мы должны быть вместе, не разлучаться. Потому что я не знаю, как я буду без нее жить.
   Я не сказала ей этого. Не ее вина, что я люблю ее гораздо больше, чем она меня. Иль­за все еще кусала палец и прислушивалась к голосам в соседней комнате. Там стоял рев.
   Первой перестала кричать мама. Потом умолк Оливер. И наконец Татьяна. Потом мама сказала:
   – Ну так вот. Если я услышу еще хоть одно громкое слово, я рассержусь по-настоя­щему и напишу письмо младенцу Христу, чтобы вам на Рождество ничего не дарили, кроме коричневых колготок.
   Потом дверь хлопнула, и вскоре хлопнула еще одна дверь. Мама опять сидела в гости­ной и решала кроссворд. Ильза облегченно вздохнула, вынула палец изо рта и подошла к окну. Она выглянула на улицу. Я стояла с ней рядом.
   – Амрай за тобой на такси заедет? – спросила я.
   Ильза кивнула.
   – Билеты у нее?
   Ильза кивнула.
   – Ты мне напишешь?
   Ильза кивнула. Вдруг она сказала:
   – Ну вот, наконец-то.
   Повернулась, схватила чемодан и ушла. Входная дверь негромко захлопнулась. Да­же «до свидания» она не сказала.
   Я осталась стоять у окна. Никакой Амрай, никакого такси я не видела. Перед нашим подъездом остановился красный «БМВ».
   Ильза вышла из дому. Она не поглядела вверх, на наше окно. Она открыла заднюю дверь «БМВ» и поставила свой чемодан. По­том обежала вокруг машины и села впереди, рядом с шофером.
   Я подумала: «Значит, есть и такие так­си – без светящейся надписи на крыше».
   Красный «БМВ» отъехал, а я начала ре­веть. Я глядела вслед красной машине сквозь слезы, пока она не скрылась из виду. Тогда я отошла от окна и подняла с полу вещи, которые остались от Ильзы: губную помаду, колготки со спущенной петлей, носовой пла­ток и пуговицу. Я бросила эти вещи в кор­зину для бумаг. Села за мой письменный стол, открыла тетрадь по математике и ста­ла делать уроки. Шариковой ручкой. Если бы я начала писать другой ручкой, в которую надо набирать чернила, слезы размыли бы все цифры. Они все капали и капали на страницу. Примерно час я высчитывала, что х = –135497, но это вообще никак не могло получиться. Потом дверь отворилась. Я не слышала шагов и испугалась так сильно, что шариковая ручка сама провела черту через всю страницу. Мама стояла в дверях. Она спросила меня:
   – А где Ильза?
   – Она пошла купить тетрадь в линейку, с полями, – ответила я.
   – Когда? – спросила мама.
   Я ответила, что не смотрела на часы, но что она, конечно, сейчас уже скоро вер­нется.
   Мама все стояла в дверях и не уходила.
   – А откуда у нее деньги?
   С тех пор как Ильза поскандалила с ма­мой, мама не давала ей больше карманных денег.
   Я ответила, что этого я тоже не знаю.
   Мама пошла на кухню.
   Через полчаса она пришла снова и ска­зала:
   – Никому не требуется столько времени, чтобы купить тетрадь.
   Я ничего не отвечала.
   Мама посмотрела на меня внимательно.
   – Ты что, плакала?
   Я покачала головой и пробормотала что-то про насморк, которым я заразилась от Анни Майер, моей соседки по парте. И даже чихну­ла для убедительности.
   Потом домой пришел Курт. Мама сразу же рассказала ему про Ильзу и про тетрадь в линейку.
   – Но ведь магазины давно уже закры­ты, – сказал Курт.
   – Вот именно, – сказала мама.
   Курт пошел в гостиную, сел, стал откры­вать бутылку мартини. Он сказал маме:
   – Не сердись на меня, но я все время ждал этого. Когда человеку четырнадцать, его уже не запрешь, как кролика в клетке. – А потом он еще сказал: – Но ты не волнуйся, она вернется. И когда она вернется, не устраивай, пожалуйста, такой спектакль, как в тот раз!
   В восемь часов мы сели ужинать. Потом мама уложила Татьяну и Оливера, и меня начали допрашивать. На душе у меня скреб­ли кошки, но я продолжала утверждать, что ничего не знаю. Маму мне было жалко. Я за­метила, что она не просто взбешена – она боится.
 
   В десять часов меня отправили спать. Я легла на живот, натянула на голову одеяло и стала считать с тысячи обратно, чтобы поскорее уснуть. Я не хотела больше ничего слышать, ничего видеть, ничего не хотела чувствовать, не хотела ни о чем думать, ни­чего не хотела знать. Я не хотела быть ная­ву. Примерно на пятьсот пятидесяти я за­снула.
   Проснулась я очень рано. Но мама была уже на кухне. Пахло кофе. Я встала и пошла на кухню.
   – Ее все еще нет, – сказала мама. А по­том спросила:
   – Ты не знаешь, где лежит Ильзин заграничный паспорт?
   – Конечно, знаю, – сказала я, побежала в гостиную и, выдвинув средний ящик секре­тера, стала в нем рыться. Я сама удивлялась, как я могу так притворяться. Какая же я, оказывается, лживая! Ведь ровно двадцать три часа назад я прокралась в гостиную, вы­нула Ильзин паспорт из этого ящика и отнес­ла его ей.
   Мама вошла в комнату вслед за мной.
   – В том-то и дело, что тут его нет, – сказала она.
   Я посмотрела на нее в растерянности.
   – Может быть, в папке с документами?
   И выдвинула другой ящик.
   – Там его тоже нет! Я уже везде искала. Нигде его нет!
   – Значит, она его взяла с собой! – крик­нул Курт из спальни.
   – Значит, взяла с собой! Значит, взяла с собой! – пробормотала мама и со злостью поглядела в сторону спальни. – Значит, взяла с собой! – крикнула она и начала бегать взад и вперед по комнате. При этом она вы­крикивала, обращаясь к спальне: – Значит, взяла с собой! А ты знаешь, что это значит?! Ты понимаешь, что это значит?!
   Курт вышел из спальни. Он был в полоса­той пижаме, волосы взлохмачены, вид и в самом деле очень несчастный.
   – Да не кричи ты, как сыч, я не глухой, – сказал он. А потом добавил: – То, что она взяла с собой паспорт, еще само по себе ни о чем не говорит. Я, например, всегда ношу его при себе и все-таки каждый день как миленький возвращаюсь домой.
   Он сказал это так, словно возвращение до­мой было для него великим подвигом. А по­том он еще добавил, что множество детей убегает из дому, а после возвращается обратно, или их возвращает полиция. К ним в ре­дакцию ежедневно поступает из полиции целая пачка объявлений о розыске пропав­ших детей. И маме нечего впадать в панику, потому что это ничему не поможет.
   Тем не менее мама впала в панику.
   – Она уехала! Уехала за границу! – выкрикивала она. – В Турцию! Или в Афганистан!
   Я стояла рядом с Куртом. Я отчетливо слышала, как он пробормотал: «Истеричка!» Он заметил, что я это слышала, и взглянул на меня с испугом. Я сделала попытку улыбнуться.
   – Сколько у нее с собой денег? – спросил Курт маму.
   – Откуда я знаю? – всхлипнула она.
   – Я хочу сказать, сколько у нее может быть денег, самое большее? – спросил Курт снова.
   – Да у нее вообще нет никаких денег, – всхлипнула мама. – Я ведь не давала ей де­нег на карманные расходы, и те деньги, ко­торые мне дала для нее тетя Ани, я ей тоже не отдала.
   – Но у нее ведь есть сберкнижка,– сказал Курт.
   – Сберкнижка? – мама перестала всхли­пывать и уставилась на Курта. Сберкнижка для мамы – великая святыня. – Не могла же она взять сберкнижку... – прошептала она.
   – А почему? Ведь это ее сберкнижка! Или, может быть, нет? – язвительно спросил Курт.
   Мама рывком выдвинула нижний ящик секретера и достала Ильзину сберкнижку.
   – Нет-нет, – сказала она с облегчением, – вот она, вот она!
   Но, пролистав несколько страничек, она побледнела. Руки ее дрожали.
   – Что такое? – спросил Курт.
   – Все снято. Все, до последних десяти шиллингов. Вчера снято, – пробормотала мама.
   Курт спросил, сколько же все-таки денег лежало у Илъзы на книжке.
   – Двенадцать тысяч шиллингов, – простонала мама.
   – Двенадцать тысяч? – Курт был поражен.
   – Ну да, – сказала мама. – Деньги, которые она годами получала от дедушек и бабушек, от тетей и дядей и к дню рождения от отца! – теперь мама снова зарыдала. – Там лежали даже деньги, которые она получила еще на крестины!
   – На крестины? – спросил Курт. Лицо у него было такое, словно он увидел привидение.
   Мама объяснила ему, что некоторые дяди и тети вместо подарков на крестины внесли деньги на Ильзину сберкнижку.
   – Но как же так? – спросил Курт, все еще продолжая изумляться. – Почему же она тогда не купила себе, скажем, меховую шубу, или проигрыватель, или какие-нибудь шикарные голубые лыжные ботинки?
   – Потому что ей все это совершенно не нужно! – резко ответила мама.
   – Но ведь это ее деньги, – сказал Курт.
   – Прости, – крикнула мама, – но сейчас у меня, право же, не хватает нервов обсуждать с тобой подобные вопросы! Я иду в полицию!
   – Может быть, сначала сходить к старой Янде, спросить там? – предложил Курт. («Старой Яндой» у нас называют мою бабушку). И не хочет ли мама позвонить своему экс-супругу? Возможно, Ильза у него. Мама не хотела делать ни то ни другое.
    –Это просто смешно, – раздраженно пожала она плечами. – Если бы она пошла к своей бабушке, то не стала бы снимать деньги с книжки. А если бы она пошла к моему "эксу", то он бы уж давным-давно позвонил. Ты думаешь, она ему очень нужна? Он так в ней заинтересован? Ха-ха! – Мама высморкалась и вытерла носовым платком размазанную тушь возле глаз. – Ему вполне достаточно встречаться со своими дочерьми раз в две недели на три часа. Дочери его абсолютно не интересуют! Они ему до лампочки! Он рад, что от них отделался! Он...
   – Да перестань ты чушь пороть, – сказал Курт.
   – Никакая это не чушь! – сказала мама и снова принялась вытирать тушь вокруг глаз. Но потом она взглянула на Курта и ааметила, что тот качает головой, указы­вая в мою сторону. Он, как видно, хотел сказать, что нельзя в присутствии детей так говорить об их отце.
   Я села на подоконник и стала глядеть вниз во двор. Из окна гостиной весь двор виден. Мама поняла, что имел в виду Курт, и, запинаясь, пробормотала:
   – Да нет, я не то хотела сказать, разумеется, он любит своих дочерей, очень любит. Просто я хочу сказать, что теперь у него ведь есть свои собственные дети.
   От таких разговоров мне всегда просто тошно становится. Зачем объяснять мне, кто меня любит. Все равно я не верю.
   А вот когда-нибудь я наберусь храбрости и спрошу у них, для кого же из них я «свой собственный» ребенок?
   Но пока у меня еще не хватает на это сме­лости. Поэтому я все глядела в окно на наш двор, а потом сказала:
   – Старая Мария вытряхивает пыльные тряпки!
   На самом деле во дворе никого не было, никакой Марии.
   Мама вздохнула с облегчением. Курт, как мне показалось, тоже вздохнул. Но без облегчения.
   Я подумала, что они последнее слишком уж часто вздыхают.
   Между тем уже шел восьмой час, надо было умываться и одеваться, чтобы не опоздать в школу. Но я продолжала сидеть на подоконнике гостиной и все ду­мала.
   Теперь Ильза и Амрай уже в Лондоне. Пусть себе мама идет в полицию.
   И еще я думала о том, что знаний английского языка у Ильзы, наверное, недостаточ­но, чтобы договориться с двумя маленькими детьми, и что Ильза вообще не слишком под­ходит на роль воспитательницы – совсем не тот тип. И Амрай тоже не слишком подходит для этой роли. Но я надеялась, что дети, которых Амрай и Ильза будут теперь воспитывать, не такие вредные, как Татьяна.
   Курт сказал, что он не прочь бы позавтра­кать. Но мама ответила, что у нее сейчас нет времени готовить завтрак, а кроме того, ей так дурно, что она вообще не может жарить яичницу. Как только она подумает о глазунье, ее начинает мутить.
   Я сказала, что меня не мутит, когда я думаю о глазунье. Наоборот. И я с удовольст­вием сделала бы Курту яичницу, но ведь я тогда опоздаю в школу.
   – У вас сегодня что-нибудь важное?– спросила мама.
   Я соврала, что у нас только два рисования и две физкультуры.
   – Тогда оставайся дома и позаботься о малышах, пока я не вернусь. Они сейчас проснутся.
   Я пошла на кухню.
   Курт пошел в ванную, а мама пошла в полицию.
 
   Мама не возвращалась довольно долго. Когда она пришла, она плакала. Она плакала так, что нос у нее стал красным, а глаза опухли. Она села в кухне на стул, положила руки на кухонный стол, а голову на руки, и громко зарыдала.
   Курт побледнел, и у него стала дергаться бровь. Бровь у него всегда дергается, когда он волнуется.
   – Что с ней? С ней что-нибудь случи­лось?! Да говори же! – крикнул он.
   Мама продолжала рыдать. Курт потряс ее за плечо. Оливер стоял в углу, рядом с помойным ведром, испуганный, бледный, а Татьяна теребила маму за юбку и ревела еще громче, чем мама.
   – Да говори же, что случилось! – заорал Курт, и мама перестала рыдать. Она подняла голову, уткнула нос в носовой платок и за­бубнила:
   – Это было отвратительно! Так унизи­тельно, так примитивно!
   К лицу Курта стала понемногу вновь при­ливать краска. Бровь у него перестала дер­гаться. Он сказал:
   – Спектакль устраиваешь! Так можно довести человека! Я уж думал, бог знает что случилось.
   – Если бы ты знал, что там было, в по­лиции, – сказала мама. Голос у нее теперь был почти нормальный. – Что они меня спра­шивали! Часто ли она не ночевала дома. Есть ли у нее друг. Интимный друг. И не беременна ли она!
   – Но ведь они обязаны это спросить, – сказал Курт.
   – Курит ли она наркотики!
   – Наверное, уже бывали такие случаи! – сказал Курт.
   – И какие там люди вокруг сидели, в ко­ридоре! Какие люди! Сброд какой-то! И как там воняло от этих людей! Какие-то стари­ки, и какой-то испорченный молодой чело­век, и две вульгарные толстые крашеные блондинки. Отвратительные бабы!
   – Очевидно, матери, которые ищут своих дочерей, – сказал Курт, и в голосе его зву­чала ирония.
   Мама взъярилась.
   – Прибереги социальные выпады для своей газеты! Там это скорее пройдет! Там не слышно вони!
   – Ну а что еще там было? – спросил Курт.– Кроме того, что обстановка против­ная, вопросы унизительные и от посетителей воняет. Что еще там было?
   – Ничего! – мама снова всхлипнула. – Я подписала заявление о розыске, и они сказали, что ее найдут. Правда, если она уже за границей, это гораздо труднее и мо­жет длиться долго. Очень долго!
   Все время, пока мама говорила с Куртом, Татьяна тянула ее за юбку и ревела, а Оливер все еще стоял у помойного ведра и растерян­но глядел на маму.
   – Эрика! Позаботься, пожалуйста, о де­тях, свари им какао, – сказала мама.
   Я ответила, что уже сварила какао и бутерброды намазала. И попробовала оторвать Татьяну от маминой юбки. Я ей даже пообе­щала строить с ней вместе дом из кубиков. Но Татьяна не отходила от мамы.
   – С мамой хочу! С мамой! – ревела она. Мама взяла ее на колени.
   – Расскажи мне сказку! – потребовала Татьяна.
   – Детонька, я... – простонала мама, но тут же начала рассказывать. Татьяна всегда добивается всего, чего хочет.
   Мама явно не могла сосредоточиться. Она начала с «Красной Шапочки» и вдруг оказа­лась в сказке про «Волка и семерых коз­лят». Но Татьяна таких вещей не замечает. Она умолкла, прислонилась к маме и нача­ла сосать палец.
   Курт быстро выпил кофе и попрощался. Ему надо спешить. Он должен быть уже в редакции.
   Я пошла с Оливером в детскую. Я играла с ним в «Братец, не сердись» и поддавалась ему. Он все время выигрывал.
 
   С тех пор прошла неделя и еще один день. И с каждым днем мама все больше страдает и становится все печальнее. И каждый день Курт ходит в полицию спрашивать – мама там больше не показывается. Но в полиции от­вечают, что об Ильзе пока никаких сведений.
   Папа тоже к нам приходил. Он в первый раз пришел к нам в эту квартиру. Он устроил маме скандал. Она недостаточно хорошо сле­дила за его дочерью, утверждал он. А от меня он старался добиться, что делала Ильза в последние дни и с кем она дружила. Допрашивал меня, словно плохой детектив.
   И попечительница из полиции у нас была. Она меня еще подробнее расспрашивала, но хоть говорила со мной приветливо. Не разоря­лась, как папа, и ничего из себя не корчила.
   Я сказала маме, что не хочу больше видеть папу, что я, вообще-то, давно уже не хочу его видеть. Но мама мне сказала, что я все равно должна встречаться с ним каждую вторую субботу, потому что так присудил судья, и, если я не пойду на свидание с па­пой – мы всегда встречаемся в кондитер­ской, – он пожалуется в суд.
   – О чем пожалуется? На кого пожалует­ся? – спросила я.
   – Пожалуется на невыполнение условия о встречах, – объяснил мне Курт. А потом он стал меня утешать: когда я буду на два года старше, я смогу обратиться к судье по делам опеки и сказать, что для меня встречи с отцом не имеют смысла. Через два года я уже буду для этого достаточно взрослой.
 
   У нас в школе большой переполох из-за исчезновения Ильзы. Учителя, и весь ее класс, и весь мой класс каждый день спрашивают у меня, нет ли хоть каких-нибудь новостей об Ильзе. Только Хелли не спраши­вает меня ни о чем. Это меня удивляет. Она ведь лучшая подруга Ильзы. Они всегда на переменах ходили взад и вперед по коридору и разговаривали о чем-то. И на одной парте сидели.
   Мне очень неприятно, что об Ильзе так много говорят и все так волнуются. В этом есть только один плюс: Штискаль, классная руководительница Ильзы, от ужаса, что ее ученица могла себя так повести, совсем за­была про Ильзину «ангину». Во всяком слу­чае, до сих пор она мне ни слова не сказала.
   Каждый день после школы я захожу на почту и спрашиваю, нет ли письма для Эрики Янда. Ильза обещала прислать мне письмо до востребования, как только устроится в Лондоне в семье с двумя детьми. Но письмо до сих пор не пришло, и девушка на почте, когда я спрашиваю ее про письмо, смотрит на меня как-то странно.
 
   Дома без Ильзы вообще невыносимо. Казалось бы, и так хуже некуда, но теперь стало еще хуже, потому что к нам неделю назад переселилась госпожа советница – мать Курта, бабушка. Она советница с персональ­ной пенсией. Она пришла к нам со своей большой дорожной сумкой и поселилась в гостиной на диване, «чтобы помочь маме пережить трудное время».
   Хочет ли этого мама, она не спросила. Я думаю, чтобы мама была так уж довольна, что у нас живет госпожа советница. Она всем действует на нервы, даже Курту. Она не только с виду похожа на седую старую лошадь, она и по всей квартире скачет как старая лошадь, и зубы у нее как у лошади. И всеми она командует. Каждый день не меньше четырех раз посылает меня в магазин за покупками. То за солью, то за молоком, то за мясом.
   – Ты не могла бы мне сразу сказать, что купить? – сказала я вчера очень вежливо. – Тогда бы мне не надо было бы все время бе­гать в магазин.
   Но советница нашла, что и это чересчур дерзко.
   – Ну и манеры у этой девочки! Просто фантастические! – возмутилась она.
   Кроме того, я должна мыть и вытирать посуду. А ее стало гораздо больше, чем раньше. Чтобы накрыть на стол, советнице требуется ровно вдвое больше посуды, чем любому нормальному человеку. Подо все ей нужны отдельные блюдца и сто разных ложечек и ножей. А вчера она мне велела купить графин. Он стоит теперь посреди стола.
   – На столе просто обязательно должен стоять графин с водой, – поучает она маму.
   И теперь она очень обижена, что никто из нас не пьет за обедом воду. А потому она все время ругает кока-колу. Она говорит, примеру:
   – Один ученый поставил такой опыт. Он положил гвоздь в стакан с кока-колой. И что же? Неделю спустя этот гвоздь растворился! Растворился без остатка!
    –Чепуха! – подумала я. Но, к сожалению, я подумала это вслух. И опять она на меня обиделась.
 
   У меня только что произошел скандал с советницей.
   – Эрика! На входной двери, возле ручки, черное пятно, следы от пальцев, – заявила она мне.
   Я кивнула. На входной двери, возле ручки, у нас всегда черные следы от пальцев.
   – Ну так иди же! – сказала она.
   – Куда? – спросила я. Я, правда, не по­няла, что она имеет в виду.
   – Неслыханно, просто неслыханно! – она так сопела, словно у нее жуткий насморк.
   – Что неслыханно? – спросила я. Тогда советница сунула мне в руки тряпку и бутылку с очистителем и произнесла:
   – Иди чистить дверь, ну-ка быстро!
    Я не хотела идти. Мама глядела на меня умоляюще, но я все равно не пошла.
   – Я сделаю это сама, – сказала мама и взяла у меня из рук тряпку и бутылку.
   – Лотта! Я сказала это твоей дочери, а не тебе! – заявила советница, и мама снова сунула мне бутылку и тряпку. Я, сжав зубы, пошла к двери. Я не ленивая, но мама сама всегда говорит, что мыть эту дверь нет никакого смысла – через час она все равно будет грязная. Я не могла понять, почем мама не решается сказать это советнице.
   Из кухни до меня донесся голос советни­цы. Она вещала:
   – То, что случилось с Ильзой, должно послужить тебе хорошим уроком. Это пока­зывает, до чего может дойти, если дети не приучены слушаться и подчиняться!
   Я мыла дверь. В тот самый момент, когда черные отпечатки пальцев наконец исчезли, появилась Татьяна. Она ела хлеб с малино­вым мармеладом. Пальцы у нее были все перепачканы. Она хитро улыбнулась мне и с размаху хлопнула пятерней прямо по две­ри. Я сказала ей, чтобы она прекратила, но она все хлопала и хлопала.
   – А ну-ка, выметайся отсюда! – сказала я и оттащила ее от двери. Она завизжала и укусила меня за руку. Я шлепнула ее, совсем не больно, но она заревела во все горло. Со­ветница галопом прискакала из кухни и затараторила:
   – Татьяна, деточка, что с тобой?! – Потом взяла Татьяну на руки и стала ее нежно баю­кать, приговаривая: – Детонька, ведь все уже прошло, все прошло, все прошло!
   Через голову Татьяны она смотрела не меня. Она смотрела на меня так, словно я какое-то чудовище, страшнее какого на всем свете не сыщешь. Моим единственным уте­шением было то, что Татьяна заехала своими мармеладными пальцами прямо в лиловые локоны советницы, и та, почувствовав, что ее волосы склеились от чего-то липкого, попро­сту выпустила Татьяну из рук. Татьяна скользнула по животу советницы на пол и от изумления даже перестала реветь. Но в эту минуту начал орать Оливер. Он орал, будто его резали. Он, оказывается, поранил себе ножницами мизинец.
   – Кто же это дает такому маленькому ребенку ножницы! – возмутилась советница, и теперь она уже просто не знала, утешать ли ей Оливера или отмывать волосы от мар­мелада.
   Не знаю почему, но мама вдруг начала громко рыдать. Она говорила сквозь рыда­ния, что больше не хочет жить, что не выне­сет этого крика, что нервы у нее не выдержи­вают.
   Было непонятно, имеет ли мама в виду крик советницы или рев Оливера и Татьяны. Возможно, она имела в виду всех троих, но советница, приняв это на свой счет, сказала, что все мы неблагодарны и совершенно не­достойны того, что она, бросив дома бедного мужа, вывозит у нас грязь и нянчит детей. Она сейчас же уезжает домой.
   Весь день я дожидалась, когда же совет­ница нас покинет. Она стояла в гостиной без всякого дела и всем своим видом показы­вала, как она обижена. Ее дорожная сумка лежала на журнальном столике – в знак того, что она в любой момент готова уйти.
   Эта старая ханжа оставалась в гостиной до тех пор, пока Курт не вернулся из редак­ции. Только тогда она начала по-настоящему собираться и жаловаться на свои обиды. Она запаковала свой будильник, огромные рейтузы и розовую ночную рубашку. Засовывая все это в сумку, она бормотала:
   Раз не хотят, чтобы я здесь оставалась, раз никто во мне не нуждается, я ухожу!
   – Лотта наверняка ничего против тебя не имеет. Ты просто себе все вообразила, ма­ма, – сказал Курт.
   Это прозвучало довольно вяло, но совет­нице и этого оказалось довольно. Она снова достала из сумки будильник, рейтузы и розо­вую ночную рубашку и простила маму. Кур­ту она сказала, что она выдержит все. Но только в интересах своих внуков. Чтобы они выросли настоящими людьми. (Меня она к своим внукам наверняка не причисляла.)