Нёстлингер Кристине. Ильза Янда, лет - четырнадцать

   Чем дольше я бежала под дождем, тем увереннее становилась: Ильза должна вер­нуться! Как можно скорее! Ильзе нельзя ос­таваться с тем, кто принимает ее за карман­ный фонарик! И вдруг я почувствовала: мне нужен кто-нибудь, кто поможет мне вернуть Ильзу!
   Али-баба? Али-баба, конечно, куда умнее, и опытнее, и мужественнее меня – не срав­нить. Но этого он тоже не может. Точно не может.
   Попечительница из полиции, которая один раз со мной разговаривала? Да, она была очень приветлива. Но я не хотела идти в полицию. И может, я вообще ее там не найду. Да и Курт ведь сказал, что не надо сразу бежать в полицию.
   Курт! Вот кто мне поможет!
   56-56-16 – вспомнила я. Номер телефона редакции я знаю на память. И вон на том углу телефонная будка. Когда я добежала до телефонной будки, я вспомнила, что у меня нет ни гроша.
   Газета Курта довольно далеко отсюда. Пешком больше часа – точно. Через час будет уже одиннадцать. С половины один­надцатого до двенадцати у Курта всегда ре­дакционное совещание. В это время ему нельзя звонить. Никогда я не могу как сле­дует разозлиться! Но сейчас я, кажется, все-таки разозлилась! Проклятый шиллинг! Один-единственный жалкий шиллинг! И его у меня нет! Он был сейчас так важен, что я почти взбесилась! Мне вспомнились те шил­линги, которые я давала взаймы и никогда не получала назад. Черт бы побрал всех моих одноклассников. Всегда они меня только используют, и обманывают, и обогащаются за мой счет! А когда мне раз в жизни понадо­бился какой-то жалкий шиллинг, мне и за­нять его не у кого. Никого нет. А вот и есть! Есть один человек, который даст мне шиллинг. Бабушка! Бабушкин дом не так далеко отсюда, как редакция Курта. Всего пятнад­цать минут ходьбы. И дождь идет – вот хорошо! Бабушка в дождь не пойдет на рынок.
   Я бросилась бежать со всех ног.
   Перед огромной лужей я поскользнулась и чуть в нее не бухнулась, на перекрестке у светофора я помчалась на желтый свет, а на углу возле бабушкиного дома за моей спиной гуднули вдруг сразу две машины. Я не за­метила их – им пришлось из-за меня тормо­зить.
   Жаль, что я не умею молиться. Я – если уж говорить правду – вообще ни одной молитвы не знаю. Но когда я открывала дверь бабушкиного дома и бежала через старый обшарпанный вестибюль, я вроде как молилась.
   – Сделай так, чтоб она была дома, сделай так, чтоб она была дома, – повторяла я. Толь­ко кто это должен сделать, я и сама не знала.
 
   Я так колотила в дверь бабушкиной квар­тиры, что у меня заболели руки. Но никто не открывал, хотя за матовым стеклом две­ри был виден голубой свет. Значит, горит лампа с голубым абажуром. Дедушка с ба­бушкой очень экономны, они никогда не оставят свет, уходя из дому. Значит, дедушка дома. И он тоже наверняка дал бы мне шил­линг.
   Соседка из квартиры напротив вышла в коридор. Она очень противная. Она стала ругать меня, что я так громко и долго стучу.
   – Прекрати стук! – привязалась она ко мне. – Глухую тетерю все равно не выма­нишь!
   Довольно подло говорить так про дедушку, но это была правда. Я села на подоконник в коридоре. Только теперь я почувствовала, что озябла. У меня даже зубы стучали.
   Я услышала, как заскрипела входная дверь, и подумала, что это наконец бабушка. Но это была та женщина со второго этажа, у которой есть телефон. Она пожалела меня, потому что я, наверно, была похожа на мок­рую курицу. Я спросила, нельзя ли от нее позвонить, и она пригласила меня в свою квартиру. Перед дверью мне пришлось вы­тирать ноги о две тряпки, а по третьей пройти через переднюю, чтобы не испачкать толь­ко что вымытый пол.
   Я набрала номер 56-56-16 и попросила к телефону доктора Шратта.
   – Соединяю, – сказала телефонистка. Потом я услышала звук, означавший, что трубка поднята с рычага, и голос, который сказал:
   – Говорит Вранек.
   Это был редактор из отдела спорта, и он пообещал мне, что соединит меня с Куртом. Потом я снова услышала звук снятой труб­ки и голос:
    –Бухгалтерия. Говорит Майер.
   – Извините, пожалуйста, мне надо докто­ра Шратта, – сказала я.
   – Одну минутку, сейчас соединяю, – ска­зал бухгалтер Майер, и опять кто-то снял трубку, а потом послышался гудок. Я набра­ла номер редакции еще раз, и телефонистка опять пообещала соединить меня с доктором Шраттом, но тут же добавила: – Доктор Шратт сейчас говорит по телефону. Вы бу­дете ждать?
   Я ждала пять минут. Потом услышала ко­роткие гудки. Как раз в ту минуту, когда я снова стала набирать номер 56-56-16, муж фрау Прихода крикнул из кухни:
    – Да кто же это так долго говорит по телефону? У нас все-таки не телефон-автомат!
   Я испуганно положила трубку и, побла­годарив за разрешение позвонить, скользну­ла через переднюю к двери. Хозяин квартиры все еще ворчал на кухне, когда я закрывала за собой дверь.
   Я медленно спустилась по лестнице.
   Я снова села на подоконник и стала гля­деть на наш двор, на дождь, на веревку, на которой висели большие мокрые подштан­ники и несколько фартуков. Это были бабушкины фартуки, а подштанники – дедуш­кины! Дедушка, наверно, последний человек на земле, который все еще носит кальсоны с тесемочками. Он ни за что не соглашается надеть какие-нибудь другие. Тесемочки он несколько раз обматывает вокруг ноги и завязывает бантиком. И тут меня осенило, что ведь кальсоны и фартуки еще не висели на веревке, когда я стучала в дверь. Я побежала в подвал. Бабушка стирала в домовой прачечной. Прачечная была полна пара, и ба­бушка в резиновом фартуке мешала падкой белье в котле. Прачечная в доме у бабуш­ки – совсем старомодная. Вместо стиральной машины там печь, ее топят дровами, а над огнем висит железный котел, в нем кипит белье. А еще в этой прачечной стоят две деревянные лохани, корыто и огромная сти­ральная доска.
   Бабушка поглядела на меня с испугом и спросила:
   – Эрика, что случилось? Почему ты здесь? А школа? Что-нибудь случилось?
   Я села на деревянную скамеечку возле печки. Тут было хорошо – тепло. Я расска­зала бабушке все, что знала, – и про хозяина трактира, и про его брата, и про красный «БМВ», и про шариковую ручку, и про Ильзину подпись.
   Сперва бабушка вообще ничего не поняла.
   – Как так? Значит, она в Италии с этим Али-бабой?!
   А еще она спросила:
   – И все это тебе рассказал хозяин трактира?
   Я объяснила ей еще раз. Очень медленно и очень подробно. Бабушка стала тереть пальцем переносицу. Потом она сказала:
   – Так.
    И больше ничего. Я думала, она все еще никак не поймет, и опять начала все сначала, но она перебила меня:
   – Я поняла. Теперь я все поняла.
   И она снова стала мешать палкой белье. Потом она вздохнула, отбросила со лба седую прядь, выбившуюся из-под платка, вздохнула еще раз и опять стала мешать белье.
   – Бабушка! – крикнула я. – Теперь, ког­да я узнала, как...
   Бабушка положила деревянную мешалку поперек котла.
   – А что ты теперь узнала? – спросила она.
   И прежде, чем я успела ответить, она вновь заговорила:
   – Не так-то уж много нового ты узнала! То, что она уехала за границу с каким-то мужчиной на его машине, и так было ясно как дважды два.
   – Ты мне поможешь? – спросила я.
   – В чем?
   – Вернуть ее домой!
   Бабушка стала снова тереть свой нос.
   – Она и сама вернется.
   – Нет, – сказала я.
   – Брату хозяина, если он такой, как ты рассказала, – а уж он-то такой, ведь поря­дочный парень так не поступит, – ну так вот, ему ее долго не выдержать. Это ему наскучит. Да и домой, так и так, возвращаться надо. И тогда ей тоже придется вернуться.
   – Бабушка, пожалуйста, сделай что-ни­будь! – взмолилась я. – Сделай, чтобы она прямо сейчас вернулась!
   – Что же я могу сделать?
   – Пойди к трактирщику, поговори с ним, скажи ему, пусть устроит, чтоб его брат с Ильзой вернулись обратно!
   – Глупости, – сказала бабушка, – глупо­сти! Какое ему до этого дело! Это его вообще не касается! Идти надо в полицию, по­тому что твоя сестра несовершеннолетняя, и это называется растление малолетней, ты понимаешь?
   Я хотела, чтобы бабушка вместе со мной пошла в полицию. Но и в полицию бабушка идти отказалась.
   – Я сейчас не могу уйти, – сказала она, – белье кипит, мне надо его полоскать, а то после обеда прачечную займет Хабермайерша.
   Я сказала бабушке, что это просто безобра­зие – какая-то Хабермайерша, какое-то белье для нее важнее, чем Ильза. Бабушка вздохнула, потерла нос и покачала головой, а потом сказала, что дело тут не в белье. Просто она не может в это вмешиваться. Она вообще не имеет на это права. Мама запретила ей вмешиваться в наше воспитание, а папа тоже наверняка разозлится, если она, никому ничего не говоря, примет сама какие-то ме­ры. Она не может пойти ни в полицию, ни к хозяину трактира, не поговорив об этом с па­пой или с мамой.
   – Тогда поговори с папой!
   – Он у меня больше года не был. И я к нему не пойду! Нет!
   Вид у бабушки был очень сердитый.
   – Тогда поговори с мамой.
   Бабушка рассердилась еще больше.
   – Почему именно я должна говорить с твоей матерью? Почему? – Бабушка подняла мешалку и взмахнула ею в воздухе. – Я уже тогда, много лет назад, поклялась никогда больше с ней не разговаривать. Ни разу в жизни!
   – Ну, пожалуйста, бабушка, – сказала я. Я готова была разреветься.
   – Почему ты сама с ней не поговоришь? Ты ведь можешь рассказать ей все то же самое, что рассказала мне! Ты-то ведь ни в чем не виновата!
   – Я не могу говорить с мамой, – тут я заплакала.
   – А почему ты не можешь?
   Я продолжала всхлипывать, и плечи у ме­ня сами вздрагивали.
   – Не знаю почему, но из этого ничего не выходит. И потом, она на меня сейчас очень сердится за то, что я пошла в кино. И вообще с ней должен поговорить кто-нибудь, кто может ей это все объяснить.
   – Что объяснить?
   – Почему Ильза уехала. И что Ильза во­все еще не плохая, и пусть ее не отправляют в приют. Ей надо все объяснить, а я не могу этого сделать!
   – Я тоже не могу, – сказала бабушка.
   – Нет, ты можешь.
   Бабушка положила мешалку в корыто, накрыла котел крышкой и отворила поддувало внизу печки.
   – Чтобы сама догорела, – сказала она. А потом сказала: – Ну ладно, пошли!
   – Куда пошли? – спросила я. – К папе?
   Я спросила это с опаской – по правде ска­зать, мне совсем не хотелось идти к папе. Во-первых, вообще не хотелось, во-вторых, с тех пор как он был у нас дома и вел себя так по-идиотски, я больше его не видала, а в-третьих, он не любит Ильзу, вернее, не на­столько любит, чтобы ей помочь. Ну, по-настоящему помочь. Я, может, и порядочная дура, но столько-то про папу и я усвоила. Он, конечно, тут же помчится в полицию и устроит там жуткий скандал, изображая любящего, возмущенного, несчастного отца. Вот и все, что он сделает. И то лишь затем, чтобы выставить маму очень плохой. Но ведь этого нельзя говорить бабушке. Папа ведь ее сын. Она и сама, правда, без конца его руга­ет, но, если кто другой начинает его бранить, она просто звереет и бросается его защи­щать.
   Только оказалось, что беспокоилась я напрасно. Бабушка сказала:
   – Нет, мы не к папе пойдем. Для таких вещей он вообще не годится. – Она сняла резиновый фартук, скинула деревянные сабо, обула полуботинки. – Мы пойдем к твоей матери. – Бабушка развязала пла­ток. – Но обещать я тебе ничего не могу. Если она закатит истерику, я тут же уйду. – Бабушка сняла пальто с крючка на двери. – А скорее всего, она устроит истерику – и мне придется уйти. – Бабушка надела пальто. – Я делаю это только для того, чтобы ты не думала, что ваша бабушка не хочет вам по­мочь.
   Мы вышли из прачечной. Бабушка запер­ла дверь, сунула ключ в карман.
   – Я не хочу возвращаться в квартиру, – сказала она, когда мы поднимались по лест­нице из подвала. Она кивнула в сторону сво­ей двери: – Он сегодня опять какой-то смур­ной. Если он меня увидит, а потом я опять исчезну, он совсем запутается. А когда он запутается, с ним вообще никакого сладу нет.
   Я напряженно думала, что бы мне сказать бабушке. Я заметила, что, когда она говорит про дедушку, голос у нее всегда такой пе­чальный. Но ничего утешительного не при­шло мне в голову.
 
   Бабушка сильно нажала кнопку звонка. Звонок у нас очень громкий. Я услышала голос Оливера:
   – Звонят! Можно я открою?
   А потом голос Татьяны:
   – Я открою! Я хочу открыть!
   Потом раздались шаги. Это были шаги советницы. Она шла к дверям – шаги при­ближались.
   – Это мать Курта, – шепнула я. Бабуш­ка кивнула.
   Советница открыла дверь.
   – Добрый день, – сказала бабушка. Советница глядела на нас растерянно. Она не знает бабушки. Она так растерялась, что даже не спросила меня, почему я не в школе.
   Оливер и Татьяна стояли у нее за спи­ной.
   – Кто это? – спросил Оливер, указывая на бабушку.
   – Я Эрикина бабушка, – сказала бабуш­ка.
   Оливер и Татьяна уставились на бабушку. Они никогда еще ее не видели. Не знаю даже, имели ли они представление о том, что у ме­ня другая бабушка, чем у них.
   – Кто там пришел? – крикнула мама из ванной.
   – Это я, – сказала бабушка.
   – Кто? – снова раздался из-за двери го­лос мамы. Это «кто?» прозвучало не только удивленно, но и испуганно. По-моему, мама узнала бабушкин голос.
   – Пришла Эрика с госпожой Янда, – ска­зала советница.
   В ванной послышался всплеск воды. Как видно, мама резко поднялась из ванны, и во­да выплеснулась на пол.
   – Я иду! – крикнула мама. Советница обратилась к бабушке:
   – Может быть, вы разденетесь? – Она указала на вешалку.
   Бабушка сняла пальто и повесила его на крючок. Я тоже сняла пальто и повесила его рядом.
   – Проходите, пожалуйста, – сказала со­ветница. Она все еще глядела на нас в полной растерянности.
   Мы прошли за советницей в гостиную. Сели на диван. Я сидела, прижавшись к бабушке, и, если бы мне не казалось, что это выглядело бы глупо, я дала бы бабушке руку, чтобы она ее крепко держала.
   Советница уселась на стул перед телеви­зором, напротив нас. Между нами и ею был только стеклянный журнальный столик. На нем настольная зажигалка, а рядом пачка сигарет и коробка спичек. Зажигалка у нас вообще не работает.
   – Разрешите вам что-нибудь предло­жить? – спросила советница и стала пере­двигать на столе сигареты и спички. Она дви­гала их до тех пор, пока обе коробки не лег­ли параллельно друг другу и краю стола.
   – Спасибо, нет, – сказала бабушка. Бабушка сидела на диване, выпрямив­шись, словно аршин проглотила. Казалось, она совершенно спокойна, ничуть не волну­ется. Но я знаю мою бабушку. Я видела, как она волновалась. Руки она сложила на коле­нях. Одна рука на другой. И большим паль­цем нижней руки почесывала ладонь верх­ней. Она всегда так делает, когда очень вол­нуется.
   Оливер и Татьяна стояли в дверях гости­ной. Они глядели на нас с любопытством.
   – Идите играть в свою комнату, – сказа­ла им советница.
   Оливер покачал головой, а Татьяна отве­тила:
   – Нет! – Медленно и как бы раздумывая о чем-то, она подошла к нам, показала ру­кой на советницу, потом на бабушку и ска­зала:
   – Вот моя бабушка, а вот Эрикина бабушка.
   Моя бабушка кивнула.
   Советница передвинула сигареты и спички – теперь они лежали параллельно другой стороне столика.
   – А есть еще одна бабушка, – сказал Оливер. – Мамина бабушка. Но мы на нее сердимся, она глупая!
   – Оливер! – громко сказала советница. Голова Оливера исчезла за дверью.
   Я услышала, как он хихикает в передней. Потом я услышала, как открылась дверь ванной. Мама сказала Оливеру:
   – Веди себя прилично, Оливер.
   А потом она вошла в гостиную. Она была в купальном халате, с мокрыми волосами, а лицо совсем голое. Без тона, без ресниц, без губной помады, без теней на веках, даже глаза не подведены. Рядом со стулом совет­ницы стояло большое кресло в цветочек. Ма­ма взглянула на меня и на бабушку, потом на советницу и на кресло. Она стояла в не­решительности. Потом подошла к обеден­ному столу, взяла стул и пододвинула его к нам. Она поставила стул рядом с журналь­ным столиком и села. Теперь она сидела между советницей и мною.
   – Да садись сюда! – сказала советница, указывая на кресло.
   Мама взяла сигареты и спички.
   – Почему ты не в школе? – спросила она меня.
   – Почему ты не в школе? – крикнула Татьяна.
   Она ползала вокруг советницы по ковру.
   – Из-за Ильзы, – сказала я.
   Я опять пищала, как мышонок. Мама под­несла спичку к сигарете. Сигарета дрожала у нее в руках.
   – Что ты сказала? – советница накло­нилась ко мне. Она малость глуховата. Мы­шиный писк ей не услыхать.
   – Из-за сестры! – рявннула бабушка. Бабушка прокричала это так же громко, как она обычно разговаривает с дедушкой. Советница в ужасе вздрогнула.
   – Что с Ильзой? Вы что-нибудь знаете? – У мамы тоже был голос, как у мыши.
   Бабушка подтолкнула меня локтем. Она хотела, чтобы рассказывала я. Я поглядела на нее. Я хотела, чтобы рассказывала она.
   – Да говорите же! – крикнула мама. – Что с ней? С ней что-нибудь случилось? Да говорите же скорей!
   – Если открытка из Флоренции идет два дня, можно сказать, что по крайней мере по­завчера с ней было все в порядке, – сказала бабушка.
   Мама прислонилась к спинке стула. Она закрыла глаза и громко выдохнула воздух. Сигарета в ее руке больше не дрожала.
   – Она написала вам открытку? – спро­сила советница.
   – Нет, – сказала бабушка.
   – Кому же она написала открытку? – продолжала допытываться советница.
   – Она вообще не писала никакой открыт­ки, – сказала бабушка.
   – Что же вы тогда говорите? – советница покачала головой.
   Мама все еще сидела с закрытыми глаза­ми. На ее сигарете уже было довольно много пепла. Я встала, принесла с подоконника пе­пельницу и поставила ее на стол перед мамой.
   – Главное, она жива. Главное, она вер­нется, – сказала мама.
   Она открыла глаза и стряхнула пепел в пепельницу.
   Бабушка кивнула.
   – Так что же с этой открыткой из Фло­ренции? – осведомилась советница.
   – Эрика все разузнала, – сказала бабуш­ка.
   – Как это так Эрика все разузнала? – спросила советница.
   – Потому что она... – начала было ба­бушка, но советница перебила ее.
   – Так, значит, она, – советница поглядела на меня с возмущением, – все время что-то знала и ничего не говорила!
   – Ничего она не знала все время, – гром­ко сказала бабушка. – Она все разузнала!
   – А почему же...
   – Пожалуйста, дай сказать бабушке, – попросила мама.
   Она так и сказала «бабушке». Не «старой Янде». И даже не «фрау Янде».
   Не знаю, заметила ли это бабушка и за­метила ли сама мама. Но советница опреде­ленно отметила слово «бабушка». Она ос­корбленно поджала губы. Весь ее вид го­ворил: «Теперь я не скажу больше ни слова».
   – Так вот, Эрика и один... Как его зо­вут? – спросила меня бабушка.
   –Али-баба его зовут, – сказала я.
   – Так вот, Эрика и Али-баба выяснили, что Ильза во Флоренции.
   – Одна? – спросила мама. Она сказала это совсем тихо.
   – Разумеется, не одна. Она поехала с молодым человеком на его машине, – пояснила бабушка.
   Она сказала это так, словно для девочки самое обычное дело – разъезжать на машине с молодым человеком.
   – Автостопом? – спросила мама.
   Мама вообще-то против автостопа, но, по-моему, сейчас ей очень хотелось услышать, что Ильза путешествует автостопом.
   Бабушка смотрела на маму в упор, словно хотела ее загипнотизировать.
   – Нет, не автостопом. Этот молодой чело­век – ее друг, ее...– Бабушка минуту по­молчала, вздохнула, а потом продолжала: – Надо называть вещи своими именами. Ее возлюбленный.
   Я покосилась на советницу. Та все еще сидела, поджав губы, с оскорбленной миной.
   Татьяна пристроилась на ковре рядом с советницей.
   – Воз-люб-лен-ный, – пробормотала Татьяна, а потом повторила: – Воз-люб-лен-ный!
   Это слово было для нее новым. Видно, оно показалось ей красивым.
   – Эрика, уведи отсюда ребенка. Ребенку тут слушать нечего, – зашипела советница.
   – Да она ведь этого еще не понимает, – сказала бабушка.
   Если Татьяна замечает, что от нее хотят избавиться, она уж точно не уйдет. Она вскарабкалась на диван, села рядом с моей бабушкой, сложила руки на коленях, точно как она, и крикнула:
   – Не уйдет, не уйдет Татьяна! Нет, нет, нет!
   Мама затушила сигарету и достала из пачки другую.
   – Не кури одну за другой, – сказала со­ветница.
   Мама положила сигарету на столик и ста­ла катать ее туда-сюда. Я вдруг чихнула.
   – Ребенок простужен, – сказала советница. – У нее совершенно мокрые ботинки, и голова тоже мокрая.
   – Что же нам теперь делать? – спросила мама.
   – Ей надо переодеться во все сухое, – заявила советница.
   Я опять чихнула.
   – У нее мурашки, – сказала советница. Мама вздрогнула.
   – У кого? – спросила она. – У кого мурашки?
   Советница указала на меня.
   – Она простудилась!
   – Ах, у нее. – Мама не проявила боль­шого интереса к моим мурашкам.
   – Что значит «ах, у нее»! – возмутилась советница. – Не хватало еще, чтобы ко всем несчастьям она заболела гриппом.
   – Эрика, иди-ка одень что-нибудь потеплее, – сказала бабушка.
   Я встала и пошла к двери.
   – И хорошенько вытри голову полотенцем! – крикнула советница мне вслед.
   Оливер все еще переминался с ноги на ногу в передней за дверью.
   – Что они там делают? – спросил он ме­ня. Я пожала плечами.
   – Ильза вернется? – спросил он. Я опять пожала плечами.
   Я переоделась в моей комнате. Оливер стоял тут же, рядом.
   – А твоя бабушка хорошая? – спросил он. – А твоя бабушка может быть моей бабушкой? А у твоей бабушки есть дедушка? А дедушка тоже хороший?
   Я опять зачихала и между чихами повторяла:
   – Да, да, да.
   Когда я вернулась в гостиную, там сидели только советница и бабушка. Мама была в спальне, она одевалась. Советница как раз крикнула в дверь спальни, чтобы мама ни в коем случае не выходила на улицу с мокрой головой.
   – Так можно заработать простуду головы, – утверждала она, – а от нее лезут волосы.
   – Она ведь может надеть шапку, – сказа­ла бабушка.
   Я спросила бабушку, куда собирается мама.
   – К хозяину пивной, – сказала бабушка. Советница заявила, что хотя все это ее почти не касается, но она бы на месте мамы пошла в полицию.
   – Это мы еще успеем, – сказала бабушка.
   Мама оделась удивительно быстро. Обычно ей требуется для этого в пять раз больше времени. Она надевала пальто и мою красную вязаную шапку, и запихивала что-то в свою сумочку, и все бормотала:
   – Я ведь скоро вернусь. Я вернусь как можно скорей. Я буду спешить.
   – Проводить тебя? – спросила советница.
   – Спасибо, нет, я лучше пойду одна, – ответила мама.
   – Это займет у нее полчаса, не меньше, – сказала советница, когда дверь за мамой захлопнулась.
   Бабушка кивнула.
   – Не меньше, – пробормотала она. Советница опять начала двигать постолу сигареты и спички. Я заметила, что она хочет что-то сказать. Она смахнула со стола крош­ки табака, сунула лежавшую на столе сига­рету обратно в пачку, поставила на пачку спичечную коробку и спросила:
   – Вы мне можете все это объяснить?
   – Я могу себе это представить, – сказала бабушка, – понимаете ли, нарисовать себе картину, но вот объяснить это вам я, вероятно, не сумею.
   И тут советница разразилась длинной речью. Она говорила, что у нас есть все или по крайней мере значительно больше, чем у других детей. Она перечислила, что у нас есть: хорошая семья, хорошо поставленный дом, мать, которая о нас заботится, никаких материальных затруднений, доброе отно­шение, может быть, слишком доброе, пони­мание, внимание. Она перечислила еще много чего – я не смогла все запомнить.
   Потом советница сказала, что, по ее мне­нию,такие безобразия, которые вытворяет Ильза, происходят только оттого, что ей слишком уж хорошо живется. И всегда слишком хорошо жилось. Она стала перечислять, что мама старалась привить Ильзе: требовательность к себе, послушание, умение подчиняться, скромность, пунктуальность и внутреннюю мораль. Она так и сказала – внутреннюю мораль. Затем она перечислила еще гораздо больше всяких вещей, которые Ильзе все же не привили, но их я не запом­нила, потому что ничего не могла себе пред­ставить, когда она произносила эти слова.
   Бабушка, по-моему, тоже ничего не могла себе представить. Она массировала свою переносицу и в замешательстве смотрела на советницу. А Татьяна, сидевшая рядом с бабушкой, тоже ухватила себя за нос и повто­ряла все ее движения. А я все чихала и чиха­ла. А Оливер все стоял у дверей и спраши­вал, когда же вернется мама.
   – Вы, судя по всему, не разделяете моего мнения, – сказала советница, обращаясь к бабушке. – А как вы рассматриваете этот случай?
   Бабушка перестала тереть свой нос.
   – Послушайте, – громко сказала она, – это ведь никакой не случай! Это ведь Ильза. Ильза, моя внучка! И я рассматриваю это так, что Ильзе жилось не слишком хорошо, а слишком плохо. Да, да, слишком плохо. И Эрике тоже. – Она указала на меня паль­цем, словно хотела проткнуть меня им насквозь. – Да, ей тоже живется слишком плохо, если уж вы меня спрашиваете. Но Эрика, она-то другая. Не все это могут вы­нести. Вот Ильза и не вынесла.