Нёстлингер Кристине. Ильза Янда, лет - четырнадцать

   Бабушке я ничего не рассказала про мое посещение Герберта Планка и про Набрызга. Я боялась, что все это покажется ей бессмыс­ленным.
   Бабушка уже затопила печку. У них на­стоящая старая печка, которую топят углем. Я люблю эту печку. Сзади у нее такая чер­ная труба, она идет прямо до потолка и ухо­дит в него, а когда долго держишь поддувало открытым, труба раскаляется докрасна. Один раз – я была тогда еще совсем маленькой – я обожглась об эту печку. И так ревела, что сбежались жильцы со всего дома. А потом они все притащили какие-то мази и баль­замы.
   Когда Татьяна кричит, будто ее режут, никто из нашего подъезда к нам не приходит. В лучшем случае соседи напишут жалобу управляющему, а он позвонит маме по теле­фону и скажет, чтобы она запретила Татьяне так орать.
   Я хотела остаться ночевать у бабушки.
   Мы пошли на второй этаж к Приходам. У них есть телефон. Я позвонила домой. По­дошел Курт.
   – Ну, конечно, оставайся, если ты хо­чешь, – ответил он, но потом вдруг запнул­ся и сказал, что он все-таки лучше спросит маму.
   Тогда к телефону подошла мама. Она спро­сила, почему я хочу остаться ночевать у бабушки. Я не могла ей этого объяснить, потому что мне и самой это было не так уж ясно. Мама начала причитать – как все это сложно и неудобно. Придется перед школой зайти домой за книгами, нужно переменить белье, а у меня с собой его нет. И вообще как-то, собственно говоря... Ну, собственно говоря, она против.
   – Так как же, можно мне остаться или нет? – спросила я.
   – Только если это абсолютно необходи­мо, – сказала мама.
   – Да нет, это не абсолютно необходимо.
   – Ну тогда возвращайся домой. Только скорей, уже очень поздно, – сказала ма­ма. И еще добавила: – А как ты вообще там очутилась? Я думала, ты идешь к Анни!
   Я положила трубку. Ведь телефонные раз­говоры часто прерываются.
   – Не огорчайся, – сказала бабушка, – может быть, она разрешит тебе в другой раз.
   – Да, конечно, – сказала я. Но я в это не верила.
   Я пошла домой и всю дорогу придумывала, что бы такое соврать маме.
   Но когда я пришла, мама уже опять лежа­ла в постели с головной болью. Советница, правда, осведомилась, где я пропадала, но я ей ничего не ответила.
 
   Посещение Набрызга я, наверное, никог­да не забуду – даже если стану долгожи­телем.
   Ровно в три я подошла к парку. Со спор­тивной сумкой. Потому что на самом-то деле я должна была идти на тренировку. Николаус и Али-баба стояли у входа в парк, прислонившись спиной к решетке.
   – А вы уверены, что он сейчас дома? – спросила я.
   Мне не хотелось совсем уж зря пропускать гимнастику.
   – О нас доложено, – усмехнулся Али-ба­ба.
   – А вы ему сказали, что я насчет моей сестры...
   Николаус покачал головой.
   – Конечно, нет! Я на уроке латыни пос­лал ему записку. Там стояло: «Будь в 15.10 дома, а не то пеняй на себя – шапка сго­рит».
   – Какая еще шапка сгорит? – спросила я. Они рассмеялись. Наверное, так говорят, когда должно случиться что-то ужасное.
   Николаус сообщил мне, что он уже про­думал первоклассный, тактически грандиоз­ный план наступления. А Али-баба подтвер­дил, что план этот как пить дать принесет победу. Точно. С гарантией. И вообще они вели себя так, словно речь шла не о моей, а об их сестре, а я тут только так, случайно, рядом с ними чапаю. На углу квартала, где живет Набрызг, они поставили меня в из­вестность, что отныне мне надо идти возле самой стены. Этот Набрызг, как опасался Али-баба, небось из любопытства стоит у окна и ждет. Если он завидит меня, он тут же поймет, в чем дело, и точно рассчитанная тактика нападения врасплох полетит ко всем чертям. Я шла, прижимаясь к стенам домов, и вытирала их рукавом пальто.
   В подъезде стоял велосипед с чудным седлом и лисьим хвостом. Али-баба вывер­нул ниппель из переднего колеса.
   – Выложит все, получит назад, – бурк­нул он.
   Я нашла, что это подло, но ни Али-баба, ни Николаус не обратили никакого внимания на мой протест.
   Фамилия у Набрызга важная – Зексбюргер. И уже дверь в его квартиру обладала определенным весом. Я до тех пор видала такие двери только в фильмах про старые времена. Темно-коричневая, с двумя створ­ками, такая высокая, что в нее мог бы, не сгибаясь, войти великан, а на раме какие-то гирлянды, вырезанные из дерева. Над дверью большой деревянный треугольник с колонна­ми, цветами и листьями. На медной табличке выгравирована фамилия «Зексбюргер», а под этой табличкой – бумажная. На ней написано:
   К Зексбюргеру – 1 звонок
   К Хуберу – 2 звонка
   К Шилеку – 3 звонка!
   – Это квартиранты, комнаты у них сни­мают, – сказал Али-баба.
   Николаус позвонил один раз. Мы услыха­ли шаги за дверью. Шаги приближались. Потом все стихло. Дверь не открылась.
   – Позвони еще раз, – шепнул Али-баба.
   – Тогда ведь Хубер подумает, что это к нему, – шепотом ответил Николаус.
   На одной створке двери был глазок в мед­ной оправе. Сперва в глазке мелькнуло что-то тоже медного цвета. Потом показалось что-то коричневое. Я дернула Николауса за рукав и показала ему на глазок. Николаус усмех­нулся, прикрыл рукой глазок и сказал тор­жественно и громко:
   – Вольфганг-Иоахим Зексбюргер, вынь свой глаз из глазка и открывай, не то живо шапка сгорит!
   Дверь приотворилась, но мы не смогли ее распахнуть, потому что она была закрыта изнутри на цепочку. Набрызга не было вид­но. Но зато его было слышно.
   – Что вам, собственно, надо?
   – Серьезную аудиенцию, – ответил Али-баба еще более раскатистым голосом, чем Николаус.
   – Насчет чего?
   – Жизненно важное дело.
   – Сколько вас?
   – Трое.
   Теперь цепочка была наконец снята, и мы вступили на территорию квартиры.
   Такой передней я до тех пор ни разу не видела даже в фильмах. Второй такой навер­няка не сыщешь. Тут царил полумрак, а стен вообще не было видно, потому что везде стоя­ли громадные шкафы. Все они были темно-коричневые и с резьбой по дереву, но ни один не походил на другой. На шкафах стоя­ли чемоданы, а на чемоданах до самого по­толка громоздились коробки и картонки. И между шкафами тоже было навалено вся­кого барахла.
   По дороге к комнате Зексбюргера я несколь­ко раз споткнулась и набила себе синяки. Тут было много препятствий: бугор на полу, огромный счетчик, торчавший из стены, жестяная стойка для зонтов с бочку величи­ной, прислоненная к стенке метла, на кото­рую я умудрилась наступить, и палка огре­ла меня по голове, а последним препятствием – как это ни странно звучит – была ван­на. Огромная жестяная ванна с картошкой и луком.
   По сравнению с передней комната Набрыз­га показалась нам вполне нормальной. По сравнению с комнатой любого другого маль­чишки она была очень и очень странной. Тут стояло пианино с кружевной накидкой и ка­чалка с узором из цветочков, а на подокон­никах – дикое количество всяких растений. И торшер с ажурным абажуром, и письмен­ный стол с гнутыми резными ножками, а на стенах – картины, написанные масляными красками. Можно было подумать, что в этой комнате живет какая-то древняя старушка.
   – Садитесь, – сказал Зексбюргер. Куда нам садиться, было не совсем ясно, потому что сам Зексбюргер занял качалку с цветоч­ками, а больше никаких стульев в комнате не было. И даже кровати.
   – Пардон, – сказал Зексбюргер, встал, подошел к полосатой занавеске в глубине комнаты, отдернул ее, и мы увидели расклад­ную кровать.
   Мы сели на кровать, а он снова подошел к качалке с цветочками и уселся в нее.
   – Так в чем дело? – спросил он, беря с письменного стола коробку с сигаретами. Он выдвинул ящик, достал зажигалку, закурил.
   – Эта дама тебе знакома? – Али-баба по­ложил руку мне на плечо.
   Набрызг кивнул.
   – Тебе известно, что случилось с ее сестрой? – спросил Николаус. Набрызг снова кивнул. Я глядела на Набрызга во все глаза.
   Николаус и Али-баба тоже уставились на него. И вдруг они сказали хором:
   – А ну, давай выкладывай!
   – Она исчезла, – сказал Зексбюргер, стряхивая пепел с сигареты.
   Я отвела от него взгляд.
   – Придурок, – сказал Николаус, – это нам и без тебя известно, что она исчезла. Где она, с кем – вот что мы хотим знать!
   – Но ведь этого я тоже не знаю, – сказал Зексбюргер.
   – Так она же была твоей любимой, твоей обожаемой, твоей дамой сердца, и уж кто-кто, а ты-то должен знать, куда она девалась!
   Зексбюргер покраснел.
   – Она же клялась тебе в вечной любви!
   Зексбюргер покраснел еще больше.
   – Вы же с ней были тайно помолвлены!
   Зексбюргер стал и вовсе пунцовым как помидор.
   – Я, я, я... – пробормотал он, заикаясь.
   – Да, ты, ты, ты! – перебил его Нико­лаус. – Ты любил ее, и она любила тебя, так неужто она тебе не сообщила, куда сбежала!
   Зексбюргер затянулся.
   – Ничего она меня не любила.
   – Что нам давным-давно известно, ува­жаемый Набрызг.
   Али-баба поднялся с раскладной кровати. Цвет лица Набрызга то и дело менялся – то он был пунцовым, то бледно-желтым.
   – Выметайтесь! Выметайтесь отсюда! – заорал он. Али-баба положил Набрызгу руки на плечи, чтобы тот не вскочил с качалки. – Что вам от меня нужно? Хотите поиздевать­ся?
   Мне казалось, что он вот-вот разревется. Они его довели, и я поразилась: как быстро, оказывается, можно довести человека.
   – Нам нужно, – говоря это, Николаус встал и подошел к Зексбюргеру, – услышать правду во всех подробностях! –Николаус улыбнулся. Не очень-то дружелюбно. – Ты крался как тень за Ильзой Янда, следил за каждым ее шагом.
   Набрызг попытался возразить.
   – Помалкивай, – продолжал Николаус, – мы знаем совершенно точно, что это было так. И сейчас ты расскажешь, что еще делала Ильза, кроме как ходила в школу, на трени­ровки и на музыку. – Он кивком указал на меня. – Тут, по словам ее сестры, кое-что остается неясным.
   Набрызг не хотел говорить.
   – Дорогой Набрызг, Вольфганг-Иоахим Зексбюргер, – сказал Али-баба с приветливой улыбкой и еще крепче сжал плечи Наб­рызга, – если ты сейчас же не выложишь все до конца, то завтра в школе ты получишь в письменном виде, и даже отпечатанное на гектографе, уведомление, что ты врун и хвастун. И на доске мы напишем, что господин Зексбюргер еще никогда в жизни ничего не имел ни с одной девчонкой!
   Зексбюргер был повержен. Он сунул в рот новую сигарету и предложил сигареты нам. Я закурила первую в жизни сигарету и стала слушать Зексбюргера, который, и правда, был удивительно хорошо осведомлен о каж­дом шаге моей сестры. Даже обо мне и о ма­ме и обо всех остальных он знал более чем достаточно. Вскоре мне стало ясно, что ему знакома каждая пуговица на Ильзином паль­то. Даже ее расписание он знал наизусть. «В среду у нее на шестом уроке латынь», – говорил он. Или: «Она в тот день была в розовом свитере с белым сердечком на груди». Он говорил так, словно жил вместе с нами уже сто лет. Набрызг увлекался все больше и больше. У меня было такое чувство, что он уже вовсе и не злится на нас, а даже как будто рад, что наконец-то может рассказать все.
   Через полчаса он перешел к главной части. Я хочу сказать, главной для меня: для него тут все было самое главное.
   – И вот я стою с велосипедом на моем посту против вашего дома, – рассказывал он, – и она, как всегда, выходит минута в минуту. Я думаю – сейчас она пойдет на­лево, к учительнице музыки, потому что в руке у нее нотная папка, но она идет напра­во, к остановке трамвая, стоит там и ждет. Я подумал: «Если б ей надо было проехать одну или две остановки, она бы уж точно не пошла на трамвай. Такие расстояния она всегда проходит пешком». Я скорей на вело­сипед, жму на педали – трамвай-то идет ведь быстро, мне за ним не так-то просто поспеть. На третьей остановке я торможу и жду. При­ближается трамвай, и я вижу – Ильза стоит на площадке, но не выходит. Трамвай трога­ется. Я за ним. У меня уже язык на плече – дорога-то в гору! На шестой остановке она наконец выходит и прямо под носом у трам­вая бежит через улицу. Я этого, понятно, не могу – мне приходится ждать, пока трамвай проедет. Трамвай отошел, а Ильзы уже нет, исчезла. Я оставляю велосипед в подъезде какого-то дома и начинаю обследовать мага­зины на той стороне. Ну, в овощном ее, понятно, не оказалось, и у мясника тоже.
   – Так где же она оказалась? – Али-баба начал проявлять нетерпение.
   Набрызг теперь уже наслаждался, что рас­сказ его нас так волнует. Он улыбнулся и продолжал:
   – Да, так где же она оказалась... В баре – вот где! А потом она вышла оттуда с каким-то типом и...
   – Минутку! – крикнул Николаус. – Не части! Из-за этого типа мы и пришли. Так как он выглядел, этот монашек?
   – Никакой он не монашек. Так вот... он был взрослый. Ну, я хочу сказать, настоящий взрослый. И в белом замшевом пальто. Таком длинном, очень дорогом, наверно!
   – Ну и что потом? – спросил Али-баба.
   – Потом они сели в машину и уехали.
   – В красном «БМВ»? – Это был мой пер­вый и единственный вопрос. Зексбюргер кивнул.
   – Красный «БМВ-2000», черные кожаные сиденья, рядом с зеркалом дальнего вида болтается пластмассовая русалка. Номер – В 704 256.
   Али-баба почесал в затылке.
    –Когда знаешь номер машины, можно разыскать и владельца.
   – Да. Но только в том случае, если ты полицейский или у тебя есть связи, – сказал Николаус.
   А Набрызг торжествующе заявил:
   – Владельца я уже давно разыскал. Этот тип в белом замшевом пальто – Золотой Гусь.
   – Как-как его зовут? – хором спросили Николаус и Али-баба.
   – Конечно, на самом деле его зовут не Золотой Гусь, но если он не разъезжает в своей тележке по городу, тележка стоят в переулке Рюкертгассе перед трактиром «Золотой гусь». В этом доме только два этажа. Внизу трактир, а наверху, как я полагаю, квартира хозяина. И этого типа, который встречается с Ильзой, я видал и за витриной трактира, и в окне второго этажа. И Ильзу я видал, как она прогуливала со­баку – такой громадный коричневый пес. А так он обычно спит на пороге, у открытой двери трактира.
   Еще мы узнали от Набрызга, что Золотой Гусь всегда обнимал Ильзу за плечи, а когда он ждал Ильзу, то останавливал свой крас­ный «БМВ» за вторым поворотом от нашего дома. И еще мы узнали, что красный «БМВ» уже не стоит больше перед трактиром. Как раз с тех пор, как Ильза исчезла.
   – Иногда, – сказал Набрызг, мечтательно глядя в сторону, – они сидели в машине, и он брал ее руку – каждый палец ей целовал.
   – Не принимай близко к сердцу, Набрызг, – сказал Николаус.
   – Все это для меня уже в прошлом, – Набрызг встряхнул головой, – теперь у меня совсем другая, из десятого «Б», – просто блеск! С ней-то у меня все в порядке!
   Али-баба усмехнулся и подмигнул Николаусу.
   – Нет, правда! – поспешил заверить нас 3ексбюргер. – Лола, высокая такая, с черными локонами!
   – Конечно, конечно, мил-человек. – Али-баба достал из кармана ниппель от велоси­педа. – Поскольку ты вел себя примерно, вот, получи. Можешь отправляться в турне.
   – Даю честное слово, – громко сказал Набрызг, – больше я ни за кем не гоняю на велосипеде! У меня ведь есть Лола! И теперь уже все чистая правда. Мы даже ходили вместе в кино!
   – Случайности случаются, – ввернул Николаус.
   – Никакая это не случайность! Я сам покупал билеты!
   Мне показалось, что Зексбюргер уже опять готов зареветь. Али-баба направился к двери. Он поклонился:
   – Для меня это был прямо-таки народный праздник!
   – С фонариками и сюрпризами, – сказал Николауc и тоже пошел к двери. Я встала с кровати.
   – Большое спасибо, – сказала я.
   – Не за что, – пробормотал Зексбюргер.
   – Пошли, – позвал меня Николаус. Я вышла из комнаты.
   Николаус и Али-баба ждали, прислонившись к полуоткрытой двери на лестницу. Я снова споткнулась в передней и набила синяк, ударившись о счетчик.
   Внизу, перед домом Зексбюргера, Никола­ус вдруг заторопился.
   – А теперь мне надо бежать домой! Срочно! – сказал он.–  А не то они с голоду подохнут! С утра ничего не ели!
   Он побежал со всех ног. Али-баба усмех­нулся.
   – Кто подохнет с голоду? – спросила я. – У него что, хомячки или мыши?
   – Морские свинки!
   – Две?
   Али-баба опять усмехнулся.
   – Две? У него их, по-моему, пятьдесят четыре или, может, уже шестьдесят семь.
   – Ты смеешься?
   – Зачем? Какой смысл? Я вообще очень правдив. Правда, она ведь, как правило, куда невероятнее.
   Али-баба сделал серьезное лицо. Но слиш­ком серьезным лицо его не стало – уж очень оно было круглое. Только две складочки об­разовались над бровями.
   – Наш милый Николаус два года назад пожелал получить в подарок на пасху двух морских свинок и в самом деле их получил. А поскольку это были самочки, он назвал их Трудхен и Траудхен. Но Траудхен оказалась не свиньей, а кабаном, морским кабаном, или как это там называется. И под троицу у Николауса образовалось уже восемь морских свинок. С тех пор он их сортирует.
   – Что делает?
   – Сортирует. После очередных родов он достает из клетки всех морских беби и проводит обследование. И беби мужского пола он сажает в мужскую клетку, а беби женско­го пола – в женскую. Понимаешь?
   Конечно, я поняла. Но как же так получи­лось, что у Николауса теперь не то пятьдесят четыре, не то шестьдесят семь морских свинок? Вот чего я не понимала.
   – Очень просто, – сказал Али-баба. – Ведь чертовски трудно точно установить, какого пола данное беби морской свинки! – Али-баба хихикнул.– Николаус их даже в лупу рассматривает, но все равно иногда ошибается, а эти бестии вообще не придер­живаются никаких возрастных рамок при половых сношениях, они жутко эротичны и уже в ранней юности приобретают детей, когда сами они еще, можно сказать, дети. Вот и случилось, что Николаус вдруг обна­ружил в мужской клетке одну беременную морскую барышню. Он заметил это потому, что животное стало слишком толстым и слишком медлительным. – Али-баба минутку помолчал и добавил: – Если бы добрые ма­маши морских свинок иной раз не лакоми­лись своим потомством сразу после его появ­ления на свет, у него их было бы уже куда больше ста.
   – А родители? Его родители ему разреша­ют?
   Али-баба пожал плечами и сказал, что родители, разумеется, вопят.
   – Но что они с ним поделают? – спросил он.
   – Ну, они могут запретить.
   – Ему не запретишь! – Али-баба сказал это с большим уважением.
   Я вздохнула.
   – Вот что, Sweety, – заявил Али-баба.– Тут вздыхать нечего. Кто разрешает себе запрещать, тот сам в этом и виноват! Дело в том, что родители могут принять меры только против того, кто, во-первых, боится их, а во-вторых, слушается! – Он высморкал­ся в большой клетчатый платок. – Ведь на самом-то деле они бессильны. Они просто бумажный тигр! У нас, если хочешь знать, куда больше силы, да и времени больше. Все, чего они могут на самом деле добиться, – это испортить себе нервы или заработать язву желудка.
   – Нет,– покачала я головой. – Они мо­гут и запереть, и побить, и отправить в при­ют, и не давать карманных денег, и еще мно­го чего – все они могут!
   Али-баба посмотрел на меня с изумле­нием.
   – Sweety, – сказал он, повысив голос, – я веду речь не о средних веках и не о са­дистах. Я веду речь о нормальных родите­лях! – Он взглянул на меня с интересом. – А что, может, твои старики уже когда-ни­будь били тебя или отказывали в карманных деньгах?
   Сама себе удивляясь, я сказала:
   – Нет.
   А ведь мама уже сколько раз давала мне пощечину! Иногда, когда нервничала, вооб­ще из-за какой-нибудь чепухи. Как-то даже за то, что у меня под кроватью валялась половинка яблока. Или еще за то, что я не вы­терла ноги. Правда, в последнее время она очень редко пускала в ход руки.
   – Вот видишь, – с удовлетворением ска­зал Али-баба, – ни один нормальный человек не бьет своих детей.
   Я не хотела с ним спорить. Но вообще-то я могла бы назвать ему уйму родителей, а вовсе не только мою маму, чтобы доказать обратное.
   – Один раз, – улыбнулся Али-баба, – моя старушка хотела было мне влепить, но я поглядел на нее выразительно и спросил, вполне ли она уверена, что я не дам ей сдачи. Тогда она раздумала.
   – А ты что, правда дал бы?..
   Али-баба рассмеялся.
   – Не знаю. Честно говоря, не думаю. Моя старушка, понимаешь ли, очень уж хрупкая, с нулевой прочностью.
   – А отец? – спросила я.
   – Ну, его мы имеем честь видеть только по воскресеньям за обедом. А кроме того, моему папаше до лампочки, чем я там зани­маюсь. Его не устраивает только то, что я не являюсь стройным юношей. А вообще-то он малость того. Когда он узнает, что я получил пятерку или четверку, то просит передать мне, что я карьерист. А вот когда я получаю двойку, он премирует меня сотней шиллин­гов.
   Я, очевидно, глазела на Али-бабу, открыв рот, потому что он сказал:
   – Закрой-ка рот, девочка, а то у тебя будет ангина.
   Я закрыла рот. Говорить мне все равно не хотелось. Не так-то приятно слушать про таких чудных и веселых родителей. Это на меня тоску наводит. Мне не то что грустно, а так, немножко. Просто становится за­видно. Я старалась утешиться – или хотя бы усмирить свою зависть, – уговаривая себя, что Али-баба все выдумывает. У него, наверно, противные, злые, уродские родители, внушала я себе. Он такой же, как этот Зексбюргер, все он врет. Но до конца угово­рить себя я не смогла: даже по одежде Али-бабы можно было догадаться, что уж он-то творит все, что хочет. На нем были белые джинсы с бахромой внизу и тремя разноцвет­ными заплатами на заду. А штанины разри­сованы красным карандашом. На его индий­ской рубашке пестрела разноцветная вышив­ка, а поверх рубашки была надета перемазан­ная мохнатая куртка, тоже с вышивкой. На голове, над круглым полным лицом, красо­валась шляпа, и даже не шляпа, а просто старый фетровый колпак, и притом сильно помятый. И к тому же еще розового цвета! Моя мама заорала бы страшным голосом, если бы мне вдруг вздумалось так нарядить­ся. А вот Али-баба даже в школу являлся в этом костюме.
   – Ты одна туда пойдешь или тебя про­водить? – спросил Али-баба, и я очнулась от моих раздумий.
   – Куда я пойду? – спросила я. Но я-то хорошо знала, что он имеет в виду.
   – К Золотому Гусю, конечно.
   Мне и к Набрызгу-то идти не хотелось, а уж к Золотому Гусю и подавно. Что мне там делать? Да и, кроме того, ведь красный «БМВ» все равно уже больше не стоит перед «Золотым гусем». С меня было довольно. Какой-то Золотой Гусь в замшевом пальто целует моей сестре каждый палец, да еще он хозяин трактира. Какой-то Набрызг катит за ними на своем велосипеде и шпионит. Все это, черт возьми, совсем не вязалось с той Ильзой, которую я знала. Это была какая-то чужая Ильза. Мне ничего больше не хоте­лось знать о чужой Ильзе.
   – Ну так что? – продолжал настаивать Али-баба.
   – Я, я... я не знаю, – пробормотала я.
   – Рюкертгассе ведь тут недалеко, – Али-баба показал в сторону парка, – мы мо­жем сперва поглядеть на трактир просто с улицы.
   На это возразить было нечего. Я и раньше не раз проходила домой этим переулком, и теперь я вспомнила, что там в самом деле есть какой-то трактир с дверью и ставнями, выкрашенными зеленой краской. И большая собака лежит на пороге.
   Мы прошли парком. Третий переулок за парком и был Рюкертгассе. «Золотой гусь» оказался домом № 7. Все было так, как опи­сывал Зексбюргер: внизу – трактир, на вто­ром этаже – квартира. Рядом с дверью в трактир – другая, зеленая дверь, на ней – два звонка. Под одним – табличка с над­писью «Бар», под другим – «Квартира». Большая собака не лежала у раскрытой две­ри, потому что дверь была закрыта. Для открытых дверей на улице было слишком холодно.
   – Да это же настоящий кабак! – опреде­лил Али-баба.
   Сперва мы стояли на тротуаре, напротив «Золотого гуся». Потом Али-баба потянул меня за руку через улицу. Рядом с дверью в трактир висел на стене прозрачный пластмас­совый ящичек, а в нем – картонка с меню.
   – Гуляш, капуста с фрикадельками, шни­цель, сосиски с горчицей, говядина с овощами, зразы, эмментальский сыр, спиртные напитки, разливное пиво, – громко прочел Али-баба и пробормотал вполголоса: – Настоящая трактирная жратва, ноль для интеллигентного человека.
   Я попробовала заглянуть в окно, но зана­вески в красно-белую клетку были задерну­ты. Проглядывал только краешек не то сто­ла, не то стула.
   – Я хочу пить, – сказал Али-баба.
   – А я не хочу.
   Ни за что на свете Али-бабе не удастся за­гнать меня в этот трактир, решила я, да и денег у меня нет.
   Но Али-баба просто вташил меня туда. Он жутко сильный. А когда он открыл дверь трактира и я одной ногой ступила на порог бара, я больше не отважилась продолжать сопротивление. Ведь это выглядело бы чер­товски смешно, а люди, сидевшие за столи­ками и тянувшие пиво, и без того смотре­ли во все глаза на Али-бабу из-за его джин­сов и розовой шляпы.
   И я поплелась вслед за Али-бабой к сто­лику.
   – Не хочет ли дама снять пальто? – спросил меня Али-баба, да еше громовым басом.
   – Не кричи ты так, – прошептала я и отдала ему пальто.
   – Разрешите предложить вам стул, – рявкнул Али-баба ничуть не тише, чем раньше.
   За столиками послышалось хихиканье. Я поспешно села на стул, пододвинутый Али-бабой. Нарочно села спиной ко всем остальным столикам. Мне не хотелось ви­деть все эти улыбочки. Я еще мало бывала в подобных заведениях, только в кондитерской, где я через субботу встречаюсь с папой, да иногда по воскресеньям в кафе, когда мы выезжали всей семьей. Одна – без мамы, без папы или Курта – я еще вообще нигде ни­когда не была, а уж тем более в пивной. Да еще с таким чудовищно толстым парнем в разрисованных джинсах и с розовым колпа­ком на голове.
   – Сними шляпу, – шепнула я.
   – Даму смущает мой шлем? – спросил Али-баба.
   – Да не ори ты, веди себя нормально. И не говори так напыщенно!