Нёстлингер Кристине. Ильза Янда, лет - четырнадцать

   – Тогда и ты веди себя, будь добра, нор­мально и не пищи, как мышка! И не стес­няйся всего, как церковная мышка, и не ог­лядывайся по сторонам, как домовая мышь, – сказал Али-баба.
   На этот раз окружающие его не слышали. Кроме того, он снял с головы колпак.
   Официантка подошла к нашему столику и спросила, чего мы желаем. Я и сама не знала, чего я желаю.
   – То же, что и ты, – сказала я Али-бабе.
   – Две порции сосисок с горчицей, два раза сыр, два куска вишневого торта и два раза пол-литра яблочного соку, – заказал Али-баба.
   Я испугалась не на шутку. Не потому, что он заказал так много, голодна я была звер­ски. С тех пор как у нас готовит советница, я всегда зверски голодна. Я испугалась из-за счета. Потом я решила одолжить денег у Али-бабы. Ведь столько, сколько стоят со­сиски с горчицей, и порция сыра, и кусок вишневого торта, и пол-литра яблочного со­ку, я и за целый месяц не получаю на кар­манные расходы.
   – Я потом верну тебе деньги. В рассроч­ку, – сказала я.
   – Ты приглашена, Sweety, – Али-баба покровительственно кивнул мне, и у меня словно камень с души свалился.
   Официантка принесла яблочный сок и ска­зала, что сейчас подаст нам сосиски.
   – Скажите, пожалуйста, – спросил Али-баба, – у вас есть тут большая собака? Гро­мадный пес неописуемой красоты?
   – Большая собака-то у нас есть, – сказа­ла официантка, – а вот насчет ее красоты - это я в первый раз слышу.
   Официантка заглянула под стол и по­звала:
   – Фердинанд, поди-ка сюда, тут тебя на­зывают красивым!
   Кое-кто из посетителей рассмеялся, а стол, под который заглянула официантка, начал слегка покачиваться, и из-под него вышел Фердинанд. Ну, красивым его назвать было трудно. Но зато он глядел очень дружелюбно.
   Фердинанд медленно подошел к нашему столу. Он обнюхал сперва Али-бабу, потом меня. Официантка похлопала Фердинанда по спине.
   – Он старый-престарый старичок. Если перевести на человеческий возраст – ему уже сто два года.
   – Он ваш? – спросил Али-баба.
   – Да вы что! – официантка рассмеялась. – Такого зверя я бы и прокормить не смогла. Он поедает больше, чем четверо де­тей. Я ведь тут только служу, а Ферди­нанд – хозяйский пес.
   Официантка занялась теперь хвостом Фер­динанда. Она счищала с него налипшую пыль.
   – Столько пыли у нас, – ворчала она, – если не найдем еще человека, просто задох­немся.
   – От пыли еще никто не задохнулся, – сказал Али-баба.
   Официантка рассмеялась. Старательно обобрав пыль с собачьего хвоста, она сказала:
   – Сегодня я привела сюда одну женщи­ну, но господин шеф ее не взял. Потому что она турчанка. Но неужели... – Официантка замолчала, потому что за соседним столиком один из посетителей поднял вверх пустую кружку и крикнул:
   – Херми, Херми!
   – Ни минуты покоя, – пробормотала офи­циантка, повернулась и, взяв пивную круж­ку, побежала к стойке. Али-баба с удовлетво­рением поглядел ей вслед.
   – Итак, господин шеф не уехал. Госпо­дин шеф еще сегодня был здесь, – подыто­жил он.
   – А где же он сейчас? – спросила я.
   – Я не провидец. Это единственный дар, которым я не владею.
   – Как же это так – он здесь, а Ильза уехала? – спросила я.
   – Мы это дело рекогносцируем! – сказал Али-баба.
   – Чего мы это дело?..
   – Провентилируем!
   – А как, ты можешь сказать?
   Но Али-баба не успел мне ответить, пото­му что входная дверь отворилась и в нее вошел человек вдвое больше и вдвое толще Али-бабы. Короче говоря, и объемом и ро­стом с медведя гризли. На голове у него была синяя вязаная шапка, на ногах деревянные сабо, а живот прикрывал большой синий фартук. Он был в клетчатой рубашке и в куртке. Я не умею определять возраст взрос­лых, но человек этот был так примерно вроде старого отца или молодого дедушки. Я отчет­ливо слышала, как официантка сказала ему:
   – Добрый вечер, господин шеф!
   И Али-баба отчетливо слышал, как один из гостей сказал:
   – Хозяин пришел. Может, сыграет с нами в картишки?!
   Фердинанд затрусил навстречу хозяину и обнюхал его, виляя хвостом.
   – Хозяин, иди выпей с нами! – кричали за столиками. – Хозяин, иди к нам, сыграем в скат!
   Хозяин снял с головы синюю вязаную шапку. Под ней оказалась обширная лысина.
   – Не могу, ребята, спешу, – ответил он. – Надо ехать, прямо тут же.
   Гости разочарованно загудели. Фердинанд ухватил хозяина за штанину и теребил ее.
    –Фердинанд, прекрати, Фердинанд, отвяжись! – крикнул хозяин. Но прозвучало это не зло.
   Фердинанд оказался послушным псом. Он выпустил из пасти штанину, взглянул на хозяина с упреком и снова поплелся к нашему столу. Он положил голову мне на колени и разрешил почесать себя за ухом.
   Я была в полном смятении. Этот лысый медведь гризли в синей вязаной шапке! Не мог же он быть другом Ильзы! Это просто не­возможно!
   Али-баба был тоже порядком удивлен.
   – Ну, друг Sweety, – сказал он, – если этот имел успех у твоей сестры, тогда я могу завоевать саму Miss World! Это уж точно!
   Официантка принесла нам сосиски с гор­чицей и прикрикнула на Фердинанда.
   – Он жуткий обжора, – объяснила она. – Никому поесть не дает. Еще вырвет сосиску из рук и сожрет.
   Но прогнать Фердинанда было не так-то просто. Он учуял запах сосисок и пришел снова. Официантка взяла его за ошейник и потянула к дверям кухни.
   – Позор для порядочного кафе эдакая собака, – ворчала она.
   Хозяин с усмешкой поглядел ей вслед. Я подумала: «Жаль, что собаки не умеют говорить. Фердинанд – это уж точно – мог бы нам тут помочь. Если уж Ильза даже гу­лять его выводила».
   Официантка спровадила Фердинанда на кухню и принесла нам сыр и вишневый торт. Хозяин скрылся за дверью, на которой было написано «Погреб».
   – Али-баба, – тихо сказала я, – хоть я и почти ничего не знаю о моей сестре, но что у нее роман с этим полудедушкой, это исключено!
   – Ничего не исключено, Sweety.
   И Али-баба стал меня убеждать, что у моей сестры, очевидно, комплекс безотцовщины, и поэтому она может любить только пожилых мужчин. А когда я ему рассказала, что наши родители в разводе и что папа не слишком-то нами интересуется, он и вовсе уверовал в свою гипотезу.
   – В чистом виде сублимация безотцовщины, в чистом виде! Эрзац-папаша! – повторял он все снова и снова.
   Али-баба рассказал мне еще много разных историй про эрзац-папаш и про всякие такие вещи. Его главное хобби – психология. Это звучало довольно убедительно и вроде бы все объясняло. Но у меня все же были возраже­ния.
   – Этому медведю гризли ни капельки не подходит белое замшевое пальто. И красного «БМВ» тоже что-то нигде не видно.
   Наш столик стоял у самого окна. Я раздви­нула занавеску в красно-белую клетку. Али-баба прижался носом к стеклу, но и ему не удалось увидеть где-нибудь поблизости крас­ную машину. Да и с тем, что толстый хозяин трактира очень уж мало подходит к белому замшевому пальто, он тоже не мог не согла­ситься.
   Я соскребла с тарелки остатки вишневого торта.
   – Хочешь еще? – осведомился Али-баба. Я, по правде сказать, была бы не прочь съесть еще кусок торта, но мне не хотелось вводить Али-бабу в такие расходы. Поэтому я сказала:
   – Нет, спасибо.
    – Так ты считаешь, что Набрызг нам все наврал? – спросил Али-баба.
   Нет, я не думала, что Набрызг наврал. Он говорил правду.
   – Ну а раз Набрызг не наврал, – доказывал Али-баба, – значит, трактирщику вполне подходит белое замшевое пальто.
    –Оно ему точно не подходит! С гарантией!
   – Поживем – увидим, народная муд­рость, – сказал Али-баба. – Трудный случай. Такой орешек не разгрызешь с одной попыт­ки, Sweety. – Он положил свою руку на мою. – Но мы еще найдем разгадку! – И ле­гонько похлопал меня по руке.
   Потом Али-баба сказал, что теперь ему на­до срочно идти в кино. Он позвал и меня и выразил полную уверенность, что любой билетер пропустит меня на сеанс – «до че­тырнадцати вход воспрещен».
   – Мне пора домой, – сказала я. Он стал надо мной смеяться.
   – Да ведь сейчас только четверть ше­стого!
   Я испугалась. Я должна была вернуться в пять. Мне не хотелось рассказывать Али-бабе, как у нас дома обстоит дело с пунктуаль­ностью и какие взгляды на этот счет у моей мамы и у советницы. Такому, как Али-баба, этого все равно не понять. И я сказала:
   – Я вообще не люблю ходить в кино.
   – Ты что, не в себе? – спросил Али-баба.
   А потом он сказал, что если я не люблю водить в кино, то одно из двух – либо я ископаемое, либо исключительная личность. Втайне я понадеялась, что он счел меня за личность. Али-баба расплатился. Он попросил, чтобы я проводила его до кино. В этом я не смогла ему отказать. И мы зашагали рядом по улице в направлении кинотеатра.
   Ну так вот. Если бы Али-баба прочел все это – чего, я надеюсь, никогда не случится, потому что мне это было бы очень неприят­но, – он, наверно, сказал бы: «Sweety, ты повторяешься!»
   И все-таки я могу написать только так: дома опять все было совершенно ужасно. Дома разразился скандал, вернее, два скандала.
   Я и в самом деле хотела только проводить Али-бабу до кино. Но перед кинотеатром стояли еще Николаус, и младший брат Николауса, и трое ребят из моего класса. И все они говорили, что я тоже должна с ними пойти. И еще они говорили, что сеанс, кото­рый начнется в полшестого, в семь уже кончится и я вернусь домой самое позднее в четверть восьмого, а это детское время.
   И раньше, чем я успела хорошенько по­размыслить над тем, согласится ли моя ма­ма, что четверть восьмого – детское время, Али-баба уже купил два билета. А Николаус, не теряя времени, протаскивал меня через контроль. Tyт уж раздумывать мне совсем не пришлось, потому что я целиком была занята тем, чтобы сойти за четырнадцатилетнюю и соответственно держаться и улыбаться. Поче­му этот фильм «воспрещен до четырнадца­ти», мне так и осталось неясно. В нем нет ничего ни про плотскую любовь, ни про звер­ства. Всего три вполне нормальных убийства да несколько поцелуев. (Николаус утвержда­ет, что фильм из-за того «до четырнадцати», что там один тип что-то украл, а его не поса­дили.)
    Сразу после кино я помчалась домой, что было не так-то легко, потому что все остальные еще стояли возле кинотеатра и трепались.
   Когда я, запыхавшись, прибежала домой, начался первый скандал. Мама была уже в истерике.
   – Могу я спросить, где ты так долго про­падала? – крикнула она дрожащим голо­сом. – Ты ведь сказала, что придешь домой в пять часов!
   – Но это, к сожалению, заняло больше времени, – сказала я.
   – Что заняло больше времени?
   – Ну, доклад, – сказала я, – я после тре­нировки опять вернулась к Анни. Нам приш­лось еще подбирать материал. В книге об этом вообще почти ничего не сказано. Отец Анни даже сам нам помогал. Он все искал в разных словарях.
   – Это называется в лексиконах, – строго сказала советница. Она глядела на меня как-то странно. Мне стало не по себе. И поэтому я вообще понесла чушь. Про Анни, и про трамвай, который целую вечность не приходил, и про то, что доклад жутко трудный.
   – Она точно такая же лживая, как ее сестра, – вынесла приговор советница.
   – Если ты сейчас же не скажешь прав­ду, тебе плохо придется, – прошипела мама сквозь зубы.
   Я заявила, что все это – чистая правда. Тогда мама дала мне пощечину.
   – Не бей ее, не стоит того, – сказала со­ветница.
   – Нет, стоит! – крикнула мама и дала мне еще пощечину. – Стоит! Уж теперь-то она скажет, где была! Сию же минуту скажет!
   Я вспомнила Али-бабу и все, что он гово­рил мне о детях и о родителях. Что у детей якобы больше силы и больше времени. И что на самом деле родители бессильны. Я дума­ла: «Вот если бы ты увидел мою маму, Али-баба, ты никогда бы не стал так говорить! Уж она-то никакой не бумажный тигр!»
   – Не бей ее! Не стоит того! – еще раз по­вторила советница. Но на лице ее выразилось удовлетворение, когда мама влепила мне еще одну пощечину.
   И тут мама начала кричать, что два часа назад звонила Анни Майер. Она хотела спросить, какие параграфы заданы по мате­матике.
   – Я спросила ее! – кричала мама. – Ни­какого доклада вам не задавали! Ты вообще ни о чем с ней не уславливалась! А ну-ка говори, где ты была!
   Я ничего не отвечала. Когда получишь три пощечины, можно стерпеть и четвертую.
   – Как нагло она смотрит, – вставила советница.
   Мама не дала мне четвертой пощечины. Она вдруг разрыдалась.
   – Не волнуйся, успокойся, возьми себя в руки, – увещевала советница маму.
   – И она тоже начинает! Теперь и с ней все так же пойдет! – рыдала мама.
   Я удивлялась самой себе: мне было не жалко маму. До сих пор мне всегда ее было жалко, когда я видела, что она плачет.
   – Вот видишь, что ты натворила! – не унималась советница, указывая на ма­му. – Вы ее в могилу сведете!
   Я пошла к себе в комнату. Мне еще надо было приготовить уроки. Но только я села за письменный стол, пришла мама. Она на­чала все сначала: чтобы я сию же минуту сказала ей, где я была, сию же минуту! А не то мне несдобровать – произойдет что-то страшное! Кроме того, она утверждала, что я упряма как осел и воображаю, будто могу делать все, что придет мне в голову.
   А потом она еще кричала, что не выпустит меня больше из комнаты, и не будет со мной разговаривать целый месяц, и пусть я не жду от нее подарков ко дню рождения.
 
   Когда мама вышла из комнаты, ко мне пришел Оливер.
   – А правда, где ты была? – спросил он.
   – В кино, – сказала я.
   – А меня ты в другой раз возьмешь?
   Я кивнула. Дверь в комнату отворялась. В нее заглянула советница.
   – Оливер, сейчас же уходи отсюда! Сей­час же!
   Но Оливер не хотел уходить. Тогда совет­ница вошла в комнату и схватила Оливера за руку.
   – Тебе пора спать, Оливер, – сказала она.
   Оливер защищался от советницы как умел, но ничего поделать не смог – она была силь­нее его.
   – В другой раз она возьмет меня с со­бой! – крикнул он.
   – Куда она тебя возьмет? – спросила советница и выпустила руку Оливера.
   – Не скажу тебе! – крикнул Оливер и, отскочив от советницы, помчался мимо нее в туалет. Там он заперся, и советнице пришлось еще добрых полчаса, стоя перед дверью, стучать в нее, уговаривать его и грозить, пока нако­нец Оливер не вышел.
   Вскоре после того, как советница вымани­ла Оливера из уборной, пришел домой Курт. Наверно, он опоздал, потому что я слышала, как советница сказала:
   – Ну наконец-то, ужин чуть не остыл.
   Потом Курт, видно, заглянул на кухню, где была мама.
   – Добрый вечер, детка, что нового? – спросил он ее в том печальном тоне, в каком у нас теперь, после исчезновения Ильзы, обычно спрашивают о «новостях».
   – Ничего, совсем ничего, – ответила мама рыдающим голосом, и Курт снова спросил:
   – Что случилось? Что-нибудь случилось? Полиция?..
   И тут вмешалась советница:
   – Да нет! Полиция все только спит да штрафует. Она палец о палец не ударит. Но эта, эта...
   Я точно представила себе, как советница, стоя в дверях кухни, указывает на дверь мо­ей комнаты.
   – Что с Эрикой? – спросил Курт. Советница завопила, что я вела себя совершенно неслыханно, мама, рыдая, повторяла, что я уже тоже начала шататься неизвестно где, а Оливер выбежал из детской и крикнул:
   – Она ее отлупила! Знаешь, как отлу­пила.
   – Кто кого отлупил? – спросил Курт.
   – Мама – Эрику! – крикнул Оливер.
   Советница прошипела, что это вообще ду­рацкий вопрос.
   – Так далеко дело еще не зашло! Пока не зашло! – провозгласила она. – А дойдет и до этого. Будет и наоборот!
   Но тут Оливер крикнул, что он больше не любит маму.
   – А что она лупит Эрику!
   – Замолчи, как ты разговариваешь со своей матерью! – возмутилась советница.
   Оливер высунул язык и сказал «бе-е-е». Мама пригрозила ему пощечиной. И тут вдруг раздался крик Татьяны: она требовала, чтобы Курт посадил ее к себе на плечи.
   Еще долго за дверью моей комнаты стоял такой крик и рев, что я не могла разобрать ни слова. Громче всех ревела Татьяна. Как я узнала потом, она хотела вскарабкаться на плечи к Курту, но, добравшись до середины заданной высоты, свалилась вниз и сбила с ног Оливера, и Оливер упал, а Татьяна упа­ла на него, а мама утверждала, что во всем виноват Курт, потому что, когда Татьяна карабкалась, он не оказал ей никакой под­держки.
   Наконец эти крики перешли в ласко­вое бормотание – все успокаивали Татьяну. Потом голоса отдалились.
   Я легла на кровать и долго глядела в по­толок. Я попробовала представить себе что-нибудь приятное, но это мне не удалось. Потом дверь моей комнаты отворилась. Вошел Курт. Он звал меня ужинать. Но я мот­нула головой.
   – Пошли, не глупи, ну пошли! – сказал он.
   Я опять мотнула головой. Я и в самом деле не хотела есть. У меня вообще не было ника­кого желания увидеть маму и советницу.
   – Я прошу тебя, Курт, – крикнула мама из кухни, – если она не хочет, пусть не идет!
   – Ну пошли, пойдем, сделай это для ме­ня, – сказал Курт.
   Курт так редко просит меня о чем-либо, что я решила уже было встать и пойти вместе с ним в гостиную, но тут в раскрытую дверь заглянула мама и начала снова меня ругать. Тогда я опять легла на кровать. Мама крича­ла истошным голосом:
   – Да оставь ты ее, Курт, эту даму! Она, видите ли, обиделась! И правда, слыханное ли дело – как это я посмела вывести ее на чистую воду!
   – Я тебя очень прошу! – вздохнул Курт и с отчаянием посмотрел на маму.
   – Что это значит – я тебя очень про­шу! – крикнула мама. – Я что же, должна спокойно смотреть, как она шатается неиз­вестно где и... и... и...
   – И что, ну скажи, пожалуйста, что? – спросил Курт.
   Прежде чем мама успела ответить, подско­чила советница.
   – Курт, – прошипела она, – я нахожу, что ты ведешь себя просто гротескно! Все имеет свои границы!
   – Все действительно имеет свои границы, – сказал Курт. И еще: – Вы мне на нервы действуете!
   Советница стала глотать воздух, словно рыба, вытащенная из воды. Мама снова раз­рыдалась. Оливер протиснулся между совет­ницей и мамой в мою комнату и заявил:
   – Да Эрика просто была в кино! А в дру­гой раз она и меня возьмет!
   Оливер – это уж точно – не собирался ме­ня продавать. Просто он еще слишком мал, чтобы держать язык за зубами и хранить тайны.
   __ Ты правда была в кино? – спросил меня Курт.
   Я кивнула. Он полез в верхний карман своего пиджака и достал бумажник.
   – Кин ынынче дорого стоят,– сказал он.– На твои карманные деньги этого себе никак не позволишь. – Он вынул бумажку в пятьдесят шиллингов и дал ее мне.
   Советница глядела теперь на него, как вытащенная из воды рыба, когда торговец стукнет ее по голове. Как смотрела на все это мама, я сказать не могу. Мама повер­нулась спиной и вышла из комнаты.
   – Я тоже хочу деньги, – сказал Оливер и протянул руку.
   – Когда ты пойдешь в кино, ты тоже по­лучишь деньги, – объявил Курт. А мне он сказал: – Вот так. А теперь пошли ужинать! Мы не позволим испортить себе аппетит.
   У меня, правда, и сейчас еще не было ника­кого желания видеть лица советницы и мамы. Но мне не хотелось разочаровывать Курта.
   Мама и советница сидели за обеденным столом, как на похоронах. Курт делал вид, что ничего не произошло. Он говорил со мной, с Оливером и с Татьяной. Время от времени он обращался с каким-нибудь вопро­сом к маме, так, насчет каких-нибудь пустя­ков. Мама каждый раз отвечала ему только «да» или «нет». Тогда Курт спросил что-то такое, на что нельзя было ответить ни «да», ни «нет». И мама вообще ничего не ответила.
   – Она на меня сердится, – сказал Курт Оливеру и подмигнул ему.
   – Почему она сердится? – спросила Татья­на.
   – Понятия не имею, – ответил Курт.
   – Почему ты сердишься на папу? – спросила Татьяна.
   – Да я на него вовсе и не сержусь, – сказала мама Татьяне, а Оливер сказал Кур­ту:
   – Да она на тебя вовсе и не сердится.
   А Курт сказал мне:
   – Чудесно, она вовсе и не сердится.
   Этот разговор был скорее похож на беседу в обезьяньем питомнике между его обитате­лями. И маме, как видно, показалось, что над ней насмехаются. Она отодвинула тарелку и встала.
   – Тут всякий аппетит потеряешь, – ска­зала она и вышла из комнаты.
 
   После ужина я отнесла посуду на кухню и поставила ее в раковину. Я вытерла стол в гостиной мокрой тряпкой, подмела крошки на полу. Мама была в это время в детской с Татьяной. Я слышала, как она читает ей книжку. Татьяне каждый вечер читают одну страницу.
   Курт поставил телевизор на столик с коле­сиками и покатил его через переднюю в спальню. В гостиной больше нельзя смот­реть телевизор, потому что советница спит там на диване, а спать она ложится уже в половине десятого.
   Я была в ванной, чистила зубы и думала: ну, на сегодня скандал, кажется, окончен.
   Но как я ошиблась! Как раз в тот момент, когда я вытирала со щеки зубную пасту, а Курт протаскивал телевизор вместе со сто­ликом через дверь спальни и я его спросила, не помочь ли ему, как раз тут-то и раздал­ся звонок в дверь. Я поглядела на часы. Было без десяти девять. Без десяти девять к нам очень редко кто приходит. Во всяком случае, без десяти девять к нам может прийти только тот, кто заранее позвонил и кого здесь ждут. Но сегодня не ждали никого.
   У меня заколотилось сердце. Я подумала, что этот звонок обязательно как-то связан с Ильзой. Это из полиции! Сердце мое заколо­тилось еще сильнее: «А вдруг это сама Ильза?»
   Кажется, Курт тоже подумал что-то в этом роде – он застыл в дверях спальни и молча глядел на входную дверь. Снова раздался звонок. Курт сделал над собой усилие, взгля­нул на меня и сказал:
   – Может быть, это лифтерша?
   Я стояла ближе к входной двери, чем Курт, но мне не хотелось открывать дверь. Я не верила, что это лифтерша, а еще я была в ночной рубашке. А на ночной рубашке впере­ди не хватало двух пуговиц.
   – Я открою! – сказал Курт.
   Но раньше чем Курт успел протиснуться между дверью спальни и телевизором, мама и советница оказались уже в передней. И Оливер с Татьяной тоже.
   – Неужели никто не может открыть? – возмущенно спросила советница и направи­лась к двери. Следом за ней шла мама. Вид у нее был совсем растерянный. Советница открыла дверь.
   В дверях стоял Али-баба. Али-баба в мох­натой куртке, индийской рубашке и разрисо­ванных джинсах, с розовым колпаком на го­лове! Али-баба приветливо улыбнулся совет­нице.
   – Пардон, – сказал он, – извините за столь позднее вторжение. Я ищу... – Али-баба обвел взглядом переднюю. – Я ищу... Ах, вот она, моя Sweety.
   Советница считает людей, одетых, как Али-баба, за тотальных подонков и отпетых хиппи и до смерти их боится. Советница от­прянула от Али-бабы, и Али-баба принял это за приглашение войти. Сперва он еще тща­тельно вытер перед дверью ноги о наш поло­вик, а потом вошел, снял с головы фетровый колпак и сказал:
   – Добрый вечер! Я, право же, ненадолго, мне надо только... Я хотел...
   Али-баба потерял вдруг уверенность и на­чал запинаться. И неудивительно – все уставились на него с таким ужасом, и осо­бенно, кажется, я сама.
   Я попробовала что-то сказать, что-нибудь вроде «добрый вечер, Али-баба!» или «так что ты хотел, Али-баба?», но не смогла вы­говорить ни слова.
   Али-баба переминался с ноги на ногу, вер­тел в руках свой фетровый колпак, пока не скрутил его в розовую колбасу, и глядел на меня, ища помощи. Помощь пришла со сто­роны Курта. Курт сказал:
   – Добрый вечер, молодой человек!
   И тогда Али-баба снова приветливо улыб­нулся Курту и сказал:
   – Я хотел только сделать вашей дочери одно неотложное сообщение. И я решил его сделать еще сегодня, потому что все равно шел домой как раз мимо вашего дома.
   – Ну так сообщайте! – дружески улыб­нулся Курт.
   – Но это, извините, разговор с глазу на глаз. – сказал Али-баба.
   Курт кивнул и указал рукой на дверь моей комнаты. Тогда Али-баба кивнул Курту и взял курс прямо на мою комнату. Я схватила в ванной купальный халат Курта, надела его и бросилась вслед за Али-бабой. Я догнала его уже у двери.
   – Заходи, – сказала я.
   Али-баба вошел в мою комнату и опустил­ся на Ильзину кровать. Я закрыла дверь.
   – Ну, брат Sweety, – выдохнул Али-ба­ба. – Что это у вас тут за кошмарный сон?
   – Где? – спросила я, словно не догады­ваясь, о чем он говорит.
   – Нy, эти бабы, в передней!.. – сказал Али-баба с гримасой в сторону двери. – Они на меня так глазели, словно я крокодил в пансионе благородных девиц.
   Потом Али-баба вздохнул и заявил, что при подобных домашних условиях просто преступление помогать найти сбежавшую дочъ. А потом он спросил меня, не поискать ли ему для меня убежище у каких-нибудь ми­лых людей, а потом извинился, что говорит столь бестактно, а потом сказал, что он пришел, собственно, вот по какой причине: у него есть одна новость – она бросает свет на все.
   – Какая?– спросила я.
   – У медведя гризли есть брат! Очень мо­лодой! Двадцати одного года от роду, может, двадцати трех. Точнее установить не удалось. Во всяком случае, братец разъезжает в крас­ном «БМВ». И ему вполне подойдет длинное белое замшевое пальто. То есть с гарантией.
   Али-баба рассказал мне, как ему удалось это установить.
   – Ты после кино сразу ушла, и остальные тоже вскоре разошлись, а мне было еще неохота домой топать. Вот я и пошел опять к «Золотому гусю». Вообще-то я собирался только еще раз глянуть, не стоит ли все-таки где поблизости красный «БМВ». Но когда я болтался там, возле трактира, я увидел, что в соседнем доме на первом этаже открыто окно и из него выглядывает какая-то ста­рушка. Ну, думаю, вот кого я спрошу. Под­хожу к окну и спрашиваю старушку, не видала ли она в этих местах молодого чело­века – он живет где-то тут, такой довольно красивый, разъезжает в красной машине и одет в длинное белое замшевое пальто. И что же ты думаешь, Sweety, отвечает мне эта старушка?