в которые намечался их прием. В Петербурге все новые кандидатуры
обстоятельно обсуждались венераблем соответстсвующей ложи и секретарем
Верховного Совета, а иногда вопрос о них выносился и на заседания Верховного
Совета; для провинции это правило не всегда соблюдалось.
Организация новых лож целиком была в ведении Верховного Совета.
Провинцию для этой цели специально объезжали члены Верховного Совета --
обычно Некрасов, Керенский, Колюбакин, Урусов; несколько поездок было
сделано и мною (в Москву, Киев, Витебск). Во время этих поездок
представители Верховного Совета выясняли состав местных лож, знакомились с
братьями, выясняли вопросы о возможности того или иного использования их в
общих интересах братства, намечались и новые кандидаты для привлечения в
организацию.
Инициатива приема новых членов исходила и от Верховного Совета --
последний в этих случаях исходил всегда из соображений о возможной
полезности данного лица для организации. Если данное лицо шло навстречу, то
прием его проводился через какую-либо из существовавших лож, или, если
подходящей ложи не находилось, то для вновь привлекаемого создавалась
специальная ложа. Случаев последнего рода мне помнится только два -- оба
относятся к годам войны;
в одном случае речь шла о приеме Кусковой и Прокоповича, в другом --
Мережковского и 3. Гиппиус. В последнем случае ложа была создана из
Карташева, Гальперна, А. А. Майера (религиозный философ, помощник А. И.
Браудо по службе в публичной библиотеке) и Некрасова (кажется, также и
Керенского).
Создавая новые ложи, Верховный Совет пытался группировать их членов по
роду занятий; именно таким образом были созданы ложи думская, военная,
литературная. Особенно важное значение в жизни организации имела думская
ложа, руководству которой Верховный Совет уделял исключительно большое
внимание. В нее входили депутаты Ефремов, Коновалов, Орлов-Давыдов, Демидов,
Виноградов, Волков, Степанов, Колюбакин, Некрасов, Керенский, Чхеидзе,
Скобелев, Гегечкори, Чхенкели (стоял вопрос о привлечении Головани, но его
кандидатура была отклонена, так как Керенский высказался против: он считал
его болтуном), кажется, все. Задачи этой группы были во многом аналогичны
задачам Прогрессивного блока 1915-1917 гг., только с левым уклоном: без
октябристов, но с трудовиками и социал-демократами: в ней Совет стремился
создать объединение левой оппозиции. Сознательного отстранения октябристов
из этой группы не было, -- об ультиматуме Чхеидзе, про который рассказываете
Вы, я ничего не знал. Если бы он был поставлен в мое время, то Совет счел бы
его нарушением основных принципов организации и несомненно высказался бы
резко против него. Говорю об этом с такой уверенностью потому, что и в мое
время вопрос о привлечении октябристов в общей форме вставал и в Верховном
Совете, и в Думской ложе. Я сам в это время по этому вопросу склонялся к
точке зрения недопустимости привлечения октябристов и горячо тогда эту свою
точку зрения защищал, но был разбит, что называется, наголову -- и теперь
думаю, что мои тогдашние противники были правы. Поэтому, если бы подходящий
октябрист, типа, например, Шидловского, нашелся и согласился бы вступить в
ложу, то он, если б его анкетные ответы оказались подходящими, был бы
несомненно принят. Фактического значения этот пункт, однако, не имеет, так
как таких октябристов не нашлось и практически вопрос о приеме кого-либо из
октябристов вообще не вставал.
Стремясь к объединению левой оппозиции, думская группа заботилась о
сглаживании всякого рода конфликтов и трений между различными левыми
фракциями в Государственной Думе и к облегчению их совместных выступлений.
Особенно много удавалось делать в этом направлении в
конституционно-демократической партии; выступления кадетов-масонов и кадетов
думской фракции и даже в Центральном Комитете кадетской партии были всегда
координированы со взглядами Верховного Совета и проникнуты действительным
чувством братства. У социал-демократов дело обстояло много хуже -- это
объясняется личными свойствами Чхеидзе, его большим скептицизмом в отношении
к задачам организации. Цели морального совершенствования, братского
сближения его, по-видимому, никогда не захватывали, -- этим он отличался от
Гегечкори и особенно Чхенкели, которые значительно больше сблизились с нашей
организацией, в значительно большей степени прониклись ее духом. Чхеидзе же
всегда оставался в наших рядах в известной мере инородным телом.
Из других специальных лож около этого времени, т. е. после 1912 г. и до
начала войны, -- были созданы ложи литературная и военная. Первая из них, т.
е. литературная ложа, была создана, кажется, зимою 1914 г., в нее входили
Маслов-ский-Мстиславский, Богучаровский, А. А. Мейер, потом Карташев;
кажется, в нее входил и Н. Н. Суханов ( в организацию вообще он входил
несомненно). Широкого развития эта ложа не получила, а после истории с
Мстиславским, о которой будет дальше, и совсем захирела. По планам, в этой
ложе должны были быть объединены крупные журналисты из важнейших левых
газет, но осуществления эти планы не получили. Из "Речи" в ложи никто не
входил (сообщенный Вами рассказ Неманова о попытке Некрасова привлечь его,
Неманова, в литературную ложу, вполне правдоподобен; этим делом занимался
Некрасов, и он мог сделать подобную попытку, но мне об этой попытке ничего
не известно), -- тем не менее на эту газету мы в известных пределах
воздействовали, давая туда через Клячко-Львова нужную информацию; Львов,
который сам в организации не состоял и о существовании ее не знал, проводил
через газеты все, что нам казалось полезным и в нужном для нас освещении;
особенно хорошо он это дело выполнял в 1917 г. Из "Дней" был намечен к
привлечению Канторович, но почему-то и этот план осуществления не
получил (почему именно, сейчас не помню). Позднее очень хотели привлечь в
ложу А. Н. Потресова. Об этом много говорили в Верховном Совете и все
относились с большим сочувствием -- но к нему не нашли никаких ходов: я с
ним был знаком очень мало; не было среди нас и никого другого, кто бы был с
ним настолько хорошо знаком, что мог бы взять на себя эти переговоры. Но
этот последний план относится уже ко много более позднему периоду, -- к
концу войны или даже к началу революции.
Военная группа была создана тоже около зимы 1913-14 гг. Организатором
ее был Мстиславский; в нее входили Свечин, позднее генерал, какой-то генерал
и кто-то из офицеров академии. Деятельности большой она не проявляла,
собиралась, если не ошибаюсь, всего 2-3 раза, а после начала войны и вообще
прекратила свое существование. Вообще все разговоры о необходимости
проникновения в армию, которые у нас велись очень часто и охотно, так и
остались разговорами и осуществления не получили. С "усыплением"
Масловского, о чем я скажу ниже, дело и вообще затихло.
О собраниях с генералом Рузским, про которое Вы мне передаете со слов
Горького, мне ничего не известно, но организатор этих собраний, приведший на
одно из них Горького, двоюродный брат генерала Рузского, профессор, кажется,
политехнического института, Рузский, Дмитрий Павлович, состоял в нашей
организации и в годы войны играл в ней видную роль: он был венераблем,
членом местного петербургского Совета, и секретарем его. Собрания, которые
он устраивал, формально не могли быть масонскими, -- если б он организовал
особую ложу, то мне это в должности секретаря Верховного Совета неизбежно
должно было бы быть известно. Но частные попытки, организационно не
оформленные, в направлении установления связей с военными кругами, он мог
делать и на свой личный страх. Это с точки зрения нашей организации было не
только допустимо, но и желательно. Д. Рузский мог стремиться их делать еще и
потому, что он был из тех, кто особенно резко выступал против Мстиславского
и требовал его устранения, а после его устранения взял на себя в организации
работу по установлениию связи с военными кругами. Но все это относится уже к
1916-17 гг., когда
организационно неоформленные связи с военными начали завязываться очень
многими видными деятелями нашей организации.
Зима 1912-13 гг., кроме организационной работы, особенно важной тогда в
новой Государственной думе, была закончена работой по выработке устава
организации. Автором его явился С. Д. Масловский-Мстиславский, много
руководящих указаний ему дал С. Д. Урусов, вообще, повторяю, игравший очень
видную роль в жизни организации. Разработанный проект устава был разослан по
ложам для обсуждения и затем, после согласования предложенных изменений
Верховным Советом, был предложен на утверждение конвента 1913 г.
Этот конвент собрался летом 1913 г. в Петербурге; собрания шли,
помнится, на квартире Степанова. Особых подробностей о нем я сейчас
припомнить не могу; помню только, что из новых участников на этом конвенте
был В. Я. Богучар-ский-Яковлев, и, кажется, Скобелев. Конвент этот, после
обсуждения и внесения поправок, принял предложенный проект устава и поручил
Верховному Совету изыскать способ конспиративного издания его -- такой,
который не вскрывал бы факта существованию организации и в то же время давал
бы членам возможность хранить этот устав вполне легально, не навлекая
подозрений полиции. Такой способ позднее был найден и устав в 1915, кажется,
году был отпечатан в виде приложения к книге Сидоренко "Итальянские
угольщики". Написана эта книга была Мстиславским в форме якобы исторического
исследования об итальянских карбонариях 20-30-х годов XVIII века; конечно,
она была очень поверхностной компиляцией, к тому же с искажениями, так как
нужно было историю подгонять к нашему уставу, печатавшемуся в приложении в
качестве исторического документа. Но поставленным изданием цель --
опубликование устава без обнаружения тайны существования организации -- была
достигнута. По этому уставу можно установить структуру нашей органи-зации.
Финансы организации составлялись из членских взно-сов, которые были
невелики, они через венераблей сосредото-чивались в руках секретаря
Верховного Совета. Больших сумм в этой кассе не было -- наличность обычно не
превы-
шала нескольких сотен. Но когда деньги бывали нужны для какого-нибудь
дела, мы их всегда могли достать, так как такие члены организации, как
например, граф Орлов-Давыдов, всегда с полной готовностью давали требуемые
суммы.
Приблизительно к этому периоду, т. е. к 1912-13 гг., относится и
создание местного петербургского Совета, -- по уставу такие Советы
создавались в том случае, если число лож в каком-либо пункте достигало 5. В
состав этого Совета входили венерабли всех местных лож -- я помню, что там
были Богучарский, Степанов, Демьянов, Виноградов, Д. Рузский, Колюбакин,
Чайковский. Секретарем был Рузский. Председателя постоянного не было -- его
выбирали каждый раз особо. Связь с Верховным Советом поддерживалась через
секретаря Верховного Совета, который входил в этот местный совет.
Кроме Петербурга, местный Совет был создан еще и в Киеве, но уже
позднее, в годы войны. Других местных Советов не существовало.
Общие задачи организации, как они сложились в это время, я вкратце
определил бы следующей формулой: стремление к моральному усовершенствованию
членов на почве объединения их усилий в борьбе за политическое освобождение
России. Политического заговора, как сознательно поставленной цели, в
программе нашей работы не было, и если бы кто-либо попытался в задачи
организации такой заговор ввести, то это вызвало бы протесты со стороны
многих. Был, правда, целый ряд лиц, из них часть очень влиятельных, которые
очень сильно к заговору склонялись -- например, Мстиславский и Некрасов. Но
в организации они свою точку проводили осторожно и закрепить ее в качестве
официальной точки зрения организации не стремились (об эпизоде с
Мстиславским я сейчас не говорю). Борьба за свободу, конечно, входила в
задачи организации; об этом говорилось даже в клятве, но конкретно средства
и пути нигде сформулированы не были. Задачи личного усовершенствования для
многих тоже играли весьма значительную роль. Таких, как Чхеидзе, который эту
сторону задач организации совершенно не воспринимали, было очень мало. Для
некоторых же эта сторона задач организации имела главное значение. Так,
например, в Киеве преобладали в организа-
ции люди, для которых этические задачи стояли на первом месте.
Социалистической окраски программа организации не носила, но широким
социальным реформам всемерно все члены сочувствовали и к социалистическому
движению относились больше, чем терпимо. Я, пожалуй, назвал бы нашу
организацию последним прибежищем великих идей 1789 г.: лозунги "братство,
равенство, свобода" у нас воспринимались в их наиболее первобытном -- не
искаженном и не усложненном виде.
Очень характерной для настроений подавляющего большинства организации
была ненависть к трону, к монарху лично -- за то, что он ведет страну к
гибели. Это был патриотизм в лучшем смысле слова -- революционный
патриотизм. Наиболее сильно это настроение выступило, конечно, в годы войны,
но в основе оно имелось и раньше. Конечно, такое отношение к данному монарху
не могло не переходить и в отношении монархии вообще, в результате чего в
организации преобладали республиканские настроения; можно сказать, что
подавляющее большинство членов были республиканцами, хотя республика и не
была зафиксированным догматом организации.
В Верховный Совет, как я уже указал, поступали все предложения,
вынесенные в отдельных ложах; многие вопросы он и сам поднимал. Принятые им
решения обычно имели характер только руководящих указаний, значение которых
было только морального порядка. При вынесении их Верховный Совет всегда
стремился найти линию, приемлемую для людей всех тех взглядов, которые были
объединены в ложах -- и в этом была их сила. Но в принципе мы признавали и
вынесение решений, связывающих отдельных членов и формально.
Начало войны захватило меня за границей: я уехал туда в июле 1914 года,
а вернулся только 9 сентября старого стиля 1914 г. (через
Константинополь--Одессу). Поэтому в первых заседаниях Верховного Совета
времени войны, на которых определилось отношение к войне, я не присутствовал
и в выработке этого отношения не участвовал. Когда я приехал, то у
подавляющего большинства членов я нашел настроения большого патриотического
(конечно, не ура-патриотического,
а патриотического в хорошем смысле слова) подъема и сознание
необходимости борьбы с элементами пораженчества. Между прочим, большим
влиянием в это время в Верховном Совете пользовался Мстиславский, которого
считали, за его военные обзоры, большим знатоком военных дел. Настроен он
тогда был также, как и остальные члены Верховного Совета, т. е. в
революционно-патриотическом духе. Впрочем, элементы революционности в то
время в этом настроении звучали не сильно -- рост их относится к уже более
позднему периоду.
К первой зиме военных лет относится острый конфликт в братстве на почве
дела Мстиславского -- конфликт, создавший очень тяжелую атмосферу и даже
внесший сильное разложение в организацию. Существо этого конфликта состояло
в том, что возникли подозрения относительно морально-политической
благонадежности Мстиславского, -- этим подозрениям большую веру давали два
видных члена братства, члены петербургского местного Совета, -- В. Я.
Богучарский и Д. П. Рузский. Основаны эти подозрения были на непонятной для
многих терпимости к Мстиславскому со стороны его начальства. Он служил, как
известно, библиотекарем Академии генерального штаба, т. е. учреждения
ультра-охранительного, несмотря на то, что о нем широко было известно, что
он сотрудничает в "Русском богатстве". Больше того: в 1912-13 гг. он был
арестован по одному из эсеровских дел; после кратковременного заключения в
Петропавловской крепости его освободили и не только не лишили проживания в
Петербурге, что тогда было общим правилом для политически неблагонадежных, а
[неразборчиво] знакомства его были широко известны, но и оставили на службе
в Академии, а после начала войны его к тому же пригласили в
"Правительственный вестник" на ответственную работу -- составления военных
обзоров.
По существу, я считал и теперь считаю, что данных для обвинения
Мстиславского в политической нечестности не имелось. Он был, несомненно,
большим честолюбцем, вероятно, умел сохранять двойное лицо, прикидываясь в
отношениях с академическим начальством совсем не тем, кем он выступал в
общении со своими знакомыми из литературного и революционного лагеря, но не
больше. Надо сказать, что
сам Мстиславский вел себя больше чем легкомысленно и давал много пищи
для неблагоприятных о нем слухов.
Верховный Совет считая, как и я, что обвинение против Мстиславского
необосновано, выступил в его защиту; это выступление не убедило обвинителей.
Богучарский вообще был очень личный и страстный человек, и относился он к
Мстиславскому, с которым сталкивался и в ложе, и в литературной группе, с
большим озлоблением. Я это хорошо помню, так как мне, по поручению
Верховного Совета, пришлось с ним на эту тему объясняться -- уже незадолго
до его смерти, когда он больным лежал в постели. Объяснение это носило очень
неприятный характер.
Развязка всей этой истории была вызвана поведением самого же
Мстиславского. После возникновения слухов он на некоторое время прекратил
посещение и своей ложи, и Верховного Совета; на заседания последнего его,
впрочем, и приглашать перестали. Так шло несколько месяцев. И вот в один
прекрасный день, уже осенью 1915 г., приходит он ко мне и заявляет, что
хочет встретиться с братьями по ложе по одному очень важному делу. Я спросил
братьев по ложе, хотят ли они встретиться. Они согласились, и собрание
состоялось. Помню, кроме меня на собрании присутствовали Демьянов, который
был в Ложе венераблем и председательствовал на этом собрании, Макаров, А. И.
Браудо, Я. Я. Бру-сов, Сидамонов-Эристов. На этом собрании Мстиславский
заявил, что считает необходимым организовать заговор на жизнь государя, что
для такого заговора имеется возможность найти нужных людей среди молодого
офицерства, и что он хочет знать мнение братства о таком предприятии.
Говорил он нервно, долго, когда кончил, в комнате как бы холодком повеяло.
Буквально все были афраппированы: кто верил в политическую честность
Мстиславского, был удивлен и смущен его бестактностью и легкомыслием; у кого
и раньше имелось недоверие (такими на этом собрании были Брусов и
Сидамонов-Эристов), те, конечно, в этом предложении Мстиславского видели
новое подтверждение своих подозрений. Соответственно с этим и было встречено
предложение. Прений о нем совсем не было. Было только сформулировано общее
мнение, что в братском порядке говорить о такого рода делах нельзя, так как
они не могут входить в задачи брат-
ства; в персональном же порядке все присутствующие братья относятся к
предложению в высшей степени отрицательно. Это было последнее заявление
Мстиславского в братстве.
Я сообщил о выступлении Мстиславского в Верховном Совете и тут было
решено "усыпить" его, т. е. прекратить с ним всякое братское общение -- не
сообщая о том в официальном порядке по ложам.
Вся эта история с Мстиславским создала в братстве очень тяжелую
атмосферу. Деятельность братства в 1915 г. почти замерла. Ложи, которые
относились с недоверием к Мстиславскому, считали, что Верховный Совет его
покрывает и переносили известную долю своего недоверия на Верховный Совет.
Собрания лож начали происходить нерегулярно. Сношения Верховного Совета с
ложами поддерживались с большим трудом. Слухи о неладах в Петербурге
проникли и в провинцию, особенно на Украину, и создали там подобную же
атмосферу. Возможно, что именно ввиду этого и не был созван конвент 1915 г.
-- в 1914 г. он не мог состояться из-за начала войны и мобилизации ряда
братьев. Конечно, эта последняя причина продолжала действовать и в 1915
году.
Исключением в вопросе об отношении к войне, если не считать Чхеидзе,
была позиция части украинских лож, главным образом Киевских, руководителем
которых был Грушевский. Помню, что оттуда приезжал Григорович-Барский,
который жаловался на пораженческую пропаганду в некоторых ложах. Почва для
такой пропаганды там имелась, ибо на Украине скептицизм по отношению к
задачам войны был вообще значительно более развит, чем в Петербурге и других
городах Великороссии. Верховный Совет тогда откомандировал в Киев Некрасова
и он там вел разговоры с Грушевским и его сторонниками.
Рост активности Верховного Совета в вопросах политических относится к
лету и осени 1915 г. -- к периоду после поражений в Галиции. В
Государственной думе и Государственном совете в это время возник
"Прогрессивный блок". Верховный Совет был в оппозиции к политике
Прогрессивного блока и основная линия его политической деятельности в это
время шла в направлении усиления и заострения левой оппозиции в
Государственной думе и создания левого блока из кадетов и других
революционных групп. В этом смысле он
и стремился воздействовать на ЦК кадетской партии. Основное, что в моей
памяти от этого времени осталось, это сообщения Некрасова в думской группе
или Верховном Совете о спорах в ЦК кадетской партии и обсуждения этих
сообщений. Очень стремились мы в этот период и к установлению связей с
подпольными организациями революционных партий. Для нас самих вопрос о
революционных методах тогда еще не стоял; мнение о том что революция во
время войны невозможна и недопустима, у нас все еще преобладало; но интерес
к революционному движению все рос и желание связаться становилось все
сильнее. Связи с эсерами нам давал Керенский, связь с социал-демократами --
я и Соколов; именно к этому времени относится вовлечение в ложу и некоторых
большевиков, например, Н. И. Степанова-Скворцова в Москве. Впрочем,
большевики в это время, после скандального для них процесса членов их
фракции в Четвертой Государственной думе, были вообще на ущербе.
С большим сочувствием Верховный Совет относился к Военно-промышленным
комитетам и к идее привлечения в них представителей рабочих. Вопросы,
связанные с этими комитетами, в Верховном Совете обсуждались не раз; были
обсуждения и вопроса о рабочих группах, но каких-либо активных шагов по
проведению политики Верховного Совета в этом последнем вопросе я не помню.
Рабочих в числе братьев у нас не было.
Летом 1916 года состоялся конвент -- последний из всех бывших в России.
Собрался он в Петербурге, заседал на квартире Степанова, длился два дня. Это
был последний предельный срок для работ наших конвентов, принятый по
соображениям конспирации, так как более продолжительные работы конвента
могли привлечь подозрения.
Из участников конвента этого я помню:
от Петербурга: Некрасов, Керенский, Степанов, Демидов, Виноградов,
Карташев, Д. П. Рузский, А. А. Майер, Демьянов, К. Г. Голубков, я.
От Москвы: Головин, Урусов.
От Киева: Григорович-Барский, Штейнгель, Н. П. Василенко и другие, --
всего 7 человек (Грушевского не было).
От Екатеринбурга: Кроль.
От Харькова:
От Самары:
От Саратова: Никонов.
От Риги: латыш.
От Ревеля: эстонец.
От Одессы: тот же доктор.
От Вильны:
От Витебска: мандат был передан кому-то из петербургских братьев.
Был еще один делегат из не помню какого города с Украины (не то
Полтавы, не то Кременчуга -- ложа там была основана сторонниками
Грушевского).
Вначале были заслушаны доклады Верховного Совета о делах на фронте, с
мест. Помню, с фронта докладывал Некрасов. Доклады с мест выяснили довольно
большой рост организации.
Затем конвент перешел к обсуждению вопросов общественного характера.
Выступления свидетельствовали о сильном понижении политического настроения
по сравнению с первыми месяцами войны. Все сильнее звучали революционные
ноты -- уверенность, что это правительство не может победить, что "для
победы нужна революция". Особенно сильно эти настроения звучали в речах,
делегатов из провинции. Среди этих делегатов особенно крупных политических
деятелей не было; выступления их внешне были совсем не ярки, часто они
звучали даже несколько косноязычно. Тем убедительнее были прорывавшиеся в
них революционные настроения. Представители центра должны были сдерживать
эти настроения провинциальных делегатов -- в этом духе выступали Некрасов,
Степанов (последний у нас представлял правое крыло, все время тяготея к
политике Прогрессивного блока); в этом же смысле говорил и я. Нам удалось
убедить провинциальных делегатов, ввести их настроения в желательную
Верховному Совету норму, и принятая резолюция (она не сохранилась) была
составлена в духе политики Верховного Совета.
Последние перед революцией месяцы в Верховном Совете было очень много
разговоров о всякого рода военных и дворцовых заговорах. Помню, разные члены
Верховного Совета, главным образом Некрасов, делали целый ряд сообщений -- о
переговорах Г. Е. Львова с генералом Алексеевым
обстоятельно обсуждались венераблем соответстсвующей ложи и секретарем
Верховного Совета, а иногда вопрос о них выносился и на заседания Верховного
Совета; для провинции это правило не всегда соблюдалось.
Организация новых лож целиком была в ведении Верховного Совета.
Провинцию для этой цели специально объезжали члены Верховного Совета --
обычно Некрасов, Керенский, Колюбакин, Урусов; несколько поездок было
сделано и мною (в Москву, Киев, Витебск). Во время этих поездок
представители Верховного Совета выясняли состав местных лож, знакомились с
братьями, выясняли вопросы о возможности того или иного использования их в
общих интересах братства, намечались и новые кандидаты для привлечения в
организацию.
Инициатива приема новых членов исходила и от Верховного Совета --
последний в этих случаях исходил всегда из соображений о возможной
полезности данного лица для организации. Если данное лицо шло навстречу, то
прием его проводился через какую-либо из существовавших лож, или, если
подходящей ложи не находилось, то для вновь привлекаемого создавалась
специальная ложа. Случаев последнего рода мне помнится только два -- оба
относятся к годам войны;
в одном случае речь шла о приеме Кусковой и Прокоповича, в другом --
Мережковского и 3. Гиппиус. В последнем случае ложа была создана из
Карташева, Гальперна, А. А. Майера (религиозный философ, помощник А. И.
Браудо по службе в публичной библиотеке) и Некрасова (кажется, также и
Керенского).
Создавая новые ложи, Верховный Совет пытался группировать их членов по
роду занятий; именно таким образом были созданы ложи думская, военная,
литературная. Особенно важное значение в жизни организации имела думская
ложа, руководству которой Верховный Совет уделял исключительно большое
внимание. В нее входили депутаты Ефремов, Коновалов, Орлов-Давыдов, Демидов,
Виноградов, Волков, Степанов, Колюбакин, Некрасов, Керенский, Чхеидзе,
Скобелев, Гегечкори, Чхенкели (стоял вопрос о привлечении Головани, но его
кандидатура была отклонена, так как Керенский высказался против: он считал
его болтуном), кажется, все. Задачи этой группы были во многом аналогичны
задачам Прогрессивного блока 1915-1917 гг., только с левым уклоном: без
октябристов, но с трудовиками и социал-демократами: в ней Совет стремился
создать объединение левой оппозиции. Сознательного отстранения октябристов
из этой группы не было, -- об ультиматуме Чхеидзе, про который рассказываете
Вы, я ничего не знал. Если бы он был поставлен в мое время, то Совет счел бы
его нарушением основных принципов организации и несомненно высказался бы
резко против него. Говорю об этом с такой уверенностью потому, что и в мое
время вопрос о привлечении октябристов в общей форме вставал и в Верховном
Совете, и в Думской ложе. Я сам в это время по этому вопросу склонялся к
точке зрения недопустимости привлечения октябристов и горячо тогда эту свою
точку зрения защищал, но был разбит, что называется, наголову -- и теперь
думаю, что мои тогдашние противники были правы. Поэтому, если бы подходящий
октябрист, типа, например, Шидловского, нашелся и согласился бы вступить в
ложу, то он, если б его анкетные ответы оказались подходящими, был бы
несомненно принят. Фактического значения этот пункт, однако, не имеет, так
как таких октябристов не нашлось и практически вопрос о приеме кого-либо из
октябристов вообще не вставал.
Стремясь к объединению левой оппозиции, думская группа заботилась о
сглаживании всякого рода конфликтов и трений между различными левыми
фракциями в Государственной Думе и к облегчению их совместных выступлений.
Особенно много удавалось делать в этом направлении в
конституционно-демократической партии; выступления кадетов-масонов и кадетов
думской фракции и даже в Центральном Комитете кадетской партии были всегда
координированы со взглядами Верховного Совета и проникнуты действительным
чувством братства. У социал-демократов дело обстояло много хуже -- это
объясняется личными свойствами Чхеидзе, его большим скептицизмом в отношении
к задачам организации. Цели морального совершенствования, братского
сближения его, по-видимому, никогда не захватывали, -- этим он отличался от
Гегечкори и особенно Чхенкели, которые значительно больше сблизились с нашей
организацией, в значительно большей степени прониклись ее духом. Чхеидзе же
всегда оставался в наших рядах в известной мере инородным телом.
Из других специальных лож около этого времени, т. е. после 1912 г. и до
начала войны, -- были созданы ложи литературная и военная. Первая из них, т.
е. литературная ложа, была создана, кажется, зимою 1914 г., в нее входили
Маслов-ский-Мстиславский, Богучаровский, А. А. Мейер, потом Карташев;
кажется, в нее входил и Н. Н. Суханов ( в организацию вообще он входил
несомненно). Широкого развития эта ложа не получила, а после истории с
Мстиславским, о которой будет дальше, и совсем захирела. По планам, в этой
ложе должны были быть объединены крупные журналисты из важнейших левых
газет, но осуществления эти планы не получили. Из "Речи" в ложи никто не
входил (сообщенный Вами рассказ Неманова о попытке Некрасова привлечь его,
Неманова, в литературную ложу, вполне правдоподобен; этим делом занимался
Некрасов, и он мог сделать подобную попытку, но мне об этой попытке ничего
не известно), -- тем не менее на эту газету мы в известных пределах
воздействовали, давая туда через Клячко-Львова нужную информацию; Львов,
который сам в организации не состоял и о существовании ее не знал, проводил
через газеты все, что нам казалось полезным и в нужном для нас освещении;
особенно хорошо он это дело выполнял в 1917 г. Из "Дней" был намечен к
привлечению Канторович, но почему-то и этот план осуществления не
получил (почему именно, сейчас не помню). Позднее очень хотели привлечь в
ложу А. Н. Потресова. Об этом много говорили в Верховном Совете и все
относились с большим сочувствием -- но к нему не нашли никаких ходов: я с
ним был знаком очень мало; не было среди нас и никого другого, кто бы был с
ним настолько хорошо знаком, что мог бы взять на себя эти переговоры. Но
этот последний план относится уже ко много более позднему периоду, -- к
концу войны или даже к началу революции.
Военная группа была создана тоже около зимы 1913-14 гг. Организатором
ее был Мстиславский; в нее входили Свечин, позднее генерал, какой-то генерал
и кто-то из офицеров академии. Деятельности большой она не проявляла,
собиралась, если не ошибаюсь, всего 2-3 раза, а после начала войны и вообще
прекратила свое существование. Вообще все разговоры о необходимости
проникновения в армию, которые у нас велись очень часто и охотно, так и
остались разговорами и осуществления не получили. С "усыплением"
Масловского, о чем я скажу ниже, дело и вообще затихло.
О собраниях с генералом Рузским, про которое Вы мне передаете со слов
Горького, мне ничего не известно, но организатор этих собраний, приведший на
одно из них Горького, двоюродный брат генерала Рузского, профессор, кажется,
политехнического института, Рузский, Дмитрий Павлович, состоял в нашей
организации и в годы войны играл в ней видную роль: он был венераблем,
членом местного петербургского Совета, и секретарем его. Собрания, которые
он устраивал, формально не могли быть масонскими, -- если б он организовал
особую ложу, то мне это в должности секретаря Верховного Совета неизбежно
должно было бы быть известно. Но частные попытки, организационно не
оформленные, в направлении установления связей с военными кругами, он мог
делать и на свой личный страх. Это с точки зрения нашей организации было не
только допустимо, но и желательно. Д. Рузский мог стремиться их делать еще и
потому, что он был из тех, кто особенно резко выступал против Мстиславского
и требовал его устранения, а после его устранения взял на себя в организации
работу по установлениию связи с военными кругами. Но все это относится уже к
1916-17 гг., когда
организационно неоформленные связи с военными начали завязываться очень
многими видными деятелями нашей организации.
Зима 1912-13 гг., кроме организационной работы, особенно важной тогда в
новой Государственной думе, была закончена работой по выработке устава
организации. Автором его явился С. Д. Масловский-Мстиславский, много
руководящих указаний ему дал С. Д. Урусов, вообще, повторяю, игравший очень
видную роль в жизни организации. Разработанный проект устава был разослан по
ложам для обсуждения и затем, после согласования предложенных изменений
Верховным Советом, был предложен на утверждение конвента 1913 г.
Этот конвент собрался летом 1913 г. в Петербурге; собрания шли,
помнится, на квартире Степанова. Особых подробностей о нем я сейчас
припомнить не могу; помню только, что из новых участников на этом конвенте
был В. Я. Богучар-ский-Яковлев, и, кажется, Скобелев. Конвент этот, после
обсуждения и внесения поправок, принял предложенный проект устава и поручил
Верховному Совету изыскать способ конспиративного издания его -- такой,
который не вскрывал бы факта существованию организации и в то же время давал
бы членам возможность хранить этот устав вполне легально, не навлекая
подозрений полиции. Такой способ позднее был найден и устав в 1915, кажется,
году был отпечатан в виде приложения к книге Сидоренко "Итальянские
угольщики". Написана эта книга была Мстиславским в форме якобы исторического
исследования об итальянских карбонариях 20-30-х годов XVIII века; конечно,
она была очень поверхностной компиляцией, к тому же с искажениями, так как
нужно было историю подгонять к нашему уставу, печатавшемуся в приложении в
качестве исторического документа. Но поставленным изданием цель --
опубликование устава без обнаружения тайны существования организации -- была
достигнута. По этому уставу можно установить структуру нашей органи-зации.
Финансы организации составлялись из членских взно-сов, которые были
невелики, они через венераблей сосредото-чивались в руках секретаря
Верховного Совета. Больших сумм в этой кассе не было -- наличность обычно не
превы-
шала нескольких сотен. Но когда деньги бывали нужны для какого-нибудь
дела, мы их всегда могли достать, так как такие члены организации, как
например, граф Орлов-Давыдов, всегда с полной готовностью давали требуемые
суммы.
Приблизительно к этому периоду, т. е. к 1912-13 гг., относится и
создание местного петербургского Совета, -- по уставу такие Советы
создавались в том случае, если число лож в каком-либо пункте достигало 5. В
состав этого Совета входили венерабли всех местных лож -- я помню, что там
были Богучарский, Степанов, Демьянов, Виноградов, Д. Рузский, Колюбакин,
Чайковский. Секретарем был Рузский. Председателя постоянного не было -- его
выбирали каждый раз особо. Связь с Верховным Советом поддерживалась через
секретаря Верховного Совета, который входил в этот местный совет.
Кроме Петербурга, местный Совет был создан еще и в Киеве, но уже
позднее, в годы войны. Других местных Советов не существовало.
Общие задачи организации, как они сложились в это время, я вкратце
определил бы следующей формулой: стремление к моральному усовершенствованию
членов на почве объединения их усилий в борьбе за политическое освобождение
России. Политического заговора, как сознательно поставленной цели, в
программе нашей работы не было, и если бы кто-либо попытался в задачи
организации такой заговор ввести, то это вызвало бы протесты со стороны
многих. Был, правда, целый ряд лиц, из них часть очень влиятельных, которые
очень сильно к заговору склонялись -- например, Мстиславский и Некрасов. Но
в организации они свою точку проводили осторожно и закрепить ее в качестве
официальной точки зрения организации не стремились (об эпизоде с
Мстиславским я сейчас не говорю). Борьба за свободу, конечно, входила в
задачи организации; об этом говорилось даже в клятве, но конкретно средства
и пути нигде сформулированы не были. Задачи личного усовершенствования для
многих тоже играли весьма значительную роль. Таких, как Чхеидзе, который эту
сторону задач организации совершенно не воспринимали, было очень мало. Для
некоторых же эта сторона задач организации имела главное значение. Так,
например, в Киеве преобладали в организа-
ции люди, для которых этические задачи стояли на первом месте.
Социалистической окраски программа организации не носила, но широким
социальным реформам всемерно все члены сочувствовали и к социалистическому
движению относились больше, чем терпимо. Я, пожалуй, назвал бы нашу
организацию последним прибежищем великих идей 1789 г.: лозунги "братство,
равенство, свобода" у нас воспринимались в их наиболее первобытном -- не
искаженном и не усложненном виде.
Очень характерной для настроений подавляющего большинства организации
была ненависть к трону, к монарху лично -- за то, что он ведет страну к
гибели. Это был патриотизм в лучшем смысле слова -- революционный
патриотизм. Наиболее сильно это настроение выступило, конечно, в годы войны,
но в основе оно имелось и раньше. Конечно, такое отношение к данному монарху
не могло не переходить и в отношении монархии вообще, в результате чего в
организации преобладали республиканские настроения; можно сказать, что
подавляющее большинство членов были республиканцами, хотя республика и не
была зафиксированным догматом организации.
В Верховный Совет, как я уже указал, поступали все предложения,
вынесенные в отдельных ложах; многие вопросы он и сам поднимал. Принятые им
решения обычно имели характер только руководящих указаний, значение которых
было только морального порядка. При вынесении их Верховный Совет всегда
стремился найти линию, приемлемую для людей всех тех взглядов, которые были
объединены в ложах -- и в этом была их сила. Но в принципе мы признавали и
вынесение решений, связывающих отдельных членов и формально.
Начало войны захватило меня за границей: я уехал туда в июле 1914 года,
а вернулся только 9 сентября старого стиля 1914 г. (через
Константинополь--Одессу). Поэтому в первых заседаниях Верховного Совета
времени войны, на которых определилось отношение к войне, я не присутствовал
и в выработке этого отношения не участвовал. Когда я приехал, то у
подавляющего большинства членов я нашел настроения большого патриотического
(конечно, не ура-патриотического,
а патриотического в хорошем смысле слова) подъема и сознание
необходимости борьбы с элементами пораженчества. Между прочим, большим
влиянием в это время в Верховном Совете пользовался Мстиславский, которого
считали, за его военные обзоры, большим знатоком военных дел. Настроен он
тогда был также, как и остальные члены Верховного Совета, т. е. в
революционно-патриотическом духе. Впрочем, элементы революционности в то
время в этом настроении звучали не сильно -- рост их относится к уже более
позднему периоду.
К первой зиме военных лет относится острый конфликт в братстве на почве
дела Мстиславского -- конфликт, создавший очень тяжелую атмосферу и даже
внесший сильное разложение в организацию. Существо этого конфликта состояло
в том, что возникли подозрения относительно морально-политической
благонадежности Мстиславского, -- этим подозрениям большую веру давали два
видных члена братства, члены петербургского местного Совета, -- В. Я.
Богучарский и Д. П. Рузский. Основаны эти подозрения были на непонятной для
многих терпимости к Мстиславскому со стороны его начальства. Он служил, как
известно, библиотекарем Академии генерального штаба, т. е. учреждения
ультра-охранительного, несмотря на то, что о нем широко было известно, что
он сотрудничает в "Русском богатстве". Больше того: в 1912-13 гг. он был
арестован по одному из эсеровских дел; после кратковременного заключения в
Петропавловской крепости его освободили и не только не лишили проживания в
Петербурге, что тогда было общим правилом для политически неблагонадежных, а
[неразборчиво] знакомства его были широко известны, но и оставили на службе
в Академии, а после начала войны его к тому же пригласили в
"Правительственный вестник" на ответственную работу -- составления военных
обзоров.
По существу, я считал и теперь считаю, что данных для обвинения
Мстиславского в политической нечестности не имелось. Он был, несомненно,
большим честолюбцем, вероятно, умел сохранять двойное лицо, прикидываясь в
отношениях с академическим начальством совсем не тем, кем он выступал в
общении со своими знакомыми из литературного и революционного лагеря, но не
больше. Надо сказать, что
сам Мстиславский вел себя больше чем легкомысленно и давал много пищи
для неблагоприятных о нем слухов.
Верховный Совет считая, как и я, что обвинение против Мстиславского
необосновано, выступил в его защиту; это выступление не убедило обвинителей.
Богучарский вообще был очень личный и страстный человек, и относился он к
Мстиславскому, с которым сталкивался и в ложе, и в литературной группе, с
большим озлоблением. Я это хорошо помню, так как мне, по поручению
Верховного Совета, пришлось с ним на эту тему объясняться -- уже незадолго
до его смерти, когда он больным лежал в постели. Объяснение это носило очень
неприятный характер.
Развязка всей этой истории была вызвана поведением самого же
Мстиславского. После возникновения слухов он на некоторое время прекратил
посещение и своей ложи, и Верховного Совета; на заседания последнего его,
впрочем, и приглашать перестали. Так шло несколько месяцев. И вот в один
прекрасный день, уже осенью 1915 г., приходит он ко мне и заявляет, что
хочет встретиться с братьями по ложе по одному очень важному делу. Я спросил
братьев по ложе, хотят ли они встретиться. Они согласились, и собрание
состоялось. Помню, кроме меня на собрании присутствовали Демьянов, который
был в Ложе венераблем и председательствовал на этом собрании, Макаров, А. И.
Браудо, Я. Я. Бру-сов, Сидамонов-Эристов. На этом собрании Мстиславский
заявил, что считает необходимым организовать заговор на жизнь государя, что
для такого заговора имеется возможность найти нужных людей среди молодого
офицерства, и что он хочет знать мнение братства о таком предприятии.
Говорил он нервно, долго, когда кончил, в комнате как бы холодком повеяло.
Буквально все были афраппированы: кто верил в политическую честность
Мстиславского, был удивлен и смущен его бестактностью и легкомыслием; у кого
и раньше имелось недоверие (такими на этом собрании были Брусов и
Сидамонов-Эристов), те, конечно, в этом предложении Мстиславского видели
новое подтверждение своих подозрений. Соответственно с этим и было встречено
предложение. Прений о нем совсем не было. Было только сформулировано общее
мнение, что в братском порядке говорить о такого рода делах нельзя, так как
они не могут входить в задачи брат-
ства; в персональном же порядке все присутствующие братья относятся к
предложению в высшей степени отрицательно. Это было последнее заявление
Мстиславского в братстве.
Я сообщил о выступлении Мстиславского в Верховном Совете и тут было
решено "усыпить" его, т. е. прекратить с ним всякое братское общение -- не
сообщая о том в официальном порядке по ложам.
Вся эта история с Мстиславским создала в братстве очень тяжелую
атмосферу. Деятельность братства в 1915 г. почти замерла. Ложи, которые
относились с недоверием к Мстиславскому, считали, что Верховный Совет его
покрывает и переносили известную долю своего недоверия на Верховный Совет.
Собрания лож начали происходить нерегулярно. Сношения Верховного Совета с
ложами поддерживались с большим трудом. Слухи о неладах в Петербурге
проникли и в провинцию, особенно на Украину, и создали там подобную же
атмосферу. Возможно, что именно ввиду этого и не был созван конвент 1915 г.
-- в 1914 г. он не мог состояться из-за начала войны и мобилизации ряда
братьев. Конечно, эта последняя причина продолжала действовать и в 1915
году.
Исключением в вопросе об отношении к войне, если не считать Чхеидзе,
была позиция части украинских лож, главным образом Киевских, руководителем
которых был Грушевский. Помню, что оттуда приезжал Григорович-Барский,
который жаловался на пораженческую пропаганду в некоторых ложах. Почва для
такой пропаганды там имелась, ибо на Украине скептицизм по отношению к
задачам войны был вообще значительно более развит, чем в Петербурге и других
городах Великороссии. Верховный Совет тогда откомандировал в Киев Некрасова
и он там вел разговоры с Грушевским и его сторонниками.
Рост активности Верховного Совета в вопросах политических относится к
лету и осени 1915 г. -- к периоду после поражений в Галиции. В
Государственной думе и Государственном совете в это время возник
"Прогрессивный блок". Верховный Совет был в оппозиции к политике
Прогрессивного блока и основная линия его политической деятельности в это
время шла в направлении усиления и заострения левой оппозиции в
Государственной думе и создания левого блока из кадетов и других
революционных групп. В этом смысле он
и стремился воздействовать на ЦК кадетской партии. Основное, что в моей
памяти от этого времени осталось, это сообщения Некрасова в думской группе
или Верховном Совете о спорах в ЦК кадетской партии и обсуждения этих
сообщений. Очень стремились мы в этот период и к установлению связей с
подпольными организациями революционных партий. Для нас самих вопрос о
революционных методах тогда еще не стоял; мнение о том что революция во
время войны невозможна и недопустима, у нас все еще преобладало; но интерес
к революционному движению все рос и желание связаться становилось все
сильнее. Связи с эсерами нам давал Керенский, связь с социал-демократами --
я и Соколов; именно к этому времени относится вовлечение в ложу и некоторых
большевиков, например, Н. И. Степанова-Скворцова в Москве. Впрочем,
большевики в это время, после скандального для них процесса членов их
фракции в Четвертой Государственной думе, были вообще на ущербе.
С большим сочувствием Верховный Совет относился к Военно-промышленным
комитетам и к идее привлечения в них представителей рабочих. Вопросы,
связанные с этими комитетами, в Верховном Совете обсуждались не раз; были
обсуждения и вопроса о рабочих группах, но каких-либо активных шагов по
проведению политики Верховного Совета в этом последнем вопросе я не помню.
Рабочих в числе братьев у нас не было.
Летом 1916 года состоялся конвент -- последний из всех бывших в России.
Собрался он в Петербурге, заседал на квартире Степанова, длился два дня. Это
был последний предельный срок для работ наших конвентов, принятый по
соображениям конспирации, так как более продолжительные работы конвента
могли привлечь подозрения.
Из участников конвента этого я помню:
от Петербурга: Некрасов, Керенский, Степанов, Демидов, Виноградов,
Карташев, Д. П. Рузский, А. А. Майер, Демьянов, К. Г. Голубков, я.
От Москвы: Головин, Урусов.
От Киева: Григорович-Барский, Штейнгель, Н. П. Василенко и другие, --
всего 7 человек (Грушевского не было).
От Екатеринбурга: Кроль.
От Харькова:
От Самары:
От Саратова: Никонов.
От Риги: латыш.
От Ревеля: эстонец.
От Одессы: тот же доктор.
От Вильны:
От Витебска: мандат был передан кому-то из петербургских братьев.
Был еще один делегат из не помню какого города с Украины (не то
Полтавы, не то Кременчуга -- ложа там была основана сторонниками
Грушевского).
Вначале были заслушаны доклады Верховного Совета о делах на фронте, с
мест. Помню, с фронта докладывал Некрасов. Доклады с мест выяснили довольно
большой рост организации.
Затем конвент перешел к обсуждению вопросов общественного характера.
Выступления свидетельствовали о сильном понижении политического настроения
по сравнению с первыми месяцами войны. Все сильнее звучали революционные
ноты -- уверенность, что это правительство не может победить, что "для
победы нужна революция". Особенно сильно эти настроения звучали в речах,
делегатов из провинции. Среди этих делегатов особенно крупных политических
деятелей не было; выступления их внешне были совсем не ярки, часто они
звучали даже несколько косноязычно. Тем убедительнее были прорывавшиеся в
них революционные настроения. Представители центра должны были сдерживать
эти настроения провинциальных делегатов -- в этом духе выступали Некрасов,
Степанов (последний у нас представлял правое крыло, все время тяготея к
политике Прогрессивного блока); в этом же смысле говорил и я. Нам удалось
убедить провинциальных делегатов, ввести их настроения в желательную
Верховному Совету норму, и принятая резолюция (она не сохранилась) была
составлена в духе политики Верховного Совета.
Последние перед революцией месяцы в Верховном Совете было очень много
разговоров о всякого рода военных и дворцовых заговорах. Помню, разные члены
Верховного Совета, главным образом Некрасов, делали целый ряд сообщений -- о
переговорах Г. Е. Львова с генералом Алексеевым