в ставке относительно ареста царя, о заговорщических планах Крымова
(сообщил о них Некрасов), о переговорах Маклакова по поводу какого-то
дворцового заговора (Маклаков был старым французским масоном, но в русскую
ложу он не входил и едва ли вообще об их существовании догадывался). Был ряд
сообщений о разговорах и даже заговорщических планах различных офицерских
групп. Настроение офицерства в это время было вообще очень интересно. Я
присматривался к нему и сам; многое слышал от других, и основное, что меня
поразило, это полное отсутствие преторианских чувств. Полный индифферентизм
по отношению к царской семье. Политической активности в офицерских кругах
было немного -- преобладало пассивное ожидание неизбежного.
Организационно братство к этому времени достигло своего расцвета. В
одном Петербурге в ложи входило 95 человек. Ложи существовали в Петербурге,
Москве, Киеве, Риге, Нижнем, Самаре, Саратове, Екатеринбурге, Кутаисе,
Тифлисе, Одессе, Минске, Витебске, Вильне, Харькове.
Из наиболее видных членов, кроме уже названных выше, я могу указать:
По Петербургу: В. А. Оболенский, проф. ботаники Косты-чев.
По Москве: Ф. Ф. Кокошкин, И. И. Степанов-Скворцов.
По Киеву: барон Ф. И. Штейнгель (еще французский масон), Н. П.
Василенко (из "Киевской мысли"), С. Н. Чеба-ков (тов. прокурора судебной
палаты, по взглядам очень лево настроенный)
По Риге: Земгал, после революции -- Президент Латвийской республики.
Очень характерно, что в состав лож входило только очень небольшое число
евреев. В момент моего вступления в Верховный Совет в братстве было всего
только два еврея: я и Браудо; позднее в петербургские ложи были введены еще
Р. М. Бланк и Штернберг, бывший народоволец, недавно умерший; то же и в
провинции; в Киеве, например, и в Москве евреев совсем не было. Из евреев в
провинции я знаю одного в Одессе да еще Кроля в Екатеринбурге. Может быть,
конечно, были и другие, -- особенно в Северо-Западном крае, но немногие.
Никаких формальных препятствий для приема евреев, конечно, не было --
объяснялось это естественным
отбором лиц из круга знакомых. Мало было в ложах даже инославных,
например, лютеран и караимов. Преобладали люди коренной русской крови --
великороссы и малороссы. Много было людей религиозных в полном смысле этого
слова, даже православных. Интересно отметить еще, что состав лож в
Прибалтике, в Риге и Ревеле пополнялся исключительно из числа местной
русской и латышско-эстонской интеллигенции и общественных деятелей;
представителей немецкого населения в них совершенно не было.
В области сближения с представителями революционных организаций
значительный шаг был сделан в начале 1917 г. Как известно, в январе 1917 г.
большевики сделали попытку вызвать демонстративные выступления в Петербурге
-- в соответственном духе они распространили прокламации по заводам. По
этому поводу было созвано специальное собрание Верховного Совета, на котором
было постановлено вступить в сношения с революционными организациями, чтобы
попытаться убедить их отказаться от подобных выступлений. Были выбраны
делегаты для переговоров -- Керенский, Некрасов, Соколов и я. По инициативе
этих делегатов и были созваны те собрания у Соколова, рассказ о которых
имеется в воспоминаниях Суханова.
Несмотря на все это, революция застала нас врасплох. Растерянность
среди нас в начале ее была прямо фантастическая. Насколько мы мало понимали
смысл февральских событий даже тогда, когда они начали носить очень
серьезный характер, видно по следующему примеру со мной лично. Последнее
собрание Верховного Совета перед революцией было назначено на воскресенье 26
февраля. Должно оно было состояться на квартире Коновалова (который тогда
был в Верховном Совете), на Фурштадской. Мне позвонили о нем на квартиру, --
но не застали дома, так как я был на Васильевском острове, у своей
теперешней жены. Мне позвонили туда и очень просили придти, но после
некоторого колебания я все же не пошел: у сестры моей теперешней жены был
сердечный припадок, и я бегал за врачем; дальше в это время уже не ходили
трамваи и не было извозчиков; конечно, если б сознавал, какие события идут,
все же нашел возможность добраться до Фурштадской, но думалось что это
обычное очередное собрание, если не побываю на нем, ничего не будет.
На следующий день меня разбудила в 6 часов утра по телефону жена
Некрасова. Она звонила по просьбе мужа, чтобы сообщить, что только что ему
звонил из Государственной думы Родзянко о получении указа о роспуске и
вызвал срочно в Государственную думу для совещания; Некрасов уже убежал туда
и -- "муж просил Вам об этом сейчас же сообщить". Я спросил, передано ли это
Керенскому. Она отвечала, что не знает. Звоню ему сам, поймал его уже в
передней, он шел в Государственную думу, условились встретиться у Соколова
тотчас же, как только он выяснит положение дел. Встреча эта состоялась в
10-10 1/2 часов утра; Керенский рассказал и убежал обратно в Государственную
думу. Звонил он нам каждые полчаса -- мы сидели и ждали. Вскоре увидели на
улице под окнами беспорядочные толпы вооруженных солдат; помню, кто-то
сказал: "Да это настоящий бунт". Настроение у нас было больше чем пониженное
-- так лидеры русской революции готовили эту революцию.
Собраний Верховного Совета как такового в первые дни революции не
было*; поэтому не было в нем и обсуждения вопроса о составе временного
правительства. Но группа руководящих деятелей Верховного Совета --
Коновалов, Керенский, Некрасов, Карташев, Соколов и я -- все время были
вместе, по каждому вопросу обменивались мнениями и сговаривались о
поведении, но говорить и о нашем сознательном воздействии на формирование
правительства нельзя: мы все были очень растеряны и сознательно задачи
сделать состав Временного правительства более левым во всяком случае не
ставили. Тем не менее известное влияние мы оказывали, и это чувствовали наши
противники; помню, тогда приводили слова Милюкова, который заявил, что "над
правительством начинает тяготеть какая-то тайная сила".
Позднее был ряд собраний Верховного Совета -- бывал на них и Чхеидзе,
хотя каждый раз затаскивать его туда удавалось только с трудом. Он еще с
начала войны стал явно уклоняться от посещения Верховного Совета, а после
революции в
* Первое собрание Верховного Совета состоялось уже после опубликования
состава Временного Правительства, на квартире Керенского; разговор на этом
собрании шел о воздействии на левых. Чхеидзе на собрании не было.
Позднее был ряд собраний Верховного Совета -- бывал на них и Чхеидзе,
хотя каждый раз затаскивать его туда удавалось только с трудом. Он еще с
начала войны стал явно уклоняться от посещения Верховного Совета, а после
революции в частных разговорах со мной и прямо говорил, что считает роль
братства оконченной и настаивал на прекращении его деятельности; официально
об этом он, однако, не заявлял, соответствующих предложений в Верховный
Совет не вносил, и, хотя и с пропусками и очень неохотно, но посещал
заседания Верховного Совета -- последний раз в Верховном Совете я его видел
в октябре 1917 г., на совещании с киевлянами.
Основная забота Верховного Совета в это время состояла в воздействии на
левые партии в целях удержания их в русле коалиционной политики.
Значительная доля работы в этот период выпала на меня, так как все основные
переговоры с Советом рабочих депутатов, т. е. с Чхеидзе, в этот период
приходилось вести мне. Часто Керенский, узнав о каком-либо решении Совета,
просил меня съездить в Таврический Дворец. Я ехал и говорил, причем тот
факт, что Чхеидзе был братом, сильно облегчал мне задачу, я мог говорить с
ним совсем просто: "чего кочевряжитесь, ведь все же наши это считают
правильным, надо исправить и сделать по-нашему". Историю этих поездок
наверное можно будет восстановить, если просмотреть комплект "Речи", я тогда
давал сведения Львову.
Большую роль играли братские связи в деле назначения администрации 1917
г. на местах. Да это и вполне естественно: когда вставал вопрос о том, кого
назначить на место губернского комиссара или какой-нибудь другой видный
административный пост, то прежде всего мысль устремлялась на членов местных
лож, и если среди них было сколько-нибудь подходящее лицо, то на него и
падал выбор.
Конечно, и братья из провинции говорили с теми из членов правительства,
которые состояли в братстве, совсем иным тоном. Помню, я как-то говорил по
прямому проводу с Гегечкори в Тифлисе, и в том, как он ко мне обращался,
явно чувствовалось, что это, помимо всего прочего, говорит брат с братом. Из
вновь принятых за месяцы революции братьев я помню Н. Д. Авксентьева (и
раньше бывшего масоном во Франции) и Б. В. Савинкова.
За идею коалиции Верховный Совет держался до конца. Именно по решению
Верховного Совета я в таком духе вел собрание в Малахитовом зале, на котором
я председательствовал. Верховный Совет и его члены поддерживали коалицию и
на Демократическом совещании.
Несколько раз Верховный Совет обсуждал вопрос о войне и большинство
склонялось к мысли о необходимости форсировать заключение мира. Я был
решительным сторонником активных шагов в этом направлении и помню, что в
период споров о стокгольмской конференции я читал на эту тему доклад в
редакции "Дней"; по моим же настояниям и в кадетских кругах ставился этот
вопрос. Я считал тогда, что воевать мы не можем -- об этом говорили все
доклады с фронтов; а потому необходимо убедить союзников, что мы можем
лопнуть, если они не согласятся на общие переговоры.
Обсуждения в Верховном Совете вопроса о необходимости добиваться
отставки Милюкова я не помню.
Ни Кишкин, ни Смирнов членами братства не были и введение их в
правительство объяснялось совсем не этим. В этот период формирование
правительства уже не шло по линии масон-не-масон; масоны с охотой искали
подходящих людей из буржуазных кругов вне братства.
Из остальных собраний Верховного Совета я помню собрание в июле 1917 г.
на квартире у Некрасова (на этом собрании Чхеидзе присутствовал). Вопрос
стоял о преследованиях большевиков и о коалиции. Общей точкой в это время
было, что левые губят коалицию, а кадеты являются ее стержнем. Много нападок
в это время в братских кругах было на Переверзева в связи с опубликованием
им документов о большевиках. Вопрос этот тоже обсуждался на этом заседании
Верховного Совета -- последний, хотя и с оговорками, но встал на сторону
Переверзева, найдя, что в основе он действовал правильно.
Последнее заседание Верховного Совета имело место в самом конце
сентября или даже в начале октября 1917 г. в связи с приездом киевлян --
Григоровича-Барского и Чебако-ва. Это вообще было единственное полное
собрание Верховного Совета за месяцы революции -- на всех других киевлян не
было. Был на этом собрании и Чхеидзе. Григорович-Барский и Чебаков приехали
в Петербург, чтобы раскрыть, по их
выражению, глаза правительству на подлинные вожделения украинцев,
которые в это время уже стояли на позиции полного отделения от России и
склонялись к немецкой ориентации, и заставить Временное правительство
бороться с этим сепаратизмом. На собрании Верховного Совета киевляне горько
сетовали, что правительство так далеко идет в своих уступках. Все
высказывавшиеся члены Верховного Совета -- и Чхеидзе в том числе --
признавали необходимость выступления Временного правительства против
украинских сепаратистов. В соответствующем духе и было принято решение -- о
воздействии на Временное правительство в соответственном смысле.
Это собрание было последним. Вскоре после этого совершился
большевистский переворот и собрания Верховного Совета стали вообще
невозможны; Керенский и Некрасов были в нетях; скоро и я сам уехал в
Финляндию, где пробыл до апреля 1918 г. С мая по декабрь 1918 г. я жил
полулегально в Петербурге, временами наезжая в Москву: скрывался от
большевистских местных властей и в то же время через знакомых хлопотал о
визе в Германию. Крестинский, к которому тогда по этому делу обратились,
предложил мне, если я хочу выехать за границу, занять пост эксперта в
Берлине, при полпредстве. Я, конечно, отказался -- тогда он отказался помочь
в добывании визы.
В это время я видел кое-кого из членов Верховного Совета -- Головина,
Некрасова, Балавинского.
В декабре 1918 г. выехал за границу.
Летом 1919 г. ряд членов Верховного Совета встретился в Париже --
Керенский, Коновалов, Балавинский, Волков, Демидов, я -- и решили
восстановить нашу организацию в эмиграции. В Верховный Совет тогда мы ввели
еще Н. Д. Авксентьева и Рубинштейна (харьковского -- в России входил в
харьковскую ложу, но на конвентах я его не видел ни разу). Секретарем был
избран Демидов.
В дальнейшей работе Верховного Совета я участия не принимал, так как не
верил в дело. К этому уже присоединялось и сильное отрицательное отношение
многих братьев к Керенскому. Против него я не выступал: ведь мы же его
выдвинули и вообще создали -- сами и ответственны за него. Меня не раз
пытались убедить вернуться вновь к работе --
особенно часто об этом говорил со мною Чайковский, который, судя по
всему, в эмиграции стал играть очень видную роль в масонстве.
С Кропоткиным дело обстояло так: знаком я с ним был очень давно, и
каждый раз, проводя лето в Англии, я часто бывал у него. Как-то, около 1910
г., я познакомился у него с Нисом, которого Кропоткин рекомендовал как
масона и автора книги о роли масонства в революции 1789 г. Кропоткин мне об
этой книге говорил, что она очень интересная, хотя автор и преувеличивает
роль масонства, и очень советовал ее прочесть. Тогда я не был еще масоном, и
не обратил на этот совет внимания. Но когда вступил в ложу, вспомнил этот
разговор и очень им заинтересовался. Помню, я рассказал о нем в ложе и так
как остальные члены тоже были заинтересованы, то в следующую поездку в
Англию, а ездил я туда почти каждое лето, я сам при встрече с Кропоткиным
повел разговор на эту тему и попытался выяснить его отношение к масонству.
Был ли он сам масоном, я не знаю, говорил он на эту тему очень осторожно.
Смысл его ответа сводился к следующему: в русских условиях, при
существовании самодержавия, организация, в основе которой лежит стремление к
освобождению людей на почве определенных нравственных принципов, может иметь
большое значение для дела борьбы против самодержавия, так как она может
создать действительное объединение разномыслящих людей, могущих понимать
друг друга и всецело друг другу доверяющих.
II. ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ С ЕВГЕНИЕМ ПЕТРОВИЧЕМ ГЕГЕЧКОРИ
Брюссель, 7 августа 1928 г.
Это было, кажется, в 1909 г. У нас, социал-демократических депутатов,
сложились очень хорошие отношения со Степановым, Волковым, Некрасовым, с
группой левых кадетов вообще. Несмотря на общую атмосферу, очень
неблагоприятную для левых, они не только не сторонились нас, но даже как бы
сознательно искали с нами связи. Причины этого я понял только после того,
как Чхеидзе ввел меня в масонскую ложу. Первым разговор со мной завел на эту
тему Чхеидзе, который после долгих колебаний, что чувствовалось по его
подходам, сообщил мне, что именно эта группа левых кадетов предложила ему
войти в ложу. Он спрашивал мое мнение и хотел, чтобы в ложу вошел и я. Я
спросил, как относится к этому делу он сам. Чхеидзе ответил, что он уже дал
согласие. Я, зная об отрицательном отношении партии ко всякого рода
внепартийным объединениям, стал тогда расспрашивать более подробно о задачах
масонской организации и мотивах его положительного ответа. Чхеидзе мне
объяснил, что эта организация по своим задачам носит определенно
революционный характер, что она стремится к насильственному перевороту, что
она представляет из себя значительную силу, будучи довольно широко
распространена в интеллигентских кругах, и что с нашей стороны было бы в
высшей степени нецелесообразно остаться вне подобной организации, которая в
будущем может сыграть весьма значительную роль;
наоборот, если мы в нее войдем и постараемся оказывать воздействие на
эту организацию, на ее политические мнения, в желательном для нас,
социал-демократов, направлении, то это может быть очень полезно с точки
зрения тех задач, которые станут перед нами -- социал-демократами. При этом
он сообщил, что выяснил, что в организацию не входят правые элементы (правее
прогрессистов), и что для дальнейшего им было поставлено условие в неприятии
таких элементов, и это условие руководителями организации принято. Эти
соображения для меня решили вопрос и я дал свое согласие, после чего
состоялась моя встреча с Волковым и Некрасовым. Последние подтвердили все
сообщенное Чхеидзе относительно революционного характера организации, что
она действительно, оставаясь организацией непартийной, стремится к тем же
политическим целям, которые преследуют революционные организации.
После ряда таких разговоров произошло посвящение, процедура которого в
общем совпала с тем, что стоит в Вашей записи рассказа Чхеидзе. В
назначенный день за мной приехал Волков и в карете повез меня куда-то в
район Морской, где меня ввели в чей-то особняк -- я до сих пор не знаю, чей
он был (во всяком случае, не Набокова). Там меня оставили в отдельной
комнате, куда ко мне пришел Некрасов, принесший анкетный лист. Я его
заполнил. Помнится, что на вопрос: "Как вы относитесь к семье?" я ответил:
"Считаю ее свободным союзом личностей, связанных общностью интересов и
культурного уровня". На вопрос : "Как вы относитесь к дружбе?" -- "Считаю ее
моральным обязательством, которое человек берет на себя по доброй воле и
которое для него с этого момента является морально обязательным". На вопрос
об отношении к войне я, оговорив о недопустимости изменчес-ких действий,
указал, что считал бы обязанностью стремиться к превращению войны в
революцию. О религия -- что сам отношусь к ней отрицательно, считаю ее
опиумом, но в то же время рассматриваю ее как частное дело каждого.
Помню, что был еще вопрос о личной храбрости, о своей способности
пожертвовать своею жизнью и интересами семьи для дела, которое я считаю
общественно полезным. Я ответил, что этот вопрос кажется мне несколько
неудобным: сказать "да" было бы слишком смело, самонадеянно, сказать
же "нет" было бы несправедливостью по отношению к себе. Такого рода
самопожертвование я считаю в известных условиях, т. е. если задача, во имя
которой жертва приносится, соответствует той политической работе, которой я
себя посвятил, необходимым, но говорить заранее о личной способности на
подобный шаг нельзя: это выяснится, когда дело дойдет до действия.
Когда я заполнил анкету, за ней зашел Некрасов и забрал ее: потом через
некоторое время он же завязал мне глаза и повел в комнату, где заседали
члены ложи. Здесь мне снова задали вопросы анкеты, на которые я отвечал уже
устно в том же духе, что и письменно перед тем, после чего мне сказали слова
клятвы, которую я повторил. В этой клятве было заявление об обязанности
держать все, что относится к организации, в тайне от всех даже самых близких
людей и от семьи; о готовности принести в жертву интересы семьи и близких в
пользу тех задач, которые преследует ложа; в этой же клятве говорилось, что
если по моей вине тайна ложи разгласится и это повлечет за собою ее провал,
то я признаю себя подлежащим смертной казни.
Всю эту клятву я произносил стоя с завязанными глазами; в наиболее
патетических местах клятвы, например, при заявлении о готовности
пожертвовать собою, к моей груди приставляли шпагу. Во всей этой процедуре
было что-то неприятно-жуткое; меня при этом ни на минуту не покидала мысль,
что я делаю ошибку, вступая в эту организацию тайно от партии, скрывая этот
свой шаг от последней, но в то же время вся она в целом, со всей своей
необычностью для революционной среды -- я должен это признать -- действовала
на меня несколько импонирующе.
После принесения клятвы и того стереотипного вопроса,, который приведен
в рассказе Чхеидзе ("чего просит брат") мне сняли повязку и все
присутствующие подошли с поцелуями. Среди них были Некрасов (председатель),
Степанов, Н. Д. Соколов, Г. Ф. Жданович, (помню, его присутствие меня очень
удивило), Чхеидзе, крупный сотрудник "Русских ведомостей" Обнинский (он был
казначей ложи), некто Харитонов -- старый революционер, Орлов-Давыдов.
Собрания ложи происходили регулярно каждую неделю, и я настолько
увлекся этим делом, что не пропустил ни одно-
го из них. Недоверчивое отношение, которое у меня было и начале, быстро
рассеялось. Атмосфера братского внимания друг к другу, стремление оказывать
братьям помощь во всех делах, отсутствие враждебности и борьбы -- все это
действовало подкупающе. На собраниях ложи обсуждали политические вопросы,
обменивались мнениями о положении дел, о действиях намеченных партиями или о
том, что сделать следует. Ложа сама решений не принимала, она только
намечала их и вносила в форме предложений в Верховный Совет (через
Некрасова). Нашей социал-демократической деятельности ложа не стесняла; ее
решения нас не связывали -- скорее она нам помогала, так как члены ложи из
других партий помогали нашим выступлениям, например, давая нашим подписи под
нашими запросами. Даже в таких мелочах они нас поддерживали, как
аплодисменты при выступлениях, создавая в Государственной думе атмосферу
успеха для наших выступлений.
Из наиболее ярких случаев, когда ложа оказывалась полезной для наших
социал-демократических выступлений, мне памятен следующий: после роспуска
Государственной думы на 3 дня в связи с Холмским земством
социал-демократическая фракция внесла срочный запрос о нарушении Столыпиным
основных законов; этот наш шаг вызвал недовольство буржуазной, даже левой
печати; кадетские газеты писали, а кадетские политики говорили, что
социал-демократы не справятся с задачей, что они должны уступить этот запрос
кадетам, у которых имеются лучшие ораторские и политические силы (сами
кадеты с внесением запроса запоздали, мы их опередили). Ответственную речь
фракция поручила мне, и тогда Некрасов, который вообще в это время сидел
рядом с нами и был по существу на нашей стороне, а не на стороне кадетов,
посоветовал мне обратиться к М. М. Ковалевскому, обещая, что тот поможет в
подготовке выступления. Я обратился, и Ковалевский действительно помог всем,
чем только мог: он работал весь день, перевернул всю свою библиотеку,
пересмотрел все западно-европейские конституции, всех государствоведов и дал
мне такой обильный материал, что речь вышла блестящей, и даже кадеты были
вынуждены признать, что социал-демократическая фракция оказалась на высоте
задачи. Когда я благодарил
Ковалевского за помощь, он мне ответил: "Это ведь мой долг в отношении
близкого человека". Меня этот ответ несколько удивил: близким к Ковалевскому
я никогда не был, видел его тогда чуть не в первый раз. Это мое недоумение
сказалось и в моем рассказе Некрасову о приеме, который мне был сделан
Ковалевским. Некрасов ответил в тоне Ковалевского: "Иначе он (то есть
Ковалевский) и не мог поступить". Из этого я понял, что М. М. Ковалевский
близок к масонской организации.
Между прочим, М. М. Ковалевский устраивал каждую
пасху особые пасхальные приемы, на которые собиралось
человек до 40, туда он стал звать и меня, после того как я
вступил в ложу. На них бывали все члены нашей ложи, и я
думаю, что на этих собраниях вообще бывали одни только
масоны. Там я встречал еще Колюбакина, Караулова, адво
ката Бернштама (которого звали "Умный Б." в отличие от
другого Бернштама), Сидамонова-Эристова.
Масонская организация была очень конспиративна, отнюдь не стремилась к
большому расширению своих рамок, новых членов принимали с большим разбором,
тщательно обсуждая новых кандидатов; нередко предложенные кем-либо из членов
кандидатуры отвергались; в нашей, например ложе была как-то выдвинута
кандидатура Булата, но после обсуждения отклонена, т. к. его признали
недостаточно конс-пиративным. Вообще рост организации иногда даже
искусст-венно сдерживали сверху. Но при всем этом организация была очень
активна и производила впечатление молодой, верящей в свое дело. Мы,
социал-демократы, большой актив-ности не проявляли, мы вообще смотрели на
себя как на элемент в известных пределах сторонний в этой организации, роль
наша была больше созерцательной. Но главари из ради-кальной демократической
интеллигенции вкладывали в свою работу много активности и энтузиазма. Сильно
импонировало и то обстоятельство, что у организации были значитель-ные
средства, позволявшие ей не останавливаться перед крупными расходами на
объезды провинции и т. д.
В заседаниях ложи члены ее откровенно рассказывали о всех делах
организаций -- рассказывали о социал-демократической организации и мы.
Кажется, в 1913 г. я был сделан мастером. В процедуру посвящения
входило произнесение речи, своего рода доктор-
ской диссертации. Я выбрал тему: "О роли масонства в революционной
борьбе" и говорил о том, как масонские организации могут способствовать
(сообщил о них Некрасов), о переговорах Маклакова по поводу какого-то
дворцового заговора (Маклаков был старым французским масоном, но в русскую
ложу он не входил и едва ли вообще об их существовании догадывался). Был ряд
сообщений о разговорах и даже заговорщических планах различных офицерских
групп. Настроение офицерства в это время было вообще очень интересно. Я
присматривался к нему и сам; многое слышал от других, и основное, что меня
поразило, это полное отсутствие преторианских чувств. Полный индифферентизм
по отношению к царской семье. Политической активности в офицерских кругах
было немного -- преобладало пассивное ожидание неизбежного.
Организационно братство к этому времени достигло своего расцвета. В
одном Петербурге в ложи входило 95 человек. Ложи существовали в Петербурге,
Москве, Киеве, Риге, Нижнем, Самаре, Саратове, Екатеринбурге, Кутаисе,
Тифлисе, Одессе, Минске, Витебске, Вильне, Харькове.
Из наиболее видных членов, кроме уже названных выше, я могу указать:
По Петербургу: В. А. Оболенский, проф. ботаники Косты-чев.
По Москве: Ф. Ф. Кокошкин, И. И. Степанов-Скворцов.
По Киеву: барон Ф. И. Штейнгель (еще французский масон), Н. П.
Василенко (из "Киевской мысли"), С. Н. Чеба-ков (тов. прокурора судебной
палаты, по взглядам очень лево настроенный)
По Риге: Земгал, после революции -- Президент Латвийской республики.
Очень характерно, что в состав лож входило только очень небольшое число
евреев. В момент моего вступления в Верховный Совет в братстве было всего
только два еврея: я и Браудо; позднее в петербургские ложи были введены еще
Р. М. Бланк и Штернберг, бывший народоволец, недавно умерший; то же и в
провинции; в Киеве, например, и в Москве евреев совсем не было. Из евреев в
провинции я знаю одного в Одессе да еще Кроля в Екатеринбурге. Может быть,
конечно, были и другие, -- особенно в Северо-Западном крае, но немногие.
Никаких формальных препятствий для приема евреев, конечно, не было --
объяснялось это естественным
отбором лиц из круга знакомых. Мало было в ложах даже инославных,
например, лютеран и караимов. Преобладали люди коренной русской крови --
великороссы и малороссы. Много было людей религиозных в полном смысле этого
слова, даже православных. Интересно отметить еще, что состав лож в
Прибалтике, в Риге и Ревеле пополнялся исключительно из числа местной
русской и латышско-эстонской интеллигенции и общественных деятелей;
представителей немецкого населения в них совершенно не было.
В области сближения с представителями революционных организаций
значительный шаг был сделан в начале 1917 г. Как известно, в январе 1917 г.
большевики сделали попытку вызвать демонстративные выступления в Петербурге
-- в соответственном духе они распространили прокламации по заводам. По
этому поводу было созвано специальное собрание Верховного Совета, на котором
было постановлено вступить в сношения с революционными организациями, чтобы
попытаться убедить их отказаться от подобных выступлений. Были выбраны
делегаты для переговоров -- Керенский, Некрасов, Соколов и я. По инициативе
этих делегатов и были созваны те собрания у Соколова, рассказ о которых
имеется в воспоминаниях Суханова.
Несмотря на все это, революция застала нас врасплох. Растерянность
среди нас в начале ее была прямо фантастическая. Насколько мы мало понимали
смысл февральских событий даже тогда, когда они начали носить очень
серьезный характер, видно по следующему примеру со мной лично. Последнее
собрание Верховного Совета перед революцией было назначено на воскресенье 26
февраля. Должно оно было состояться на квартире Коновалова (который тогда
был в Верховном Совете), на Фурштадской. Мне позвонили о нем на квартиру, --
но не застали дома, так как я был на Васильевском острове, у своей
теперешней жены. Мне позвонили туда и очень просили придти, но после
некоторого колебания я все же не пошел: у сестры моей теперешней жены был
сердечный припадок, и я бегал за врачем; дальше в это время уже не ходили
трамваи и не было извозчиков; конечно, если б сознавал, какие события идут,
все же нашел возможность добраться до Фурштадской, но думалось что это
обычное очередное собрание, если не побываю на нем, ничего не будет.
На следующий день меня разбудила в 6 часов утра по телефону жена
Некрасова. Она звонила по просьбе мужа, чтобы сообщить, что только что ему
звонил из Государственной думы Родзянко о получении указа о роспуске и
вызвал срочно в Государственную думу для совещания; Некрасов уже убежал туда
и -- "муж просил Вам об этом сейчас же сообщить". Я спросил, передано ли это
Керенскому. Она отвечала, что не знает. Звоню ему сам, поймал его уже в
передней, он шел в Государственную думу, условились встретиться у Соколова
тотчас же, как только он выяснит положение дел. Встреча эта состоялась в
10-10 1/2 часов утра; Керенский рассказал и убежал обратно в Государственную
думу. Звонил он нам каждые полчаса -- мы сидели и ждали. Вскоре увидели на
улице под окнами беспорядочные толпы вооруженных солдат; помню, кто-то
сказал: "Да это настоящий бунт". Настроение у нас было больше чем пониженное
-- так лидеры русской революции готовили эту революцию.
Собраний Верховного Совета как такового в первые дни революции не
было*; поэтому не было в нем и обсуждения вопроса о составе временного
правительства. Но группа руководящих деятелей Верховного Совета --
Коновалов, Керенский, Некрасов, Карташев, Соколов и я -- все время были
вместе, по каждому вопросу обменивались мнениями и сговаривались о
поведении, но говорить и о нашем сознательном воздействии на формирование
правительства нельзя: мы все были очень растеряны и сознательно задачи
сделать состав Временного правительства более левым во всяком случае не
ставили. Тем не менее известное влияние мы оказывали, и это чувствовали наши
противники; помню, тогда приводили слова Милюкова, который заявил, что "над
правительством начинает тяготеть какая-то тайная сила".
Позднее был ряд собраний Верховного Совета -- бывал на них и Чхеидзе,
хотя каждый раз затаскивать его туда удавалось только с трудом. Он еще с
начала войны стал явно уклоняться от посещения Верховного Совета, а после
революции в
* Первое собрание Верховного Совета состоялось уже после опубликования
состава Временного Правительства, на квартире Керенского; разговор на этом
собрании шел о воздействии на левых. Чхеидзе на собрании не было.
Позднее был ряд собраний Верховного Совета -- бывал на них и Чхеидзе,
хотя каждый раз затаскивать его туда удавалось только с трудом. Он еще с
начала войны стал явно уклоняться от посещения Верховного Совета, а после
революции в частных разговорах со мной и прямо говорил, что считает роль
братства оконченной и настаивал на прекращении его деятельности; официально
об этом он, однако, не заявлял, соответствующих предложений в Верховный
Совет не вносил, и, хотя и с пропусками и очень неохотно, но посещал
заседания Верховного Совета -- последний раз в Верховном Совете я его видел
в октябре 1917 г., на совещании с киевлянами.
Основная забота Верховного Совета в это время состояла в воздействии на
левые партии в целях удержания их в русле коалиционной политики.
Значительная доля работы в этот период выпала на меня, так как все основные
переговоры с Советом рабочих депутатов, т. е. с Чхеидзе, в этот период
приходилось вести мне. Часто Керенский, узнав о каком-либо решении Совета,
просил меня съездить в Таврический Дворец. Я ехал и говорил, причем тот
факт, что Чхеидзе был братом, сильно облегчал мне задачу, я мог говорить с
ним совсем просто: "чего кочевряжитесь, ведь все же наши это считают
правильным, надо исправить и сделать по-нашему". Историю этих поездок
наверное можно будет восстановить, если просмотреть комплект "Речи", я тогда
давал сведения Львову.
Большую роль играли братские связи в деле назначения администрации 1917
г. на местах. Да это и вполне естественно: когда вставал вопрос о том, кого
назначить на место губернского комиссара или какой-нибудь другой видный
административный пост, то прежде всего мысль устремлялась на членов местных
лож, и если среди них было сколько-нибудь подходящее лицо, то на него и
падал выбор.
Конечно, и братья из провинции говорили с теми из членов правительства,
которые состояли в братстве, совсем иным тоном. Помню, я как-то говорил по
прямому проводу с Гегечкори в Тифлисе, и в том, как он ко мне обращался,
явно чувствовалось, что это, помимо всего прочего, говорит брат с братом. Из
вновь принятых за месяцы революции братьев я помню Н. Д. Авксентьева (и
раньше бывшего масоном во Франции) и Б. В. Савинкова.
За идею коалиции Верховный Совет держался до конца. Именно по решению
Верховного Совета я в таком духе вел собрание в Малахитовом зале, на котором
я председательствовал. Верховный Совет и его члены поддерживали коалицию и
на Демократическом совещании.
Несколько раз Верховный Совет обсуждал вопрос о войне и большинство
склонялось к мысли о необходимости форсировать заключение мира. Я был
решительным сторонником активных шагов в этом направлении и помню, что в
период споров о стокгольмской конференции я читал на эту тему доклад в
редакции "Дней"; по моим же настояниям и в кадетских кругах ставился этот
вопрос. Я считал тогда, что воевать мы не можем -- об этом говорили все
доклады с фронтов; а потому необходимо убедить союзников, что мы можем
лопнуть, если они не согласятся на общие переговоры.
Обсуждения в Верховном Совете вопроса о необходимости добиваться
отставки Милюкова я не помню.
Ни Кишкин, ни Смирнов членами братства не были и введение их в
правительство объяснялось совсем не этим. В этот период формирование
правительства уже не шло по линии масон-не-масон; масоны с охотой искали
подходящих людей из буржуазных кругов вне братства.
Из остальных собраний Верховного Совета я помню собрание в июле 1917 г.
на квартире у Некрасова (на этом собрании Чхеидзе присутствовал). Вопрос
стоял о преследованиях большевиков и о коалиции. Общей точкой в это время
было, что левые губят коалицию, а кадеты являются ее стержнем. Много нападок
в это время в братских кругах было на Переверзева в связи с опубликованием
им документов о большевиках. Вопрос этот тоже обсуждался на этом заседании
Верховного Совета -- последний, хотя и с оговорками, но встал на сторону
Переверзева, найдя, что в основе он действовал правильно.
Последнее заседание Верховного Совета имело место в самом конце
сентября или даже в начале октября 1917 г. в связи с приездом киевлян --
Григоровича-Барского и Чебако-ва. Это вообще было единственное полное
собрание Верховного Совета за месяцы революции -- на всех других киевлян не
было. Был на этом собрании и Чхеидзе. Григорович-Барский и Чебаков приехали
в Петербург, чтобы раскрыть, по их
выражению, глаза правительству на подлинные вожделения украинцев,
которые в это время уже стояли на позиции полного отделения от России и
склонялись к немецкой ориентации, и заставить Временное правительство
бороться с этим сепаратизмом. На собрании Верховного Совета киевляне горько
сетовали, что правительство так далеко идет в своих уступках. Все
высказывавшиеся члены Верховного Совета -- и Чхеидзе в том числе --
признавали необходимость выступления Временного правительства против
украинских сепаратистов. В соответствующем духе и было принято решение -- о
воздействии на Временное правительство в соответственном смысле.
Это собрание было последним. Вскоре после этого совершился
большевистский переворот и собрания Верховного Совета стали вообще
невозможны; Керенский и Некрасов были в нетях; скоро и я сам уехал в
Финляндию, где пробыл до апреля 1918 г. С мая по декабрь 1918 г. я жил
полулегально в Петербурге, временами наезжая в Москву: скрывался от
большевистских местных властей и в то же время через знакомых хлопотал о
визе в Германию. Крестинский, к которому тогда по этому делу обратились,
предложил мне, если я хочу выехать за границу, занять пост эксперта в
Берлине, при полпредстве. Я, конечно, отказался -- тогда он отказался помочь
в добывании визы.
В это время я видел кое-кого из членов Верховного Совета -- Головина,
Некрасова, Балавинского.
В декабре 1918 г. выехал за границу.
Летом 1919 г. ряд членов Верховного Совета встретился в Париже --
Керенский, Коновалов, Балавинский, Волков, Демидов, я -- и решили
восстановить нашу организацию в эмиграции. В Верховный Совет тогда мы ввели
еще Н. Д. Авксентьева и Рубинштейна (харьковского -- в России входил в
харьковскую ложу, но на конвентах я его не видел ни разу). Секретарем был
избран Демидов.
В дальнейшей работе Верховного Совета я участия не принимал, так как не
верил в дело. К этому уже присоединялось и сильное отрицательное отношение
многих братьев к Керенскому. Против него я не выступал: ведь мы же его
выдвинули и вообще создали -- сами и ответственны за него. Меня не раз
пытались убедить вернуться вновь к работе --
особенно часто об этом говорил со мною Чайковский, который, судя по
всему, в эмиграции стал играть очень видную роль в масонстве.
С Кропоткиным дело обстояло так: знаком я с ним был очень давно, и
каждый раз, проводя лето в Англии, я часто бывал у него. Как-то, около 1910
г., я познакомился у него с Нисом, которого Кропоткин рекомендовал как
масона и автора книги о роли масонства в революции 1789 г. Кропоткин мне об
этой книге говорил, что она очень интересная, хотя автор и преувеличивает
роль масонства, и очень советовал ее прочесть. Тогда я не был еще масоном, и
не обратил на этот совет внимания. Но когда вступил в ложу, вспомнил этот
разговор и очень им заинтересовался. Помню, я рассказал о нем в ложе и так
как остальные члены тоже были заинтересованы, то в следующую поездку в
Англию, а ездил я туда почти каждое лето, я сам при встрече с Кропоткиным
повел разговор на эту тему и попытался выяснить его отношение к масонству.
Был ли он сам масоном, я не знаю, говорил он на эту тему очень осторожно.
Смысл его ответа сводился к следующему: в русских условиях, при
существовании самодержавия, организация, в основе которой лежит стремление к
освобождению людей на почве определенных нравственных принципов, может иметь
большое значение для дела борьбы против самодержавия, так как она может
создать действительное объединение разномыслящих людей, могущих понимать
друг друга и всецело друг другу доверяющих.
II. ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ С ЕВГЕНИЕМ ПЕТРОВИЧЕМ ГЕГЕЧКОРИ
Брюссель, 7 августа 1928 г.
Это было, кажется, в 1909 г. У нас, социал-демократических депутатов,
сложились очень хорошие отношения со Степановым, Волковым, Некрасовым, с
группой левых кадетов вообще. Несмотря на общую атмосферу, очень
неблагоприятную для левых, они не только не сторонились нас, но даже как бы
сознательно искали с нами связи. Причины этого я понял только после того,
как Чхеидзе ввел меня в масонскую ложу. Первым разговор со мной завел на эту
тему Чхеидзе, который после долгих колебаний, что чувствовалось по его
подходам, сообщил мне, что именно эта группа левых кадетов предложила ему
войти в ложу. Он спрашивал мое мнение и хотел, чтобы в ложу вошел и я. Я
спросил, как относится к этому делу он сам. Чхеидзе ответил, что он уже дал
согласие. Я, зная об отрицательном отношении партии ко всякого рода
внепартийным объединениям, стал тогда расспрашивать более подробно о задачах
масонской организации и мотивах его положительного ответа. Чхеидзе мне
объяснил, что эта организация по своим задачам носит определенно
революционный характер, что она стремится к насильственному перевороту, что
она представляет из себя значительную силу, будучи довольно широко
распространена в интеллигентских кругах, и что с нашей стороны было бы в
высшей степени нецелесообразно остаться вне подобной организации, которая в
будущем может сыграть весьма значительную роль;
наоборот, если мы в нее войдем и постараемся оказывать воздействие на
эту организацию, на ее политические мнения, в желательном для нас,
социал-демократов, направлении, то это может быть очень полезно с точки
зрения тех задач, которые станут перед нами -- социал-демократами. При этом
он сообщил, что выяснил, что в организацию не входят правые элементы (правее
прогрессистов), и что для дальнейшего им было поставлено условие в неприятии
таких элементов, и это условие руководителями организации принято. Эти
соображения для меня решили вопрос и я дал свое согласие, после чего
состоялась моя встреча с Волковым и Некрасовым. Последние подтвердили все
сообщенное Чхеидзе относительно революционного характера организации, что
она действительно, оставаясь организацией непартийной, стремится к тем же
политическим целям, которые преследуют революционные организации.
После ряда таких разговоров произошло посвящение, процедура которого в
общем совпала с тем, что стоит в Вашей записи рассказа Чхеидзе. В
назначенный день за мной приехал Волков и в карете повез меня куда-то в
район Морской, где меня ввели в чей-то особняк -- я до сих пор не знаю, чей
он был (во всяком случае, не Набокова). Там меня оставили в отдельной
комнате, куда ко мне пришел Некрасов, принесший анкетный лист. Я его
заполнил. Помнится, что на вопрос: "Как вы относитесь к семье?" я ответил:
"Считаю ее свободным союзом личностей, связанных общностью интересов и
культурного уровня". На вопрос : "Как вы относитесь к дружбе?" -- "Считаю ее
моральным обязательством, которое человек берет на себя по доброй воле и
которое для него с этого момента является морально обязательным". На вопрос
об отношении к войне я, оговорив о недопустимости изменчес-ких действий,
указал, что считал бы обязанностью стремиться к превращению войны в
революцию. О религия -- что сам отношусь к ней отрицательно, считаю ее
опиумом, но в то же время рассматриваю ее как частное дело каждого.
Помню, что был еще вопрос о личной храбрости, о своей способности
пожертвовать своею жизнью и интересами семьи для дела, которое я считаю
общественно полезным. Я ответил, что этот вопрос кажется мне несколько
неудобным: сказать "да" было бы слишком смело, самонадеянно, сказать
же "нет" было бы несправедливостью по отношению к себе. Такого рода
самопожертвование я считаю в известных условиях, т. е. если задача, во имя
которой жертва приносится, соответствует той политической работе, которой я
себя посвятил, необходимым, но говорить заранее о личной способности на
подобный шаг нельзя: это выяснится, когда дело дойдет до действия.
Когда я заполнил анкету, за ней зашел Некрасов и забрал ее: потом через
некоторое время он же завязал мне глаза и повел в комнату, где заседали
члены ложи. Здесь мне снова задали вопросы анкеты, на которые я отвечал уже
устно в том же духе, что и письменно перед тем, после чего мне сказали слова
клятвы, которую я повторил. В этой клятве было заявление об обязанности
держать все, что относится к организации, в тайне от всех даже самых близких
людей и от семьи; о готовности принести в жертву интересы семьи и близких в
пользу тех задач, которые преследует ложа; в этой же клятве говорилось, что
если по моей вине тайна ложи разгласится и это повлечет за собою ее провал,
то я признаю себя подлежащим смертной казни.
Всю эту клятву я произносил стоя с завязанными глазами; в наиболее
патетических местах клятвы, например, при заявлении о готовности
пожертвовать собою, к моей груди приставляли шпагу. Во всей этой процедуре
было что-то неприятно-жуткое; меня при этом ни на минуту не покидала мысль,
что я делаю ошибку, вступая в эту организацию тайно от партии, скрывая этот
свой шаг от последней, но в то же время вся она в целом, со всей своей
необычностью для революционной среды -- я должен это признать -- действовала
на меня несколько импонирующе.
После принесения клятвы и того стереотипного вопроса,, который приведен
в рассказе Чхеидзе ("чего просит брат") мне сняли повязку и все
присутствующие подошли с поцелуями. Среди них были Некрасов (председатель),
Степанов, Н. Д. Соколов, Г. Ф. Жданович, (помню, его присутствие меня очень
удивило), Чхеидзе, крупный сотрудник "Русских ведомостей" Обнинский (он был
казначей ложи), некто Харитонов -- старый революционер, Орлов-Давыдов.
Собрания ложи происходили регулярно каждую неделю, и я настолько
увлекся этим делом, что не пропустил ни одно-
го из них. Недоверчивое отношение, которое у меня было и начале, быстро
рассеялось. Атмосфера братского внимания друг к другу, стремление оказывать
братьям помощь во всех делах, отсутствие враждебности и борьбы -- все это
действовало подкупающе. На собраниях ложи обсуждали политические вопросы,
обменивались мнениями о положении дел, о действиях намеченных партиями или о
том, что сделать следует. Ложа сама решений не принимала, она только
намечала их и вносила в форме предложений в Верховный Совет (через
Некрасова). Нашей социал-демократической деятельности ложа не стесняла; ее
решения нас не связывали -- скорее она нам помогала, так как члены ложи из
других партий помогали нашим выступлениям, например, давая нашим подписи под
нашими запросами. Даже в таких мелочах они нас поддерживали, как
аплодисменты при выступлениях, создавая в Государственной думе атмосферу
успеха для наших выступлений.
Из наиболее ярких случаев, когда ложа оказывалась полезной для наших
социал-демократических выступлений, мне памятен следующий: после роспуска
Государственной думы на 3 дня в связи с Холмским земством
социал-демократическая фракция внесла срочный запрос о нарушении Столыпиным
основных законов; этот наш шаг вызвал недовольство буржуазной, даже левой
печати; кадетские газеты писали, а кадетские политики говорили, что
социал-демократы не справятся с задачей, что они должны уступить этот запрос
кадетам, у которых имеются лучшие ораторские и политические силы (сами
кадеты с внесением запроса запоздали, мы их опередили). Ответственную речь
фракция поручила мне, и тогда Некрасов, который вообще в это время сидел
рядом с нами и был по существу на нашей стороне, а не на стороне кадетов,
посоветовал мне обратиться к М. М. Ковалевскому, обещая, что тот поможет в
подготовке выступления. Я обратился, и Ковалевский действительно помог всем,
чем только мог: он работал весь день, перевернул всю свою библиотеку,
пересмотрел все западно-европейские конституции, всех государствоведов и дал
мне такой обильный материал, что речь вышла блестящей, и даже кадеты были
вынуждены признать, что социал-демократическая фракция оказалась на высоте
задачи. Когда я благодарил
Ковалевского за помощь, он мне ответил: "Это ведь мой долг в отношении
близкого человека". Меня этот ответ несколько удивил: близким к Ковалевскому
я никогда не был, видел его тогда чуть не в первый раз. Это мое недоумение
сказалось и в моем рассказе Некрасову о приеме, который мне был сделан
Ковалевским. Некрасов ответил в тоне Ковалевского: "Иначе он (то есть
Ковалевский) и не мог поступить". Из этого я понял, что М. М. Ковалевский
близок к масонской организации.
Между прочим, М. М. Ковалевский устраивал каждую
пасху особые пасхальные приемы, на которые собиралось
человек до 40, туда он стал звать и меня, после того как я
вступил в ложу. На них бывали все члены нашей ложи, и я
думаю, что на этих собраниях вообще бывали одни только
масоны. Там я встречал еще Колюбакина, Караулова, адво
ката Бернштама (которого звали "Умный Б." в отличие от
другого Бернштама), Сидамонова-Эристова.
Масонская организация была очень конспиративна, отнюдь не стремилась к
большому расширению своих рамок, новых членов принимали с большим разбором,
тщательно обсуждая новых кандидатов; нередко предложенные кем-либо из членов
кандидатуры отвергались; в нашей, например ложе была как-то выдвинута
кандидатура Булата, но после обсуждения отклонена, т. к. его признали
недостаточно конс-пиративным. Вообще рост организации иногда даже
искусст-венно сдерживали сверху. Но при всем этом организация была очень
активна и производила впечатление молодой, верящей в свое дело. Мы,
социал-демократы, большой актив-ности не проявляли, мы вообще смотрели на
себя как на элемент в известных пределах сторонний в этой организации, роль
наша была больше созерцательной. Но главари из ради-кальной демократической
интеллигенции вкладывали в свою работу много активности и энтузиазма. Сильно
импонировало и то обстоятельство, что у организации были значитель-ные
средства, позволявшие ей не останавливаться перед крупными расходами на
объезды провинции и т. д.
В заседаниях ложи члены ее откровенно рассказывали о всех делах
организаций -- рассказывали о социал-демократической организации и мы.
Кажется, в 1913 г. я был сделан мастером. В процедуру посвящения
входило произнесение речи, своего рода доктор-
ской диссертации. Я выбрал тему: "О роли масонства в революционной
борьбе" и говорил о том, как масонские организации могут способствовать