О`Брайен Флэнн. А где же третий? (Третий полицейский)

   Неизвестно, сколь долго продолжалось это жуткое вслушивание в тишину. Глаза мои, уставшие от бездеятельности, закрылись, как двери пивной в десять вечера. Когда они снова раскрылись, я узрел, что МакПатрульскин прекратил свою музыкальную деятельность и явно готовил отстиранное белье и свои воскресные рубашки для прокатывания. Для этой цели он выкатил огромный проржавелый отжимной каток, прятавшийся в темном углу, снял укутывавшее его старое одеяло и теперь подкручивал прижимную пружину, крутил маховик и вообще приводил машину в рабочее состояние. Движения его рук были очень уверенными и ладными.
   Закончив подготовку отжимной машины, МакПатрульскин направился к шкафу и принялся вынимать из ящиков разные небольшие предметы: батарейки, инструмент, похожий на миниатюрные вилы, какие-то стеклянные цилиндры с проводами внутри, лампы допотопной конструкции и другие уже совсем непонятные штуки. Все вынутое он приспособил к отжимному катку, и, после того как он завершил их установку, каток этот походил скорее на грубо сработанный научный прибор непомерных размеров и непонятного назначения, а не на простое устройство для отжимания воды из выстиранного белья.
   День к этому времени уже превратился в вечер, а солнце вот-вот должно было спрятаться за горизонт на охваченном закатным пожаром западе и готовилось окончательно забрать с собой свой солнечный свет. МакПатрульскин продолжал цеплять все новые аккуратно сделанные предметы на каток, а к металлическим ножкам и другим местам он подсоединял неописуемо хрупкие на вид и изящные стеклянные приборы. Когда он наконец закончил работу, комната почти полностью погрузилась в темноту, а из руки МакПатрульскина, в которой он держал какой-то инструмент, время от времени тыкая им в машину, вылетали голубые искры.
   Под катком я приметил черный ящичек, к которому были подсоединены цветные проводки, а привлек он мое внимание производимыми звуками, похожими на тиканье часового механизма. Ящик этот располагался в центре какого-то затейливого устройства, явно изготовленного из чугуна. Надо признать, что весь каток являл собою самое затейливое устройство из всех, виденных мною, и ничуть не уступал по сложности конструкции паровой молотилке, если заглянуть внутрь нее.
   Проходя мимо стула, на котором я сидел, и наверняка направляясь за какой-то еще одной нужной ему деталью, МакПатрульскин глянул на меня и обнаружил, что я не сплю и смотрю на него.
   — Если вы обеспокоены тем, что темно, сообщаю вам, — учтиво сказал МакПатрульскин, — что я хорошо вижу в темноте, но тем не менее я сейчас засвечу свет, затем прокатаю его в катке с целью развлечения и отыскания научной истины.
   — Мне показалось, вы сказали, что прокатите свет в катке. Я не ослышался?
   — Нет, не ослышались. Подождите — и сейчас все увидите.
   Что именно сделал он в следующее мгновение, я установить не мог по причине мрака, но где-то внутри катка засветился жутковатый огонек. То был точечный огонек, который просто светил и ничего не освещал, и свечение его не было похоже на электрическое; он не был ни круглым, ни вытянутым. Он не подрагивал, как огонек свечи, но и не был совершенно неподвижен. Такой огонек у нас в стране не увидишь, возможно, его произвели где-то за границей, используя особое сырье. То был какой-то весьма мрачный и темный огонек, и скорее можно было сказать, что то был и не огонек вовсе, а просто пятнышко на катке, лишенное темноты.
   Дальше произошло нечто удивительное. Я видел силуэт МакПатрульскина, копающегося у отжимочной машины. Его ловкие руки что-то подкручивали и закручивали. МакПатрульскин время от времени нагибался и возился с чем-то в нижней части своей странной железной машины. Затем он выпрямился во весь рост, обрел свои собственные размеры — пока он склонялся, то казался совсем маленьким — и стал крутить какое-то колесо. Крутилось оно очень медленно и неохотно, издавая громкий скрип, наполняющий собою все вокруг. Как только МакПатрульскин начал его крутить, тот необычный огонек стал менять свой вид и местоположение, но описать эти изменения исключительно сложно. С каждым скрипом колеса огонек становился все ярче и плотнее по наполненности светом и подрагивал при этом исключительно мелкими, едва заметными подрагиваниями, которые становились все быстрее, так что в конце концов установилось нечто вроде невероятно быстрого биения, происходившего внутри некоего очень малого пространства, ограниченного наиболее далеко друг от друга разошедшимися подрагиваниями. Свечение становилось по тону все холоднее и все сильнее, и его мощный фиолетово-синеватый блеск настолько засветил внутренний экран моих глаз, что когда я отвел взгляд в сторону, чтобы сохранить неповрежденным зрение, мне продолжало казаться, что это гадкое свечение по-прежнему и с такой же интенсивностью проникает ко мне в глаза. МакПатрульскин продолжал крутить ручку колеса и вдруг, к моему дикому ужасу, от которого у меня внутри сделалось невыносимо тошно, свечение словно бы взорвалось и исчезло, и одновременно раздался страшный перепонколомаюший крик — крик, который никак не мог бы вырваться из человеческой груди.
   Я едва не упал со стула и удержался лишь на самом его краешке. Так я и сидел, застыв без движения, и с непреходящим испугом смотрел на темный силуэт МакПатрульскина; тот снова присел, уменьшившись в размерах, и что-то делал с маленькими, научно-приборными добавлениями к отжимочной машине — что-то опять подкручивал, приводил в порядок, производил текущий ремонт — и все это почти в кромешной тьме.
   — Ччччччччч-то э-тттттттто был за крик? — выдавил я из себя заикательно.
   — А это я вам скажу сразу после того, как вы проинформируете меня касательно до того, какие слова были выкрикнуты. Что, по вашему мнению, прозвучало в крике?
   Еще до того, как МакПатрульскин задал мне вопрос, я уже ломал себе голову над тем, что же такое послышалось в этом крике. Голос, который не мог принадлежать никакому земному существу, действительно что-то выкрикнул, но так быстро, что трех или четырех слов, слившихся в едином вопле, разобрать не удалось. Разные фразы выплывали у меня в голове, и каждая из них вполне походила по звучанию на набор звуков, вырвавшихся в страшном вопле. Все эти фразы были самыми обычными, мне часто доводилось слышать подобные, когда их выкрикивали по разным поводам:
   Пересадка на Шилела! Гол! Два один! Смотрите под ноги! Кончай его! Но я был уверен, что в услышанном мною крике прозвучали совсем другие слова, не такие глупые и тривиальные, потому что крик этот меня взбудоражил и напугал чем-то скрытым, но исключительно важным и жутко сатанинским.
   МакПатрульскин смотрел на меня, и я видел, как в темноте хитро-вопросительно поблескивают его глаза.
   — Я не мог разобрать слов, — пробормотал я тихо и неуверенно, — но мне показалось, это было нечто вроде того, что объявляют на железнодорожном вокзале.
   — Знаете, вот уже много лет я слышу эти крики и вопли и все равно не могу разобрать слова. Как, по-вашему, может, тот голос кричал: «Не толкайтесь, дайте пройти?»
   — Нет, не похоже.
   — «Выигрывают всегда вторые»?
   — Нет, явно не то.
   — Сложная задачка, — со вздохом произнес МакПатрульскин, — со многими совершенно неизвестными. Подождите, сейчас мы повторим.
   В этот раз он так туго затянул валки, что повернуть вращающее их колесо было, судя по его усилиям, очень трудно, почти невозможно. Появившаяся световая точка хотя и выглядела невероятно крошечной, но излучала такой мощный и резкий свет, что он резал глаза как острейшая бритва, и с каждым поворотом колеса свечение становилось все мощнее, так что на него совсем не хотелось смотреть даже краем глаза.
   В конце концов раздался уже не крик и пронзительный визг, несколько напоминающий крысиные призывные кличи, но неизмеримо более резкие, чем какие бы то ни было, звуки, которые дано произвести человеку или какому-нибудь животному. И снова мне почудилось, что в этом визге прозвучали слова, но ни смысла их, ни даже языка, употребленного для выкрикивания этих слов, отгадать не удалось.
   — «Два банана за пенни»?
   — Нет, там «бананов» не было, — вполне уверенно сказал я.
   МакПатрульскин помолчал, наверное, хмурясь в темноте.
   — Да, мне, пожалуй, и не встречались более хитро спрессованные и неразгадываемые загадки, — донесся до меня его голос из полумрака.
   Я слышал, как он набросил на каток одеяло и задвинул его в угол. Потом, щелкнув в темноте невидимым выключателем, он зажег висящую на стене лампу.
   — Ну, и каково ваше личное мнение обо всем этом? — вопросил он.
   — А что, собственно, вы делали с этой машиной? — задал я встречный вопрос.
   — Как что? Я растягивал свет.
   — Я не понимаю смысла, который вы вкладываете в свои слова.
   — Ладно, я вам все обрисую и дам приблизительную картину. Если вы и узнаете некоторые тайны, то вреда от этого никому не будет, ведь через два дня вы уже станете покойничком, а пока вы живой — будете находиться на положении инкогнито и вне всякой связи с внешним миром. Так вот — вы когда-нибудь слышали о такой штуке, как омний^[39]?
   — Омний?
   — Да, омний. Омний — как раз наиболее подходящее для этого слово, но и в умных книгах вы его не найдете.
   — А вы уверены, что правильно используете это слово?
   Это слово, без сомнения, было позаимствовано из латыни, где omni значит «все», но что имел в виду МакПатрульскин, мне было неясно.
   — Да, уверен.
   — А насколько вы уверены в своей уверенности?
   — Сержант утверждает, что это именно то, самое подходящее слово.
   — Ну, хорошо, но к чему это самое подходящее слово так хорошо подходит? Что оно определяет и обозначает?
   МакПатрульскин снисходительно улыбнулся.
   — Вы омний, и я омний, и этот отжимной каток — омний, и вот эти вот мои ботинки — омний, и ветер, подвывающий в трубе, — тоже омний; в общем, все — омний.
   — Это очень просветительно, — признал я.
   — Оно приходит волнами, — продолжал пояснения МакПатрульскин.
   — Какого цвета?
   — Всех цветов.
   — Высокие или низкие?
   — И высокие и низкие.
   Лезвие моего пытливого любопытства было вынуто из ножен, но я чувствовал, что мои вопросы лишь запутают все еще больше и не помогут ничего прояснить, и поэтому промолчал, а МакПатрульскин вел дальше свои разъяснения.
   — Некоторые называют это энергией, но правильное название — это все-таки омний, потому что в нем, внутри, больше чем просто энергия, чего бы оно там из себя не представляло. Омний — это сущностная, прирожденная, внутренняя сущность, которая упрятана в корне ядра всего сущего, и она всегда одна и та же.
   Я с умным видом кивал.
   — Омний никогда не меняется, он неизменен, но он проявляет себя миллионами разных путей и всегда волнами. Ну вот возьмите, например, случай со светом в отжимочной машине.
   — Давайте возьмем, — с готовностью согласился я.
   — Свет — это тот же самый омний на короткой волне, но когда он приходит на более длинной волне, то проявляется в виде шума, то есть звуков. С помощью тех приборов и инструментов, которые я сам создал, я растягиваю луч света до тех пор, пока он не становится звуком.
   — Понятно.
   — А когда я упрятываю крик в том черном ящике с проводами, я могу сжимать его, этот крик, до тех пор, пока он не превращается в тепло, а вы и представить себе не можете, как это удобно зимой. Видите ту лампу на стене?
   — Вижу.
   — Она получает электричество от компрессора моей особой конструкции и от потайного прибора, который подсоединен к тому черному ящику с проводами. Ящик полон звуков и всякого шума. Мы с сержантом летом, в свободное время, собираем звуки и шумы для того, чтобы зимой, когда так холодно и когда так рано темнеет, у нас были свет и тепло для выполнения наших служебных обязанностей. Вот почему в моей машине свет то вспыхивает ярче, то угасает. Некоторые из шумов более шумные, чем другие, и мы с вами на пару тут же ослепли бы, если бы вошли сюда в один из тех дней сентября прошлого года, когда шли работы в каменоломне. Весь тот шум мы упрятали куда-то в тот ящик, но он рано или поздно, так или иначе, неминуемо выйдет из него.
   — Весь тот шум от взрывов в карьере?
   — Да, рвали динамитом и всякими другими непомерно мощными взрывчатыми веществами самого сильнодействующего свойства. Омний работает во всем. Если бы вам, скажем, удалось найти ту волну, которая порождает деревья, то вы могли бы нажить себе небольшое состояние на экспорте древесины.
   — И что, полицейские, коровы и все прочее — все это волны?
   — Все построено на волне, и омний во всем, будьте уверены, или я — не я, а какой-нибудь там голландец из далекой Голландии. Некоторые называют это Богом, а другие дают другие названия тому, что сходным образом на это похоже и что тоже омний, как ни крути.
   — И сыр омний?
   — Да, омний.
   — Даже подтяжки?
   — Даже подтяжки — тоже омний.
   — А вам когда-нибудь доводилось видеть хоть кусочек омния? И известно ли, какого он цвета?
   МакПатрульскин улыбнулся какой-то кривоватой извиняющейся улыбкой и развел руки в стороны, растопырив при этом пальцы красным веером.
   — Все, о чем вы спрашиваете, — величайшая загадка. Вот если бы выяснить, что означают эти крики, это могло бы, может быть, посодействовать нахождению ответа.
   — И ураганный ветер, и вода, и черный хлеб, и когда по голове щелкают градины, — это что, все омний на разных волнах?
   — Все омний.
   — А почему тогда нельзя заполучить каким-нибудь образом кусок этого омния и унести с собой в кармане, чтобы потом можно было менять мир по своему хотению и своему разумению?
   — Это и есть конечная и неумолимая тайна. Если бы у вас был, скажем, мешок омния или даже пол спичечного коробка омния, вы могли бы сделать все что угодно, могли бы даже сделать нечто такое, чему и названия нет и что и описать нельзя.
   — Да, я вас понимаю.
   МакПатрульскин, вздохнув, отправился к шкафу, открыл один из ящиков и что-то достал оттуда. Сев за стол, он стал производить руками странные движения, выделывать пальцами разные фигуры — круги, петли, непонятно что еще, словно что-то вышивал или вязал, но никаких иголок или спиц я не видел — только движущиеся пальцы.
   — Вы сели за работу над одним из маленьких сундучков? — высказал я предположение.
   — Да.
   Я сидел на своем стуле, смотрел на МакПатрульскина, уже как бы не видя его, и думал свои думы. Впервые за долгое — или казавшееся таковым — время я вспомнил причину, по которой изначально прибыл в казарму, и которая, тем самым, и привела меня в мое нынешнее печальное и невероятно странное положение. Я имею в виду не свое заявление о пропавших часах, а поиски черного ящичка с деньгами. Где он все-таки находится? Если МакПатрульскин знает это, скажет ли он мне, если я его об этом спрошу? Если мне каким-либо образом все же удастся спастись от встречи с палачом в назначенное для казни роковое утро, увижу ли я когда-либо этот ящичек, узнаю ли, что же все-таки в нем находится, увижу ли эти деньги, вкушу ли радость обладания суммой, достаточной для издания прекрасного томика моих комментариев к де Селби? Или мне уже никогда не видеть этих денег, не познать радость, которую они дадут, не издать красивого тома? Увижу ли я когда-либо снова Джона Дивни? Где он сейчас? Что делает? И где мои часы?
   У тебя нет и никогда не было американских часов.
   И это было правдой. Мой мозг был забит и заставлен множеством вопросов и переполнен беспросветной растерянностью, мною владели тоска и горькая печаль, навеваемые осознанием того горького положения, в котором я оказался, в горле опять стал образовываться непроглатываемый комок. Я чувствовал себя совершенно одиноким, однако во мне еще теплилась некоторая надежда, что в конце концов я, несмотря ни на что, все же каким-то образом спасусь
   И я решился спросить МакПатрульскина, не знает ли он что-нибудь о черном денежном ящичке, но когда я уже рот открыл, чтобы задать ему этот вопрос, произошло еще одно удивительное событие, отвлекшее меня от моего вопрошания.
   Дверь резко и с шумом отворилась, и в комнату ввалился Гилэни — лицо красное, запыхался, наверное, от быстрой езды по тяжелой дороге. Войдя, он не остановился, не сел, а продолжал беспокойно ходить по комнате, не обращая на меня никакого внимания. МакПатрульскин находился, очевидно, на каком-то очень важном и исключительно сложном и тонком этапе работы над сундучком, ибо его голова почти уже лежала на столе, наверное для того, чтобы лучше следить за тем, правильно ли работают его пальцы и не допускают ли каких-нибудь серьезных ошибок. Когда, надо думать, эта особо тонкая работа была завершена, он поднял глаза на Гилэни.
   — Ты по поводу велосипеда? — рассеянно спросил МакПатрульскин.
   — Нет, только по поводу древесины.
   — Ну и каковы же твои древесинные новости?
   — Эта голландская шайка взвинтила цены, и стоимость хорошего эшафота будет стоить целое состояние.
   — А вот как раз голландцам вполне можно доверять, — заявил МакПатрульскин тоном человека, который знает всю подноготную торговли древесиной.
   — Чтоб соорудить приличный эшафот, на котором удобно будет разместиться трем человекам, да люк хороший сделать и ступеньки нормальные, — на все это пойдет досок не меньше чем фунтов на десять, и это ведь не считая еще и веревки, и того, что надо будет заплатить за работу, — сказал Гилэни.
   — Десять фунтов — это многовато для эшафота и виселицы, да еще на одно повешение, — озабоченно проговорил МакПатрульскин.
   — Можно, конечно, сделать эшафот и на двоих и люк не механический, чтоб сам, когда надо, открывался, а так, чтоб толкать, и приставную лестницу, а не нормальные ступеньки, и тогда это обойдется фунтов под шесть или около того. А веревка все равно отдельный расход.
   — И веревки нынче наверняка тоже дорогие, — посетовал МакПатрульскин.
   — А я скажу, что все-таки десятифунтовый эшафот лучше, в нем будет класс, — мечтательно говорил Гилэни — В хорошо и ладно сделанном эшафоте есть своя, какая-то особая прелесть.
   Что именно произошло в следующее мгновение, я толком не разглядел, потому что слушал этот безжалостный разговор не только ушами, но и глазами. Но как раз вот тут и случилось опять нечто непонятно-странное и удивительное. Гилэни, ни на мгновение не стоящий на одном месте, приблизился к МакПатрульскину, чтобы — судя по его виду — сказать тому нечто очень важное и серьезное, но, подойдя совсем близко к МакПатрульскину, он, на мой взгляд, допустил серьезную ошибку: совершенно остановился вместо того, чтобы продолжать двигаться и сохранять благодаря этому свое равновесное вертикальное положение. И в результате этой неосторожной остановки обвально рухнул, частично на склонившегося над столом МакПатрульскина и частично на стол — оба кучей, из которой неслись дикие крики и торчали дрыгающиеся руки и ноги, свалились на пол. Когда МакПатрульскин сумел разъединиться с Гилэни и подняться с полу, лицо его было ужасно — оно было цвета темной сливы, охваченной приступом ярости, и на этом темном фоне пожаром горели глаза, а в уголках рта пузырилась пена. Некоторое время он не мог сказать ни слова, издавая только звуки гнева, который мог бы вырваться лишь из глотки найдичайшего дикаря в джунглях, перешедшее в свирепое посапывание и пощелкивание языком. Казалось, сейчас он в своем инфернальном гневе набросится на обидчика и изничтожит его. Гилэни кое-как сумел добраться до стены, с трудом поднялся на ноги, а затем стал отступать к двери. Когда МакПатрульскин обрел наконец дар речи, из него потоком хлынула самая грязная брань, когда-либо произнесенная человеком. Он на ходу придумывал ругательства, куда более гадкие и грязные, нежели самые отвратительные из существовавших прежде. Он обзывал Гилэни такими словами, которые было бы и невозможно, и мерзко представить буквами любого известного нам языка. Наверное, от ярости он впал во временное безумие, потому что бросился вдруг к шкафу, в котором держал все свои сундучки, приборы и инструменты, извлек оттуда самый настоящий пистолет и стал им грозить всему и вся в комнате. Все ломкое и хрупкое, что в ней было, оказалось под угрозой уничтожения.
   — На колени! — заорал МакПатрульскин. — На все ваши четыре колена, вы, двое, трах-тарарах вас растарарах, и искать, искать сундучок, который вы сбросили на пол, искать, пока не найдете!
   Гилэни тут же сложился вдвое и соскользнул на колени, и я без особых промедлений сделал то же самое, даже не потрудившись взглянуть на лицо полицейского МакПатрульскина, потому что я и так слишком хорошо помнил, как оно выглядело, когда я глянул на него в последний раз. Мы с Гилэни ползали по полу, заглядывая во все углы, шаря руками по половицам, в тщетной попытке нащупать или увидеть то, что ни нащупать, ни увидеть нельзя было по причине его малости, такой, собственно, малости, что и потерять его было невозможно.
   Однако забавно. Тебя повесят за убийство человека, которого ты вовсе не убивал (неужто?), но еще до того, как тебя вздернут, тебя просто застрелят за то, что ты не смог найти какую-то крошечную штучку, которая, может быть, и не существует вообще и которую, существует она или нет, вовсе не ты утерял.
   Поделом мне, поделом, ответил я Джоан, это наказание мне за то, что меня вроде бы здесь нет, говоря словами сержанта.
   Сколько времени мы с Гилэни провели за этим коленопреклоненным занятием, вспомнить мне трудно — может быть, десять минут, а может быть, и десять лет. МакПатрульскин все это время сидел на стуле, неотрывно глядя страшным глазом на нас, согбенных, не выпуская из рук убийственной, стреляющей железки. В какой-то момент я краем глазам увидел, что Гилэни повернулся лицом ко мне и усиленно мне подмигивает, но так, чтобы не видел МакПатрульскин. Я перевел все свое внимание на Гилэни и увидел, что он вроде бы поднимает что-то с полу, собрав пальцы в щепотку. Потом Гилэни взобрался на ноги, прибегнув для этого к помощи дверной ручки, и направился к МакПатрульскину, улыбаясь своей счастливо-редкозубой улыбкой.
   — Вот, возьми, — сказал Гилэни, вытягивая руку, сложенную в кулак.
   — Хорошо, положи его на стол, — ровным, спокойным голосом сказал МакПатрульскин.
   Гилэни положил руку на стол и осторожно разжал кулак.
   — Теперь можешь идти и можешь ехать, — объявил МакПатрульскин, обращаясь к Гилэни, — можешь покинуть помещение с той целью, чтобы непосредственно приступить к доставанию нужных нам досок.
   После того как Гилэни ушел, я взглянул на лицо МакПатрульскина и увидел, что обуревавшие полицейского страсти уже почти полностью покинули его. Посидев еще некоторое время без движения на стуле, он, по своему обыкновению, вздохнул и потом поднялся на ноги.
   — У меня есть еще сегодня дела, — обратился он ко мне учтиво, — поэтому я буду иметь честь препроводить вас туда, где вы проведете во сне темную часть суток, то бишь ночь.
   МакПатрульскин щелкнул каким-то выключателем, после чего послышались негромкие шумы, исходившие из стоявшего в углу небольшого железного ящичка от которого отходили провода, и в соседней комнате зажегся странный свет. Он завел меня туда приглашающим жестом. В пустой комнате стояли лишь две кровати, застеленные белыми простынями, — и ничего больше.
   — Гилэни думает, что он большой умник, что у него могучий ум и что он может всех обвести вокруг пальца, — сказал МакПатрульскин.
   — Может быть, так оно и есть, а может быть, и не так, — неуверенно пробормотал я.
   — Он не учитывает всех случайностей и совпадений.
   — Он скорее похож на человека, которому на все наплевать, — рискнул я высказать предположение.
   — Когда он объявил, что нашел сундучок, он думал, что меня можно провести на мякине и что я лопух лопухом, ничего не вижу, ничего не соображаю.
   — Да, было похоже на то, что просто хочет.
   — Но — благодаря совершеннейшей случайности он действительно ненароком нащупал сундучок, и что бы вы думали он положил, как хороший мальчик, на стол? Что возвернул на прежнее место? Не что иное, как сундучок.
   После этого заявления МакПатрульскина на некоторое время наступила тишина.
   — Которая кровать? — спросил я, нарушая молчание.