Страница:
Спасибо, все, примеров достаточно, сказал я. Я продолжал свой путь, уже ни о чем более не беспокоясь. Солнце быстро созревало в жаркий плод в восточной стороне неба, и великая жара начала изливаться на землю, все волшебно преображая и придавая всему, включая и меня самого, особую, мечтательную, убаюкивающую красоту, наполненную грезами. Мягкая мурава, застилающая землю вдоль дороги, и сухие тенистые ложбинки стали манить, приглашая отдохнуть. От жары поверхность дороги спекалась в твердый камень, и идти становилось все более утомительно. Пройдя еще некоторое расстояние, я решил, что казарма должна быть уже где-то поблизости, а для выполнения задачи, стоявшей передо мной, мне неплохо было бы еще раз отдохнуть. Я остановился, огляделся, присмотрел подходящую сухую канаву и забрался в нее. День, по существу, еще только начинался, поэтому, хотя солнце светило вовсю, настоящая жара еще не наступила. Канава заросла высокой травой, и лежать в ней было все равно что на пуховой перине. Я растянулся в канаве, несколько оглушенный солнцем. В мои ноздри проникали тысячи разных запахов, вызывая тысячи приятных ощущений, — запахи сена, запахи травы, более нежные запахи цветов, проникавшие в мою канаву откуда то издалека, а прямо из под головы исходили бодрящие запахи вечной земли. День был еще совсем молод, он только начинал жить, он был полон света, в нем был весь мир. Без устали чирикали птички, отправляясь по своим делам, проносились надо мной и возвращались домой иным путем невиданных размеров пчелы. Глаза мои были сомкнуты, а в голове гудело от быстрого вращения вселенной. Полежав совсем немного, я почувствовал, что все мысли покидают меня, и погрузился в сон. Проспал я в канаве довольно долго; я был недвижим и лишен каких-либо ощущений, как и моя тень, спавшая рядом со мной.
Когда я проснулся, день уже состарился, а совсем неподалеку от меня сидел человек небольшого роста и смотрел на меня. В нем было нечто хитро-затейливое, эдакое особенное и прищуренное, он курил хитрую трубку, а рука, державшая ее, слегка дрожала. И глаза у него были хитрые — наверное, оттого, что ему постоянно приходилось быть начеку и все время глядеть по сторонам, нет ли поблизости полицейских. У него были весьма необычные глаза — явного отклонения от точной, так сказать, юстировки, в них не было, но возникало впечатление, что глаза эти не в состоянии глядеть прямо на все прямое; не знаю, была ли эта любопытная неспособность удобным приспособлением, чтобы сподручнее глядеть на все кривое. Я знал, что этот человек смотрит на меня, не по тому, что встретил его взгляд, а потому, что голова у него была повернута в мою сторону — встретиться глазами с ним, столкнуться взглядами, было просто невозможно. Человек этот, как я уже сказал, был небольшого роста, был бедно одет, а на голове у него примостилась суконная кепка оранжево-розового цвета. Он сидел, повернув голову в мою сторону, и не произносил ни слова. Его присутствие вызывало во мне какое-то глухое беспокойство. Интересно, спросил я себя, и давно он тут сидит?
Поостерегись. Исключительно скользкая личность.
Я засунул руку в карман, чтобы проверить, на месте ли мой бумажник. Бумажничек мой был на месте, гладенький, тепленький, как рука хорошего друга. Удостоверившись, что меня не ограбили, я решил поговорить с тем человеком радушно и вежливо, спросить его, кто он такой и не может ли он сказать мне, где находится казарма. Я принял решение не отвергать какой бы то ни было помощи, откуда бы она ни исходила, если она в какой бы то ни было степени, пусть и в самой малой, могла бы посодействовать мне в поисках черного сундучка. Но я не спешил начинать расспросы и попробовал напустить на себя таинственный вид, подобный тому, какой он сам напустил на себя.
— Удачи вам, — начал я.
— И вам пусть можется, — угрюмо буркнул маленький человек.
Спроси, как его зовут, чем он занимается и заодно поинтересуйся, куда он направляется.
— Мне не хотелось бы проявлять излишнее любопытство, но правильным ли было бы мое предположение, что вы ловец птиц?
— Нет, я не ловец птиц.
— Жестянщик?
— И не жестянщик.
— Просто путешествуете?
— Нет, я не путешественник.
— Скрипач?
— И не скрипач тоже.
Я улыбнулся ему несколько растерянно, но дружелюбно и сказал.
— Вы знаете, вы весьма хитро выглядите, трудно определить, кто вы, нелегко догадаться, чем вы занимаетесь. С одной стороны, вы выглядите вполне довольным собой, но с другой стороны, создается впечатление, что вы чем-то недовольны. Что вас не устраивает в этой жизни?
Маленький человечек пускал в мою сторону клубы табачного дыма, по форме похожие на мешки, и по-прежнему не сводил с меня своего взгляда, направленного из-под кустистых бровей, нависших над глазами.
— Разве это жизнь? — вдруг сказал он. — Я прекрасно обошелся бы и без нее. От нее удивительно мало пользы. На что эта жизнь годится? Ее нельзя есть, нельзя пить, ее нельзя затолкать в трубку и выкурить, она не укрывает от дождя, ее не обнимешь ночью, не разденешь, не уложишь в постель после того, как целый вечер дул черное пиво и уже накалился так, что тебя прямо трясет от страсти. Жизнь — это просто большое недоразумение, и лучше было бы вообще обходиться без нее. Без жизни можно обходиться точно так же, как и без ночного горшка и без французского бекона.
— Изумительная у нас беседа, под стать этому отличному дню, такому яркому и солнечному, — позволил я себе открытую иронию. — В небе солнце бушует, льет на нас свое тепло, ублажает наши уставшие застывшие косточки.
— Без жизни можно обходиться точно так же, как можно обходиться и без перин, — бубнил свое маленький человечек, словно и не услышав моего замечания, — как можно обходиться и без хлеба, произведенного этими машинами, которые приводятся в действие паром. Жизнь, говоришь? А на что она нужна, эта твоя жизнь?
Объясни ему, что жизнь полна трудностей и тяжелых испытаний, но при этом подчеркни, что она в основе своей и прекрасна, и сладостна, и достойна того, чтобы жаждать ее.
Прекрасна и сладостна?
Прекрасны цветы весной и сладостен их запах, прекрасны славные человеческие свершения, песни птиц летним вечером... да ты и сам знаешь, что делает жизнь прекрасной.
Да, но вот в отношении сладостности жизни я не уверен.
— Действительно, весьма трудно определить, какой она должна быть, — сказал я, обращаясь к маленькому человечку, — и вообще, очень трудно дать определение тому, что такое жизнь, но если считать, что ее надо прожить ради получения удовольствия, то, как я слышал, лучше обитать в городе, чем в деревне. Говорят, что жизнь эту особенно хорошо проводить в некоторых местах Франции. А вы обращали внимание на то, что особенно много жизни в кошках, когда они еще совсем молодые?
Мне показалось, что теперь его глаза смотрели на меня сердито или обиженно.
— Ну что такое жизнь? Сколько людей и сколько раз, по сто лет кряду пытались понять, что же это такое, а потом в голове начинает образовываться какое-то понимание, можно уже прикидывать, что да как, и тут раз — становишься немощным и больным, укладываешься в постель и помираешь. Вот тебе и вся жизнь. Сдохнешь, как дряхлая собака, которую отравили, чтоб под ногами больше не мешалась. Самая опасная штука — эта жизнь, это тебе не табак, заложить ее нельзя, денежек не дадут. Живешь, живешь, а потом она тебя — раз, и прихлопнет. Жизнь — странная штука и вообще гиблое дело. Жизнь? Тьфу.
Видно было, что он то ли сильно рассердился, то ли сильно огорчился от своих слов, и некоторое время сидел молча, прячась за серой стеной, которую выстраивал дымом из своей трубки. Выждав некоторое время, я рискнул сделать еще одну попытку выяснить, чем он занимается.
— А вы случайно не на кроликов охотитесь?
— Нет, я кроликами не занимаюсь.
— Тогда, может быть, путешествуете с места на место и работаете по найму?
— Нет.
— Управляете паровой молотилкой?
— Нет, конечно, нет. Ни за что бы такое не делал.
— Лудильщик?
— Нет.
— Конторский работник?
— Нет.
— Инспектируете гидротехнические сооружения?
— Чего? Нет.
— Продаете таблетки от болезней лошадей?
— Таблетками не занимаюсь.
— Ну тогда, клянусь Всевышним! — воскликнул я в полной растерянности. — Вы занимаетесь чем-то совершено необычным, и я не знаю, что и думать. А может быть, вы фермер, как и я? Или помощник хозяина пивной? А может быть, торгуете мануфактурой? Постойте, вы случайно не актер? Актер пантомимы?
— Все мимо.
После этих слов маленький человечек выпрямил спину, приподнял голову и посмотрел на меня почти прямым взглядом. Трубка, зажатая между зубов, торчала у него изо рта каким-то вызывающим образом. Из трубки валил дым, который, казалось, наполнял весь мир. Мне было немного не по себе, но я совсем не боялся его. Если бы у меня была с собой лопата, я бы с ним быстро расправился. И я решил, что лучше всего будет, если, чтобы не раздражать его, я буду соглашаться со всем, что бы он ни говорил.
— Я грабитель, — вдруг сказал он угрюмо, глухим голосом, — грабитель, вооруженный ножом, а руки у меня, как железные штуки могучей паровой машины.
— Грабитель? — воскликнул я. Мои мрачные предчувствия оправдались.
Проявляй большую осторожность. Взвешивай каждое слово, обдумывай каждый шаг.
— Руки у меня — что твои крутящиеся блестящие железяки в механической прачечной. Я грабитель и убийца. Безжалостный убийца, граблю кого-то, а потом убиваю, потому что никакого уважения к чужой жизни не испытываю. Никакого уважения. Чем больше я убиваю людей, тем больше места для жизни, и, может быть, это позволит мне дожить до тысячи лет — ведь будет достаточно места для жизни, и я не дам дуба и не испущу последнее дыхание, когда мне стукнет всего лишь семьдесят. Деньги у тебя с собой есть?
Скажи, что ты живешь в крайней бедности и нищете. Сам попроси у него денег.
Это будет нетрудно сделать, ответил я на предложение Джоан.
— У меня нет никаких денег, ни монет, ни бумажных, ни чеков, ничего, — сказал я довольно спокойным голосом. — У меня нет ни квитанций из ломбарда о заложенных вещах, ничего такого, что можно было бы обменять на деньги. У меня нет ничего ценного. Я такой же бедняк, как и вы. Я, знаете ли, сам хотел попросить у вас немного денег, мне в дороге пригодятся.
Я чувствовал, что начинаю нервничать, и что спокойствие покидает меня. Теперь я уже не лежал, а сидел и смотрел на маленького человека. Он отложил в сторону трубку, вытащил откуда-то длинный крестьянский нож и начал поворачивать его в разные стороны и пускать лезвием солнечные зайчики.
— Даже если у тебя нет денег, я все равно лишу тебя жизни, — проговорил он, хихикая.
— Послушайте, послушайте, что я вам скажу, — сказал я суровым голосом. — И убийство, и ограбление — преступления против закона. К тому же, забрав мою жизнь, вы ничего не прибавите к своей, потому что у меня серьезное легочное заболевание и мне сказали, что через полгода я умру. Более того, во вторник гадание по чаю в моей чашке показало мрачную картину — скорые похороны. Вот послушайте, как я кашляю.
И я выдавил из себя страшный, ухающий кашель. От этого кашля, как от набежавшего ветра, качнулась трава у моей склоненной головы. В то же время я раздумывал, не вскочить ли мне и не броситься ли бежать. Это было бы простейшим решением.
— Но и это еще не все, — добавил я. — Видите ли, я частично сделан из дерева, и в моей деревянной части начисто отсутствует какая бы то ни было жизнь.
Этот хитро-затейливый человечек вскочил на ноги, издавая сдавленные крики удивления. Взгляды, которые он на меня бросал, не поддаются описанию. Я улыбнулся ему и задрал штанину, чтобы он мог видеть мою деревянную левую ногу. Человечек подошел поближе и стал внимательно осматривать деревяшку. Он даже провел по ней своим твердым пальцем. После чего снова уселся на землю, спрятал нож и опять воткнул в рот свою трубку. Все это время табак в трубке, находившейся у него в кармане, очевидно, продолжал гореть. Это я заключил из того обстоятельства, что он, не мешкая, поместил трубку в уголок рта и стал дымить ею, да так сильно, что окутался голубым и серым дымом, и я даже подумал, не загорелась ли на нем одежда. Сквозь дым я все же мог разглядеть, что теперь он смотрит на меня дружелюбным взглядом. Продымив так некоторое время, он обратился ко мне, на этот раз задушевно и радушно:
— Я тебя не трону, парнишка.
— Со мной эта неприятность — когда я сломал ногу, — случилась в Муллингаре, — взялся объяснять я. Я чувствовал, что добился его расположения и опасность насилия миновала. А потом он сделал нечто такое, что привело меня в изумление: потянул вверх штанину своих собственных обтрепанных внизу брюк и явил мне свою деревянную, тоже левую ногу. Нога была гладкая, хорошей формы и довольно толстая — и сделана она была действительно из дерева.
— Забавное совпадение, — воскликнул я. Теперь было понятно, почему его отношение ко мне так резко поменялось.
— Ты отличный парень, — радостно сказал он, — и я ни за что не тронул бы тебя. Я бы ни за что не подверг твою личность какому-нибудь ущемлению. Я старший над всеми одноногими в округе. Думал, что знаю всех, а оказывается, не знал. И не знал только тебя. А теперь знаю, и ты будешь моим приятелем. Если на тебя кто-нибудь косо посмотрит, я тут же вспорю ему брюхо.
— Спасибо, это действительно по-приятельски, — согласился я.
— Вспорю так, что все кишки будут нараспашку. — Он сделал широкий жест рукой. — Если влипнешь в какую-нибудь неприятность с бабой, тут же дай мне знать, и я тебя от нее спасу.
— Никакого интереса к женщинам я не испытываю, — пояснил я с улыбкой. — Для развлечения лучше пилить скрипку.
— А это неважно, кого пилить. Пусть против тебя целая армия ополчится или набросится какая-нибудь там собака, я приду на помощь со всеми нашими одноногими, и мы им всем повспарываем животы. Меня зовут Мартин Финнюкейн. И это, кстати, мое настоящее имя.
— Ну, что ж, вполне подходящее имя, — высказал я свое мнение.
— Мартин Финнюкейн, — повторил он, прислушиваясь к своему голосу с таким выражением на лице, словно это звучала наисладчайшая музыка в мире. Человечек откинулся на спину и окутался клубами дыма, который он удерживал в себе, не выпуская до тех пор, пока он, казалось, вот-вот не лопнет, а потом резко выдыхал все, что в нем накопилось, и почти полностью скрывался из виду.
— Скажи мне вот что, — проговорил он сквозь дым после долгого молчания. — У тебя есть desideratum[11]?
Надо признать, этот странный вопрос оказался для меня полной неожиданностью, но я ответил на него мгновенно: сказал, что у меня есть дезидератум.
— Ну и чего же тебе хочется больше всего на свете?
— Найти то, что я ищу.
— Это отменный дезидератум, — важно проговорил Мартин Финнюкейн. — И каким же образом ты собираешься сие осуществить? А может быть, ты возымел намерение дать ему дозреть и измениться удобным для тебя образом, и когда ситуация mutandum, то довести ее ultimo, в конечном счете, до приемлемой фактитивности, до свершения, так сказать?
— Каким образом собираюсь? Пойду в полицейскую казарму и попрошу полицейских указать мне, где я могу отыскать то, что ищу. Кстати, может быть, вы могли бы мне подсказать, каким образом я мог бы добраться до казармы, если буду идти от того места, где мы сейчас находимся?
— Может быть, и мог бы, — неопределенно проговорил господин Финнюкейн. — А у тебя есть ультиматум, который ты мог бы им предъявить? Дескать, не скажете, тогда я вас...
— Да, у меня есть один такой тайный ультиматум.
— Уверен, что это отменный ультиматум, — высказал уверенное предположение господин Финнюкейн, — но я не буду просить тебя изложить его мне, раз ты называешь его тайным.
Судя по тяжкому запаху, который стал долетать до меня, Финнюкейн выкурил весь табак, находившийся в чашечке трубки, и теперь курил, так сказать, саму трубку. Финнюкейн засунул руку в карман, который почему-то находился совсем рядом с его промежностью, и извлек оттуда какой-то круглый предмет.
— Вот тебе золотая монетка[12] на счастье, — сказал Финнюкейн, действительно протягивая мне золотой. — Это будет золотым знамением твоей золотой судьбы.
Я высказал ему свою, так сказать, золотую благодарность, хотя, присмотревшись к монетке, обнаружил, что это всего лишь новенький блестящий пенс. Но виду не подал и положил пенс в карман так, словно то была действительно очень ценная монета. Я был доволен тем, как мне удалось уладить дело с этим эксцентричным, странным, чудаковато изъясняющимся братом по деревянной ноге. С того места, где я сидел у дороги, была видна маленькая речка, протекавшая поблизости. Я поднялся на ноги и воззрился на покрытую белой пеной воду. Река бурлила, зажатая с двух сторон тесными каменистыми берегами, в воздух летели обильные брызги. Бурный поток с шумом поворачивал на извиве и исчезал из виду.
— Казарма располагается дальше по этой же дороге, в миле отсюда, — сообщил Мартин Финнюкейн. — Я проходил мимо нее сегодня утром. Иди по дороге и смотри по сторонам — там, где речка поворачивает в сторону, ты и найдешь казарму. Если присмотришься повнимательнее, то увидишь темные спинки форели, она возвращается, как и обычно в это время, после отменного завтрака, которым рыбу угощают у казармы — двое полицейских, живущих в казарме, выливают в воду похлебку и вообще бросают в воду остатки завтрака. Но вот обедают они не в казарме, а там, где у человека по имени МакФитерсон есть булочная в деревне, в которой все дома стоят тылом к воде. У этого МакФитерсона есть три фургона и легкая повозка, чтоб возить хлеб в горы. У него есть лавка и в Килкишкиме, и открыта она по понедельникам и по средам.
— Мартин Финнюкейн, извините меня, но мне, прежде чем доберусь туда, куда мне нужно, следует обдумать тысячу разных вещей, важных и сложных, и чем раньше я начну их обдумывать, тем лучше.
Сквозь клубящийся у канавы дым он послал в мою сторону доброжелательный взгляд.
— Ну что ж, красавчик, удачи тебе и твоей удаче, и не преодолевай опасности самостоятельно, не поставив меня в известность.
Я несколько раз сказал «До свидания», пожал ему руку и отправился в путь. Пройдя несколько шагов по дороге, я оглянулся, но не увидел Мартина Финнюкейна. Я видел лишь край канавы и поднимающийся из нее дым, словно на дне канавы лудильщики занимались тем, чем занимаются обычно, хотя я и не знаю, поднимается ли при этом столько дыму. Пройдя еще несколько шагов, я снова оглянулся и на этот раз увидел голову Мартина, высунувшуюся из канавы. Похоже было, что он смотрит мне вслед, глядя на то, как я постепенно уменьшаюсь в размерах и вообще вот-вот исчезну. Мартин Финнюкейн действительно оказался хитро-затейливой личностью, с ним было интересно беседовать, к тому же он подсказал, где находится казарма, и даже сообщил, какое до нее расстояние. Я двинулся дальше и, шагая, понял: я все же немного рад, что повстречал его.
Чудаковатый тип.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Когда я проснулся, день уже состарился, а совсем неподалеку от меня сидел человек небольшого роста и смотрел на меня. В нем было нечто хитро-затейливое, эдакое особенное и прищуренное, он курил хитрую трубку, а рука, державшая ее, слегка дрожала. И глаза у него были хитрые — наверное, оттого, что ему постоянно приходилось быть начеку и все время глядеть по сторонам, нет ли поблизости полицейских. У него были весьма необычные глаза — явного отклонения от точной, так сказать, юстировки, в них не было, но возникало впечатление, что глаза эти не в состоянии глядеть прямо на все прямое; не знаю, была ли эта любопытная неспособность удобным приспособлением, чтобы сподручнее глядеть на все кривое. Я знал, что этот человек смотрит на меня, не по тому, что встретил его взгляд, а потому, что голова у него была повернута в мою сторону — встретиться глазами с ним, столкнуться взглядами, было просто невозможно. Человек этот, как я уже сказал, был небольшого роста, был бедно одет, а на голове у него примостилась суконная кепка оранжево-розового цвета. Он сидел, повернув голову в мою сторону, и не произносил ни слова. Его присутствие вызывало во мне какое-то глухое беспокойство. Интересно, спросил я себя, и давно он тут сидит?
Поостерегись. Исключительно скользкая личность.
Я засунул руку в карман, чтобы проверить, на месте ли мой бумажник. Бумажничек мой был на месте, гладенький, тепленький, как рука хорошего друга. Удостоверившись, что меня не ограбили, я решил поговорить с тем человеком радушно и вежливо, спросить его, кто он такой и не может ли он сказать мне, где находится казарма. Я принял решение не отвергать какой бы то ни было помощи, откуда бы она ни исходила, если она в какой бы то ни было степени, пусть и в самой малой, могла бы посодействовать мне в поисках черного сундучка. Но я не спешил начинать расспросы и попробовал напустить на себя таинственный вид, подобный тому, какой он сам напустил на себя.
— Удачи вам, — начал я.
— И вам пусть можется, — угрюмо буркнул маленький человек.
Спроси, как его зовут, чем он занимается и заодно поинтересуйся, куда он направляется.
— Мне не хотелось бы проявлять излишнее любопытство, но правильным ли было бы мое предположение, что вы ловец птиц?
— Нет, я не ловец птиц.
— Жестянщик?
— И не жестянщик.
— Просто путешествуете?
— Нет, я не путешественник.
— Скрипач?
— И не скрипач тоже.
Я улыбнулся ему несколько растерянно, но дружелюбно и сказал.
— Вы знаете, вы весьма хитро выглядите, трудно определить, кто вы, нелегко догадаться, чем вы занимаетесь. С одной стороны, вы выглядите вполне довольным собой, но с другой стороны, создается впечатление, что вы чем-то недовольны. Что вас не устраивает в этой жизни?
Маленький человечек пускал в мою сторону клубы табачного дыма, по форме похожие на мешки, и по-прежнему не сводил с меня своего взгляда, направленного из-под кустистых бровей, нависших над глазами.
— Разве это жизнь? — вдруг сказал он. — Я прекрасно обошелся бы и без нее. От нее удивительно мало пользы. На что эта жизнь годится? Ее нельзя есть, нельзя пить, ее нельзя затолкать в трубку и выкурить, она не укрывает от дождя, ее не обнимешь ночью, не разденешь, не уложишь в постель после того, как целый вечер дул черное пиво и уже накалился так, что тебя прямо трясет от страсти. Жизнь — это просто большое недоразумение, и лучше было бы вообще обходиться без нее. Без жизни можно обходиться точно так же, как и без ночного горшка и без французского бекона.
— Изумительная у нас беседа, под стать этому отличному дню, такому яркому и солнечному, — позволил я себе открытую иронию. — В небе солнце бушует, льет на нас свое тепло, ублажает наши уставшие застывшие косточки.
— Без жизни можно обходиться точно так же, как можно обходиться и без перин, — бубнил свое маленький человечек, словно и не услышав моего замечания, — как можно обходиться и без хлеба, произведенного этими машинами, которые приводятся в действие паром. Жизнь, говоришь? А на что она нужна, эта твоя жизнь?
Объясни ему, что жизнь полна трудностей и тяжелых испытаний, но при этом подчеркни, что она в основе своей и прекрасна, и сладостна, и достойна того, чтобы жаждать ее.
Прекрасна и сладостна?
Прекрасны цветы весной и сладостен их запах, прекрасны славные человеческие свершения, песни птиц летним вечером... да ты и сам знаешь, что делает жизнь прекрасной.
Да, но вот в отношении сладостности жизни я не уверен.
— Действительно, весьма трудно определить, какой она должна быть, — сказал я, обращаясь к маленькому человечку, — и вообще, очень трудно дать определение тому, что такое жизнь, но если считать, что ее надо прожить ради получения удовольствия, то, как я слышал, лучше обитать в городе, чем в деревне. Говорят, что жизнь эту особенно хорошо проводить в некоторых местах Франции. А вы обращали внимание на то, что особенно много жизни в кошках, когда они еще совсем молодые?
Мне показалось, что теперь его глаза смотрели на меня сердито или обиженно.
— Ну что такое жизнь? Сколько людей и сколько раз, по сто лет кряду пытались понять, что же это такое, а потом в голове начинает образовываться какое-то понимание, можно уже прикидывать, что да как, и тут раз — становишься немощным и больным, укладываешься в постель и помираешь. Вот тебе и вся жизнь. Сдохнешь, как дряхлая собака, которую отравили, чтоб под ногами больше не мешалась. Самая опасная штука — эта жизнь, это тебе не табак, заложить ее нельзя, денежек не дадут. Живешь, живешь, а потом она тебя — раз, и прихлопнет. Жизнь — странная штука и вообще гиблое дело. Жизнь? Тьфу.
Видно было, что он то ли сильно рассердился, то ли сильно огорчился от своих слов, и некоторое время сидел молча, прячась за серой стеной, которую выстраивал дымом из своей трубки. Выждав некоторое время, я рискнул сделать еще одну попытку выяснить, чем он занимается.
— А вы случайно не на кроликов охотитесь?
— Нет, я кроликами не занимаюсь.
— Тогда, может быть, путешествуете с места на место и работаете по найму?
— Нет.
— Управляете паровой молотилкой?
— Нет, конечно, нет. Ни за что бы такое не делал.
— Лудильщик?
— Нет.
— Конторский работник?
— Нет.
— Инспектируете гидротехнические сооружения?
— Чего? Нет.
— Продаете таблетки от болезней лошадей?
— Таблетками не занимаюсь.
— Ну тогда, клянусь Всевышним! — воскликнул я в полной растерянности. — Вы занимаетесь чем-то совершено необычным, и я не знаю, что и думать. А может быть, вы фермер, как и я? Или помощник хозяина пивной? А может быть, торгуете мануфактурой? Постойте, вы случайно не актер? Актер пантомимы?
— Все мимо.
После этих слов маленький человечек выпрямил спину, приподнял голову и посмотрел на меня почти прямым взглядом. Трубка, зажатая между зубов, торчала у него изо рта каким-то вызывающим образом. Из трубки валил дым, который, казалось, наполнял весь мир. Мне было немного не по себе, но я совсем не боялся его. Если бы у меня была с собой лопата, я бы с ним быстро расправился. И я решил, что лучше всего будет, если, чтобы не раздражать его, я буду соглашаться со всем, что бы он ни говорил.
— Я грабитель, — вдруг сказал он угрюмо, глухим голосом, — грабитель, вооруженный ножом, а руки у меня, как железные штуки могучей паровой машины.
— Грабитель? — воскликнул я. Мои мрачные предчувствия оправдались.
Проявляй большую осторожность. Взвешивай каждое слово, обдумывай каждый шаг.
— Руки у меня — что твои крутящиеся блестящие железяки в механической прачечной. Я грабитель и убийца. Безжалостный убийца, граблю кого-то, а потом убиваю, потому что никакого уважения к чужой жизни не испытываю. Никакого уважения. Чем больше я убиваю людей, тем больше места для жизни, и, может быть, это позволит мне дожить до тысячи лет — ведь будет достаточно места для жизни, и я не дам дуба и не испущу последнее дыхание, когда мне стукнет всего лишь семьдесят. Деньги у тебя с собой есть?
Скажи, что ты живешь в крайней бедности и нищете. Сам попроси у него денег.
Это будет нетрудно сделать, ответил я на предложение Джоан.
— У меня нет никаких денег, ни монет, ни бумажных, ни чеков, ничего, — сказал я довольно спокойным голосом. — У меня нет ни квитанций из ломбарда о заложенных вещах, ничего такого, что можно было бы обменять на деньги. У меня нет ничего ценного. Я такой же бедняк, как и вы. Я, знаете ли, сам хотел попросить у вас немного денег, мне в дороге пригодятся.
Я чувствовал, что начинаю нервничать, и что спокойствие покидает меня. Теперь я уже не лежал, а сидел и смотрел на маленького человека. Он отложил в сторону трубку, вытащил откуда-то длинный крестьянский нож и начал поворачивать его в разные стороны и пускать лезвием солнечные зайчики.
— Даже если у тебя нет денег, я все равно лишу тебя жизни, — проговорил он, хихикая.
— Послушайте, послушайте, что я вам скажу, — сказал я суровым голосом. — И убийство, и ограбление — преступления против закона. К тому же, забрав мою жизнь, вы ничего не прибавите к своей, потому что у меня серьезное легочное заболевание и мне сказали, что через полгода я умру. Более того, во вторник гадание по чаю в моей чашке показало мрачную картину — скорые похороны. Вот послушайте, как я кашляю.
И я выдавил из себя страшный, ухающий кашель. От этого кашля, как от набежавшего ветра, качнулась трава у моей склоненной головы. В то же время я раздумывал, не вскочить ли мне и не броситься ли бежать. Это было бы простейшим решением.
— Но и это еще не все, — добавил я. — Видите ли, я частично сделан из дерева, и в моей деревянной части начисто отсутствует какая бы то ни было жизнь.
Этот хитро-затейливый человечек вскочил на ноги, издавая сдавленные крики удивления. Взгляды, которые он на меня бросал, не поддаются описанию. Я улыбнулся ему и задрал штанину, чтобы он мог видеть мою деревянную левую ногу. Человечек подошел поближе и стал внимательно осматривать деревяшку. Он даже провел по ней своим твердым пальцем. После чего снова уселся на землю, спрятал нож и опять воткнул в рот свою трубку. Все это время табак в трубке, находившейся у него в кармане, очевидно, продолжал гореть. Это я заключил из того обстоятельства, что он, не мешкая, поместил трубку в уголок рта и стал дымить ею, да так сильно, что окутался голубым и серым дымом, и я даже подумал, не загорелась ли на нем одежда. Сквозь дым я все же мог разглядеть, что теперь он смотрит на меня дружелюбным взглядом. Продымив так некоторое время, он обратился ко мне, на этот раз задушевно и радушно:
— Я тебя не трону, парнишка.
— Со мной эта неприятность — когда я сломал ногу, — случилась в Муллингаре, — взялся объяснять я. Я чувствовал, что добился его расположения и опасность насилия миновала. А потом он сделал нечто такое, что привело меня в изумление: потянул вверх штанину своих собственных обтрепанных внизу брюк и явил мне свою деревянную, тоже левую ногу. Нога была гладкая, хорошей формы и довольно толстая — и сделана она была действительно из дерева.
— Забавное совпадение, — воскликнул я. Теперь было понятно, почему его отношение ко мне так резко поменялось.
— Ты отличный парень, — радостно сказал он, — и я ни за что не тронул бы тебя. Я бы ни за что не подверг твою личность какому-нибудь ущемлению. Я старший над всеми одноногими в округе. Думал, что знаю всех, а оказывается, не знал. И не знал только тебя. А теперь знаю, и ты будешь моим приятелем. Если на тебя кто-нибудь косо посмотрит, я тут же вспорю ему брюхо.
— Спасибо, это действительно по-приятельски, — согласился я.
— Вспорю так, что все кишки будут нараспашку. — Он сделал широкий жест рукой. — Если влипнешь в какую-нибудь неприятность с бабой, тут же дай мне знать, и я тебя от нее спасу.
— Никакого интереса к женщинам я не испытываю, — пояснил я с улыбкой. — Для развлечения лучше пилить скрипку.
— А это неважно, кого пилить. Пусть против тебя целая армия ополчится или набросится какая-нибудь там собака, я приду на помощь со всеми нашими одноногими, и мы им всем повспарываем животы. Меня зовут Мартин Финнюкейн. И это, кстати, мое настоящее имя.
— Ну, что ж, вполне подходящее имя, — высказал я свое мнение.
— Мартин Финнюкейн, — повторил он, прислушиваясь к своему голосу с таким выражением на лице, словно это звучала наисладчайшая музыка в мире. Человечек откинулся на спину и окутался клубами дыма, который он удерживал в себе, не выпуская до тех пор, пока он, казалось, вот-вот не лопнет, а потом резко выдыхал все, что в нем накопилось, и почти полностью скрывался из виду.
— Скажи мне вот что, — проговорил он сквозь дым после долгого молчания. — У тебя есть desideratum[11]?
Надо признать, этот странный вопрос оказался для меня полной неожиданностью, но я ответил на него мгновенно: сказал, что у меня есть дезидератум.
— Ну и чего же тебе хочется больше всего на свете?
— Найти то, что я ищу.
— Это отменный дезидератум, — важно проговорил Мартин Финнюкейн. — И каким же образом ты собираешься сие осуществить? А может быть, ты возымел намерение дать ему дозреть и измениться удобным для тебя образом, и когда ситуация mutandum, то довести ее ultimo, в конечном счете, до приемлемой фактитивности, до свершения, так сказать?
— Каким образом собираюсь? Пойду в полицейскую казарму и попрошу полицейских указать мне, где я могу отыскать то, что ищу. Кстати, может быть, вы могли бы мне подсказать, каким образом я мог бы добраться до казармы, если буду идти от того места, где мы сейчас находимся?
— Может быть, и мог бы, — неопределенно проговорил господин Финнюкейн. — А у тебя есть ультиматум, который ты мог бы им предъявить? Дескать, не скажете, тогда я вас...
— Да, у меня есть один такой тайный ультиматум.
— Уверен, что это отменный ультиматум, — высказал уверенное предположение господин Финнюкейн, — но я не буду просить тебя изложить его мне, раз ты называешь его тайным.
Судя по тяжкому запаху, который стал долетать до меня, Финнюкейн выкурил весь табак, находившийся в чашечке трубки, и теперь курил, так сказать, саму трубку. Финнюкейн засунул руку в карман, который почему-то находился совсем рядом с его промежностью, и извлек оттуда какой-то круглый предмет.
— Вот тебе золотая монетка[12] на счастье, — сказал Финнюкейн, действительно протягивая мне золотой. — Это будет золотым знамением твоей золотой судьбы.
Я высказал ему свою, так сказать, золотую благодарность, хотя, присмотревшись к монетке, обнаружил, что это всего лишь новенький блестящий пенс. Но виду не подал и положил пенс в карман так, словно то была действительно очень ценная монета. Я был доволен тем, как мне удалось уладить дело с этим эксцентричным, странным, чудаковато изъясняющимся братом по деревянной ноге. С того места, где я сидел у дороги, была видна маленькая речка, протекавшая поблизости. Я поднялся на ноги и воззрился на покрытую белой пеной воду. Река бурлила, зажатая с двух сторон тесными каменистыми берегами, в воздух летели обильные брызги. Бурный поток с шумом поворачивал на извиве и исчезал из виду.
— Казарма располагается дальше по этой же дороге, в миле отсюда, — сообщил Мартин Финнюкейн. — Я проходил мимо нее сегодня утром. Иди по дороге и смотри по сторонам — там, где речка поворачивает в сторону, ты и найдешь казарму. Если присмотришься повнимательнее, то увидишь темные спинки форели, она возвращается, как и обычно в это время, после отменного завтрака, которым рыбу угощают у казармы — двое полицейских, живущих в казарме, выливают в воду похлебку и вообще бросают в воду остатки завтрака. Но вот обедают они не в казарме, а там, где у человека по имени МакФитерсон есть булочная в деревне, в которой все дома стоят тылом к воде. У этого МакФитерсона есть три фургона и легкая повозка, чтоб возить хлеб в горы. У него есть лавка и в Килкишкиме, и открыта она по понедельникам и по средам.
— Мартин Финнюкейн, извините меня, но мне, прежде чем доберусь туда, куда мне нужно, следует обдумать тысячу разных вещей, важных и сложных, и чем раньше я начну их обдумывать, тем лучше.
Сквозь клубящийся у канавы дым он послал в мою сторону доброжелательный взгляд.
— Ну что ж, красавчик, удачи тебе и твоей удаче, и не преодолевай опасности самостоятельно, не поставив меня в известность.
Я несколько раз сказал «До свидания», пожал ему руку и отправился в путь. Пройдя несколько шагов по дороге, я оглянулся, но не увидел Мартина Финнюкейна. Я видел лишь край канавы и поднимающийся из нее дым, словно на дне канавы лудильщики занимались тем, чем занимаются обычно, хотя я и не знаю, поднимается ли при этом столько дыму. Пройдя еще несколько шагов, я снова оглянулся и на этот раз увидел голову Мартина, высунувшуюся из канавы. Похоже было, что он смотрит мне вслед, глядя на то, как я постепенно уменьшаюсь в размерах и вообще вот-вот исчезну. Мартин Финнюкейн действительно оказался хитро-затейливой личностью, с ним было интересно беседовать, к тому же он подсказал, где находится казарма, и даже сообщил, какое до нее расстояние. Я двинулся дальше и, шагая, понял: я все же немного рад, что повстречал его.
Чудаковатый тип.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Среди всех поразительных высказываний де Селби, пожалуй, самым бесподобным является его утверждение, что «путешествия и вообще любые перемещения с места на место являются галлюцинацией». Это заявление можно найти в его «Деревенском альбоме»[13], где оно соседствует с известным трактатом о плащ-палатках, этих жутких полотняных одеяниях, которые де Селби предлагал как замену обычной одежде и так ненавидимым им домам. Его теория, насколько я ее понимаю, либо начисто игнорирует, либо просто отбрасывает весь опыт, накопленный человечеством, имеющий отношение к одежде и жилищу, а также противоречит всему тому, что мне довелось узнать о жизни в сельской местности во время многочисленных прогулок по нашей округе. Человеческое существование де Селби определяет как «последовательность статических состояний», каждое из которых «длится исчезающе малое мгновение». Судя по всему, под «статическим состоянием», длящимся мгновение, де Селби понимает жизнь каждого отдельно взятого человека. Надо думать, идея эта возникла у него после того, как к нему в руки попала какая-то очень старая кинопленка, которая скорее всего принадлежала его племяннику[14]. Исходя из своей установки на статичность и мгновенность де Селби отрицает возможность какого-либо реального движения во времени и пространстве, а то, что обычно называют «прохождением» или «течением времени», он не признает вообще. Не приемлет он и какой-либо повторяемости событий одного рода, выстраивающихся в ряд, он считает, что перемещения в пространстве происходят лишь в галлюцинациях. Если некто пребывает в точке «А», разъясняет де Селби, но хочет переместиться в точку «Б», то это можно сделать лишь последовательным и исчезающе малым по времени нахождением в бесконечном количестве промежуточных точек. Таким образом, нет никакого существенного различия между тем, что происходит, пока некто пребывает в точке «А» перед началом «путешествия», и тем, что происходит, когда этот некто находится «в пути», то есть пребывает в одной из промежуточных точек. Де Селби развивает тему этих «промежуточных точек» в пространном комментарии. Неправильно было бы считать, предупреждает он, что между этими точками, расположенными на оси «А-Б» в порядке, определяемом законами теории вероятностей, имеется расстояние в столько-то сантиметров или метров. Эти точки следует рассматривать как находящиеся бесконечно близко друг от друга и как одновременно отстоящие друг от друга на расстоянии, достаточном для того, чтобы между ними можно было разместить бесконечное множество других «промежуточных» точек; между ними, в свою очередь, следует представить себе бесконечную цепь других точек, в которых будут происходить остановки — при всем этом необходимо отметить, что все эти точки не примыкают друг к другу, но расположены таким образом, что допускают размещение бесконечного множества точек между каждыми двумя последовательными точками. Де Селби считает, что «иллюзия перемещения» возникает из-за неспособности человеческого мозга («на нынешнем этапе его развития», по словам де Селби) правильным образом воспринимать и оценивать реальность этих остановок; в результате такой ограниченности своих возможностей, мозг воспринимает не одну отдельно взятую «остановку», а ряд слившихся вместе, неразличимо для мозга, множеств этих «остановок», выделяемых мозгом в плотные группы, которые в конце концов и воспринимаются им как движение. Но такое допущение очень трудно научно аргументировать; к тому же оно не согласуется с законами обычной логики, не допускающей нахождения одного и того же материального объекта одновременно в двух разных точках пространства[15]. Отсюда де Селби делает вывод о том, что всякое движение — иллюзия, и настаивает на том, что почти всякая фотография является вполне законченным подтверждением его теории.
Не разбирая сейчас проблемы верности или неверности теорий де Селби, следует отметить наличие большого количества свидетельств и данных, указывающих на то, что де Селби придерживался своих собственных теорий совершенно искренне и неоднократно делал попытки реализовать их на практике. Во время своего пребывания в Англии де Селби некоторое время проживал в городке Бат (куда он попал, в общем-то, случайно). Однажды ему понадобилось отправиться из Бата в Фоксстоун по срочному делу[16]. Свое «перемещение» из одного городка в другой де Селби совершал крайне необычным образом. Вместо того, чтобы пойти на железнодорожную станцию и поинтересоваться расписанием поездов, он закрылся у себя в комнате, предварительно снеся туда множество самых разнообразных настольных и настенных часов, барометрических приборов, огромное число почтовых открыток и фотографий тех мест, которые ему пришлось бы проезжать на пути из Бата в Фокс-стоун; в той же комнате было установлено устройство для регулирования подачи газа к осветительным приборам, которое уменьшало или увеличивало подачу газа в зависимости от времени суток и соответственно от степени освещенности. Что происходило у него в комнате и каким именно образом работали все эти многочисленные приборы и часы, очевидно, навсегда останется тайной. Рассказывают, что по прошествии семи часов де Селби покинул свою комнату в полной уверенности, что он переместился из Бата в Фоксстоун; вполне возможно, за время этого недолгого затворничества у него уже созрела новая концепция перемещения из одного пункта в другой, которая, в случае ее применимости на практике, вызвала бы крайнее неудовольствие железнодорожных и прочих компаний, занимающихся пассажирскими перевозками.
Не разбирая сейчас проблемы верности или неверности теорий де Селби, следует отметить наличие большого количества свидетельств и данных, указывающих на то, что де Селби придерживался своих собственных теорий совершенно искренне и неоднократно делал попытки реализовать их на практике. Во время своего пребывания в Англии де Селби некоторое время проживал в городке Бат (куда он попал, в общем-то, случайно). Однажды ему понадобилось отправиться из Бата в Фоксстоун по срочному делу[16]. Свое «перемещение» из одного городка в другой де Селби совершал крайне необычным образом. Вместо того, чтобы пойти на железнодорожную станцию и поинтересоваться расписанием поездов, он закрылся у себя в комнате, предварительно снеся туда множество самых разнообразных настольных и настенных часов, барометрических приборов, огромное число почтовых открыток и фотографий тех мест, которые ему пришлось бы проезжать на пути из Бата в Фокс-стоун; в той же комнате было установлено устройство для регулирования подачи газа к осветительным приборам, которое уменьшало или увеличивало подачу газа в зависимости от времени суток и соответственно от степени освещенности. Что происходило у него в комнате и каким именно образом работали все эти многочисленные приборы и часы, очевидно, навсегда останется тайной. Рассказывают, что по прошествии семи часов де Селби покинул свою комнату в полной уверенности, что он переместился из Бата в Фоксстоун; вполне возможно, за время этого недолгого затворничества у него уже созрела новая концепция перемещения из одного пункта в другой, которая, в случае ее применимости на практике, вызвала бы крайнее неудовольствие железнодорожных и прочих компаний, занимающихся пассажирскими перевозками.