О`Брайен Тим. На Лесном озере

   Она вспомнила, как выскользнула из постели. Джон бормотал во сне, бормотал злые слова.
   Она так до него и не дотронулась.
   Не поможет. И ничто не поможет.
   В темноте она надела свежее шелковое платье, причесалась. Отыскала кошелек, вышла в коридор, заперла за собой дверь и спустилась на лифте в казино. В три часа ночи жизнь там кипела вовсю. Она нашла стол, который как будто обещал успех, и втиснулась между двумя игроками-азиатами. Уже чувствовала себя лучше. Свет внушал надежду. Она заказала кофеи апельсиновый сок, накупила зеленых фишек на семьсот долларов, улыбнулась сдающему, попросила спроворить ей ровнехонько двадцать одно и получила, что хотела, со второй сдачи.
   Верона, подумала она. Уж как-нибудь она выиграет себе будущее.
   Туда, где сиянье.
   Она неуклонно вела лодку по краю воображаемой линейки – окончательно заплутавшая, почти уже без бензина, почти без надежд на спасение – и вглядывалась в невообразимые серые просторы небес, лесов и вод. Сдавай же карты, думала она. Шанс всегда есть. Кто не играет, тот не выигрывает.

23
Где искали

   Двадцать второго сентября в шесть тридцать утра Клод Расмуссен подвел свою восемнадцатифутовую моторную лодку «крис-крафт» к причалу около желтого коттеджа на Лесном озере. Джон Уэйд помог старику пришвартоваться, подал руку Пат, когда та шагнула в лодку, а сам бегом назад к дому взять сумку-термос, которую Рут наполнила сандвичами и прохладительными напитками. Он чувствовал, как в нем поднимается бодрость. Не то чтобы прямо уж оптимизм, но какое-то все же здоровье, какая-то ясность, чего не было уже очень долго.
   Когда он вернулся к лодке, Клод сидел в ней, склонившись над потрепанным атласом.
   – От чего бы я не отказался, – говорил он, – это от какой-нибудь завалящей волшебной лозы. Без интуиции, черт бы ее драл, чистая лотерея выходит.
   Уэйд поставил сумку с провизией и сел рядом с Пат. Она не повернула к нему головы. Быстро окинула озеро взглядом, потом показала на цепочку островов в миле или двух от берега.
   – Туда, – сказала она. – Близкие места сначала.
   Клод кивнул. Слегка оттолкнулся от причала, ставя большую лодку поперек волны.
   – Держитесь теперь, – сказал он. – Эта мамаша чешет будь здоров.
   Минут десять шли полным ходом прямо на восток, к островам. Утро было сырое и туманное, как в начале зимы, и в хмуром свете Уэйд видел, как ветер уносит назад пар от его дыхания, растворяя маленькие серебристые струйки в безбрежном тусклом серебре. Небо было низкое, непроницаемое. Приблизившись к первому острову, Клод сбросил скорость и двинулся на север вдоль берега. Безлюдье поражало – лес, камни и ничего больше Они обогнули остров и пошли на восток, оставив в стороне несколько совсем уж крохотных островков. Нигде ни малейшего следа пребывания людей в последнее время, да и когда-либо вообще, и через час Уэйда стало одолевать забытье. Говорить и не хотелось, и не о чем было. Откинулся назад, тянул себе под нос какой-то мотив и скользил глазами по водам – не покажется ли что. Обломок лодки, весло, теннисная туфля; а плавают теннисные туфли или тонут? Сердечко осталось или смыто? ДЖОН+КЭТ? А что с человеческим телом? Какой у него удельный вес? Сколько времени газы держат его на поверхности?
   Очень трудно было не отвлекаться. Он делил озеро на квадраты и тщательно обследовал каждый квадрат. Все время тихонько тянул мелодию старого военного марша. Вдруг он понял, что слова крутятся у него в голове все утро. Я знаю девушку одну… Мотив никак не отвязывался, нырял и извивался: Я знаю девушку одну – Джилл, Джилл!.. И он вспомнил, как они шлепали по тропе в муссонный ливень, мокрые и грязные с головы до ног, как война жижей переливалась в легких, как вся рота гоготала, и пела, и маршировала сквозь нескончаемый дождь. И другие песни вспомнил; и других призраков; вспышками выхватывалось то одно, то другое – как Кэти гонялась за ним по квартире с водяным пистолетом – старик с мотыгой – рядовой Уэзерби, начинающий улыбаться, – влажная и липкая кожа Кэти, когда они любили друг друга в июльскую жару, чмоканье их животов, шум машин за окном и то, как ее глаза размягчались, теряли фокус и закатывались выше, выше, – и другие еще счастливые минуты – как он был Фрэнком Синатрой – как, все с себя скинув, скакал по комнате, пел Меня немало жизнь потрепала, совершенно голый, разгульный, виляя задом, как Кэти визжала, хохотала, кричала ему, чтобы он убрал с глаз долой свою сосиску, потом повалилась спиной на кровать, схватила себя за лодыжки, как маленькая девочка, и принялась кататься и раскачиваться, и все смеялась, все визжала и никак не могла остановиться.
   – Где витаешь, сенатор?
   Уэйд поднял глаза. Протянув назад руку за банкой газировки, старик бросил на него косой взгляд. Они двигались вдоль острова, неотличимого от других островов.
   – Прошу прощения. Отключился слегка.
   – Я уж вижу.
   Уэйд попытался придумать какое-нибудь подходящее замечание. За ним наблюдали, и это неприятно давило.
   – Выглядишь что-то не очень, – сказал Клод. – Сейчас такой был вид, будто с завтраком надумал расстаться. А то давай найдем место, пристанем, передохнешь чуток.
   – Исключено, – сказала Пат.
   – Но если он…
   Пат резко передернула плечами.
   – Господи ты боже мой, мы же только начали. Я думала, он хоть попытается что-то сделать.
   – Я и пытаюсь, – сказал Уэйд. – Я не…
   – Ну дерьмо.
   – Пат, прекрати.
   – И не подумаю. Дерьмо и еще раз дерьмо. – Ее взгляд метался по поверхности озера. Отчетливо было слышно, как шумит ветер.
   – Эй, милая парочка, – сказал Клод, – а повежливей нельзя? Рот на замок, глаза пошире. Хорошее правило, пока мы здесь.
   – Но он даже не… Сидит носом клюет.
   – Послушай, я…
   – Хватит, – сказал Клод. – Достали уже.
   Уэйд смотрел на воду. Ему пришло в голову, что сейчас можно заявить о своей невиновности. Вознегодовать. Произнести громкую, яростную речь. Объяснить, что он знать ничего не знает, что просто любит жену и хочет ее вернуть, вот и все.
   Он свел ладони, стиснул их.
   – Пат, послушай. О чем ты думаешь – твое дело. Но что бы это ни было, я сожалею.
   – Чудненько.
   – Это не признание вины.
   – Ну еще бы, – сказала она.
 
   Дважды они замечали другие поисковые лодки, беззвучно двигавшиеся поодаль. Потом, когда подошли к острову Магнуссона, низко над головой развернулся маленький красный гидросамолет; отчетливо были видны борода и соломенная шляпа летчика. Но большей частью вокруг было плоско и пусто. От острова Букет-Айленд поплыли на запад, к мысу Америкэн-Пойнт, потом час с лишним шли на средней скорости вдоль самого берега.
   Ближе к полудню немного развиднелось. Все еще было ветрено, и зыбь не утихала, но на западе, у горизонта, озеро блеснуло под солнечными лучами. Пат сняла куртку и подалась вперед. На ней была желтая трикотажная баскетбольная майка, очень обтягивающая, и было видно, что тренинг с поднятием тяжестей не пропал даром. Впечатляющая особа, подумал Уэйд. В самой осанке, в позе есть что-то атакующее. Он сидел прямо, чувствуя у себя на животе мягкую двойную складку.
   Нельзя больше пить, решил он. Ни капли.
   В полдень они съели сандвичи, потом поплыли на север большей частью по открытой воде. Уэйд помалкивал. Все время было чувство, что за ним подсматривают; Пат порой как бы невзначай поворачивала голову, фокусируя взгляд на среднем расстоянии. Он старался не обращать внимания. Что поделаешь – главный подозреваемый. И не одна ведь Пат, все так думают. Арт Лаке, Винни Пирсон, газеты, партийные боссы, весь благовоспитанный штат Миннесота. И нечего на них обижаться. Он хотел исполнить невозможный фокус: взять и переродиться, сделать так, чтобы прошлое исчезло, а взамен возникло хорошее и новое. Умней следовало быть. Надо было изъять этот номер. Вообще похерить все сволочное представление. Жаль, подумал он. И ни одна ведь сука не подумала, чего это ему стоило. Целых двадцать лет. Улыбаться, заниматься любовью, завтракать, болтать о том о сем, отгонять кошмары, пытаться устроить себе маленькую респектабельную жизнь. Никогда не было дурных намерений. Обман – возможно, но цель-то сама была благая.
   Никто не понимал. И не хотел никто понимать.
   Лжец и шулер.
   В чем весь риск. Приходилось жить внутри своих фокусов. Быть Кудесником. Сам не поверишь – провалишься. Вот он и верил двадцать лет.
   Теперь-то всё, подумал он.
   Еще один мудак, растерявший все карты, какие были в рукаве.
 
   Когда пришвартовались у пристани в Энгл-Инлет, уже начинало темнеть. Берег производил мрачное впечатление. У мостков моталось больше дюжины лодок, борта беспрерывно ходили ходуном в надвигающихся сумерках. Чуть поодаль горел костер, вокруг него кучками стояли люди с темными лицами, курили и пили пиво. Даже на расстоянии Уэйд ясно слышал в их голосах минорные ноты. Изредка вздымался и тут же опадал смех, но и он казался частью всеобщего уныния. Это напомнило ему разговоры после боя. После гибели Вебера, или Райнхарта, или рядового Уэзерби. Та же меланхолия. Те же музыкальные подъемы и паузы.
   Клод немного постоял в лодке, оценивая обстановку. В тускнеющем свете его лицо выглядело изможденным.
   – Да уж, – пробормотал он. – Особого ликования не наблюдается.
   – Я надежды не теряю…
   – Конечно, хрен ли терять. Никто не теряет.
   Старик подтянул брюки, подал Пат руку и помог ей сойти на берег. Уэйд немного поотстал. Его наполнила странная, пенная легкость. Воздушный животик, говорила в таких случаях Кэти. Возбуждение при выходе на публику. Он чувствовал, как поворачиваются головы, чувствовал позади себя цепенеющий воздух. Он двигался прямо вперед, к костру, стараясь найти верное сочетание мужественной выдержки и супружеского беспокойства. Прозвучало несколько ободряющих возгласов – темные бороды, глубоко посаженные глаза, – и, пока он шел, шепотки, казалось, сливались воедино и подгоняли его, как дуновения ветра.
   Впереди, у самого костра, Арт Лакс и Винни Пирсон пожимали руку Пат. Уэйд остановился, не очень хорошо понимая, что ему делать.
   Кто-то хлопнул его по плечу. Чья-то рука протянула банку пива.
   – Завтра – значит завтра, – говорил ей Лакс, потом на секунду его голос заглушило тарахтенье большой двухмоторной лодки, причалившей к пристани. Лакс повернулся к Уэйду, кивнул ему:
   – Пока что-то не везет. Но утром все опять как штык. Никого не отпускаю.
   Моторы большой лодки умолкли. Фонарь на ней, мигнув, погас, и в сумерках воцарилось глубокое, плотное молчание.
   Лакс шагнул к Уэйду. В отблесках костра глаза шерифа выглядели мягкими и заботливыми.
   – Рад, что вы теперь с нами, сэр. Вид вполне бодрый.
   Бодрячок наш, – захохотал Винни Пирсон. – Свеженький как огурчик. Три дня всего – и уже как стеклышко.
   Шериф махнул на него рукой. Он поглядел на Уэйда так, словно ждал от него шутки.
   – Что с него возьмешь, сэр. Мы вот как, пожалуй, поступим: мисс Гуд и я, мы уединимся где-нибудь, поболтаем. А вы, ребята, помозговали бы вместе, как вам перестать цапаться.
   – Спасибо, я и так обойдусь, – сказал Уэйд.
   – Совет просто.
   – Уэйд попробовал улыбнуться, но не смог.
   – Черт, – сказал он. – В чем дело, можете мне объяснить?
   – Что-что?
   – Все тут, похоже, думают… – Он заставил себя отвернуться. – В общем, с меня хватит. Вот так уже нахлебался.
   – Бедняжка наш, – сказал Винни Пирсон.
   – Особенно от этого типа.
   – Верно, и я бы на вашем месте…
   – От великого альбиносного сыщика.
   Винни расправил плечи. Глаза у него были желтые – ровная, яркая желтизна.
   – Я не альбинос, – сказал он. – Швед.
   – Рад за вас.
   – Факт.
   Они стояли вполоборота друг к другу. Клод втиснулся между ними.
   – Эй, охолоните-ка оба. Этого еще не хватало.
   – Какой еще альбинос, хрена лысого… – хрипел Винни.
   – Зародыш, – сказал Уэйд
   – Так, я терпел-терпел…
   – Наш великий белый альбиносный зародыш.
   Пальцы Винни дернулись, но так и не сжались в кулаки. Уэйду пришло на ум, что у них двоих есть некое общее интуитивное понимание природы человеческого животного. До каких пределов можно идти.
   Он чувствовал себя раскрепощенным и опасным – то самое скользящее ощущение,
   – Значит, так, я вам вот что скажу – проговорил Винни медленно. – Альбинос там или не альбинос, я невинных людей не расстреливал.
   – Еще не все потеряно.
   – А идите-ка в…
   – И вы туда же.
   Винни секунду помедлил, потом повернулся и пошел было прочь, но вдруг остановился, уже не освещаемый костром.
   – Сыворотка против лжи, – прорычал он. – Вот что надо заказать, и в большом количестве! – И, хохотнув, отошел.
   Уэйд слышал вокруг себя разные голоса. Оглядевшись, он увидел, что Лакс ведет Пат к стоящей поодаль деревянной скамейке. Клод опустил руку Уэйду на плечо.
   – Ладно, плюнь ты на это. А про альбиноса ловко загнул.
   – Ага. Ловко.
   – Пошли присядем.
   Они подвинулись ближе к огню. Клод стал знакомить его с людьми; ему кивнуло шесть или семь сумрачных лиц под козырьками кепок, а потом довольно долго Уэйд сидел, слушая разговор, который звучал, казалось, на чужом языке. На языке невероятно отвлеченном – сплошь приливы, направления ветров и течений в протоках. Сосредоточиться было невозможно. Отчасти из-за Винни, отчасти из-за этого скольжения. Раз или два его сносило завихрениями голосов, мотало туда-сюда. Другая вселенная, подумал он. Обыденная логика вывернута наизнанку; все существенное, на чем раньше строилась его повседневная жизнь, превратилось в нечто летучее, зыбкое, бесконечно изменчивое. Что реально? Что нереально? Кэти, к примеру, – никакой уверенности. Трудно представить себе, что вот прямо сейчас, в этот миг, она смотрит на то же самое звездное небо.
   Он ничего толком не чувствовал. Глотнул пива и попытался взять себя в руки.
   – Эти все ребята, – говорил ему Клод, – они же самые настоящие озерные волки. Профессионалы, каких мало. Они откуда угодно ее тебе вытащат.
   Из темноты послышался подтверждающий гомон голосов.
   На скамейке Лакс и Пат были погружены в свою беседу. Уэйд смотрел на них какое-то время, соображая: может, подойти к шерифу и попросить достать наручники. Выложить кой-какие секреты. Про чайник и про лодочный сарай. Сказать, что он ни в чем не уверен. Хоть раз в жизни объяснить все начистоту. Про отца. Про то, что с давних пор он справляется с жизнью исключительно с помощью зеркал, а теперь совершенно растерян, сбит с толку и понятия не имеет, как выпутаться. И это чистая правда. Он не понимает ни хрена. Не понимает, где находится, как сюда попал и куда двигаться дальше.
   Клод тронул его руку; ему показалось прошло уже много времени. Они встали и направились в ту сторону, где Арт Лакс разговаривал в темноте с Пат. Винни Пирсон куда-то пропал.
   Уэйд застегнул куртку.
   – Под арест? – спросил он беззаботно.
 
   Наутро они отправились снова, и так каждый день в течение двух недель. Озеро было огромное и пустое.
   Восьмого октября полиция штата Миннесота отозвала свои три поисковых самолета. Четыре дня спустя пограничная служба вернулась к обычному режиму работы, и к семнадцатому октября из тех, кто вел поиск, остались только две-три частные лодки.
   Погода большей частью держалась: сухие ясные дни, холодные ночи. Утром девятнадцатого октября был снег, через два дня слегка подморозило, но потом небо очистилось, с юга подул теплый ветер, и вновь ровно и ярко засияло осеннее солнце.
   Размеренный ритм не давал Уэйду впадать в апатию.
   По утрам Рут Расмуссен наполняла сумку-термос сандвичами и газированными напитками. Клод и Пат склонялись над атласом, делая в нем пометки красным карандашом, потом все трое спускались к лодке и целый день бороздили озеро, оставляя длинный серебристый след. Глушь подавляла своей массой. Тут, понял Уэйд, кто потерялся, тот просто подчинился закону. Вода в одном месте неотличима от воды в другом месте, Ничего в частности, всё вообще. Леса развертываются в новые леса, небеса наплывают друг на друга. Безлюдье множится, накладываясь само на себя. «Везде» равнозначно «нигде». Безупречная слитность, безукоризненное единство, плоские зеркальные воды, в которых видны точные копии других копий, гипнотическая повторность всего и вся, голубизна, бессмысленность, вечная неизменность. Сюда, понял Уэйд, попадают все исчезнувшие вещи. Оброненные монетки. Иголки, потерянные в стогах сена.
   Поиски не имели смысла, он это знал, но он обретал странный покой, глядя в бесконечность вод и лесов. Она напоминала зеркальный ящик у него в голове, куда можно было скользнуть, чтобы пропасть на время.
 
   – Нет – и точка, – сказал Клод.
   – Так мы большую площадь охватим.
   – Нет.
   – Но я же не.. У меня карта будет.
   – Можешь ей подтереться. Сказал – нет.
   – Все-таки я мог бы.
   – Мог бы.
   – Чего ж тогда?
   – Ничего, – вздохнул старик – Просто нет.
 
   За ужином Уэйд заговорил о том же. Тут, дескать, не практические частности важны. Просто он должен это делать, и все.
   Старик поднял на него глаза.
   – Согласен, – сказал он. – Но ты и так это делаешь.
   – Один, в смысле.
   – Не тяни из меня жилы.
   – Я не тяну.
   – Все равно. Нет – значит нет.
   Уэйд посмотрел сначала на Рут, которая качала головой, потом на Пат, которая передернула плечами – мол, нелепость очередная.
   Если серьезно, что может такого случиться? – сказал он. – Компас будет, карта будет, какие проблемы? Рацию можно взять.
   – Предположим, – буркнул Клод. – И что дальше?
   – Искать буду.
   – Вот-вот. Где жена, там и муж решил кончить.
   – Я должен использовать любой шанс.
   Пат метнула в него взгляд.
   – Какое рыцарство, кто бы мог подумать. Я просто в восторге. И Кэти небось тоже была бы.
   Я вовсе не собираюсь…
   – Одинокий объездчик.^[31]
   Клод смотрел на него через стол. Старик вынул верхний зубной протез, прополоскал в чашке с кофе, поставил на место.
   – Какие бы ни были твои личные проблемы, ясность нам не помешает. Есть такое слово нет , и это значит – и думать не моги. Это значит – забудь.
   – Вот это по его части, – сказала Пат. – Доблестный рыцарь-забывалыцик.
   – Спокойно, – сказал Клод.
   – Просто маленькое замечание.
   – Я понимаю.
   – Он храбрец у нас, куда там, – сказала Пат. – Н-но, галопом.
 
   На следующее утро пошел снег, сменившийся сильным дождем, и в полдень Клод повернул назад, к коттеджу. Весь остальной день пережидали непогоду. Во второй половине дня опять заснежило, с резким косым ветром, и из окон коттеджа невозможно стало разглядеть ни причал, ни лодочный сарай, ни озеро за ними. Часа два они вяло играли в скрэббл, сидя перед камином. Около пяти Уэйд вышел наружу с широкой лопатой, стал медленно расчищать тропку от крыльца к дороге. Мысли его были большей частью о магии. Он с усилием отгребал мокрый тяжелый снег, а в уме разбирал механику последнего сногсшибательного фокуса. Образчик причинной транспортации. Вполне осуществимо. Как эти две чокнутые змеи в Розовом секторе.
   Продумывая детали, Уэйд неожиданно проникся новым, угрюмым сочувствием к отцу. Вот, значит, как оно было. Ходишь, делаешь свои дела. Несешь эту ношу, замуровываешь себя в молчание, прячешь адскую правду от всех остальных и большую часть времени от себя тоже. Никакой театральности. Гребешь снег, околачиваешься в политике или торгуешь в ювелирном магазине; периодически ищешь забвения», предаешь настоящее каждым вдохом из пузыря с прогнившим прошлым. А потом в один прекрасный день обнаруживаешь бельевую веревку. Изумляешься. Подтаскиваешь мусорный бак, влезаешь и подцепляешь себя к вечности, словно включаешься в электрическую сеть. Ни записок, ни схем – никаких объяснений. В чем искусство и состоит – искусство отца, искусство Кэти: величественный переход в область чистой, всеобъемлющей Тайны. Не надо путать, подумал он, абсолютное зло с несчастливым детством. Узнать – значит разочароваться. Понять – значит быть преданным. Все жалкие «как» и «почему», все низменные мотивы, все абсцессы души, все отвратительные мелкие уродства личности и истории – не более чем реквизит, который ты прячешь до самого конца Пусть публика завывает во тьме, потрясает кулаками, пусть одни кричат – Как? , другие – Почему?
   Когда стемнело, Уэйд положил лопату и спустился к причалу. Снегопад прекратился.
   Он ни секунды не раздумывал. Быстро разделся, набрал в легкие воздуху и нырнул на дно – туда, где Кэти.
   К его удивлению, холода он не почувствовал – а может, был уже к нему нечувствителен. Глаз не открывал. Нащупал основание сваи, забитой в каменистое дно, ухватился за нее и поднырнул под мостки причала, лицом вниз, ощущая всего лишь неуют из-за своих неясных намерений. Это было как репетиция. Прогонка номера. Может, отец в свое время тоже проделывал подобные трюки в затхлой тишине гаража, примеряясь, испытывая балки – какая лучше подойдет для левитации.
   Несколько мгновений Уэйд колебался – открыть глаза или нет, просто чтобы знать; но в темноте это не имело значения, все равно ничего не разглядишь.
   Всплыл на поверхность и погрузился опять.
   Набор возможностей был невелик. Или она там, или ее там нет. И если ее там нет, значит, она где-то еще.
   И даже это не имело значения.
   От вины так не избавишься. Это штука с двойным дном. Крышка люка, на которой он давал представление все эти годы, любовь, которой не доверял, яд, который копил внутри. Всю жизнь его преследовал ужас разоблачения. Толстый мальчик делал фокусы перед большим зеркалом. «А что, сынок, неплохо», – мог бы сказать отец, но по неизвестным, таинственным причинам так никогда и не сказал. А он ведь хотел, чтобы его любили. И ради этой любви шел на обман. Прятал все дурное. Всю свою жизнь разыграл как фокус. Только ради любви. Только чтобы быть любимым.
   Холод сдавил грудную клетку. Он почувствовал озеро на вкус.
   У самого дна, не открывая глаз, он скользил, перехватывая отполированные водой сваи под настилом причала. Он чувствовал ее близость. Да, чувствовал. Прикосновение ее тела. Широко раскрытые глаза. Босые ноги, пустое лоно, волосы-водоросли.
   Поразительно, думал он, на что способна любовь.
   Он выпустил остатки воздуха, рывком всплыл на поверхность, вскарабкался на мостки, быстро оделся и потрусил по снегу к дому.
 
   В начале девятого позвонил Арт Лакс. Он поговорил сначала с Пат, потом с Уэйдом. Пока шериф объяснял ему, что официальный розыск приостанавливается, его фермерский голос прошел через все тональности извинения. Чистая формальность, сказал он. Бумажные дела. Отчетность и тому подобное.
   Уэйд переложил трубку в другую руку. Посмотрел на Пат – она плакала.
   – Крест, значит, поставили? – спросил он. – Так надо понимать?
   – Не совсем.
   – С ваших слов…
   – Нет, сэр, мы не бросаем это дело. Есть еще где искать, если вы понимаете, о чем я говорю.
   – Не понимаю, – сказал Уэйд.
   – Что-что?
   – Где будете искать?
   Лакс помолчал.
   – Ну… есть места.
   В трубке раздались невнятные звуки – чей-то еще голос, показалось Уэйду. Потом Лакс попросил позвать Клода.
   Уэйд передал ему трубку. Сам он бестолково топтался посреди кухни, с трудом удерживая равновесие и соображая, что еще он может сказать или сделать. Жест какой-нибудь. Или заплакать – правда вот, устал он что-то притворяться. Пошел к холодильнику, вынул поднос с кубиками льда, налил себе водки с тоником. Всхлипы Пат его раздражали. Совершенно не то, думал он. Когда все потеряно, надо хвататься или за молоток, или за стакан. Куда отец, туда и сын.
   Поговорив несколько минут, Клод повесил трубку и махнул Уэйду рукой – выйдем, мол. Они перешли в гостиную. Старик выглядел очень усталым.
   – Хоть и смешно все это, – сказал он, – но ты, надо думать, догадываешься, что теперь будет.
   – Пожалуй.
   – Я не могу сказать «нет».
   – И не надо.
   Клод тяжело опустился на диван, помассировал мешки под глазами,
   Ничего не попишешь. Лакс ясно сказал. Так или иначе, они тут все перероют. Взбрело им, вишь ты, в голову, что она может тут где-то быть. Под лодочным сараем, Или еще где.
   – Ее тут нет, – сказал Уэйд, – но это не имеет значения.