– А всего сколько, триста сорок?
– Да, триста сорок пять. Вы заедете?
– Да. Нет… Пусть лучше курьер.
– Завтра, от двенадцати тридцати пополудни до тринадцати пополудни вам удобно?
– Завтра?.. Да, да, мне будет удобно, хорошо.
– Тогда до завтра. Извините за беспокойство, всего доброго, до свидания…
– До свидания…
Это Боб мамашу свою задействовал под бухгалтера, наврал ей что-то насчет огрехов… Она у него дрессированная. Все время его бабам врет, что он велит, отмазы всякие.
На следующий день, мы с Бобом, в костюмах, выбритые, благоухающие, подкатываем к их особнячку в указанное время. Скромненький такой, уютный двухэтажный домишко, миллиончика этак на четыре, с обширным двориком, с газонами… Эх, хороши оклады у простых чиновников, а в газетах пишут, что спартанские.
Госпожа Моршан выходит на порог, навстречу ей мы: Боб с улыбкой и конвертом в руках, я с крохотным букетом фиалок.
– Сударыня! Мы с коллегой Ричардом хоть и не курьеры, но были счастливы вильнуть по пути и завезти вам оговоренное. И принести извинения от лица фирмы. Глубочайшие и искренние извинения.
Госпожа Моршан почти не смотрится на свои сорок один, невысокая, вполне ухоженная, чуть шире в талии, чем ей наверное хотелось бы, но очень даже миленькая, я бы сказал уютная. Даже и не верится, что именно она заложила своего благоверного, отдала в лапы правосудия. Лицо у нее вовсе не глупое, но грустное, и это очень даже понятно, однако нам она улыбнулась.
– Ах, господа… Спасибо вам, конечно… Это мне? Какие чудные фиалки. Я… что должна сделать?
– Вы? Ничего. Проявить великодушие и принять наши извинения, принять и пересчитать деньги, поставить роспись на расходном ордере, корешок отдать нам, а мы его в конце рабочего дня забросим в бухгалтерию…
– Да, сейчас… Что же вы стоите, давайте пройдем в дом… Кофе?
– С удовольствием бы, но… Рабочий день, сами понимаете…
Госпожа Моршан приняла наши кровные представительские триста сорок пять талеров, расписалась в липовом ордере… Я смотрю на Боба, и он начинает.
– Ох, забыл представить: Ричард, светило юридической мысли, за ним и Карлом мы как за каменной стеной, они следят, чтобы рамки законности приносили нам спокойствие и выгоду.
– Очень приятно.
– Взаимно. Госпожа Моршан, мы с Робертом вас покидаем и поскольку мы с вами, наша фирма, все-таки, не совсем посторонние, позволю себе и сугубо от себя – подчеркиваю – некоторую доверительность, тем более, что я ничего такого не выбалтываю…
– Да, да? – Госпожа Моршан вежливо изобразила легкое любопытство, однако, волшебное слово «выбалтываю» и впрямь ее заинтересовало.
– Мы знаем о вашем несчастье и от всей души сочувствуем вам, вашему мужу и мы… Вернее я, я, как частное лицо, считаю долгом предупредить, что вас, возможно, захотят допросить люди из контрразведки, из службы безопасности. Имейте в виду.
– Меня? За что? Меня уже допрашивали. Сам этот… генерал… генерал… из внутренних дел… Не помню.
– Да. Но контрразведка – совсем другое ведомство, и вполне возможно дублирование вопросов.
– И что дальше?..
– Все. Просто имейте в виду и требуйте, чтобы они четко представлялись вам, кто они, какое ведомство представляют. Вы же сами знаете, какие они бывают жесткие, держите с ними ухо востро. На этом позвольте откланяться, думаю, что ничего тайного и предосудительного я не выболтал.
– Нет, нет, нет, подождите… Голова кругом… А что мне делать, что им говорить?
– Да ничего. Не волнуйтесь, они хоть и строгие господа, но их будет интересовать узкий аспект проблемы, связанный с безопасностью государства, а не с деньгами или адюльтером. Честному человеку тут совершенно нечего бояться, ибо именно они нас всех защищают от внешних и внутренних врагов. Вот если бы вы были шпионкой, или состояли в террористических и экстремистских организациях, тогда да… А так – вы для них неуязвимы. Просто знайте для себя, и только.
За двое суток подготовительной работы нам удалось вылущить из всякой разной прессы намеки, что в ранней юности госпожа Моршан была во Франции, в Париже, где успела поучаствовать в левацких молодежных волнениях, вместо того, чтобы мирно осматривать Лувр и Елисейские поля. Бедовую туристочку досрочно выпроводили из страны домой, где она получила пятно в биографию… Из очень благополучной и благонамеренной семьи была девчонка, поэтому более-менее обошлось… Вот на это пятнышко мы с Бобом понадеялись… если бы она не клюнула, пришлось бы вынимать из рукавов заготовленные другие, столь же дохленькие козыри…
– Ну как это… ничего не говорить… Они же спросят… А это обязательно? Что они придут?
– Вовсе не обязательно. Просто возможно. Да не бойтесь вы, это на самом деле не так уж и страшно. Если они встали на след – они звери, умные, но беспощадные. А если обычная служебная профилактическая беседа… Ерунда. Просто знайте, что этих господ лучше не искушать собственным страхом и долгими беседами. То есть, не бойтесь их, и не будьте с ними чересчур словоохотливы. Они спросят – вы отвечайте в самых необходимых пределах. Они вам только спасибо скажут за сдержанность, чтобы не грузить себя лишними пустыми раскопками. Вот и все. Это я вам как юрист говорю, чтобы вы имели возможность защищать себя и свои интересы в рамках закона, не нарушая закона.
– Я… Я не хочу ничего нарушать… А адвокат? Я могу пригласить на ту беседу адвоката мужа?
– Можете, имеете абсолютное право. Но эти парни не любят в доверительные беседы впускать посторонних лиц. Кроме того, адвокат мужа… Он… Ваши интересы защищает?
Госпожа Моршан замерла, пораженная ужасной мыслью: адвокат мужа, посаженного ею, получает деньги отнюдь не от нее… И наверняка зол на нее… А имущество… А конфискация…
– Господи, Боже мой, что же мне делать? – Госпожа Моршан вцепилась побелевшими пальцами в воротничок блузки, но что толку – и воротничок задрожал.
– Так. Спокойно, госпожа Моршан. Давайте-ка мы, действительно, выпьем по чашечке кофе и прикинем, что к чему. Абсолютно не о чем здесь волноваться. Мы с Робертом сейчас дадим вам кратенькую квалифицированную юридическую консультацию, естественно безо всякой оплаты, и все. И выкиньте в форточку все ваши переживания. Мы вам обещаем. Это же наша профессия: защищать интересы наших клиентов. Да.
Я улыбнулся, Боб улыбнулся, оба мы кивнули синхронно… Выпустила воротничок.
– Сейчас я велю принести… – Но тут Боб повел свою партию.
– Да ну… Ни к чему лишние уши прислуги, лучше отведите нас на кухню и мы сами справимся со своими чашечками. Или это будет чересчур интимно – показывать нам кухню, святая святых всякого порядочного бабилонского дома?
– Нет, отчего же, пойдемте, если вас не пугает… Мне даже проще… Извините заранее за беспорядок…
'Учись, Боб, учись, сукин ты сын: вот что такое «беспорядок» у чистоплотных людей» – захотелось мне сказать Бобу, когда мы на кухне оказались… Светлая, просторная, ни пылинки, ни пятнышка… Чашечки по три мы опрокинули, спины аж мокрые от напряженного труда. Ошибиться и сфальшивить никак нельзя…
–… совершенно верно! Господи, я всегда говорю: умная женщина – это дар небес! Или проклятье, – смотря кому достанется. Сами, да, вы сами, лично, собственными глазами их увидели вдвоем… Это не ложь, вы же видели фото… Это если спросят. А не спросят – ничего вы не видели. Здесь имеет место быть ваша с ним личная драма, а не потеха посторонним. Далее. Вот корешок… Где ваш корешок? Ага. Никто не мешает вам взять и выкинуть его в ведро, за окошко, в унитаз… Ну такой вы человек, безалаберный к ненужной канцелярщине… « У вас есть какие-нибудь бумаги, подтверждающие это? – У меня? У меня нет никаких бумаг!» И вы говорите чистейшую правду, поскольку все бумаги, все эти квитанции, все эти справки и отчеты, вы давно выбросили, утилизовали… Но если вас спросят: «А были ли?..» Вы легко и с чистым сердцем отвечаете утвердительно. И немедленно ссылаетесь на нас, потому что у нас вся документация, наши экземпляры, все в порядке, все до буковки и мы немедленно предъявим ее хоть Господину Президенту! Смело на нас ссылайтесь, мы подтвердим! Понимаете?
– Кажется, да, начинаю понимать… То есть, я как бы и не вру…
– Без «как бы». Вы вообще не врете. Но отвечаете именно на те вопросы, которые вам задали. Это как в суде: судья немедленно оборвет говоруна, если тот затеет вместо фактов строить предположения, пусть даже самые умные и ценные в мире.. Вот. Далее. Поскольку вы честно выполнили свой гражданский долг, а не мстили и не ревновали, то велика вероятность, ну никак не менее девяноста процентов (я врал насчет девяноста, но, как выяснилось позже, угадал результат), Господин Президент, даже в случае обвинительного вердикта суда, не позволит подвергнуть конфискации совместно нажитое имущество. Честный человек – не виноват в том, что он честный.
Ф-фу-ух… Я встаю из-за стола, делаю это естественно, потому как дважды уже вставал и прохаживался по кухне, возникла вдруг у меня такая привычка – прохаживаться. В кино детективы часто прохаживаются, так им думать легче…
– У вас есть возражения? – Это я вдруг, с чашечкой в руках, всем корпусом разворачиваюсь к слушателям и задаю очередной пустой вопрос. Слушателей двое: госпожа Моршан и Боб, так вышло, что они сидят бок о бок, и вопрос получается как бы общий для них. В какой-то мере он их и объединяет, для того и задан. Они переглядываются и пожимают плечами, и коротко смеются над синхронностью жестов. Да… Боб в своей области высокий профессионал, гроссмейстер. Лишь бы не напортачил от азарта, но – нет: левой рукой трет левый глаз, то есть – уверен, что все в полном порядке. Продолжаем тогда.
– Все! Госпожа Моршан, великодушнейше прошу меня извинить, но еще четыре минуты в этом раю – и я точно опоздаю на встречу. Вот, ставлю чашечку, кланяюсь, благодарю за снисходительность и великолепный кофе… Пора.
Боб спохватывается и начинает совершать беспорядочные движения корпусом и руками – вставать собрался, но я тотчас гашу его поползновения уехать вместе со мною.
– Роберт, дружище, а ты куда? Твоя задача, как хорошего и надежного юриста, еще раз внятно и по пунктам проконсультировать госпожу Моршан по всем вышеупомянутым ею темам, имущественным и иным. Чтобы госпожа Моршан… – делаю поклон в ее сторону – … могла четко ответить на все твои проверочные вопросы. Будь уж так добр. Потом возьмешь такси и в офис. Корешок – вот он, со мной, я взял.
Они вновь переглядываются, Боб как бы извиняется за навязчивость и спрашивает взглядом согласия. Госпожа Моршан, Марианна для друзей, такое согласие дает, пока только взглядом…
Ах, почему мне бывает так тошно от моей работы? Постоянное ощущение, что я неправильно живу, делаю не то, к чему предназначен от рождения…
Девять вечера, десятый. Я возвращаюсь с работы домой. В бумажнике у меня тоненькая «котлетка» из десяти тысячных купюр. Да на счет свалились пятнадцать, итого обещанные боссом двадцать пять тысяч гонорара. Плюс через три дня получка с плановой «новогодней» премией. Плюс в не очень далекой перспективе полностью оплаченная зимняя поездка на северные курорты, по типу «все включено», на неделю, на две персоны. Если мы затеем и детишек с собою взять, а видимо придется так сделать, то доплачивать будем из своих. Но это вполне по-божески, мы уже согласны. Сюрприз я решил разбить для Шонны на три части: днем, после факта награждения, позвонил и сообщил ей насчет зимнего дополнительного отпуска «все включено». Ну, Шонна в полном восторге, воплей на всю кухню… Тут же стала выспрашивать об условиях, количество звездочек в отеле, предусмотрены ли дети, транспорт воздушный или наземный… Одним словом, все по высшему классу, так что расходы на детей – предельно невелики: небольшая доплата за койко-места для них и более чем скромная доплата за питание. Перелет до курорта и обратно – бесплатно для детей их возраста, на руках у родителей, если посадочные места будут заняты… Вторая часть сюрприза у меня в бумажнике, десять тысяч, которые я ей и преподнесу торжественно, «на булавки» и в честь рождества. Завтра у нас короткий день, сочельник. Даже и лучше, что я сегодня высыпаю рог изобилия на домашний стол, потому что Рождество, и хотя христианин из меня никудышный, но – некрасиво деньги под елку класть. Иное дело – шкатулочка из индийской бирюзы, неслыханной красоты… Но это будет маленькая скромненькая и сугубо личная четвертая часть моего сюрприза. А третья – пятнадцать тысяч… Я думаю, про нее после ужина рассказать и спросить у Ши совета: хочу компьютер прикупить. Я присмотрел один «Макинтош», поглядел, как на нем с графикой обращаются… Вот это была бы игрушечка по мне!
И все деньги: там нужны деньги, там требуют денег, это стоит денег, и то… А работа – она и есть тот волшебный инструмент, посредством которого я обеспечиваю наш маленький мирок: Шонну, Элли, Жана и меня. И морскую свинку Тоби, которую Жан выпросил у мамы себе и Элли в подарок. Да, деньги. Работа. Работа… Какая же это работа – мытьем и катаньем заткнуть рот не очень практичной женщине, чтобы она не болтала о предыдущей нашей работе, которая заключалась в извлечении на свет чужого грязного белья?
«Рик, это самум в пустыне! – Да ты что? – Да. Африканский темперамент, жажда и полнейшая неосведомленность о сексуальной жизни современного общества! Если этот ее Моршан всегда таким был, а оно на то похоже, судя по ее рассказам, то не понимаю, на кой черт ему нужна была молоденькая? – Как честный человек ты теперь обязан жениться на ней. – Еще чего! Я срочно кинулся женатиком и строгим баптистом. Типа, мол, потерял голову от внеземной, внезапно вспыхнувшей страсти, которая как пожар… Ну и так далее… А теперь, типа, буду лить слезы, замаливать перед собою и супругой страшный смертный мой грех и лишь изредка позволять себе, как о величайшей драгоценности в моей жизни, вспоминать о встречах с НЕЮ… – Скотина ты. – Скотина. А деньги поровну получим…'
Тут он, Боб, меня конечно же, начисто умыл: действительно поровну, равные деньги и равная ответственность за содеянное. Все что нужно было совершить «в интересах дела», мы с ним выполнили. Документы, свидетельствующие о факте слежки за бывшим заместителем столичного мэра, она уничтожила, вернее, передала на уничтожение Бобу… И «Сова» уничтожила, оба комплекта, свой и заказчицы. Язык она завязала намертво, даже для подруг, древние страхи – они очень стойкие… Она, оказывается, всю жизнь помнит тот ужас, который навели на нее и на ее родителей дяденьки из государственной службы безопасности, а ведь те только вежливо, «профилактически», беседовали с юной бунтаркой, почти не запугивая… В общем, Боб и я задание выполнили и получили заслуженную награду. Господи помилуй, куда девать это поганый осадок, что упал на душу, чем его растворить? Коньяком? – Я даже и пробовать не собираюсь. Как вспомню своего папашу, нашу с ним тогдашнюю встречу в полицейском участке, так у меня пиво, не то что коньяк, колом в горле становится… Наркотики я никогда не пробовал и вряд ли буду. В молитвы и раскаяние не верю. Шонне бы я рассказал, но, боюсь упасть в ее глазах… Что делать-то? Нет, нет, никакая совесть меня не мучает, а просто… Неправильная у меня жизнь. То же и рисование возьмем… Зачем я рисую? Сто или двести миллионов рисовальщиков жили и живут, до меня и сегодня, все музеи, отхожие места, газеты, заборы и письменные столы битком забиты их творениями, а я что? Самоучка, мои каляки-маляки карандашом и шариковой ручкой – совсем не похожи на Монну Лизу. Когда тебе скоро под тридцатник – поздно учиться рисовать, с первых классов надо было навыки-то получать. Но тогда я презирал уроки пения и рисования, только и мечтал о футболе, да о боксе. Говорили потом, что я неплохо «баскетболил», но мои «шесть футов ровно» – маловато для чемпионских мечт, я и в детстве понимал, что не больно-то вырасту, до двух метров не дотяну… Рисую. Купил пастель, мелки, хорошие карандаши, гуашь, тушь… теоретически уже знаю как темперу готовить и холст грунтовать… Но Рафаэль был гением в мои годы, а я собаку как следует нарисовать не могу. То есть, могу, получается прикольно, как бы карикатурно, дети визжат от восторга и Шонна хвалит, но… по моему глубокому убеждению, художник, помимо великого множества всяких иных умений, должен мочь нарисовать желаемое. Скажем, затеял он нарисовать собаку. Рисует – получает на бумаге именно то, что хотел. А не так как я, скажем, у которого собака получается похожей на собаку, но лапы, хвост, рот, живот – все это вырисовывается как бы само, иначе, нежели я планировал. Рука водит мною, а не наоборот. Извините, нет, это не уровень. Получившийся рисунок может понравиться хоть тысяче зрителей и критиков, разбирающихся в этом деле и полных профанов, но я-то знаю, что хотел изобразить такую лапу, а не этакую, которая в результате получилась. Почему она задрана, когда должна быть согнута? Потому что мои мускулы рисовальческие жиденькие, потому что вильнул контур не туда, и я вижу, что этой задней ноге уже не быть упертой в землю, а быть ей задранною. Тогда уж и столбик пририсуем. Она и задранная не совсем того… Так мы ее чуть удлиним и утончим, либо утолщим, чтобы видно было, что гротеск… Вот, вот нам и рисунок: премиленькая собачка, которая не фокстерьер и не гризли, а просто собака. Дрянь рисунок, для простофиль. Мастер тоже может следовать за рукою, фантазировать на ходу, импровизировать; допускаю даже, в утешение себе, что подобного рода ослабление удил – необходимо для творчества, но не в обыденность, а для разнообразия, для разминки перед серьезным делом. Если же ты постоянно рисуешь что получится, а не то что построил в воображении, то не художник ты, а дилетант, будущий шарлатан. До этого я сам додумался. А бывают истины, которые для меня открытие, а для младшего подмастерья помощника художника-профессионала – всего лишь таблица умножения, которую он знает чуть ли ни с самого рождения. Помню первый свой позор. Нарисовал я как раз собаку, писающую у какого-то столбика, показал своему учителю рисования. Дело было года два назад, случайно он мне попался на пути, а точнее в кофейне. Что же я ему буду – о работе своей рассказывать? Так, потрепался о жене, о детях, посетовал, что дурак был и бегал с его уроков, о чем теперь жалею. И чтобы не принимал мои слова за дежурную лесть бывшего ученика – показываю ему канцелярский лист, а на нем свежий «тогодняшний» рисунок, плод трехчасовых моих бдений на курсах повышения квалификации, которые все наши сотрудники обязаны посещать раз в два или три года… Показываю, спрашиваю его мнение и, естественно, жду похвалы, поскольку был еще совсем еще лопоухим новичком и не представлял океана, который мне предстояло переплыть… Он похвалил, четкость линии похвалил, удивился, что мне так хорошо удается передать движение, которое застыло, представленное в рисунке одним-единственным мгновением, но которое наличествует в моем рисунке… А дальше принялся меня бомбить.
Что за столбик? Без понятия я, что за столбик. Рисовал, стало быть, а не знаю, ни предыстории вопроса, ни природы столбика… Неужели обязательно? Выясняется, что да, иначе я рисовал безыдейно, абстрактно, абы как и абы что. Почему абы что, когда собаку? С натуры собаку? Не с натуры. Какой она породы? Никакой. Так нельзя.
Вот, примерно, как шел наш разговор.
Тут уж я не выдержал и начинаю подбешиваться (внутренне): это почему, мол, я должен знать про столбик и породу, когда это совершенно не важно в данном рисунке. Я никогда в жизни не видел живьем этого столбика и этой беспородной косматой твари, и мой зритель не увидит, а будет оценивать только сам рисунок, по принципу «нравится, или не нравится». Не так что ли? Тут мой учитель ухмыльнулся, потряс плешивой головой, для разгона мысли, и выдал мне по первое число, загнал в лужу по самый пупок, а небось мог бы и поглубже. Если мне доведется когда-нибудь по жизни найти повод и отблагодарить – горы для него сверну, ибо открыл он мне горизонты, до которых сам я вряд ли бы допетрил…
– Поясняю, – говорит, – про столбик и породу, хотя буду говорить сейчас не о столбике и не о собачьей породе, Ричард. Но ты слушай и экстраполируй… знаешь значение этого слова?.. Молодец, извини старика за вопрос. Вот у тебя некая собака брызгает на некий столбик. Эта собака – мальчик, кобель, хотя мы с тобой причиндалов не видим. Почему именно кобель, а не девочка? Правильно, потому что кобели как правило задирают лапу, а сучки всегда полуприсаживаются. Если бы ты сквозь ее косматую шерсть сумел бы пририсовать вымя, соски, то вышла бы чушь, которая бы всем резала взор. Так? Так. Теперь смотрим на тени. Обрати внимание, Ричард, на тени: эта сюда смотрит, а эта сюда, а эта вообще странная… Нет, разве? Ну-ка взгляни. Собака косматая, вся «в перьях», в буграх, от каждой неровности образуется своя тень…
Тот рисунок я сохранил, и иногда, во время «мазохистических» творческих припадков достаю его и… краснею, один на один со своею стыдобушкой. Тени действительно беспорядочные, а рисунок слабейший, почти беспомощный. Не разместить источник освещения так, чтобы он давал эти тени. Столбик стоит на улице, и, вероятно, освещение естественное. Или искусственный свет, или смешанный, от фонарей и луны, если дело было вечером. Но даже специально, в голливудской постановке, не расставить осветительные приборы таким образом, чтобы они дали нарисованные мною тени. Стало быть, чушь. Невидимая глазу подавляющего числа зрителей чушь. Но на подсознательном уровне ощущение неправды все равно сохраняется, проникает в зрителя. Здесь и проходит один из важнейших водоразделов между подлинным искусством и бездарной пачкотней. Требуются долгие годы жизни посреди окружающей фальши, чтобы мозг и «художественное ощущалово» привыкли мириться с этой фальшью и даже радоваться ей, как подлинному искусству и нарекать гениальною. Увы, наша обывательская среда преотлично справляется с данной проблемой, что мы и видим на примере автора и его рисунка. Автор же – это я, с позволения сказать, художник.
Да, спасибо старому хрычу, господину Смиту, тихому гению от педагогики. Вот, почему, ну почему я не ходил на его уроки??? И тени как таковые тут ни при чем.
Конечно же, не обязан я и не буду придумывать предысторию столбику моему, и то, какой марки мотор у хозяев нарисованной собачки, этим пусть господин Станиславски в театре занимается, но я должен, обязан мыслить в творчестве своем, и мысль эта должна быть внутренне логичной, ибо только из логичных мыслей рождаются идеи, глубокие, яркие, безумные, необычные… Новые… Источник света в картине всегда изначально должен быть ясен ее автору, мерцание ли это одинокой свечи, рассеянный ли свет со всех сторон… И не о буквальном источнике света речь… Интересно, а если подобные рассуждения применить к чему-нибудь иному? Взять хотя бы Роллингов. Ну что в них может быть нового и глубокого, как в музыкантах?
Биттлз раньше начали носить длинные волосы, еще раньше Мадди Уотерс проложил основы направления «ритм энд блюз», Бах с Бетховеном еще до рождения Билла Уаймена стали классиками и успели умереть…
Странный вопрос я сам себе задал… Пожалуй, я не стану загонять мотор в гараж, лениво будет с утра туда бежать, да и спешить надо, семейство изнывает без папочки… Оставлю на платной стоянке, могу себе позволить. Музыку выключаем, я и так знаю, наизусть помню, что ты не современна, бейба, рядом с крутым и брутальным сердцеедом Миком Джаггером… Вот, кстати говоря, и ответ на мой вопрос о «новой музыке», хотя это хулиганский и несерьезный ответ: Роллинги самые первые сделали ставку на имидж «плохих парней», грубых, нечесаных, черт те как одетых… Ответ? Ответ. Но пойдем дальше и зайдем в универсам, Шонна просила ананасик… И еще дальше зайдем в рассуждения, за серьезными ответами… Нонконформизм! Так не свойственный поп-музыке и ее идолам, он им, Роллингам, всегда был и есть неотъемлемо присущ ( я и это слово знаю, вот я каков!), но не простой, а с двойным дном. Они чутко следили и следят за модой, в одежде и в музыке, всегда держат нос по ветру, всегда на гребне… Вы спросите, где же, в таком случае, нонконформизм? А вот где: Роллинги никогда не позволяли захлестнуть себя моде, шоу-бизнесу, общественному мнению, требованиям поклонников, женщинам… Причем, по уши бултыхаясь во всем этом! Они – сами мода, они – сами Большой Бизнес, они сами – музыка… И сами себе – остров посреди бесконечного океана перемен. Мало ли что о них говорят родители юных и неиспорченных дочерей, а также, священники, политики, панки и полиция… Взяли да и забросили на вершины хит-парадов слюнявую «Энджи», самую нелюбимую мною роллинговскую песню… Да еще и розы в гитары повтыкали на одном из ранних клипов по этой вещице… Все тогда думали: окончательно «спеклись» роллинги, скурвились, уторчались и ожирели… А им чихать: р-раз и на следующий год потрясный альбом записали, четкий, мужской. Впрочем, и тот, в котором «Энджи», тоже очень хорош… Что хотят, короче, то и делают, например, деньги. Но «стервинги» у них на третьем месте, а на первом – музыка. Вот их главный источник света. Что на втором? На втором по-разному: когда бабы, когда свобода, иногда агитация за какие-то общественные идеалы, типа борьбы с апартеидом… Апартеид – это политика, поощряющая раздельное проживание рас и племен в многонациональной стране. Если говорить об Африке – я на все сто с подобной политикой согласен, иначе, лишенные барьеров и оград, они с превеликим увлечением режут друг друга, настолько горячо и беззаветно, что хоть в Европу или Австралию беги, или еще куда на край света… Между прочим, если судить и по нашим винегретным районам – то эксперимент по совместному проживанию рас… ну… не то чтобы удался. У нас в Бабилоне, тем более в винегретных районах, нет расовых меньшинств и большинств, все равны в Большом бабилонском «винегрете», хоть ты бразильянец, хоть кореец, хоть негр, всем без разницы. Но посторонним, неподготовленным людям, в это интернациональное братсво гопников, в винегретный район, без сопровождения полиции лучше не соваться. А взять ирландский район, или китайский, где даже граффити на стенах бывают с «ихними» иероглифами, или тольтеккский, или даже «черный» – гораздо более мирные люди живут… Куда что девается, откуда что берется… Мы живем в «белом» районе, где обитают, в основном, потомки выходцев из Европы, всякие там итальянцы, скандинавы, англосаксы, евреи, немцы, поляки, французы… Тоже стены домов и гаражей граффити изгажены, тоже наркотиками из подворотен торгуют, но у меня днем душа не болит за жену и детей, когда они во дворе или в соседнем сквере гуляют, потому что – безопасно. Всякое бывает – но, в общем и целом, безопасно на дневных улицах. Вот даже и сейчас, поздно вечером, иду я домой, со свертками в руках, хорошо одетый господин с приветливым лицом (у Шонны на этот счет совсем иное, превратное мнение… я имею в виду, насчет выражения лица), на мне не написано, что у меня ствол в кармане и тяжелые кулаки, но никто не набрасывается на меня из-за угла, с целью ограбить, никто не просит на бутылку…