— Ты уже был в метро?!
— Нет. Я даже не видел его.
— Откуда же ты знаешь про метро?!
— Ты сам мне сказал. Ты сказал: «метро». Каждое слово что-то означает: предмет или понятие, качество или действие. Внутри себя слово содержит все знания о предмете, надо только понимать его суть. Мне не нужно знать сам предмет, чтобы понимать его. Мне достаточно названия.
— И ты можешь по названию, ну, по слову, определить его суть?
— Конечно. И наоборот — от сути или посыла произвести слово. Или принять его. Вы, люди, специально придумываете слова, чтобы определять. И мы, духи, в равной степени попадаем под эти определения и значения. Поэтому я и просил тебя дать мне имя. Условно говоря, я есть твое слово — Хоттабыч. Но вы недооцениваете силу и славу слова. Слова — производные сути и ее источники. Суть мне известна, а слова не составляют мне труда ни в каких языках — главное, знать суть и способ воплощения слов. Тебя ведь не удивляет, что я говорю на твоем языке.
— Да, кстати, удивляет, конечно. Но вам, джиннам, так положено.
— Положено, только не все умеют. Вам, людям, тоже всем положено на одном языке говорить. А вы даже внутри одного языка друг друга не понимаете.
— А ты, типа, понимаешь.
— Понимаю.
— Это, по-твоему, что такое? — Джинн ткнул пальцем в телевизор.
— Ящик из застывшей смолы и стекла. Он тоже ловит молнию проводами, как те ящики из белой смолы, что у тебя на столе. Для чего он?
— Это телевизор. Он из пластмассы. Работает на электричестве. Понимаешь?
— Понимаю.
— Что ты понимаешь?
— Что это — телевизор. Что он из пластмассы. Работает от электричества. Чего тут непонятного?
— А что будет, если я его включу?
Хоттабыч напрягся:
— Передача? Нет, наверное, прием. Нет. И то и другое. Будут картинки настоящего или придуманного мира. Только, я думаю, плоские. И непонятно, почему ты его называешь телевизор, все равно в нем увидеть можно только то, что тебе показывают, а не то, что ты хочешь увидеть где-то далеко. Это обыкновенный иконоскоп.
Джинн ошарашенно смотрел на Хоттабыча. «Надо же, какой продвинутый попался!» — подумал он.
— Хочешь, я могу превратить его в настоящий телевизор, — предложил Хоттабыч.
— Не надо, — испугался Джинн. — У меня пока Интернет есть, мне хватает.
При этих словах Хоттабыч рухнул на колени и стал неистово целовать Джинну носки. Прямо скажем, не очень свежие.
— Ты чего? — опешил Джинн. — Давай вставай, блин, тяжелый такой, у тебя чего, припадок? Вставай, тебе говорю.
Хоттабыч нехотя поднялся.
— Ты чего?
— Воистину ли ты властитель мира «Интернет», о светлейший из светлых? — спросил шепотом Хоттабыч и добавил: — Прости мне мой вопрос.
— Ну, в известном смысле… с чего ты взял?
— Ты соблаговолил сказать, что у тебя есть Интернет.
— Ну, в некотором роде, но я имел в виду доступ. Ты чего?
— А, ничего, — отмахнулся Хоттабыч и продолжал как ни в чем не бывало: — Расскажи мне еще о вашем мире.
Джинн посмотрел на Хоттабыча с тревогой. Непонятно было, какие еще достижения цивилизации могут спровоцировать припадки покорности эфрита. Реакция джинна на Интернет очень удивила Джинна и была совершенно ему непонятна, особенно после иконоскопа и метро. На всякий случай Джинн решил ничего не говорить об атомной энергии.
— Ну, — сказал он неуверенно, — вот, телефон…
— Так вот по чему ты разговаривал сам с собой, — радостно воскликнул Хоттабыч, — это был телефон!
— Бывает еще сотовый и спутниковый…
— Вот это да! — восхитился Хоттабыч. — Воистину удобно для смертных человеков!
— Компьютер…
— О! Это действительно удивительно! Подарить мозги бездушному ящику! Почему было не сделать компьютер из дерева или цветка — вы смогли бы познать мир гораздо лучше… А еще?
— Магнитофон и радиоприемник…
— Еще!
— Электрическая лампочка…
— Еще!
— Ну. — Джинн оглядел комнату в поисках интересных предметов и оставил взгляд в окне. — Самолет!
— Это для меня не ново. Для этого есть ковер, который покрывает расстояния в воздухе…
— Так это правда?!
— Что?
— Про ковер?
— Конечно. Только мы им редко пользуемся.
— Почему?
— Потребляет много… — как-то уклончиво пояснил Хоттабыч.
Джинн из деликатности не стал уточнять, а задумался, чем бы еще удивить понятливого Хоттабыча. И тут вдруг в голову ему пришла неожиданная мысль.
— Скажи, — осторожно спросил он, — а Земля плоская?
— Земля? — Хоттабыч улыбнулся. — Земля разная. Разве море — всегда плоское? А горы? А леса? А пустыни? Я очень много знаю о Земле. Гораздо больше, чем ты — о небе. Мы на Манежку поедем? А то здесь не успеют прибраться.
— Поедем… — Джинн надел кроссовки. — Хоттабыч, тебе ведь не сложно будет переодеться? Ну, как-нибудь попроще — джинсы, тишку. — Он еще говорил, а Хоттабыч уже оказался в голубых джинсах и простой светло-серой футболке со скромной вышивкой «Quicksilver». Из-под джинсов выглядывали расшитые золотом остроносые мягкие туфли. Ну, такие, короче, как у джиннов.
— Вот это скорость! — воскликнул Джинн.
— Это еще не скорость, — ответил Хоттабыч. — Если ты настаиваешь на метро как средстве перемещения, я повинуюсь. Но есть более быстрый способ.
— Ковер-самолет?
— Еще лучше. Ты знаешь, куда мы едем?
— Знаю, конечно!
— Можешь себе хорошо представить это место?
— Разумеется!
— Тогда надо просто взять и перенестись туда. А я последую за тобой.
— Знаешь, я так не умею…
— А ты попробуй.
Джинн покорно закрыл глаза и представил себе пафосно ограненную мрамором и ограниченную гранитом площадь-дом со скользкими полами и куполом, изображающим верхнюю часть разрезанной пополам и. выпотрошенной земли. Когда он их открыл, ничего не изменилось.
— Нет, не так, — сказал Хоттабыч. — Подожди, я помогу тебе. Нужно представить не место, а образ места. Ты должен отдаться волнам эфира, вдохнуть суть этого места и выдохнуть в него обратно себя. Закрой глаза.
Джинн послушно закрыл глаза, вспоминая все Манежные тусовки и пытаясь представить себе, как его несет куда-то по эфирным волнам, стараясь, чтобы это куда-то было местом, где его часто ждали друзья. Эффект получился странный: его действительно куда-то понесло, ко в то же время он оставался на месте, причем то же время уложилось в одно мгновение, но вместило в себя чужой телефонный разговор, ударившись лбом об который Джинн снова очутился дома, отброшенный невероятной плотностью плоскости, в которой этот разговор происходил.
— Совсем забыл, — сказал Хоттабыч. — Такое странное место — этот город. Очень плотный воздух на нем. Все тонкие миры забиты какими-то разговорами, словами и знаками, многие из которых столь враждебны и алчны, что испугали даже меня. Я спрашивал духов воздуха, но они все заняты доставкой чужих слов, а те немногие, кто смог уклониться от этой работы, служат охранниками путей, по которым ваши духовидцы получают пищу и сны. Я еле вымолил позволение выйти этой дорогой, чтобы найти Сулеймана, ибо меня не было в их списках.
— Нашел? — спросил Джинн.
— Что — нашел?
— Сулеймана.
— Нет, — покачал головой Хоттабыч, — не нашел. Я не успел искать. Я сначала сделал себе разрешение находиться здесь, потом разрешение на сокровища, потом пропуск на пользование путем, потом разрешение покидать пределы вашего языка, потом еще несколько разрешений — извини, ты их все равно не поймешь. Все стало очень несвободно — они говорят упорядочение, но нет в этом никакого порядка. Теперь у меня есть все необходимые допуски, но я отдал за них двенадцать земных жизней. Вот почему меня не было так долго.
— Бюрократия там у вас, в небесной канцелярии? — ухмыльнулся Джинн.
— А у вас?
— Ну! У нас-то — конечно!
— Так все связано, — вздохнул Хоттабыч. — Закрой глаза. Только не думай ни о чем — я сам тебя перенесу. Только не подглядывай.
И Джинн честно зажмурил глаза.
— Клево! — сказал Джинн.
Рядом стоял Хоттабыч в глупых золотоносых туфлях.
— Хоттабыч, — с незаслуженным упреком сказал Джинн, — кеды.
— Кеды? — переспросил Хоттабыч. Он оглянулся по сторонам и оказался в мягких светло-серых — в тон футболке — «Keds» на босу ногу, с развязанными шнурками, заправленными внутрь по краям стопы. Он еще немного поозирался, подумал и укоротил рукава, чтобы до половины обнажить предплечье, прирастил себе бицепс на несколько сантиметров и украсил правый замысловатой татуировкой с восточным уклоном. Вместе с серьгой, шапочкой и косичкой все в нем выглядело весьма стильно.
— Так нормально? — спросил он.
— Здорово! — восхитился Джинн, начиная как должное принимать чудеса и не удивляясь уже ни волшебному преображению Хоттабыча, ни тому, что такой довольно спорный способ борьбы с пространством при помощи фантазии эффективно сработал. — Ты помолодел лет на двадцать!
Хоттабыч ухмыльнулся.
Заметив его ухмылку, Джинн вдруг сообразил, что эфрит Хоттабыч и раньше не выглядел на свои… сколько там тысяч с лишним?
— Хоттабыч, — сказал он, — сколько ты просидел в своем кувшине?
— Не знаю, — ответил Хоттабыч. — Там времени не было. А что?
— А когда ты туда попал, сколько тебе было лет?
— Ваших земных — не больше пары тысяч. А что?
— Это при царе Соломоне тебя заточили?
— Истинно, сам Сулейман, сын Дауда, мир да почиет на нем, лично меня и заточил. А что?
— Это три тысячи лет назад получается…
— Пусть получается, сколько тебе угодно. Почему ты спрашиваешь?
— Ты просто очень молод для эфрита. Вы обычно такие, ну, старички…
— Обычно? — разозлился почему-то Хоттабыч. — И много у тебя было эфритов?
— Ни одного! — честно сказал Джинн. — Я имел в виду в сказках.
— А, в сказках… — успокоился Хоттабыч. — Сказки — ложь. Возраст не важен как летосчисление ни для джиннов, ни для людей. Состояние старости — это время, оставшееся до естественной смерти. Или, если угодно, удаленность от рождения. В своем возрасте я нахожусь посередине.
— Не понял.
— Ну, у людей тоже так. Утром подходишь к зеркалу — так постарел за ночь! А это просто ты сделал шаг к смерти. И наоборот. Твоя близость к смерти меняется в зависимости от изношенности в тебе твоей жизни. Жизнь восстанавливается и изнашивается в зависимости от качества взаимодействия с действительностью. А возраст тут ни при чем.
Эта мысль, подобно прочим, была мало того что сложнодоступна — она не содержала в себе никакой новой идеи, была простым набором слов для существующего извечно и потому — банальна. К тому же она совершенно не торкала Джинна в силу немноготы утраченных лет. Его давно мучил другой вопрос. И он не смог более удерживать его в себе.
— Хоттабыч…
— Да?
— А почему ты решил, что это я освободил тебя из кувшина?
— Мне странно, о совершенный, что тебя обуревают и гнетут вопросы, подобные этому.
— Когда я открыл кувшин, в нем было пусто.
— Распечатал его ты?
— Я. Но он был пуст.
— Что значит пуст? Я был в нем.
— Хоттабыч, я в него даже… короче, он был абсолютно пустым, отвечаю!
Хоттабыч вздохнул:
— О умнейший из понимающих! Разве я не сказал тебе, что я есть слово? Я был словом в этом кувшине. Я — слово — был в этой пустоте. Я, — он напрягся, — есть весть, понимаешь? Сколько места, по-твоему, занимает весть или несказанное слово? Ты распечатал кувшин, но разве такое простое действие является достаточным для освобождения слова? Разве превозносил бы я тебя за это дело, будь оно таким простым? Слово Я было заперто печатью великого Сулеймана, да почиет на нем мир. Ты снял сию печать, освободил слово. Как — для меня загадка, но воистину человек, победивший разум Сулеймана, да будет светел сей муж во веки веков, достоин даров и поклонении. Кои я воздаю тебе по мере своих ничтожных, скромных сил. И ты дал мне имя.
Только тут Джинн заметил, как менялась речь Хоттабыча от темы разговора. Но придавать этому значения для выводов не стал.
— И все же я не понимаю, — пожал Джинн плечами. — Вот ты такой живой, настоящий. Вот тень от тебя… Ты абсолютно материален. А говоришь — пустота.
— Как и любой другой предмет или животное состоит из мельчайших частичек, которые есть ничто, которые есть всего лишь движение, я состою из своей силы. Все, что ты можешь потрогать, — это сила в пустоте. Так и я.
Слушать Хоттабыча было временами скучно. Джинн подумал, что попадись ему диалог такого рода в книжке, он бы его просто пропустил, если бы вообще продолжал ее читать после этого.
Кстати, интересно было хоть вчерне посмотреть, что там про него пишет писатель. Вспомнив про писателя, Джинн подумал, что раз Хоттабыч — слово, то надо бы его прояснить у писателя, к кому же еще обращаться по поводу слов? И вообще надо срочно позвонить ему и рассказать все про кувшин и про Хоттабыча. Правда, писатель наверняка не поверит Джинну, решит, что Джинн ему подыгрывает для книжки и потому сочиняет всякую ерунду, да еще, чего доброго, и обидится — книжка-то ведь его.
— Ты не слышишь меня, — с упреком сказал Хоттабыч.
— Слышу, — отозвался Джинн послушным эхом.
— Видимо, я напрасно утруждаю тебя своими речами. Мне, конечно, хотелось бы отблагодарить тебя, передав все ценные сведения, коими я обладаю. И придет час, когда я поделюсь ими сполна.
Джинн не стал комментировать реплику Хоттабыча, однако в душе понадеялся, что этот час наступит не скоро. Уж больно мучительным был процесс передачи этих сомнительных знаний. И с пользой их употребить, похоже, было так же невозможно, как и предыдущие дары сокровищ.
— Однако, — продолжал Хоттабыч, — я хочу, чтобы ты был счастлив и указал мне, что я могу для тебя сделать.
— Мальчики, пиво есть, джинн-тоник, сигареты, — прервал их приветливый призыв. Перед ними стояла пожилая интеллигентная дама с сумкой-каталкой, в которой кроме всего вышеперечисленного находились еще и пустые бутылки.
— Скажите, — сказал ей Джинн, — вот если бы я был волшебником и мог исполнить любое ваше желание, вы бы что попросили?
Дама посмотрела на них с недоверием.
— Мы с телевидения, — поспешно объяснил Джинн, — проводим социологический опрос. Перед выборами.
— С телевидения? — переспросила дама, но, изучив Хоттабыча, очевидно, поверила. — А я вам так скажу, мальчики, вы молодые еще, не понимаете. А я хочу, чтобы снова все по-прежнему было. Чтобы молоко по шестнадцать копеек. Пусть у меня зарплата была девяносто рублей, я на «скорой помощи» фельдшером работала, — я все могла себе позволить! И отдыхать на юг к родственникам каждый год ездила. Больше не надо мне ничего. Только чтобы кончить этот цирк ходячий! А мы при Брежневе хорошо жили!
— Зачем же все обратно? — искренне удивился Джинн. — Хотите молоко по шестнадцать копеек — пожалуйста! Только ведь не все обратно хотят. Вот если вам миллион долларов, да плевать вам будет, почем молоко. Хотите миллион долларов? Зачем же Брежнева?
— Потому что плохо, — разгорячилась дама. — Пенсия была бы нормальная, праздники. Я вчера по телевизору видела — вон в Китае люди веселятся и радуются. А я тут не от хорошей жизни спекулирую. Это вам тут про Брежнева рассказывают. А мы жили! Хоть и трудно, но радостно. И все было. А теперь что? Один сплошной цирк ходячий. Радости никакой. И не нужен мне ваш миллион — убьют за него. Соседа у меня убили — чеченцам квартиру сдавал. Цирк ходячий. И не надо мне. Вы не понимаете, а счастья нет, как сейчас. А мы радовались. И про завтрашний день не думали! Мне только б как было — и больше ничего мне не надо!
— Бабуль, «Клинское» есть? — К даме подошла компания молодых людей.
— Есть, есть, родные. По девять рублей. — И она отвлеклась на сделку.
— Видишь, какое разное представление у людей о счастье? — пожаловался Джинн Хоттабычу, отходя в сторону и закуривая.
— А что тебе до их представлений? — удивился Хоттабыч.
Джинн хотел было ответить, но на закуренную сигарету, как раненный мотылек, подковылял к Джинну неопрятного вида с похмелья мужик.
— Командир, слышь, братишка, дай курить, — вежливо обратился мужик.
Джинн протянул мужику сигарету.
— Шею чего-то ломит, — принимая сигарету, пожаловался мужик из благодарности, явно рассчитывая вместе с сигаретой получить еще и разговор. — То ли замерз ее в пизду, не то хуй его знает.
Хоттабыч с недоумением посмотрел сначала на мужика, а потом на Джинна.
— Что он сказал? — спросил он.
— Ничего не сказал, — ответил Джинн, уже жалея, что они приперлись в такое людное место. — Продуло его. Давай на лавочку сядем.
И они сели на скамейку. Хоттабыч молчал, а Джинну почему-то было неудобно сразу лезть с просьбами.
— Как ты в кувшине-то оказался? — спросил он наконец.
— Мой долг перед тобой велик, — неторопливо и спокойно начал Хоттабыч, не раскрывая рта, так что Джинн слышал его где-то внутри себя, — и потому я не могу не рассказать тебе об этом скорбном происшествии во всех подробностях и мелочах, которые ты, возможно, захочешь узнать. Но если кто-нибудь на этой земле услышит об этом от тебя, как бы ни были велики твои передо мной заслуги, я убью тебя и душу твою сам отнесу в царство смерти!
После такого вступления Джинну совершенно не хотелось больше слушать Хоттабыча, но голос продолжал звучать в нем:
— Знай, о лучший из людей, что в былое время, о котором книги ваши врут, а камни молчат, я обитал во дворце Горы Облаков, над городом Вавилоном, в саду Ирема, как и многие бежавшие Божьей кары, когда рушилась Башня. Нам, погребенным в одной из ее комнат, не было дороги обратно на землю, но и небо не могло нас принять, ибо в гневе было небо. Так мы остались — многие мы, рожденные в одном языке, но ставшие разными словами, — между небом и землей, призванные служить вечными посланниками от одного к другому, пока сами не обратимся в камни.
Хоттабыч замолчал, щурясь на сфокусированное в золотой фигуре Георгия Победоносца отражение солнца. Джинн не был силен в истории, но даже в его представлении Соломон вроде бы был позднее Вавилонской башни.
— А Соломон? — спросил он.
— Сулейман, сын Дауда, мир с ними обоими, — величайший из бессмертных людей, принадлежащий к потомкам царей человечества великанов, — как бы пояснил Хоттабыч. — Такие люди возвращаются сюда один раз в тысячи лет. И суждено бы ему владеть мудро миром, кабы среди жен его была найдена одна из избранных и подобных ему, царской крови. Чтобы ее земное имя несло в себе покой и святость, небесное имя было подобно вулкану и была б она великой дщерью великих царей. А как не было среди них такой, то и владычество его хоть и было огромным — но неполным. И никакое его богатство не могло насытить его и никакая власть. И потому Сулейман собирал себе жен по всему свету, среди людей и духов, но не мог найти ту. И везде были его гонцы.
И вот некто Яръярис, сын Реймоса, сын Иблисов, тайно пошел к Сулейману и уверил его, что я имею благосклонность к девице, которая одна будто бы и есть та самая для него, и укрываю ее от него и готовлю злые козни на гибель царю. Ядовитый язык может очернить самые высокие помыслы, и так случилось, что Сулейман — на нем да почиет мир! — внял голосу Яръяриса и призвал меня. У меня действительно была родственница, Бедна-аль-Джемаль, блиставшая несравненной красотою и многоразличными дарованиями. Дива, джинния, она принадлежала к правоверным джиннам, и я предложил ему ее в жены. Я сказал ему, что нет во мне ему никакого зла и тайны против него тоже нет. По написанному, он не должен был себе получить, которую искал, ибо время его на этот раз еще не пришло. Но Сулейман осерчал, не принял девицу, не стал меня слушать и, имея власть, повелел схватить меня, посадить в медный кувшин и бросить в море Эль-Каркар, чтобы я пробыл там до Страшного суда. И если бы не ты, ведомый своими создателями, быть бы сему.
— А что же Яръярис? — вежливо поинтересовался Джинн.
— Яръярис несет в мир семя Иблиса и искал близости Сулеймана. Но Сулейман по мудрости не допускал его. После наущения он должен был стать ему близок — но мне ничего не известно об этом дальнейшем, ибо я был погребен в пучину вод и столетий, пока ты не освободил меня… Знаешь, что я думаю? — неожиданно закончил Хоттабыч.
— Что?
— Я знаю, как отблагодарить тебя!
— Ну?
— Я тебе отдам Бедну-аль-Джемаль, и будет счастье!
— А… — осторожно сказал Джинн, — она разве не это… ну, типа жива еще, что ли?
Хоттабыч выглядел обиженным и злым. Он не стал отвечать, но по его виду было понятно: сомнение в живости бедной аль-Джемаль было ему крайне неприятно.
— А если она мне не понравится? — спросил Джинн. При этом простом вопросе с Хоттабычем случилось волшебство неприятного свойства: он как бы вырос в два раза, в длину и в ширину, и начал рябить, как картинка в телевизоре. Джинн испуганно оглянулся: как прореагировали окружающие на неприятное Хоттабычевское волшебство? — и земля ушла у него из-под ног. Волшебство случилось не только с Хоттабычем. Никого и ничего вокруг них не было. Исчезли люди, исчезли машины и дома, пропал город, пропала страна и весь мир вокруг них пропал. Остался только белый свет, но и тот как-то померк и ссерился.
Они стояли одиноко среди пустой сероты, и внутри Джинна звучали слова Хоттабыча.
— Как ты смеешь подвергать сомнению несравненную красоту и достоинства величайшей из джинний?! Ты, смертный червь, не достойный и кончика ее иглы, если бы не моя благодарность к тебе за свободу! Лучше бы мне не слышать таких слов, а доживать свои дни на дне морском! Ибо воистину Сулейман, мир да почиет на нем, повелел мне быть там до Страшного суда, и раз я слышу то, что я слышу, раз я слышу, как ничтожный человек отвергает лучшее, что есть в этом мире, — верно, что Страшный суд уже вершится надо мной!
Голос Хоттабыча смолк, а сам он как бы смешался с серой мглой, в которой стоял Джинн.
«Страшный суд, — подумал он, — это ведь и есть конец света».
Судя по тому, что творилось вокруг, конец света уже наступал. Получалось, что именно Джинну выпало прекратить свет освобождением некоего демона, побежденного мудрым царем, а заодно и подтвердить все эсхатологическое нытье конца второго тысячелетия, не дожидаясь летнего солнечного затмения, осеннего метеоритного дождя и ошибки 2000.
— Нет. Я даже не видел его.
— Откуда же ты знаешь про метро?!
— Ты сам мне сказал. Ты сказал: «метро». Каждое слово что-то означает: предмет или понятие, качество или действие. Внутри себя слово содержит все знания о предмете, надо только понимать его суть. Мне не нужно знать сам предмет, чтобы понимать его. Мне достаточно названия.
— И ты можешь по названию, ну, по слову, определить его суть?
— Конечно. И наоборот — от сути или посыла произвести слово. Или принять его. Вы, люди, специально придумываете слова, чтобы определять. И мы, духи, в равной степени попадаем под эти определения и значения. Поэтому я и просил тебя дать мне имя. Условно говоря, я есть твое слово — Хоттабыч. Но вы недооцениваете силу и славу слова. Слова — производные сути и ее источники. Суть мне известна, а слова не составляют мне труда ни в каких языках — главное, знать суть и способ воплощения слов. Тебя ведь не удивляет, что я говорю на твоем языке.
— Да, кстати, удивляет, конечно. Но вам, джиннам, так положено.
— Положено, только не все умеют. Вам, людям, тоже всем положено на одном языке говорить. А вы даже внутри одного языка друг друга не понимаете.
— А ты, типа, понимаешь.
— Понимаю.
— Это, по-твоему, что такое? — Джинн ткнул пальцем в телевизор.
— Ящик из застывшей смолы и стекла. Он тоже ловит молнию проводами, как те ящики из белой смолы, что у тебя на столе. Для чего он?
— Это телевизор. Он из пластмассы. Работает на электричестве. Понимаешь?
— Понимаю.
— Что ты понимаешь?
— Что это — телевизор. Что он из пластмассы. Работает от электричества. Чего тут непонятного?
— А что будет, если я его включу?
Хоттабыч напрягся:
— Передача? Нет, наверное, прием. Нет. И то и другое. Будут картинки настоящего или придуманного мира. Только, я думаю, плоские. И непонятно, почему ты его называешь телевизор, все равно в нем увидеть можно только то, что тебе показывают, а не то, что ты хочешь увидеть где-то далеко. Это обыкновенный иконоскоп.
Джинн ошарашенно смотрел на Хоттабыча. «Надо же, какой продвинутый попался!» — подумал он.
— Хочешь, я могу превратить его в настоящий телевизор, — предложил Хоттабыч.
— Не надо, — испугался Джинн. — У меня пока Интернет есть, мне хватает.
При этих словах Хоттабыч рухнул на колени и стал неистово целовать Джинну носки. Прямо скажем, не очень свежие.
— Ты чего? — опешил Джинн. — Давай вставай, блин, тяжелый такой, у тебя чего, припадок? Вставай, тебе говорю.
Хоттабыч нехотя поднялся.
— Ты чего?
— Воистину ли ты властитель мира «Интернет», о светлейший из светлых? — спросил шепотом Хоттабыч и добавил: — Прости мне мой вопрос.
— Ну, в известном смысле… с чего ты взял?
— Ты соблаговолил сказать, что у тебя есть Интернет.
— Ну, в некотором роде, но я имел в виду доступ. Ты чего?
— А, ничего, — отмахнулся Хоттабыч и продолжал как ни в чем не бывало: — Расскажи мне еще о вашем мире.
Джинн посмотрел на Хоттабыча с тревогой. Непонятно было, какие еще достижения цивилизации могут спровоцировать припадки покорности эфрита. Реакция джинна на Интернет очень удивила Джинна и была совершенно ему непонятна, особенно после иконоскопа и метро. На всякий случай Джинн решил ничего не говорить об атомной энергии.
— Ну, — сказал он неуверенно, — вот, телефон…
— Так вот по чему ты разговаривал сам с собой, — радостно воскликнул Хоттабыч, — это был телефон!
— Бывает еще сотовый и спутниковый…
— Вот это да! — восхитился Хоттабыч. — Воистину удобно для смертных человеков!
— Компьютер…
— О! Это действительно удивительно! Подарить мозги бездушному ящику! Почему было не сделать компьютер из дерева или цветка — вы смогли бы познать мир гораздо лучше… А еще?
— Магнитофон и радиоприемник…
— Еще!
— Электрическая лампочка…
— Еще!
— Ну. — Джинн оглядел комнату в поисках интересных предметов и оставил взгляд в окне. — Самолет!
— Это для меня не ново. Для этого есть ковер, который покрывает расстояния в воздухе…
— Так это правда?!
— Что?
— Про ковер?
— Конечно. Только мы им редко пользуемся.
— Почему?
— Потребляет много… — как-то уклончиво пояснил Хоттабыч.
Джинн из деликатности не стал уточнять, а задумался, чем бы еще удивить понятливого Хоттабыча. И тут вдруг в голову ему пришла неожиданная мысль.
— Скажи, — осторожно спросил он, — а Земля плоская?
— Земля? — Хоттабыч улыбнулся. — Земля разная. Разве море — всегда плоское? А горы? А леса? А пустыни? Я очень много знаю о Земле. Гораздо больше, чем ты — о небе. Мы на Манежку поедем? А то здесь не успеют прибраться.
— Поедем… — Джинн надел кроссовки. — Хоттабыч, тебе ведь не сложно будет переодеться? Ну, как-нибудь попроще — джинсы, тишку. — Он еще говорил, а Хоттабыч уже оказался в голубых джинсах и простой светло-серой футболке со скромной вышивкой «Quicksilver». Из-под джинсов выглядывали расшитые золотом остроносые мягкие туфли. Ну, такие, короче, как у джиннов.
— Вот это скорость! — воскликнул Джинн.
— Это еще не скорость, — ответил Хоттабыч. — Если ты настаиваешь на метро как средстве перемещения, я повинуюсь. Но есть более быстрый способ.
— Ковер-самолет?
— Еще лучше. Ты знаешь, куда мы едем?
— Знаю, конечно!
— Можешь себе хорошо представить это место?
— Разумеется!
— Тогда надо просто взять и перенестись туда. А я последую за тобой.
— Знаешь, я так не умею…
— А ты попробуй.
Джинн покорно закрыл глаза и представил себе пафосно ограненную мрамором и ограниченную гранитом площадь-дом со скользкими полами и куполом, изображающим верхнюю часть разрезанной пополам и. выпотрошенной земли. Когда он их открыл, ничего не изменилось.
— Нет, не так, — сказал Хоттабыч. — Подожди, я помогу тебе. Нужно представить не место, а образ места. Ты должен отдаться волнам эфира, вдохнуть суть этого места и выдохнуть в него обратно себя. Закрой глаза.
Джинн послушно закрыл глаза, вспоминая все Манежные тусовки и пытаясь представить себе, как его несет куда-то по эфирным волнам, стараясь, чтобы это куда-то было местом, где его часто ждали друзья. Эффект получился странный: его действительно куда-то понесло, ко в то же время он оставался на месте, причем то же время уложилось в одно мгновение, но вместило в себя чужой телефонный разговор, ударившись лбом об который Джинн снова очутился дома, отброшенный невероятной плотностью плоскости, в которой этот разговор происходил.
— … ну и он на сегодня договорился встретиться, — сообщал первый мужской голос.Джинн потер лоб и вопросительно посмотрел на Хоттабыча.
— Расскажешь потом, — отзывался второй.
— Я тогда сегодня звонить уже не буду, если помощь не потребуется. Тогда в конце недели. Я, как обычно, деньги завезу. Или вы заедете.
— Хорошо.
— Честно говоря, я бы вам и рассказывать ничего не стал, если бы вы сами не спросили. Там конкретно еще ничего непонятно. Разобраться надо сначала.
— Ну вот и разбирайтесь. Где вы встречаетесь?
— Да он договорился домой к нему подъехать! Вот что значит у.человека ни одной ходки! Вообще не соображает. Я ему говорю: ты что, просить к нему пойдешь?
— А он что?
— Нет, говорит, просто хату посмотреть хочу.
— Ну, правильно. А что, он не видел?
— Нет. И я не видел.
— Так посмотрите, может, не на чем сыр-бор поднимать.
— Да и так не из-за чего, я же говорю! Просто вы сами спросили. Только домой — это неправильно. Да все неправильно. Надо было что-то умное придумать. Я ему говорю, ты определись, что тебе от него надо — чтобы он работал или просто денег с него снять. А он говорит — что получится. Александр меня вообще беспокоит. Представляете, заявил тут, что ему на понятия наплевать.
— Я про ваши понятия слышать ничего не желаю.
— Беспредел без понятий-то, Николай Алексеевич. Все ваши законы только на понятиях и держатся.
— А ты не умничай. Знаешь прекрасно, что вас и без всяких понятий можно было бы за секунду ногтем раздавить, если бы не законы.
— Да если бы мы вам не нужны были, давно бы уже раздавили. И дело тут не в законах. Законы ваши одним вам и понятны, они для вас. А понятия — для всех. Вот поэтому мы вам и нужны. А вы — нам.
— Ладно, кончай болтать. Еще не хватает конфликты устраивать на такой ерунде. Мне некогда. Если что-то срочное или сами не сможете разрулить, звони. А так я сам тебя найду. Пока.
— Всего доброго. Супруге привет.
Короткие гудки.
— Совсем забыл, — сказал Хоттабыч. — Такое странное место — этот город. Очень плотный воздух на нем. Все тонкие миры забиты какими-то разговорами, словами и знаками, многие из которых столь враждебны и алчны, что испугали даже меня. Я спрашивал духов воздуха, но они все заняты доставкой чужих слов, а те немногие, кто смог уклониться от этой работы, служат охранниками путей, по которым ваши духовидцы получают пищу и сны. Я еле вымолил позволение выйти этой дорогой, чтобы найти Сулеймана, ибо меня не было в их списках.
— Нашел? — спросил Джинн.
— Что — нашел?
— Сулеймана.
— Нет, — покачал головой Хоттабыч, — не нашел. Я не успел искать. Я сначала сделал себе разрешение находиться здесь, потом разрешение на сокровища, потом пропуск на пользование путем, потом разрешение покидать пределы вашего языка, потом еще несколько разрешений — извини, ты их все равно не поймешь. Все стало очень несвободно — они говорят упорядочение, но нет в этом никакого порядка. Теперь у меня есть все необходимые допуски, но я отдал за них двенадцать земных жизней. Вот почему меня не было так долго.
— Бюрократия там у вас, в небесной канцелярии? — ухмыльнулся Джинн.
— А у вас?
— Ну! У нас-то — конечно!
— Так все связано, — вздохнул Хоттабыч. — Закрой глаза. Только не думай ни о чем — я сам тебя перенесу. Только не подглядывай.
И Джинн честно зажмурил глаза.
Краткое содержание одиннадцатой главы
Утром Хоттабыч снова появляется на квартире у Джинна, но вместо того, чтобы попросить у него защиты для себя и своего богатства, Джинн просит Хоттабыча отменить подарок. Хоттабыч соглашается, но не делает новые чудеса, а расспрашивает Джинна о нашем мире. В свою очередь Джинн, вместо того чтобы просить чудес от Хоттабыча или хотя бы выяснить, как он появился из пустого кувшина, разговаривает с ним о вещах, не имеющих отношения к сюжету. Они собираются на Манежную площадь, и Джинн не сразу осваивает способ перемещения, предложенный Хоттабычем.
Глава двенадцатая,
в которой старость — не радость и подстава с квартирой
Когда он их разожмурил, вокруг была Манежная площадь. Обещание не подглядывать он сдержал, а вот ни о чем не думать просто не смог. Его зажатое воображение исподтишка подкинуло ему картинку — и глобус, и лавочки, и фонари. Он представил себе все это так отчетливо, что когда открыл глаза, ничего не изменилось. И даже люди, набросанные в его фантазии штрихами, остались те же — только приобрели детальные очертания.— Клево! — сказал Джинн.
Рядом стоял Хоттабыч в глупых золотоносых туфлях.
— Хоттабыч, — с незаслуженным упреком сказал Джинн, — кеды.
— Кеды? — переспросил Хоттабыч. Он оглянулся по сторонам и оказался в мягких светло-серых — в тон футболке — «Keds» на босу ногу, с развязанными шнурками, заправленными внутрь по краям стопы. Он еще немного поозирался, подумал и укоротил рукава, чтобы до половины обнажить предплечье, прирастил себе бицепс на несколько сантиметров и украсил правый замысловатой татуировкой с восточным уклоном. Вместе с серьгой, шапочкой и косичкой все в нем выглядело весьма стильно.
— Так нормально? — спросил он.
— Здорово! — восхитился Джинн, начиная как должное принимать чудеса и не удивляясь уже ни волшебному преображению Хоттабыча, ни тому, что такой довольно спорный способ борьбы с пространством при помощи фантазии эффективно сработал. — Ты помолодел лет на двадцать!
Хоттабыч ухмыльнулся.
Заметив его ухмылку, Джинн вдруг сообразил, что эфрит Хоттабыч и раньше не выглядел на свои… сколько там тысяч с лишним?
— Хоттабыч, — сказал он, — сколько ты просидел в своем кувшине?
— Не знаю, — ответил Хоттабыч. — Там времени не было. А что?
— А когда ты туда попал, сколько тебе было лет?
— Ваших земных — не больше пары тысяч. А что?
— Это при царе Соломоне тебя заточили?
— Истинно, сам Сулейман, сын Дауда, мир да почиет на нем, лично меня и заточил. А что?
— Это три тысячи лет назад получается…
— Пусть получается, сколько тебе угодно. Почему ты спрашиваешь?
— Ты просто очень молод для эфрита. Вы обычно такие, ну, старички…
— Обычно? — разозлился почему-то Хоттабыч. — И много у тебя было эфритов?
— Ни одного! — честно сказал Джинн. — Я имел в виду в сказках.
— А, в сказках… — успокоился Хоттабыч. — Сказки — ложь. Возраст не важен как летосчисление ни для джиннов, ни для людей. Состояние старости — это время, оставшееся до естественной смерти. Или, если угодно, удаленность от рождения. В своем возрасте я нахожусь посередине.
— Не понял.
— Ну, у людей тоже так. Утром подходишь к зеркалу — так постарел за ночь! А это просто ты сделал шаг к смерти. И наоборот. Твоя близость к смерти меняется в зависимости от изношенности в тебе твоей жизни. Жизнь восстанавливается и изнашивается в зависимости от качества взаимодействия с действительностью. А возраст тут ни при чем.
Эта мысль, подобно прочим, была мало того что сложнодоступна — она не содержала в себе никакой новой идеи, была простым набором слов для существующего извечно и потому — банальна. К тому же она совершенно не торкала Джинна в силу немноготы утраченных лет. Его давно мучил другой вопрос. И он не смог более удерживать его в себе.
— Хоттабыч…
— Да?
— А почему ты решил, что это я освободил тебя из кувшина?
— Мне странно, о совершенный, что тебя обуревают и гнетут вопросы, подобные этому.
— Когда я открыл кувшин, в нем было пусто.
— Распечатал его ты?
— Я. Но он был пуст.
— Что значит пуст? Я был в нем.
— Хоттабыч, я в него даже… короче, он был абсолютно пустым, отвечаю!
Хоттабыч вздохнул:
— О умнейший из понимающих! Разве я не сказал тебе, что я есть слово? Я был словом в этом кувшине. Я — слово — был в этой пустоте. Я, — он напрягся, — есть весть, понимаешь? Сколько места, по-твоему, занимает весть или несказанное слово? Ты распечатал кувшин, но разве такое простое действие является достаточным для освобождения слова? Разве превозносил бы я тебя за это дело, будь оно таким простым? Слово Я было заперто печатью великого Сулеймана, да почиет на нем мир. Ты снял сию печать, освободил слово. Как — для меня загадка, но воистину человек, победивший разум Сулеймана, да будет светел сей муж во веки веков, достоин даров и поклонении. Кои я воздаю тебе по мере своих ничтожных, скромных сил. И ты дал мне имя.
Только тут Джинн заметил, как менялась речь Хоттабыча от темы разговора. Но придавать этому значения для выводов не стал.
— И все же я не понимаю, — пожал Джинн плечами. — Вот ты такой живой, настоящий. Вот тень от тебя… Ты абсолютно материален. А говоришь — пустота.
— Как и любой другой предмет или животное состоит из мельчайших частичек, которые есть ничто, которые есть всего лишь движение, я состою из своей силы. Все, что ты можешь потрогать, — это сила в пустоте. Так и я.
Слушать Хоттабыча было временами скучно. Джинн подумал, что попадись ему диалог такого рода в книжке, он бы его просто пропустил, если бы вообще продолжал ее читать после этого.
Кстати, интересно было хоть вчерне посмотреть, что там про него пишет писатель. Вспомнив про писателя, Джинн подумал, что раз Хоттабыч — слово, то надо бы его прояснить у писателя, к кому же еще обращаться по поводу слов? И вообще надо срочно позвонить ему и рассказать все про кувшин и про Хоттабыча. Правда, писатель наверняка не поверит Джинну, решит, что Джинн ему подыгрывает для книжки и потому сочиняет всякую ерунду, да еще, чего доброго, и обидится — книжка-то ведь его.
— Ты не слышишь меня, — с упреком сказал Хоттабыч.
— Слышу, — отозвался Джинн послушным эхом.
— Видимо, я напрасно утруждаю тебя своими речами. Мне, конечно, хотелось бы отблагодарить тебя, передав все ценные сведения, коими я обладаю. И придет час, когда я поделюсь ими сполна.
Джинн не стал комментировать реплику Хоттабыча, однако в душе понадеялся, что этот час наступит не скоро. Уж больно мучительным был процесс передачи этих сомнительных знаний. И с пользой их употребить, похоже, было так же невозможно, как и предыдущие дары сокровищ.
— Однако, — продолжал Хоттабыч, — я хочу, чтобы ты был счастлив и указал мне, что я могу для тебя сделать.
— Мальчики, пиво есть, джинн-тоник, сигареты, — прервал их приветливый призыв. Перед ними стояла пожилая интеллигентная дама с сумкой-каталкой, в которой кроме всего вышеперечисленного находились еще и пустые бутылки.
— Скажите, — сказал ей Джинн, — вот если бы я был волшебником и мог исполнить любое ваше желание, вы бы что попросили?
Дама посмотрела на них с недоверием.
— Мы с телевидения, — поспешно объяснил Джинн, — проводим социологический опрос. Перед выборами.
— С телевидения? — переспросила дама, но, изучив Хоттабыча, очевидно, поверила. — А я вам так скажу, мальчики, вы молодые еще, не понимаете. А я хочу, чтобы снова все по-прежнему было. Чтобы молоко по шестнадцать копеек. Пусть у меня зарплата была девяносто рублей, я на «скорой помощи» фельдшером работала, — я все могла себе позволить! И отдыхать на юг к родственникам каждый год ездила. Больше не надо мне ничего. Только чтобы кончить этот цирк ходячий! А мы при Брежневе хорошо жили!
— Зачем же все обратно? — искренне удивился Джинн. — Хотите молоко по шестнадцать копеек — пожалуйста! Только ведь не все обратно хотят. Вот если вам миллион долларов, да плевать вам будет, почем молоко. Хотите миллион долларов? Зачем же Брежнева?
— Потому что плохо, — разгорячилась дама. — Пенсия была бы нормальная, праздники. Я вчера по телевизору видела — вон в Китае люди веселятся и радуются. А я тут не от хорошей жизни спекулирую. Это вам тут про Брежнева рассказывают. А мы жили! Хоть и трудно, но радостно. И все было. А теперь что? Один сплошной цирк ходячий. Радости никакой. И не нужен мне ваш миллион — убьют за него. Соседа у меня убили — чеченцам квартиру сдавал. Цирк ходячий. И не надо мне. Вы не понимаете, а счастья нет, как сейчас. А мы радовались. И про завтрашний день не думали! Мне только б как было — и больше ничего мне не надо!
— Бабуль, «Клинское» есть? — К даме подошла компания молодых людей.
— Есть, есть, родные. По девять рублей. — И она отвлеклась на сделку.
— Видишь, какое разное представление у людей о счастье? — пожаловался Джинн Хоттабычу, отходя в сторону и закуривая.
— А что тебе до их представлений? — удивился Хоттабыч.
Джинн хотел было ответить, но на закуренную сигарету, как раненный мотылек, подковылял к Джинну неопрятного вида с похмелья мужик.
— Командир, слышь, братишка, дай курить, — вежливо обратился мужик.
Джинн протянул мужику сигарету.
— Шею чего-то ломит, — принимая сигарету, пожаловался мужик из благодарности, явно рассчитывая вместе с сигаретой получить еще и разговор. — То ли замерз ее в пизду, не то хуй его знает.
Хоттабыч с недоумением посмотрел сначала на мужика, а потом на Джинна.
— Что он сказал? — спросил он.
— Ничего не сказал, — ответил Джинн, уже жалея, что они приперлись в такое людное место. — Продуло его. Давай на лавочку сядем.
И они сели на скамейку. Хоттабыч молчал, а Джинну почему-то было неудобно сразу лезть с просьбами.
— Как ты в кувшине-то оказался? — спросил он наконец.
— Мой долг перед тобой велик, — неторопливо и спокойно начал Хоттабыч, не раскрывая рта, так что Джинн слышал его где-то внутри себя, — и потому я не могу не рассказать тебе об этом скорбном происшествии во всех подробностях и мелочах, которые ты, возможно, захочешь узнать. Но если кто-нибудь на этой земле услышит об этом от тебя, как бы ни были велики твои передо мной заслуги, я убью тебя и душу твою сам отнесу в царство смерти!
После такого вступления Джинну совершенно не хотелось больше слушать Хоттабыча, но голос продолжал звучать в нем:
— Знай, о лучший из людей, что в былое время, о котором книги ваши врут, а камни молчат, я обитал во дворце Горы Облаков, над городом Вавилоном, в саду Ирема, как и многие бежавшие Божьей кары, когда рушилась Башня. Нам, погребенным в одной из ее комнат, не было дороги обратно на землю, но и небо не могло нас принять, ибо в гневе было небо. Так мы остались — многие мы, рожденные в одном языке, но ставшие разными словами, — между небом и землей, призванные служить вечными посланниками от одного к другому, пока сами не обратимся в камни.
Хоттабыч замолчал, щурясь на сфокусированное в золотой фигуре Георгия Победоносца отражение солнца. Джинн не был силен в истории, но даже в его представлении Соломон вроде бы был позднее Вавилонской башни.
— А Соломон? — спросил он.
— Сулейман, сын Дауда, мир с ними обоими, — величайший из бессмертных людей, принадлежащий к потомкам царей человечества великанов, — как бы пояснил Хоттабыч. — Такие люди возвращаются сюда один раз в тысячи лет. И суждено бы ему владеть мудро миром, кабы среди жен его была найдена одна из избранных и подобных ему, царской крови. Чтобы ее земное имя несло в себе покой и святость, небесное имя было подобно вулкану и была б она великой дщерью великих царей. А как не было среди них такой, то и владычество его хоть и было огромным — но неполным. И никакое его богатство не могло насытить его и никакая власть. И потому Сулейман собирал себе жен по всему свету, среди людей и духов, но не мог найти ту. И везде были его гонцы.
И вот некто Яръярис, сын Реймоса, сын Иблисов, тайно пошел к Сулейману и уверил его, что я имею благосклонность к девице, которая одна будто бы и есть та самая для него, и укрываю ее от него и готовлю злые козни на гибель царю. Ядовитый язык может очернить самые высокие помыслы, и так случилось, что Сулейман — на нем да почиет мир! — внял голосу Яръяриса и призвал меня. У меня действительно была родственница, Бедна-аль-Джемаль, блиставшая несравненной красотою и многоразличными дарованиями. Дива, джинния, она принадлежала к правоверным джиннам, и я предложил ему ее в жены. Я сказал ему, что нет во мне ему никакого зла и тайны против него тоже нет. По написанному, он не должен был себе получить, которую искал, ибо время его на этот раз еще не пришло. Но Сулейман осерчал, не принял девицу, не стал меня слушать и, имея власть, повелел схватить меня, посадить в медный кувшин и бросить в море Эль-Каркар, чтобы я пробыл там до Страшного суда. И если бы не ты, ведомый своими создателями, быть бы сему.
— А что же Яръярис? — вежливо поинтересовался Джинн.
— Яръярис несет в мир семя Иблиса и искал близости Сулеймана. Но Сулейман по мудрости не допускал его. После наущения он должен был стать ему близок — но мне ничего не известно об этом дальнейшем, ибо я был погребен в пучину вод и столетий, пока ты не освободил меня… Знаешь, что я думаю? — неожиданно закончил Хоттабыч.
— Что?
— Я знаю, как отблагодарить тебя!
— Ну?
— Я тебе отдам Бедну-аль-Джемаль, и будет счастье!
— А… — осторожно сказал Джинн, — она разве не это… ну, типа жива еще, что ли?
Хоттабыч выглядел обиженным и злым. Он не стал отвечать, но по его виду было понятно: сомнение в живости бедной аль-Джемаль было ему крайне неприятно.
— А если она мне не понравится? — спросил Джинн. При этом простом вопросе с Хоттабычем случилось волшебство неприятного свойства: он как бы вырос в два раза, в длину и в ширину, и начал рябить, как картинка в телевизоре. Джинн испуганно оглянулся: как прореагировали окружающие на неприятное Хоттабычевское волшебство? — и земля ушла у него из-под ног. Волшебство случилось не только с Хоттабычем. Никого и ничего вокруг них не было. Исчезли люди, исчезли машины и дома, пропал город, пропала страна и весь мир вокруг них пропал. Остался только белый свет, но и тот как-то померк и ссерился.
Они стояли одиноко среди пустой сероты, и внутри Джинна звучали слова Хоттабыча.
— Как ты смеешь подвергать сомнению несравненную красоту и достоинства величайшей из джинний?! Ты, смертный червь, не достойный и кончика ее иглы, если бы не моя благодарность к тебе за свободу! Лучше бы мне не слышать таких слов, а доживать свои дни на дне морском! Ибо воистину Сулейман, мир да почиет на нем, повелел мне быть там до Страшного суда, и раз я слышу то, что я слышу, раз я слышу, как ничтожный человек отвергает лучшее, что есть в этом мире, — верно, что Страшный суд уже вершится надо мной!
Голос Хоттабыча смолк, а сам он как бы смешался с серой мглой, в которой стоял Джинн.
«Страшный суд, — подумал он, — это ведь и есть конец света».
Судя по тому, что творилось вокруг, конец света уже наступал. Получалось, что именно Джинну выпало прекратить свет освобождением некоего демона, побежденного мудрым царем, а заодно и подтвердить все эсхатологическое нытье конца второго тысячелетия, не дожидаясь летнего солнечного затмения, осеннего метеоритного дождя и ошибки 2000.