Страница:
- Да перестаньте паясничать,- сказал я,- вы соблазнили ее и увезли...
- Я?!
- Вы пообещали спасти ее, вы ей внушили, что я эгоист, что меж нами пропасть...
- Я?! Образумьтесь! Куда я ее увез, господь с вами! Разве не мы с вами бегали вдоль берегов и не мы ли с вами истоптали весь анатомический театр?.. Я же говорю: вы наслушались этих девок, этих интриганок!..
- А не с нею ли вы к нам приходили чай пить с ежевичным вареньем? спокойно спросила Адель с крыльца.- Или то была другая?..
- Господибожемой! - застонал лекарь.- Какое униженье перед лицом этих сытых, праздных и счастливых!
- Ну, знаете,- возмутился фон Мюфлинг,- это уже черт знает что...
- Адlелина,- вдруг тихо позвал лекарь,- да разве я спорю? - и провел пальцем по запекшимся губам.- Вы бы дали мне рюмочку этой... ну там есть у вас такая, на смородинном листе...
Она притворилась глухой. Я - слепым. Фон Мюфлинг - счастливым. Иванов церемонно поклонился и исчез средь сиреневых кустов.
- Б'дняжка,- сказал фон Мюфлинг,- совсем потерял гол'ву...
- Я вам крайне признателен,- сказал я полковнику,- вы совершили подвиг, потратив столько дней из своего отпуска ради такой безделицы, как мои неудачи.
Фон Мюфлинг хмыкнул и сказал из своей рамы:
- Вы и не поверите, князь, как от вас и от вашей очаровательной мужественной спутницы... от вас вместе... как от вас двоих... как вы оба можете влиять на судьбы людей, на судьбы многих, связанных с вами невидимыми узами... поверьте...- И он опрокинул рюмку, переждал и продолжил, стараясь отчеканивать каждое слово: - Вы не поверите, как все вообще связано меж собой... на этом свете. Какие ниточки между нас... меж нас... меж нами. Как все хитро, остроумно, безвыходно и оскорбительно, и ничего ке попишешь - приходится... вертеться... Я все время пытаюсь сообщить вам нечто важное... Вы, конечно, заметили, что я хочу вам сообщить нечто важное...
- Я слушаю,- сказал я, и тонкий комариный, тоскливый, отвратительный звон дошел до моего слуха,- вы уже слишком много сделали для меня...
- Вы думаете? - грустно улыбнулся он.- Я все время хотел сообщить вам нечто важное...- И повторил упрямо: - Это важное... это я хотел сообщить вам... Пр'ставьте с'бе... и я сам с'бе все у-слож-нил...
Внезапно автопортрет моего спасителя исчез. Осталась рама и черный фон за нею..."
"...июня 28...
Мне надоело, выходя по утрам из комнаты, натыкаться на распростертое у дверей тело спящего Гектора, и я сказал об этом фон Мюфлингу. Он крайне удивился и тут же в моем присутствии отчитал слугу. Гнев его был столь силен, что казался искусственным. "Я приношу свои извинения,- сказал трезвый и благоухающий фон Мюфлинг,- скотская привычка спать на полу". Я очень благодарен ему за все, что он для вас совершил, но его приятельство начинает меня угнетать. Совместного путешествия я не выдержу, но как сказать ему об этом? Он горит им, фантазирует, целует ручки Лавинии и подмигивает мне заговорщически, а я не могу придумать ни одного мало-мальски убедительного предлога, чтобы отказать ему в его радости. При несомненном уме, тонкой наблюдательности, благородстве есть в нем что-то такое простодушное, детское, непосредственное, и я не удивлюсь, если он предложит вести совместный дневник в одной тетради или что-нибудь в этом роде...
Лавиния, слава богу, выздоровела и готова скакать дальше, однако болезнь как-то изменила ее. Она сделала ее суровей, взрослее и раздражительней. Конечно, раздражительность эта ненадолго, однако нельзя не считаться с условиями, в которых мы пребываем: нелегкая дорога, которая становится все труднее, неопределенность нашего даже самого ближайшего будущего, беззащитность и прочее, и прочее... Да и сама болезнь случилась-то, по моему мнению, не из-за жалкого купания в гнилой реке, а от этого всего, мучающего ее чистую, неискушенную душу. По свойству ее характера не исключено, что где-то втайне она себя винит за все, что произошло. И все это она носит в себе, и это все кипит в ней и бушует, а я пока ощущаю лишь неясные приметы этого бушевания, поэтому и утешать-то как будто нечего. Сестры Курочкины в нее влюблены и забавляют ее напропалую: Серафима - сплетнями, Адель - нравоучениями. Пора бежать, но как подумаю, что вместе с полковником, охота остывает. Лекарь не появляется, пьет, должно быть..."
"...июня 29
Нынче поутру удалось за бесценок нанять вполне еще приличную линейку под тентом, в которой мы покатим. Неожиданно фон Мюфлинг отпал! Все дни он твердил, что счастлив ехать вместе с нами, и сиял, а тут вдруг потускнел, помрачнел даже и наговорил мне миллион странностей. "Вы,- сказал он,- очень счастливы друг с другом, я крайне привязался к вам за это время. Будучи несколько осведомлен о ваших обстоятельствах, не могу взять в толк, как это вы так простодушно рискуете, то есть неужели вы не боитесь всяческих козней со стороны, ну, скажем, госпожи Тучковой (а вам известно, что это за дама), или с его стороны (я, кажется, понял, кого он имел в виду), или, скажем, дойдет до нашего департамента..." - "Отчего же это ваш департамент станет вмешиваться в такое дело?" - полюбопытствовал я, смеясь. "Вот вы напутешествуетесь,- продолжал он,- устанете с дороги, а усталость, милостивый государь, разбивает мечты-с... или может так случиться, что вам, то есть именно вам, захочется отправиться, скажем, в Турцию, а для вашей спутницы это... Впрочем, покорнейше прошу простить меня за глупые догадки... Черт знает, откуда я этих ужасов набрался... Когда я уланствовал, была у меня, правда, похожая история. Я, честно говоря, опасался всяческого шума, но все обошлось... это было восхитительно, ей-богу..."
Еще он наговорил множество всего, а затем внезапно сказал, что решил нас покинуть, чтобы не докучать нам своим присутствием. "Я буду ждать вас в Пятигорске, как договорились. Вы не изменили своего решения?"
"июня 30...
Фон Мюфлинг, загадочный, обременительный, благородный, придуманный, укатил вчера поздним вечером. Прощаясь, он отвел меня в сторону и сказал: "Представляете, если в вашу историю вмешается мой департамент?" - "Отчего же ему вмешиваться в мои дела",- повторил я как мог спокойно. И затем: "В таком случае вам придется меня арестовать..." - "Не дай-то бог",- сказал он и пожал мне руку.
События этой недели обрушили на нас столько всего, что вместо истинного отдыха получилась нешуточная пытка. Надеюсь, дальнейшее путешествие несколько рассеет тяжесть на душе и успокоит нервы. Лавиния сама осмотрела линейку, ощупала ее, осталась довольна. Была решительна и энергична, как никогда. Обстоятельно записала наш дальнейший маршрут. Внезапно мягко, но решительно предложила отказаться от заезда в Пятигорск. Я сослался на обещание, данное фон Мюфлингу, но она настаивала ("Я вам в дороге все объясню"), и я с облегчением согласился, ибо устал от его присутствия. "Напишите полковнику печальное письмо,- сказала она,усложненное сожалениями и всякими восклицаниями..." И я принялся за письмо, и тут она добавила: "Напишите, что это все в связи с моими капризами, что мне взбрело на ум ехать в Киев к родственникам или в Тамбов..." Я удивился. "Так надо, милый друг",- ответила она нараспев".
"июля 1...
Вчера случилось событие, совсем непредвиденное, наделавшее много шуму. Вернулась из дела часть отряда. К нам вошла томная Серафима и с порога объявила об этом. Мы распахнули окна и увидели, как по пыльной улице двигались герои. Вид у них был не то чтобы жалок, однако ничего восторженного в их адрес не рождалось. Несколько грязных орудий, прислуга в пропотевшей одежде, кое-кто в бинтах; усталые, сгорбленные, безутешные артиллерийские лошадки; возницы, похожие на чертей; офицеры, напоминавшие возниц; пустые зарядные ящики, несколько телег, переполненных ранеными,все это моя молодость, которой как будто не было. Они докатились до нас с гор, подобно жалким остаткам когда-то грозной лавины, не могущие вызывать уже ни страха, ни восхищения, а лишь досадливое участие. Жители городка вышли на улицу. По всему чувствовалось - праздник. А ведь и я когда-то входил в иную крепость, и запах порохового дыма, исходивший от меня, возвышал меня в собственных глазах, и я когда-то обольщался своим высоким предназначением, и я когда-то... И меня везли на телеге с грязным свинцом в кишках, и серафимы тех мест и адели тех улиц благоговели при виде моих страданий.
Это была первая часть отряда, о судьбе же остальных покуда не было известно. Серафима здоровалась с проходящими офицерами и награждала их цветами, каждому - по цветку. И Адель говорила едва слышные слова приветствий, а где-то впереди уже раздавались тягостные клики, где-то уже начиналась тризна, словно оплакивали и этих, оставшихся в живых. О женщины! Они всегда проклинают войну, но восторгаются пропыленными героями. Я видел совсем юного прапорщика. У него было счастливое лицо человека, еще не сумевшего разувериться в собственном бессмертье. По всему было видно, что он сочинял на ходу возвышенное письмо своей maman, а может быть, своей Sophie или какой-нибудь Nadine, а может быть, он произносил про себя тот самый рассказ, с помощью которого должен будет нынешним же вечером повергнуть в восхищение какую-нибудь местную Серафиму... И я был таким?..
И Серафима время от времени оборачивалась к нам и, лениво улыбаясь, указывала глазами на героев, словно говорила: "Вот они и пришли! А вы-то, наверное, сомневались, что они вообще есть. Вообще-то теперь только и начнется настоящее. Теперь мы можем устроить бал, чтобы все было как в жизни..."
- Жаль, что нет оркестра,- сказала Лавиния легкомысленно,- без оркестра все это напоминает похороны.
- А вы не слышите плача? - спросил я.- Это уже оплакивают погибших и пропавших.
- Ах,- сказала она с торопливым безразличием,- можно подумать, что гибнут только в стычках с горцами! - и посмотрела на меня с вызовом, и добавила: - Если нам суждено встретиться с героями, умоляю - не перечьте им и, когда они будут кричать в своем боевом похмелье, что они победили, что в этом-то и есть главное, не спрашивайте с вашей милой улыбкой: "А зачем?" Они убьют вас, а вы мне нужны для продолжения нашей безнадежной поездки...и она заплакала.
- Не плачьте, моя милая,- сказал я.- Я буду молчать, не плачьте.
- Я оплакиваю погибших и пропавших..."
70
Отряд прошел, и пыль улеглась, и Серафима вплыла в комнату как ни в чем не бывало, вдоволь надышавшись запахом пороха, смесью восторгов и стенаний.
Ближе к вечеру в доме послышались шаги - это входили герои. Все остающиеся в живых - всегда герои. Они пришли на огонек, в тепло, к женщинам, к вину. Лица их были черны и грубы, несмотря на то что брились они старательно и парились в банях с ожесточением. Все они одеты были с тщанием, и от некоторых даже пахло духами. Они были неразговорчивы. На Мятлева взглядывали угрюмо: он в их глазах был заурядным петербургским белоручкой. Внезапно седой подполковник сказал:
- Моя фамилия Потапов, это вам ничего не напоминает, князь? Нет? - И брови его взлетели удивленно.- А схватку в кизиловой роще?.. Вот так штука! А как мы с вами ночевали в одной кумирне, тоже не помните? Помните, там еще под окном был родничок, и ваш повар прямо из окна набирал воду в чайник?..
- Что-то такое, кажется, было,- улыбнулся Мятлев, чувствуя себя молодым,- да, что-то такое... А мы что, долго там пробыли?
- Нет,- сказал подполковник с недоумением,- ушли на рассвете. А меня, значит, не помните?..
Все уже приступили к вину, поэтому на Мятлева смотрели добрее, тем более что он оказался "своим".
- Вас куда ранило, в живот? - спросил юный прапорщик.- А меня чуть было в голову не ударило, представьте! Вот настолечко прошла пулька,- и он показал Мятлеву свой покуда еще розовый мизинчик.- Если бы ударила, я бы теперь с вами не сидел.
- А вы не жалейте,- строго сказала Адель,- слава богу, что все обошлось.
- А я и не жалею,- сказал прапорщик с сожалением.- На моих глазах, например, фейерверкера из второй батарей в лепешку превратило.
- Вообще,- лениво улыбнулась Серафима,- на этот раз вы гуляли слишком долго. Мы с Аделиной уже и ждать-то перестали.
Тут лица живых посветлели. Всем был приятен голос Серафимы. Там, наверное, она им всем казалась придуманной, как вдруг суровая фортуна вернула их в этот пыльный дикий городок, который там мерещился им недостижимым раем. И вот снова та же самая обольстительная, в меру порочная, своя, располагающая к надеждам, привычная Серафима, терпеливо ждавшая своих соблазнителей, пока они тянули в чужих горах жребий, кому умереть, а кому воротиться под ее многообещающий кров.
- А что наша жизнь? - усмехнулся чернокудрый поручик с хмельным пафосом.- Постоянная надежда на милость: там все надеешься, что пуля помилует, здесь - прелестная Серафима.
- А для меня так особенно! - воскликнул прапорщик.- Люби, Адель, мою свирель...
Все засмеялись, и смех усилился, когда пунцовая Адель сказала прапорщику:
- Могли бы на пол-то и не сорить, не дитя ведь.
Тут пришла очередь пунцоветь прапорщику. Он пожал плечами и поглядел на Адель с пьяной пронзительностью оскорбленного, и она сказала, смягчившись:
- А мы боялись, как бы с вами там не случилось бы чего.
- А что могло случиться? - воскликнул он геройски.- Кроме смерти ничего.
И вновь все окружающие засмеялись.
Разница меж походными биваками и этим домом была слишком велика. Поэтому вино пилось легко, и не хотелось останавливаться. И все были возбуждены, как маленькие дети перед получением таинственных рождественских подарков. И у Мятлева уже кружилась голова, и он воображал себя юным, только что вернувшимся из похода, когда перед тем, как идти на ужин к полковому командиру, Афанасий моет тебя в баньке и растирает твое геройское тело грубой холстиной, а после окачивает прохладной водой, а после растирает простынями и подносит тебе маленькую рюмочку "с легким паром!". Лавиния глядела на все широко распахнутыми глазами. Это было совсем не похоже на прежнюю петербургскую жизнь. Женщины и барышни пили с мужчинами на равных и сидели кто где, и не было привычного изыска и всяких условностей, все было лихорадочно просто, раскованно и рискованно, но не шокировало, ибо, глядя на них, можно было поверить, что жить осталось с полгода, не более. Жен не было - были "наши красавицы", и не было мужей были герои, которым коварная фортуна подарила лишнюю ночь.
- Да неужели вы меня все-таки не вспомнили? - спросил Потапов Мятлева.- Как странно.
- Нет,- сказал Мятлев,- пытаюсь, но не могу, все перемешалось.
- А вот этих, например...- И Потапов с надеждой стал перечислять былых однополчан, среди которых был и убитый впоследствии на дуэли гусарский поручик.- Этих-то припоминаете? Ну, поручика-то хоть помните? Да? - Он обрадовался.- Ну, это знаменитость... А меня, стало быть, не вспоминаете...- И он махнул рукой, и осушил свой бокал, и отворотился.
- Да вы вспомните, вспомните же его,- шепнула Лавиния,- ну что вам стоит? Скажите: "Ах да, ну как же". Ему будет приятно. Ну, хотите, я его вспомню?..
Коротконогий гусарский поручик с громадным лбом гения и обиженно поджатыми губами вдруг появился в пламени свечей. Видимо, тому способствовали, кроме всего прочего, близость тех гор, ароматы, распространяемые героями, мысли о смерти, которая так доступна - особенно в этом краю. Мятлеву даже показалось, что солдат, бесшумно вошедший в комнату и усевшийся в углу, явился не случайно, а именно в связи с горестным воспоминанием. Он был даже похож на убитого поэта, такое же круглое лицо с усиками, большие лихорадочные глаза, да и сидел он, как и тот, когда бывал в нерасположении,- неподвижно, сгорбившись, не притрагиваясь к еде, только отпивал по глоточку: отопьет и поставит бокал, отопьет и поставит... Он был в солдатс-ком, но никто не придавал этому значения. Все уже кричали, размахивали руками, изощрялись в остроумии перед бесхитростными своими дамами и Лавинию воспринимали как редкую, случайную, дорогую картину. Солдат смотрел на Мятлева не мигая. Разжалованный офицер. Мятлеву даже показалось, что он усмехнулся, словно сказал: "У нас тут свои порядки. Это там, у вас, в вашем Петербурге,- иные, а здесь - свои. И ваше брезгливое выражение здесь ничего изменить не может, ибо даже наместник подает мне руку, а уж эти-то и подавно за честь считают приглашать меня в свой круг... Может быть, все это и шокирует, но вы - птичка перелетная, вы сегодня здесь, завтра - там, а мне суждено..."
- А вы,- спросил Мятлев у солдата,- давно ли в этом отряде? (Солдат кивнул.) А случая не было? (Солдат отрицательно покачал головой.) У нас был такой старик Распевин...
- Знавал,- сказал солдат спокойно.
- Собственно, он был не стар, но нам, молодым, тогда казалось...
- Его убили при Валерике,- сказал солдат спокойно.- У него тогда был случай отличиться, но его убили...
- Мы были в одном деле,- поспешно сообщил Мятлев.- А у вас, значит, так...
- А у меня, значит, вот так,- сказал солдат.
Вглядевшись в его лицо, Мятлев обнаружил, что солдат далеко не молод. Крупные скорбные складки пересекали его лоб, щеки, впрочем, это могли быть и шрамы - тусклое пламя свечей мешало определить это с точностью. Но двадцатипятилетнее наказание, выпавшее на долю этого давнишнего ниспровергателя устоев, показалось внезапно столь жестоким и фантастичным, что захотелось кричать и бить кулаком по столу и презирать себя за суетные свои обиды и огорчения...
- Неужели о н никогда не поймет, что это слишком высокая цена за его чистую совесть? - воскликнул Мятлев раздраженно.
Солдат, конечно, понял, кого имеет в виду этот случайный и, видимо, благополучный ныне петербургский гость.
- Видите ли, ваше сиятельство,- сказал он спокойно и серьезно,- за все, вероятно, надо расплачиваться. Некоторые в молодости полагают или надеются, что цена может оказаться ниже. Это заблуждение. Мы с ним одногодки, почти одногодки, и оба это уже хорошо теперь осознаем...
- Так ведь о н устанавливает цену, а не в ы!
- Видите ли, дело в том, что цену устанавливают сами поступки, как выяснилось, и, к сожалению, этому нельзя научить, это надо узнать самому... Ежели у вас с н и м счеты,- продолжал солдат тихим, ровным голосом,- о цене можно не беспокоиться: меньше, чем полагается за зло, ни одному платить не придётся...
- Да жертва-то вы! - сказал Мятлев, слабея.
- Кто знает,- улыбнулся солдат,- этого никто не знает...
- Да вы вслушайтесь, вслушайтесь, что он говорит,- шепнула Лавиния, сжимая руку Мятлеву,- кажется, он прав...
Мятлев глянул на солдата, но того не было. Вина было много, и воздух был свеж, и кровь приливала к голове. Все были высоки, широкоплечи, красивы невероятно; у всех были вдохновенные лица и глаза пылали. О житейском говорить не хотелось, хотелось кричать вместе со всеми о величии духа, о торжестве храбрости, стрелять в потолок, дать волю гневу за погибших, таких же красивых, вдохновенных и справедливых; возвысить своих, проклянуть врага и отомстить, и отомстить... отомстить...
- И Распевина пристрелили! - вдруг крикнул Мятлев, к ужасу Лавинии.Распевина... старика! Я видел, как они целились из-за камней...
- Ничего,- кричал юный прапорщик,- мы им хорошо нынче дали! Теперь они долго не очухаются!
Входили новые гости. Стекла тряслись от крика, от топота ног. Серафима плакала и целовала Потапова в потный лоб.
- Были бы вы архитектором,- плакала Серафима, целуя Потапова,- я бы с вами на край света пошла... А так-то что же?.. Вообще-то лекарь Иванов увезет меня отсюда, вот увидите... Я его прижму, вот увидите...
- А где же Иванов? - спросила Лавиния, чтобы унять неистовство.Отчего же его не видно?
Тут все замолкли, чтобы послушать, что говорит эта петербургская мадонна, княгиня или еще кто, эта юная дама из другого мира, глазастая, недоступная, эта счастливая путешественница с насмешливыми губами, которой нет дела до их тризн и до их карнавалов...
- А Иванов утопился,- сказал кто-то в тишине, и все почему-то захохотали.
- Иванов,- сказал Потапов Мятлеву,- интересная личность. Он вам уже, наверное, рассказал свою жизнь? Это целый роман...
- У него была жена,- торопливо пояснил чернокудрый поручик,- она была чахоточная и убежала с каким-то князем в Петербург.
- Да не врите! - прикрикнула Адель.- Вечно вы врете про других. Она от князя бежала, а не с князем, а после уж здесь утопилась...
Потапов вскочил с полным бокалом, вино расплескивалось.
- Чистов,- прохрипел он в темноту,- не дай соврать! Не мы ли с тобой, брат, хоронили ее осенью прошлого года? Подтверждаешь?
- Подтверждаю,- откликнулись из полумрака.
- Отпустите мою руку,- шепотом взмолилась Лавиния Мятлеву,- мне больно...
- ...это же ночью было,- продолжал меж тем Потапов,- когда лекарь прибежал. У него было белое лицо, он плакал и все твердил, что нет ему прощения. А мы тогда вот так же сидели, ну и с вином, конечно, и мы с тобой пошли, и он бежал за нами. Она лежала с открытыми глазами, и он принялся рыдать, да разве разбудишь? Подтверждаешь?
- Подтверждаю,- сказали из полумрака.
- ...Мы ее хоронили под вечер того же дня, был еще батюшка Никитский...
- Батюшки Никитского не было,- сказали из полумрака.
- То есть как не было? - Потапов выплеснул остатки вина на пол.- Он был и псалмы читал.
- Псалмы я читал,- сказали из полумрака,- ты спутал, Потапов, а батюшка Никитский месяцем раньше утопился...
Тут снова все захохотали, и так, что пламя свечей заметалось. Потапов сидел пригорюнившись.
- Дурачье,- улыбнулась Серафима,- она с архитектором сбежала. Я сама видела, как они сговорились, дурачье! Они же у меня в доме сговаривались, вот здесь. Я вышла в вашу комнату (это она сказала Лавинии) и слышу: они сговариваются, все слышно... Еще она сказала, мол, спасите меня, друг сердечный, а он ей ответил, что, мол, ничего не бойтесь, все будет хорошо. Вообще они недолго сговаривались и собирались недолго. Вышли от меня, а уже бричка архитектора - у крыльца...- И повернулась к Мятлеву: Представляете, как ловко?
- Верно,- подтвердил кто-то,- у архитектора бричка была...
- Как же вы все-таки вспомнить меня не можете? - сказал Потапов, подсаживаясь к Мятлеву.- Ну хорошо, я вам еще такой случай напомню: ваш камердинер, молодой, все в валенках ходил, жара, а он в валенках. А я как-то был хмелен и велел ему валенки снять, а вы вступились. Вы сказали, мол, пусть ходит в чем хочет, мол, это его дело. Помните? Вспоминаете? Мы с вами даже повздорили, я вас даже вызвать собирался... Вспомнили?
- Ах, да, да,- сказал Мятлев, ничего не помня,- теперь вспомнил.
- Так это же я и был! - обрадовался Потапов.- Видишь, брат, как все обернулось.
- Да,- сказал Мятлев,- молодость...- и тут же увидел, что Лавиния машет ему рукой от двери, и он пошел к ней.
В садике она рассмеялась и трижды поцеловала его.
- Ну, брат,- сказала она нараспев,- докатились!.. Это и есть обещанный рай?.. А не пора ли воспарить, брат? - Она прижалась к нему.- Еще пара вечеров, и вам захочется стрелять в горцев, чтобы ощутить себя героем.
Он обнял ее, и так они стояли, и рассвет разгорался все заметнее. Из дома доносилось неясное монотонное гудение, словно там, в гостиной у Курочкиных, пели одну общую молитву: без слов, а только "уууу... ууууу", протяжное, полное сострадания к самим себе. Затем все смолкло, и наступило время последней тишины перед пробуждением птиц.
Так незаметно они простояли более часу, наслаждаясь друг другом, прохладой, возвращением памяти и спокойствия, а когда воротились в гостиную, там никого уже не было. Заспанная кухарка сгребала остатки дьявольской ночной трапезы. От нее-то они и узнали, что с полчаса всего как прибежали с известием, что лекарь Иванов утопился.
71
(Из Пятигорска в С.-Петербург)
"Mon cher ami,
Досталась же мне участь, черт ее побери! Я сам усложняю собственные обстоятельства собственными сантиментами, совершенно чудовищными в наше время. В той проклятой крепостце, о которой я тебе писал, где одни очумели от праздности, а другие от запаха крови, я уж было сделал шаг навстречу скорбному финалу, но все перевернулось в один момент. Посуди сам (надеюсь, ты сможешь меня понять): Лавиния Ладимировская не просто очаровательна, она значительна; жажда независимости так в ней сильна, что представить себе эту жажду утоленной - нелепость. Она такая прелестная скромница и молчальница, но мозг ее ироничен, язык остер; иногда бывает трудно понять - шутит она или серьезничает. Вместе с тем это создание наивное, однако не лишенное домашней, домотканой, житейской, дамской хитрости; если надо - даже безжалостное, однако полное благородства. Когда я пишу, что она очаровательна, я вовсе не имею в виду лишь безукоризненную внешность. Есть дамы в нашем городе (и ты их знаешь), которых ни с кем, как только с богинями, по красоте равнять невозможно. Ладимиров-ская, конечно, мила, но главное - значительна, а этому в России есть примеры, так что можно не объяснять. Теперь же - князь. Без очков он еще кажется внушительным, в очках же - беспомощен и кроток, хотя это все на первый беглый взгляд. Он несомненно добр и уступчив, но в нем столько же непреклонности и отваги, сколько на одну душу приходится не часто. Конечно, он гибнет. Служение обществу - не пустая болтовня, это отпущенное нам свыше предназначе-ние. Праздность сушит души, развращает нравственность. Однако в наше время служением обществу называют не страсть отдавать свое вдохновение, а способность казаться незаменимым, при, натурально, известном послушании. Князю же при его свойствах все это уныло и нелепо, и я не берусь его судить. Мало того, я думаю иногда, что, может быть, его предназначение именно в том и состоит, чтобы сгореть в огне любви и сострадания и отогреть наши ледяные сердца... Впрочем, это уже из области фантазии и поэзии, а я покуда чиновник и рылом, как известно, не вышел...
- Я?!
- Вы пообещали спасти ее, вы ей внушили, что я эгоист, что меж нами пропасть...
- Я?! Образумьтесь! Куда я ее увез, господь с вами! Разве не мы с вами бегали вдоль берегов и не мы ли с вами истоптали весь анатомический театр?.. Я же говорю: вы наслушались этих девок, этих интриганок!..
- А не с нею ли вы к нам приходили чай пить с ежевичным вареньем? спокойно спросила Адель с крыльца.- Или то была другая?..
- Господибожемой! - застонал лекарь.- Какое униженье перед лицом этих сытых, праздных и счастливых!
- Ну, знаете,- возмутился фон Мюфлинг,- это уже черт знает что...
- Адlелина,- вдруг тихо позвал лекарь,- да разве я спорю? - и провел пальцем по запекшимся губам.- Вы бы дали мне рюмочку этой... ну там есть у вас такая, на смородинном листе...
Она притворилась глухой. Я - слепым. Фон Мюфлинг - счастливым. Иванов церемонно поклонился и исчез средь сиреневых кустов.
- Б'дняжка,- сказал фон Мюфлинг,- совсем потерял гол'ву...
- Я вам крайне признателен,- сказал я полковнику,- вы совершили подвиг, потратив столько дней из своего отпуска ради такой безделицы, как мои неудачи.
Фон Мюфлинг хмыкнул и сказал из своей рамы:
- Вы и не поверите, князь, как от вас и от вашей очаровательной мужественной спутницы... от вас вместе... как от вас двоих... как вы оба можете влиять на судьбы людей, на судьбы многих, связанных с вами невидимыми узами... поверьте...- И он опрокинул рюмку, переждал и продолжил, стараясь отчеканивать каждое слово: - Вы не поверите, как все вообще связано меж собой... на этом свете. Какие ниточки между нас... меж нас... меж нами. Как все хитро, остроумно, безвыходно и оскорбительно, и ничего ке попишешь - приходится... вертеться... Я все время пытаюсь сообщить вам нечто важное... Вы, конечно, заметили, что я хочу вам сообщить нечто важное...
- Я слушаю,- сказал я, и тонкий комариный, тоскливый, отвратительный звон дошел до моего слуха,- вы уже слишком много сделали для меня...
- Вы думаете? - грустно улыбнулся он.- Я все время хотел сообщить вам нечто важное...- И повторил упрямо: - Это важное... это я хотел сообщить вам... Пр'ставьте с'бе... и я сам с'бе все у-слож-нил...
Внезапно автопортрет моего спасителя исчез. Осталась рама и черный фон за нею..."
"...июня 28...
Мне надоело, выходя по утрам из комнаты, натыкаться на распростертое у дверей тело спящего Гектора, и я сказал об этом фон Мюфлингу. Он крайне удивился и тут же в моем присутствии отчитал слугу. Гнев его был столь силен, что казался искусственным. "Я приношу свои извинения,- сказал трезвый и благоухающий фон Мюфлинг,- скотская привычка спать на полу". Я очень благодарен ему за все, что он для вас совершил, но его приятельство начинает меня угнетать. Совместного путешествия я не выдержу, но как сказать ему об этом? Он горит им, фантазирует, целует ручки Лавинии и подмигивает мне заговорщически, а я не могу придумать ни одного мало-мальски убедительного предлога, чтобы отказать ему в его радости. При несомненном уме, тонкой наблюдательности, благородстве есть в нем что-то такое простодушное, детское, непосредственное, и я не удивлюсь, если он предложит вести совместный дневник в одной тетради или что-нибудь в этом роде...
Лавиния, слава богу, выздоровела и готова скакать дальше, однако болезнь как-то изменила ее. Она сделала ее суровей, взрослее и раздражительней. Конечно, раздражительность эта ненадолго, однако нельзя не считаться с условиями, в которых мы пребываем: нелегкая дорога, которая становится все труднее, неопределенность нашего даже самого ближайшего будущего, беззащитность и прочее, и прочее... Да и сама болезнь случилась-то, по моему мнению, не из-за жалкого купания в гнилой реке, а от этого всего, мучающего ее чистую, неискушенную душу. По свойству ее характера не исключено, что где-то втайне она себя винит за все, что произошло. И все это она носит в себе, и это все кипит в ней и бушует, а я пока ощущаю лишь неясные приметы этого бушевания, поэтому и утешать-то как будто нечего. Сестры Курочкины в нее влюблены и забавляют ее напропалую: Серафима - сплетнями, Адель - нравоучениями. Пора бежать, но как подумаю, что вместе с полковником, охота остывает. Лекарь не появляется, пьет, должно быть..."
"...июня 29
Нынче поутру удалось за бесценок нанять вполне еще приличную линейку под тентом, в которой мы покатим. Неожиданно фон Мюфлинг отпал! Все дни он твердил, что счастлив ехать вместе с нами, и сиял, а тут вдруг потускнел, помрачнел даже и наговорил мне миллион странностей. "Вы,- сказал он,- очень счастливы друг с другом, я крайне привязался к вам за это время. Будучи несколько осведомлен о ваших обстоятельствах, не могу взять в толк, как это вы так простодушно рискуете, то есть неужели вы не боитесь всяческих козней со стороны, ну, скажем, госпожи Тучковой (а вам известно, что это за дама), или с его стороны (я, кажется, понял, кого он имел в виду), или, скажем, дойдет до нашего департамента..." - "Отчего же это ваш департамент станет вмешиваться в такое дело?" - полюбопытствовал я, смеясь. "Вот вы напутешествуетесь,- продолжал он,- устанете с дороги, а усталость, милостивый государь, разбивает мечты-с... или может так случиться, что вам, то есть именно вам, захочется отправиться, скажем, в Турцию, а для вашей спутницы это... Впрочем, покорнейше прошу простить меня за глупые догадки... Черт знает, откуда я этих ужасов набрался... Когда я уланствовал, была у меня, правда, похожая история. Я, честно говоря, опасался всяческого шума, но все обошлось... это было восхитительно, ей-богу..."
Еще он наговорил множество всего, а затем внезапно сказал, что решил нас покинуть, чтобы не докучать нам своим присутствием. "Я буду ждать вас в Пятигорске, как договорились. Вы не изменили своего решения?"
"июня 30...
Фон Мюфлинг, загадочный, обременительный, благородный, придуманный, укатил вчера поздним вечером. Прощаясь, он отвел меня в сторону и сказал: "Представляете, если в вашу историю вмешается мой департамент?" - "Отчего же ему вмешиваться в мои дела",- повторил я как мог спокойно. И затем: "В таком случае вам придется меня арестовать..." - "Не дай-то бог",- сказал он и пожал мне руку.
События этой недели обрушили на нас столько всего, что вместо истинного отдыха получилась нешуточная пытка. Надеюсь, дальнейшее путешествие несколько рассеет тяжесть на душе и успокоит нервы. Лавиния сама осмотрела линейку, ощупала ее, осталась довольна. Была решительна и энергична, как никогда. Обстоятельно записала наш дальнейший маршрут. Внезапно мягко, но решительно предложила отказаться от заезда в Пятигорск. Я сослался на обещание, данное фон Мюфлингу, но она настаивала ("Я вам в дороге все объясню"), и я с облегчением согласился, ибо устал от его присутствия. "Напишите полковнику печальное письмо,- сказала она,усложненное сожалениями и всякими восклицаниями..." И я принялся за письмо, и тут она добавила: "Напишите, что это все в связи с моими капризами, что мне взбрело на ум ехать в Киев к родственникам или в Тамбов..." Я удивился. "Так надо, милый друг",- ответила она нараспев".
"июля 1...
Вчера случилось событие, совсем непредвиденное, наделавшее много шуму. Вернулась из дела часть отряда. К нам вошла томная Серафима и с порога объявила об этом. Мы распахнули окна и увидели, как по пыльной улице двигались герои. Вид у них был не то чтобы жалок, однако ничего восторженного в их адрес не рождалось. Несколько грязных орудий, прислуга в пропотевшей одежде, кое-кто в бинтах; усталые, сгорбленные, безутешные артиллерийские лошадки; возницы, похожие на чертей; офицеры, напоминавшие возниц; пустые зарядные ящики, несколько телег, переполненных ранеными,все это моя молодость, которой как будто не было. Они докатились до нас с гор, подобно жалким остаткам когда-то грозной лавины, не могущие вызывать уже ни страха, ни восхищения, а лишь досадливое участие. Жители городка вышли на улицу. По всему чувствовалось - праздник. А ведь и я когда-то входил в иную крепость, и запах порохового дыма, исходивший от меня, возвышал меня в собственных глазах, и я когда-то обольщался своим высоким предназначением, и я когда-то... И меня везли на телеге с грязным свинцом в кишках, и серафимы тех мест и адели тех улиц благоговели при виде моих страданий.
Это была первая часть отряда, о судьбе же остальных покуда не было известно. Серафима здоровалась с проходящими офицерами и награждала их цветами, каждому - по цветку. И Адель говорила едва слышные слова приветствий, а где-то впереди уже раздавались тягостные клики, где-то уже начиналась тризна, словно оплакивали и этих, оставшихся в живых. О женщины! Они всегда проклинают войну, но восторгаются пропыленными героями. Я видел совсем юного прапорщика. У него было счастливое лицо человека, еще не сумевшего разувериться в собственном бессмертье. По всему было видно, что он сочинял на ходу возвышенное письмо своей maman, а может быть, своей Sophie или какой-нибудь Nadine, а может быть, он произносил про себя тот самый рассказ, с помощью которого должен будет нынешним же вечером повергнуть в восхищение какую-нибудь местную Серафиму... И я был таким?..
И Серафима время от времени оборачивалась к нам и, лениво улыбаясь, указывала глазами на героев, словно говорила: "Вот они и пришли! А вы-то, наверное, сомневались, что они вообще есть. Вообще-то теперь только и начнется настоящее. Теперь мы можем устроить бал, чтобы все было как в жизни..."
- Жаль, что нет оркестра,- сказала Лавиния легкомысленно,- без оркестра все это напоминает похороны.
- А вы не слышите плача? - спросил я.- Это уже оплакивают погибших и пропавших.
- Ах,- сказала она с торопливым безразличием,- можно подумать, что гибнут только в стычках с горцами! - и посмотрела на меня с вызовом, и добавила: - Если нам суждено встретиться с героями, умоляю - не перечьте им и, когда они будут кричать в своем боевом похмелье, что они победили, что в этом-то и есть главное, не спрашивайте с вашей милой улыбкой: "А зачем?" Они убьют вас, а вы мне нужны для продолжения нашей безнадежной поездки...и она заплакала.
- Не плачьте, моя милая,- сказал я.- Я буду молчать, не плачьте.
- Я оплакиваю погибших и пропавших..."
70
Отряд прошел, и пыль улеглась, и Серафима вплыла в комнату как ни в чем не бывало, вдоволь надышавшись запахом пороха, смесью восторгов и стенаний.
Ближе к вечеру в доме послышались шаги - это входили герои. Все остающиеся в живых - всегда герои. Они пришли на огонек, в тепло, к женщинам, к вину. Лица их были черны и грубы, несмотря на то что брились они старательно и парились в банях с ожесточением. Все они одеты были с тщанием, и от некоторых даже пахло духами. Они были неразговорчивы. На Мятлева взглядывали угрюмо: он в их глазах был заурядным петербургским белоручкой. Внезапно седой подполковник сказал:
- Моя фамилия Потапов, это вам ничего не напоминает, князь? Нет? - И брови его взлетели удивленно.- А схватку в кизиловой роще?.. Вот так штука! А как мы с вами ночевали в одной кумирне, тоже не помните? Помните, там еще под окном был родничок, и ваш повар прямо из окна набирал воду в чайник?..
- Что-то такое, кажется, было,- улыбнулся Мятлев, чувствуя себя молодым,- да, что-то такое... А мы что, долго там пробыли?
- Нет,- сказал подполковник с недоумением,- ушли на рассвете. А меня, значит, не помните?..
Все уже приступили к вину, поэтому на Мятлева смотрели добрее, тем более что он оказался "своим".
- Вас куда ранило, в живот? - спросил юный прапорщик.- А меня чуть было в голову не ударило, представьте! Вот настолечко прошла пулька,- и он показал Мятлеву свой покуда еще розовый мизинчик.- Если бы ударила, я бы теперь с вами не сидел.
- А вы не жалейте,- строго сказала Адель,- слава богу, что все обошлось.
- А я и не жалею,- сказал прапорщик с сожалением.- На моих глазах, например, фейерверкера из второй батарей в лепешку превратило.
- Вообще,- лениво улыбнулась Серафима,- на этот раз вы гуляли слишком долго. Мы с Аделиной уже и ждать-то перестали.
Тут лица живых посветлели. Всем был приятен голос Серафимы. Там, наверное, она им всем казалась придуманной, как вдруг суровая фортуна вернула их в этот пыльный дикий городок, который там мерещился им недостижимым раем. И вот снова та же самая обольстительная, в меру порочная, своя, располагающая к надеждам, привычная Серафима, терпеливо ждавшая своих соблазнителей, пока они тянули в чужих горах жребий, кому умереть, а кому воротиться под ее многообещающий кров.
- А что наша жизнь? - усмехнулся чернокудрый поручик с хмельным пафосом.- Постоянная надежда на милость: там все надеешься, что пуля помилует, здесь - прелестная Серафима.
- А для меня так особенно! - воскликнул прапорщик.- Люби, Адель, мою свирель...
Все засмеялись, и смех усилился, когда пунцовая Адель сказала прапорщику:
- Могли бы на пол-то и не сорить, не дитя ведь.
Тут пришла очередь пунцоветь прапорщику. Он пожал плечами и поглядел на Адель с пьяной пронзительностью оскорбленного, и она сказала, смягчившись:
- А мы боялись, как бы с вами там не случилось бы чего.
- А что могло случиться? - воскликнул он геройски.- Кроме смерти ничего.
И вновь все окружающие засмеялись.
Разница меж походными биваками и этим домом была слишком велика. Поэтому вино пилось легко, и не хотелось останавливаться. И все были возбуждены, как маленькие дети перед получением таинственных рождественских подарков. И у Мятлева уже кружилась голова, и он воображал себя юным, только что вернувшимся из похода, когда перед тем, как идти на ужин к полковому командиру, Афанасий моет тебя в баньке и растирает твое геройское тело грубой холстиной, а после окачивает прохладной водой, а после растирает простынями и подносит тебе маленькую рюмочку "с легким паром!". Лавиния глядела на все широко распахнутыми глазами. Это было совсем не похоже на прежнюю петербургскую жизнь. Женщины и барышни пили с мужчинами на равных и сидели кто где, и не было привычного изыска и всяких условностей, все было лихорадочно просто, раскованно и рискованно, но не шокировало, ибо, глядя на них, можно было поверить, что жить осталось с полгода, не более. Жен не было - были "наши красавицы", и не было мужей были герои, которым коварная фортуна подарила лишнюю ночь.
- Да неужели вы меня все-таки не вспомнили? - спросил Потапов Мятлева.- Как странно.
- Нет,- сказал Мятлев,- пытаюсь, но не могу, все перемешалось.
- А вот этих, например...- И Потапов с надеждой стал перечислять былых однополчан, среди которых был и убитый впоследствии на дуэли гусарский поручик.- Этих-то припоминаете? Ну, поручика-то хоть помните? Да? - Он обрадовался.- Ну, это знаменитость... А меня, стало быть, не вспоминаете...- И он махнул рукой, и осушил свой бокал, и отворотился.
- Да вы вспомните, вспомните же его,- шепнула Лавиния,- ну что вам стоит? Скажите: "Ах да, ну как же". Ему будет приятно. Ну, хотите, я его вспомню?..
Коротконогий гусарский поручик с громадным лбом гения и обиженно поджатыми губами вдруг появился в пламени свечей. Видимо, тому способствовали, кроме всего прочего, близость тех гор, ароматы, распространяемые героями, мысли о смерти, которая так доступна - особенно в этом краю. Мятлеву даже показалось, что солдат, бесшумно вошедший в комнату и усевшийся в углу, явился не случайно, а именно в связи с горестным воспоминанием. Он был даже похож на убитого поэта, такое же круглое лицо с усиками, большие лихорадочные глаза, да и сидел он, как и тот, когда бывал в нерасположении,- неподвижно, сгорбившись, не притрагиваясь к еде, только отпивал по глоточку: отопьет и поставит бокал, отопьет и поставит... Он был в солдатс-ком, но никто не придавал этому значения. Все уже кричали, размахивали руками, изощрялись в остроумии перед бесхитростными своими дамами и Лавинию воспринимали как редкую, случайную, дорогую картину. Солдат смотрел на Мятлева не мигая. Разжалованный офицер. Мятлеву даже показалось, что он усмехнулся, словно сказал: "У нас тут свои порядки. Это там, у вас, в вашем Петербурге,- иные, а здесь - свои. И ваше брезгливое выражение здесь ничего изменить не может, ибо даже наместник подает мне руку, а уж эти-то и подавно за честь считают приглашать меня в свой круг... Может быть, все это и шокирует, но вы - птичка перелетная, вы сегодня здесь, завтра - там, а мне суждено..."
- А вы,- спросил Мятлев у солдата,- давно ли в этом отряде? (Солдат кивнул.) А случая не было? (Солдат отрицательно покачал головой.) У нас был такой старик Распевин...
- Знавал,- сказал солдат спокойно.
- Собственно, он был не стар, но нам, молодым, тогда казалось...
- Его убили при Валерике,- сказал солдат спокойно.- У него тогда был случай отличиться, но его убили...
- Мы были в одном деле,- поспешно сообщил Мятлев.- А у вас, значит, так...
- А у меня, значит, вот так,- сказал солдат.
Вглядевшись в его лицо, Мятлев обнаружил, что солдат далеко не молод. Крупные скорбные складки пересекали его лоб, щеки, впрочем, это могли быть и шрамы - тусклое пламя свечей мешало определить это с точностью. Но двадцатипятилетнее наказание, выпавшее на долю этого давнишнего ниспровергателя устоев, показалось внезапно столь жестоким и фантастичным, что захотелось кричать и бить кулаком по столу и презирать себя за суетные свои обиды и огорчения...
- Неужели о н никогда не поймет, что это слишком высокая цена за его чистую совесть? - воскликнул Мятлев раздраженно.
Солдат, конечно, понял, кого имеет в виду этот случайный и, видимо, благополучный ныне петербургский гость.
- Видите ли, ваше сиятельство,- сказал он спокойно и серьезно,- за все, вероятно, надо расплачиваться. Некоторые в молодости полагают или надеются, что цена может оказаться ниже. Это заблуждение. Мы с ним одногодки, почти одногодки, и оба это уже хорошо теперь осознаем...
- Так ведь о н устанавливает цену, а не в ы!
- Видите ли, дело в том, что цену устанавливают сами поступки, как выяснилось, и, к сожалению, этому нельзя научить, это надо узнать самому... Ежели у вас с н и м счеты,- продолжал солдат тихим, ровным голосом,- о цене можно не беспокоиться: меньше, чем полагается за зло, ни одному платить не придётся...
- Да жертва-то вы! - сказал Мятлев, слабея.
- Кто знает,- улыбнулся солдат,- этого никто не знает...
- Да вы вслушайтесь, вслушайтесь, что он говорит,- шепнула Лавиния, сжимая руку Мятлеву,- кажется, он прав...
Мятлев глянул на солдата, но того не было. Вина было много, и воздух был свеж, и кровь приливала к голове. Все были высоки, широкоплечи, красивы невероятно; у всех были вдохновенные лица и глаза пылали. О житейском говорить не хотелось, хотелось кричать вместе со всеми о величии духа, о торжестве храбрости, стрелять в потолок, дать волю гневу за погибших, таких же красивых, вдохновенных и справедливых; возвысить своих, проклянуть врага и отомстить, и отомстить... отомстить...
- И Распевина пристрелили! - вдруг крикнул Мятлев, к ужасу Лавинии.Распевина... старика! Я видел, как они целились из-за камней...
- Ничего,- кричал юный прапорщик,- мы им хорошо нынче дали! Теперь они долго не очухаются!
Входили новые гости. Стекла тряслись от крика, от топота ног. Серафима плакала и целовала Потапова в потный лоб.
- Были бы вы архитектором,- плакала Серафима, целуя Потапова,- я бы с вами на край света пошла... А так-то что же?.. Вообще-то лекарь Иванов увезет меня отсюда, вот увидите... Я его прижму, вот увидите...
- А где же Иванов? - спросила Лавиния, чтобы унять неистовство.Отчего же его не видно?
Тут все замолкли, чтобы послушать, что говорит эта петербургская мадонна, княгиня или еще кто, эта юная дама из другого мира, глазастая, недоступная, эта счастливая путешественница с насмешливыми губами, которой нет дела до их тризн и до их карнавалов...
- А Иванов утопился,- сказал кто-то в тишине, и все почему-то захохотали.
- Иванов,- сказал Потапов Мятлеву,- интересная личность. Он вам уже, наверное, рассказал свою жизнь? Это целый роман...
- У него была жена,- торопливо пояснил чернокудрый поручик,- она была чахоточная и убежала с каким-то князем в Петербург.
- Да не врите! - прикрикнула Адель.- Вечно вы врете про других. Она от князя бежала, а не с князем, а после уж здесь утопилась...
Потапов вскочил с полным бокалом, вино расплескивалось.
- Чистов,- прохрипел он в темноту,- не дай соврать! Не мы ли с тобой, брат, хоронили ее осенью прошлого года? Подтверждаешь?
- Подтверждаю,- откликнулись из полумрака.
- Отпустите мою руку,- шепотом взмолилась Лавиния Мятлеву,- мне больно...
- ...это же ночью было,- продолжал меж тем Потапов,- когда лекарь прибежал. У него было белое лицо, он плакал и все твердил, что нет ему прощения. А мы тогда вот так же сидели, ну и с вином, конечно, и мы с тобой пошли, и он бежал за нами. Она лежала с открытыми глазами, и он принялся рыдать, да разве разбудишь? Подтверждаешь?
- Подтверждаю,- сказали из полумрака.
- ...Мы ее хоронили под вечер того же дня, был еще батюшка Никитский...
- Батюшки Никитского не было,- сказали из полумрака.
- То есть как не было? - Потапов выплеснул остатки вина на пол.- Он был и псалмы читал.
- Псалмы я читал,- сказали из полумрака,- ты спутал, Потапов, а батюшка Никитский месяцем раньше утопился...
Тут снова все захохотали, и так, что пламя свечей заметалось. Потапов сидел пригорюнившись.
- Дурачье,- улыбнулась Серафима,- она с архитектором сбежала. Я сама видела, как они сговорились, дурачье! Они же у меня в доме сговаривались, вот здесь. Я вышла в вашу комнату (это она сказала Лавинии) и слышу: они сговариваются, все слышно... Еще она сказала, мол, спасите меня, друг сердечный, а он ей ответил, что, мол, ничего не бойтесь, все будет хорошо. Вообще они недолго сговаривались и собирались недолго. Вышли от меня, а уже бричка архитектора - у крыльца...- И повернулась к Мятлеву: Представляете, как ловко?
- Верно,- подтвердил кто-то,- у архитектора бричка была...
- Как же вы все-таки вспомнить меня не можете? - сказал Потапов, подсаживаясь к Мятлеву.- Ну хорошо, я вам еще такой случай напомню: ваш камердинер, молодой, все в валенках ходил, жара, а он в валенках. А я как-то был хмелен и велел ему валенки снять, а вы вступились. Вы сказали, мол, пусть ходит в чем хочет, мол, это его дело. Помните? Вспоминаете? Мы с вами даже повздорили, я вас даже вызвать собирался... Вспомнили?
- Ах, да, да,- сказал Мятлев, ничего не помня,- теперь вспомнил.
- Так это же я и был! - обрадовался Потапов.- Видишь, брат, как все обернулось.
- Да,- сказал Мятлев,- молодость...- и тут же увидел, что Лавиния машет ему рукой от двери, и он пошел к ней.
В садике она рассмеялась и трижды поцеловала его.
- Ну, брат,- сказала она нараспев,- докатились!.. Это и есть обещанный рай?.. А не пора ли воспарить, брат? - Она прижалась к нему.- Еще пара вечеров, и вам захочется стрелять в горцев, чтобы ощутить себя героем.
Он обнял ее, и так они стояли, и рассвет разгорался все заметнее. Из дома доносилось неясное монотонное гудение, словно там, в гостиной у Курочкиных, пели одну общую молитву: без слов, а только "уууу... ууууу", протяжное, полное сострадания к самим себе. Затем все смолкло, и наступило время последней тишины перед пробуждением птиц.
Так незаметно они простояли более часу, наслаждаясь друг другом, прохладой, возвращением памяти и спокойствия, а когда воротились в гостиную, там никого уже не было. Заспанная кухарка сгребала остатки дьявольской ночной трапезы. От нее-то они и узнали, что с полчаса всего как прибежали с известием, что лекарь Иванов утопился.
71
(Из Пятигорска в С.-Петербург)
"Mon cher ami,
Досталась же мне участь, черт ее побери! Я сам усложняю собственные обстоятельства собственными сантиментами, совершенно чудовищными в наше время. В той проклятой крепостце, о которой я тебе писал, где одни очумели от праздности, а другие от запаха крови, я уж было сделал шаг навстречу скорбному финалу, но все перевернулось в один момент. Посуди сам (надеюсь, ты сможешь меня понять): Лавиния Ладимировская не просто очаровательна, она значительна; жажда независимости так в ней сильна, что представить себе эту жажду утоленной - нелепость. Она такая прелестная скромница и молчальница, но мозг ее ироничен, язык остер; иногда бывает трудно понять - шутит она или серьезничает. Вместе с тем это создание наивное, однако не лишенное домашней, домотканой, житейской, дамской хитрости; если надо - даже безжалостное, однако полное благородства. Когда я пишу, что она очаровательна, я вовсе не имею в виду лишь безукоризненную внешность. Есть дамы в нашем городе (и ты их знаешь), которых ни с кем, как только с богинями, по красоте равнять невозможно. Ладимиров-ская, конечно, мила, но главное - значительна, а этому в России есть примеры, так что можно не объяснять. Теперь же - князь. Без очков он еще кажется внушительным, в очках же - беспомощен и кроток, хотя это все на первый беглый взгляд. Он несомненно добр и уступчив, но в нем столько же непреклонности и отваги, сколько на одну душу приходится не часто. Конечно, он гибнет. Служение обществу - не пустая болтовня, это отпущенное нам свыше предназначе-ние. Праздность сушит души, развращает нравственность. Однако в наше время служением обществу называют не страсть отдавать свое вдохновение, а способность казаться незаменимым, при, натурально, известном послушании. Князю же при его свойствах все это уныло и нелепо, и я не берусь его судить. Мало того, я думаю иногда, что, может быть, его предназначение именно в том и состоит, чтобы сгореть в огне любви и сострадания и отогреть наши ледяные сердца... Впрочем, это уже из области фантазии и поэзии, а я покуда чиновник и рылом, как известно, не вышел...