Орлов Вадим. После дождика в четверг

гороно, и мать и только радовал их своим соответствием памяти героя. И даже
ребята, сбегая с уроков или затевая розыгрыш учителя или просто выясняя
кулаками отношения между классами, Олега не звали, не потому, что презирали
его или считали выскочкой и зубрилой, а потому, что, по их понятиям, он не
имел права сбегать с уроков или списывать контрольную по геометрии; они бы
очень огорчились, узнав, что он такой же, как и они, они позволяли себе
озорничать в уверенности, что есть все-таки святые, замечательные люди. Они
гордились им и любили его, в походах ли, в тяжелых ли делах они принимали на
себя заботу о нем и не отягчали его ничем, а если случалась вдруг драка, его
потихоньку, вежливо отталкивали назад, чтобы не расквасили невзначай нашей
гордости нос.
А Олег завидовал, помалкивая, им. Завидовал их беспечности и тому, как
они сдирают сочинения, как они зарабатывают синяки, как они ныряют с
бетонных лотков в черную воду канала, как они дуются в футбол, как они,
спрятавшись от взрослых, пробуют водку, как гуляют они с девчонками. Он
завидовал им, чувствовал себя порой ничего не умеющим, скованным жестокими
правилами, но потом приходили оправдания, ловкие и умелые, и Олег доказывал
себе, что он несет в себе черты будущего, что он должен быть во всем
показательным, как говорит директор, и в этом прекрасный смысл его бытия на
земле, а вольная жизнь его сверстников казалась ему эгоистичной и
неправильной. В душе он понимал и то, что, как это ни странно, парта
облегчает ему жизнь, освобождая от рискованных и трудных затей приятелей, и
если бы его ссадили с парты, это было бы для него ужасным позором.
Но потом пришла весна жестокая и счастливая для Олега. И надо же было
ему той весной в деревне, в семи километрах от Влахермы, наткнуться на
нестарую еще говорливую женщину с детишками вокруг, мать Николая Царева. Он
и раньше ее встречал, но в торжественной обстановке, а тут угощала она Олега
мочеными антоновскими яблоками и рассказывала о сыне, хулиганистом, шальном
парне, чьи фокусы были известны всей округе. Глаза ее повлажнели, но об
изобретательном озорстве сына она рассказывала с удовольствием. "Троечки,
троечки он носил, а иногда и двойки, а уж по поведению... Знаете, он однажды
придумал..."
И хмельным было для Олега то время, время митингов и сердитых речей,
время все подчинившего порыва.
Но потом, когда Олегу заявили, что он революционер чувства, а нужны
неспешные, но и нелегкие дела, он, обидевшись поначалу и хлопнув дверью, все
же согласился с этими словами, почувствовал себя прежним, неспособным на
многое человеком, тогда он и дал клятву, вспомнив чеховское признание,
выдавливать из себя раба. И случались моменты, когда он был доволен собой и
никому не завидовал, но чаще приходилось заниматься самобичеванием, а это
был для него верный путь обрести душевное равновесие. Но особенно пугала
Олега и свербила ему душу постоянная боязнь, что в один прекрасный момент
люди вокруг, относящиеся к нему с уважением и с приязнью, разглядят в нем
голого короля и выгонят его к чертовой матери, посмеявшись. И он всегда ждал
этого дня, ожидание было вечным, оно обострилось теперь, и надо было уезжать
из Саян, из этого мокрого, недоступного для него мира, не дожидаясь позора,
и так уже Надя и Терехов, самые близкие ему люди, начинают смотреть на него
с недоумением. Надо бежать, бежать.
Ему стало жалко себя, и он представил, как он, обиженный и разбитый,
уедет с трассы, как будут потом жалеть о нем все на Сейбе, а Надя особенно,
как узнают сейбинцы из газет, из кинохроники или просто из писем о его
героической и доброй жизни где-то вдали от них, а где - не важно, и как они
будут раскаиваться в своей жестокости и слепоте. От дум этих стало Олегу
хорошо, и ему хотелось сидеть так долго, пусть под дождем, и размышлять о
сладких мелочах своего будущего.
"Опять, да?! Опять! - взвился Олег. - Опять тебя заносит на старое!"
И все же он немного успокоился, напомнив себе о том, что не один он
виноват в бескрылой своей жизни, и ноющая неприязнь к матери, к парте, к
солнечным, но пугливым годам детства, проснувшись, всколыхнулась в нем. И от
этого ему вдруг стало легче, он словно бы снова встал в кучу своих
сверстников и был так же упрям и всемогущ, как они.
Он встал и прохаживался возле пня, взволнованный, синяя тайга замерла,
прислушиваясь к его думам, и только Сейба шумела внизу, дразнила его ровным
своим нескончаемым гудом, но он уже не боялся ее. Он знал, что сейчас, или
через минуту, или через две он пойдет к мосту, в самое пекло ночной осады, к
ребятам, которых он любит я для которых он готов отдать все, он встанет с
ними и отстоит мост, все выдержит, пересилит себя, и это будет первым шагом
к новой жизни. Он уже не раз давал себе слово начать новую жизнь или хотя бы
подготовить себя к ней, но все это, как он считал теперь, было попытками
несерьезными, а нынче, казалось ему, он на самом деле сможет шагнуть в новую
жизнь, и все будет хорошо, все встанет на свои места, и с Надей у них все
наладится.
Он даже заулыбался и, пробираясь в грязи к сейбинскому спуску,
представлял, как все произойдет, и видел любящие Надины глаза.

23

- Сапоги у тебя не дырявые? - спросил у Олега Рудик Островский.
- Нет.
- А у меня дырявый левый сапог. И дырочка-то всего ничего, как от
гвоздя, через нее вода заходит, а из нее - шиш. И хлюпает, и хлюпает. Дай-ка
я о тебя обопрусь.
Олег, обхватив маленького Рудика за плечо, поддерживал его, а Рудик,
покачиваясь и поругиваясь, стянул с себя сапог и потом с удовольствием вылил
из него воду.
- Возьми у меня левый сапог, - сказал Олег и наклонился с готовностью.
- Зачем, зачем! А ты?
- Я только пришел, - великодушно сказал Олег, - а вы тут крутитесь.
Как-нибудь выдержу.
- Нет, нет, у тебя и сапог-то больше размера на четыре. Нет, нет, и не
думай. Слушай, прекрати. Я сейчас побегу в сушилку, там мы свалили сапоги со
склада.
Рудик уходил, ковылял и прихрамывал, спешил, как будто без него могли
произойти здесь события чудовищные, оборачивался часто и махал рукой,
подбадривая Олега. Олег смотрел Рудику в спину, и ему было жалко, что Рудик
отказался от его помощи, и все же Олег радовался собственному великодушию и
готовности к жертвам ради других. "Вот видишь, - сказал он самому себе, -
видишь, как все хорошо, а теперь надо встать в цепочку со всеми..."
Наверху, в поселке, было много суеты и беготни, и думалось, что у
моста, внизу, варится большая каша, от которой горячие брызги летят по
Саянам. Олег удивился, оглядевшись, спокойствию оберегающих мост людей и
тишине водяной осады, тишине, потому что к шуму Сейбы привыкли, а люди были
молчаливы и их нынешние враги - прижавшиеся к воде упрямые, темные стволы -
были тоже молчаливы. Худые багры или просто ободранные наспех стволы
молоденьких деревьев без всякого почтения прыгали на спины сытых намокших
великанов и толкали их, погоняли их, учили их уму-разуму, как нашкодивших
недоростков, за шиворот тащили их к пенистым промывам между бревенчатыми
срубами. Багров-погонял было много, и они то и дело, покачиваясь, ныряли в
Сейбу.
- Ну вот видишь, Олег, сапожок-то ничего! Понял?
Олег обернулся. Рудик уже стоял рядом, руки воткнув в боки, с
удовольствием пританцовывал, показывая, какой он раздобыл хороший сапог.
- Ничего, - сказал Олег, - только у тебя оба правых.
- Наше дело правое, - сказал Рудик, - мы победим. А чего ты стоишь? -
спросил он тут же. - Пошли.
- Куда-нибудь, где погорячей, - обрадовался Олег.
- Пошли, пошли.
Рудик тянул Олега за рукав к мосту, как будто бы минуту назад Олег
сопротивлялся и только силой можно было заставить его идти к воде. Олег
шагал, посмеиваясь, поглядывая на суетливого в движениях Рудика со
снисходительной добротой взрослого человека, но был благодарен ему, потому
что, не явись Рудик, проболтался бы он без дела долго, неприкаянный,
брезентовой тенью на синем фоне, растерянным инспектором-надзирателем, так
бы и не знал, где ему назло стихии приложить физические усилия. Бригад тут
не было, все смешалось, никто никем не руководил, да и не надо было
руководить, подгонять кого-то, все знали, зачем они здесь, как знали и то,
зачем они отправились в Саяны из теплых сухих мест с асфальтом или хотя бы
утоптанной, желтой в зелени тропкой под ногами. Каждый сейчас словно бы
импровизировал, как в изобретательном диксилендовом оркестре, делал то, что
умел, не суетясь, но со злостью, уж если ввязались в передрягу с Сибирью,
недреманным оком помаргивающей тайгой, коренастыми и крепкоскулыми, как
Батыевы всадники, колючими горами, прячущими в холодных долинах мокрые
ветры, раз уж пробились в медвежьи хмурые владения, отступать было нельзя ни
на шаг, ни на пядь, ни на пролет моста.
Олег шагал, узнавал своих молчаливых товарищей, кивал им, улыбаясь,
словно не видел их долго, и они улыбались ему, вспоминали, наверное,
вчерашнюю свадьбу.
- Сюда, сюда, - сказал Рудик. - Тут я стоял. И ты тут пристраивайся.
Вот палки валяются, хватай...
Здоровые, неошкуренные жердины с отбитыми сучками лежали на траве,
порядочных, всамделишных багров было в поселке мало, пришлось в последние
часы в суматохе губить молоденькие деревья, времени не оставалось на
сожаления. Олег выбирал себе шест неторопливо, но все же долго, а Рудик уже
орудовал, тыкал в летящие стволы, уворованные Сейбой из лесозаводской
запани, ржавым костылем, вбитым в жердину, вмятым в сочную еще мякоть
осинового туловища.
Шест, выбранный Олегом, был тяжеловат и не слушался его рук, короткая
рогатина шеста соскальзывала с мокрых спин бревен или только чуть-чуть
утапливала темные громадины, но они тут же выныривали и летели дальше, так и
не свернув со своей дороги, и ребятам, стоявшим ближе к мосту, приходилось
толкать их усердно к пенистым промывам. Олег огорчался поначалу, но потом он
решил, что сразу ремеслу плотогона не научишься, а кто-нибудь исправит его
неловкость, людей стоит за ним много. Сейба била в его сапоги, холодила ноги
и пахла травой и листьями смородины, за спиной Олега темнел откос уцелевшей
насыпи, парни, что теснились ближе к мосту, вынуждены были шагнуть в воду
глубже, и Олег завидовал им. Он старался перехитрить ворочавшийся в его
руках шест, подчинить его себе, чтобы как пальцами, деревянными и
гигантскими, прихватывать бревна и тянуть их к стрежню промоины. И когда
вдруг он рогатиной шеста ловко ухватился за обрубок сука, когда он словно бы
вцепился в загривок невиданного сейбинского зверя и отволок его прямо к
багру своего соседа справа, он обрадовался и закричал Рудику:
- Видел, как мы их! Мы еще им покажем!
Рудик закивал и ткнул ржавым костылем в бок соснового кита.
А Олег все еще радовался своей удаче, он знал, что теперь будет
орудовать ловко и умело и, пусть натрет на ладонях волдыри, спуску
тяжеленным стволам не даст, повернет их на путь истинный. И на самом деле
все у него пошло хорошо, редкие бревна ускальзывали теперь от рогатин его
шеста, Олег тянул их, напрягаясь, вперед и вправо и приговаривал миролюбиво:
"Давайте, голубчики, не подводите, шишек мосту не набейте".
Теперь, когда дело у него пошло и появилось сознание, что он не хуже
других и пользы приносит не меньше других, Олег успокоился и, орудуя шестом,
стал посматривать по сторонам, разглядывать, что тут у моста творится.
Бревен было все же не так много, и шли они не густо, деревянное их стадо
разбрелось по водяной дороге. А потому люди успевали оберегать ряжи да еще
покуривали по очереди. Сейбинские жители стояли на берегу, на откосах
насыпи, на горбине моста, стыли в воде перед крайними ряжами, живые
волноломы, покрепче бетонных, и Олег подумал, что возле ряжа расположился
Терехов, и ему самому захотелось перебраться на то боевое место. Но пока он
все отправлял бревна к багру соседа, и занятие это Олегу стало надоедать.
- Что-то мало их, - сказал он Рудику, - так уснешь.
Рудик покачал головой, протараторил, что это все цветочки, а надо ждать
худшего, пока прутся, наверное, самые нетерпеливые бревна, что будет, если
явятся целые косяки этих мокрых чудищ. Пока он говорил, словно бы в
подтверждение его опасений одно из бревен, неловко направленное шестами,
шмякнулось в третий ряж, и звук столкновения был неприятен. Еще Рудика
беспокоил березовый залив слева от моста, куда затягивало бревна, и они
прибивались к берегу, приживались там на время. Сейба собирала в заливе у
лукоморья резервный отряд, чтобы в случае чего бросить его в бой на подмогу
осаде. Несколько бревен кое-как вытащили на берег, выкатили их, остались они
негаданным трофеем, чтобы потом пригодиться в хозяйстве, но их было мало, а
все остальные крутились потихоньку в заливе и огорчали Рудика.
Олега они не пугали, осада казалась ему уже спокойной и нудной.
И хотя по-прежнему его радовала ловкость собственных рук и
подчинившегося ему шеста, хотя прикрикивал он иногда на укрощенные бревна со
смаком, занятие и вправду надоедало Олегу. Прошел час, второй, третий,
темнота потихоньку подбиралась в неугомонную долину, а он все стоял под
дождем и толкал вперед и вправо сосны и ели. А бревна все летели и летели, и
не было им конца.
"Хоть бы происшествие какое случилось, - мечтал Олег, - заварушка какая
бы началась".
Он уже чувствовал, как портянка снова натирает ему пальцы, как горят
ладони и ноет спина, и ему было не по себе, и он боялся, как бы не забрало
его снова ненавистное состояние апатии и безволия.
"А какие молодцы вокруг, - думал Олег, - тянут свою лямку, не ропщут и
не устают, и уж который час подряд, вот люди!" Он вдруг понял, что его
молчаливый брезентовый сосед справа не кто иной, как Испольнов, а за ним,
наверное, стоял Соломин. Понял Олег и то, что он ошибся: Терехов был не в
воде, а на мосту, секунду назад он распрямился, крикнул Чеглинцеву и Севке,
чтобы включили свет в своих механизмах, и вспыхнули фары, прожекторы не
прожекторы, но и от их жидких желтых лучей, посеченных дождем, стало веселее
и спокойнее.
Но бревна все летели, и часы летели, впрочем, для кого-нибудь часы
летели, а для Олега волочились, и наползало угрюмое желание: "Только бы все
кончилось", и тело уже ныло, а спина была перетянута витыми жгутами боли, и
ладони саднило, словно их только что намазали йодом, нелюбимым с детства,
как пшенная каша и касторовое масло, а по всему чувствовалось, что стоять
тут и тыкать шестом черные спины сосен и лиственниц придется всю ночь, и
весь завтрашний день, и весь июнь, и весь июль, и весь август, и сентябрь, и
только в октябре дремотный Дед Мороз постучит по сопкам своим
посохом-холодильником и распустит сейбинских бедолаг по домам. И в деловитом
молчании своих соседей Олег угадывал готовность мерзнуть, мокнуть и
напрягать мышцы, сколько потребуется минут и дней, даже уволившиеся
Испольнов с Соломиным, которых он презирал, никуда не торопились, а
погоняли, погоняли бревна, покряхтывая иногда. "Нет, и мне надо выдержать,
выдержать во что бы то ни стало, - думал Олег, - а иначе я..."
И вдруг на мосту или впереди в кустах кто-то закричал испуганно, кто-то
кошачьими глазами награжденный или особо внимательный закричал: "Плот
несет!"
И все выпрямились в недоумении, выглядывали, что за подарок катит к ним
Сейба, и Олег забыл о своем шесте, смотрел вперед и видел там что-то большое
и черное, плот ли это был или цех лесозавода со всеми потрохами, с
начальнической стеклянной будкой, с плакатами соцсоревнования и морального
кодекса, с путаницей проводов и кабелей, понять было трудно, но от вида этой
лавины, черной массы, черной ударной силы Олегу на мгновение стало жутко, он
тут же взял себя в руки и обрадовался - наконец-то наступали горячие минуты.
Севка пробежал к своему трелевочному, развернул его влево, на передке
были у него три фары, одна, в центре, своя, самодельная, для саянской
темноты, но свет фар был слаб, и дождь гасил его, и все же желтое пятно
поймало черную массу, и стало ясно, что это не плот, а сгусток бревен,
неповоротливый и искобененный, и в нем, может быть, десять плотов.
На мосту, на берегу, на насыпи зашумели, засуетились, будто знали уже,
что предпринять, как опасный косяк рассеять на расстоянии, криком, может
быть, каким. А косяк медлил, покачивала его Сейба, и только, а он между тем
застрял, зацепился, наверное, краями за деревья и кусты у берегов или был
так неуклюж, что на кривом повороте своем Сейба не могла его подтолкнуть,
вывести на самую стремнину, а лишь со злости выбивала из него бревна, как
спички из коробка, и гнала их на подводных крыльях к мосту.
Олег вытащил свой шест из воды и, оглядываясь через секунду на черный
косяк, побежал к мосту, он знал, что там теперь его место, он был разгорячен
и, поскользнувшись, упал на насыпи, набрал в сапоги воды, но выливать ее не
стал, он чувствовал, что совершит сейчас что-то хорошее и важное, и на
всякие мелочи он не мог обращать внимание.
Но он не успел добежать до моста, когда тревожные крики остановили его,
и он замер на насыпи, поглядывая на Сейбу. Он видел, что от косяка оторвало
сгусток бревен, понесло его неожиданно влево к берегу, так быстро, что через
секунду бревна эти могли вылететь на травяной берег, но тут бревна
развернуло, и, замерев на мгновение, они понеслись прямо на мост, прямо на
крайний левый ряж. Все застыли в растерянности, сознавали неотвратимость
удара во сколько там метровых стволов, и уж кто знает, вдруг закряхтит,
перекосится, осядет на левый бок мост, и все начинай сначала. Олег готов был
броситься в воду, чтобы встать перед ряжем, но что он мог один, что могли
сейчас сделать малосильные шесты и багры, толкачи и погонялы! "Машину! -
услышал он вдруг сзади. - Машину!"; обернувшись, он увидел, как рванулся по
мосту к Чеглинцеву Терехов, как закричал что-то и Чеглинцев тут же протопал
рядом, обдал Олега ледяными брызгами. Чеглинцев подскочил к машине, она
завелась сразу, так ему повезло, и, дверцу не захлопнув, рванул самосвал
вниз. Машина сорвалась с откоса с прерывающимся истеричным визгом, словно
захлебывалась водой, проползла, проплыла в Сейбе еще чуть-чуть я заглохла,
утихомирилась напрочь перед самым ряжем.
И еще какое-то мгновение Чеглинцев был в кабине, высунув голову из
открытой дверцы справа, как капитан, не хотел уходить с гибнувшего корабля,
но тут врезались в самосвал могучие бревна, глухо били по железу, сдвинули
перед машины к мосту, а большего сделать не смогли и, успокоившись, стали
обходить машину и сворачивать к промоине и ко второму ряжу. Чеглинцев
выскочил из воды, из кабины, обезьяной вскарабкался в кузов и, подхватив
брошенный ему с моста багор, стал со злостью погонять страшил, кореживших
его сокровище.
Они тыкались тупыми своими мордами и скользкими корявыми боками в
бревна второго сруба и до третьего добирались, но скорость их была сбита и
сила заглушена, а парни на мосту успокоились, снова расправлялись с ними
умело и без потерь пропустили раздерганный косяк к Тубе.
Снова летели теперь к мосту одиночки по проторенной косяком дорожке,
Чеглинцев и двое парней из кузова отгоняли их от машины, но иногда они все
же стукали по металлу, и Чеглинцев с досады ругался громко.
Потом потянулись еще косяки, и кому-то пришла в голову мысль лезть в
воду и еще до машины гасить скорость бревен, прижавшихся друг к другу,
толкать их сгустки вправо, чтобы легче было ребятам на мосту управляться с
ними. Добровольцы с шестами поспешили спуститься в воду, и Олег побежал
неуклюже, он не мог упустить этой минуты, ему хотелось оказаться первым в
головном дозоре, он ковылял по насыпи, а потом по берегу, но в воду вошел не
первым, потому что не знал, где важнее встать.
Рядом он видел Терехова, Севку, Тумаркина и еще многих, лица у всех
были мрачные и озабоченные, и Олег почувствовал, что всем эта волынка
надоела еще больше, чем ему, а он, наоборот, сейчас ощущал непонятный прилив
сил и желание воевать с Сейбой.
Терехов уже шагал в воде, шест нес у груди, как белье в детстве, когда
собирался переплыть канал, и Сейба скрыла его сапоги, добралась до пояса,
покачивала Терехова, не решаясь свалить его. А он встал, расставил,
наверное, ноги упорами, вмял их в податливое дно, и шест его кинулся вправо,
вспомнив о своих заботах. Рядом с Тереховым остановились еще парни, а Олег
не смог удержаться и пошел, покачиваясь, дальше, чтобы встать первым в их
лихом отряде. Он брел долго, напролом и смеялся над Сейбой и успокоился,
только когда оказался метрах в пятнадцати впереди Терехова и его парней.
Бревна все плыли, и Олегов шест первым вступал с ними в бой и иногда сдвигал
их вправо, а часто промазывал, но это было неважно, главное, что он, Олег,
не боялся Сейбы, не боялся ничего, стал хозяином и с ребятами, с работящими
мужиками, был в одном ряду, даже впереди их, и чувство, что он с ними на
равных, чувство кровного родства с этими людьми, радовало его и давало ему
силы.
"Ах, как здорово! Как здорово!" - приговаривал Олег, и даже боль в
спине и в пояснице, мучившая его десять минут назад, даже мокрая и холодная
одежда, прилипавшая к телу, теперь, казалось, доставляли ему удовольствие.
"Пошли, пошли!" - говорил он лесинам ласково, но и с укором.
И вдруг он услышал крик на берегу, или крик этот ему померещился, но он
все же обернулся резко и ничего сзади себя не увидел и только, когда
повернулся влево, заметил, что из березового залива, пугавшего Рудика, прямо
на него летит черная громадина. Он растерялся, словно не соображал, что
происходит, повернулся лицом влево, смотрел на громадину.
Бревно, тяжелое и длинное, болтавшееся в тихом сейбинском закутке, в
хитром сейбинском резерве, а теперь брошенное ею в свалку, летело
стремительно, словно мстило за сонное свое пребывание в заливе, летело
тараном прямо на Олега. И он вдруг ощутил тело свое, оно показалось ему
беззащитным, хрупким, пластмассовым. Он почувствовал, что сейчас бревно
сомнет его, раздавит, искорежит его живот и грудь, и мысль об этом была как
порез бритвой, и он понимал также, что ничего не сможет сделать. Еще он
вспомнил, что за ним стоят люди, которые этого бревна, летящего к ним
по-предательски, сзади, из-за угла, не учуют, а оно их ударит с разгона, и
надо ребят предупредить. Он хотел было сделать какое-то движение, но так и
остался стоять зачарованным, а бревно, здоровенное как баржа, летело вперед
и было уже в метре от него, и тогда он, бросив шест, кинулся в сторону,
успел сделать два скользких шага и свалился в воду, почувствовал холодеющей
спиной, как проскребла по нему своим обдиристым колючим боком сосновая
махина. Он поднялся, выплевывая ломившую зубы воду, опомнился, увидев
уплывающее бревно, дотянулся до шеста, крутившегося рядом, но не достал им
до бревна сзади и застыл в оцепенении, видел, как бревно неслось на парней
из группы Терехова и должно было ударить в них, надо было ему кричать
что-то, а он потерял голос. И все же в последнюю секунду парни почувствовали
опасность и обернулись разом, но было уже поздно, безоружными стояли они
перед громадиной, и вдруг кто-то из парней шагнул вперед и бросился на
бревно грудью, словно мог остановить его. Бревно стукнулось тихо, дернулось,
замерло на мгновение и вдруг как бы нехотя повернуло вправо. Кто остановил
его, Олег не разобрал, он видел только, что парень этот, вскрикнув, осел и
пошел под воду, но ребята тут же подхватили его под руки.
Олег бросил шест и, торопясь, пошел в сторону парней. Страх, не
успевший вспыхнуть в секунды опасности, теперь разошелся и в кончиках
пальцев поигрывал, покалывал их мерзко. "Надо же!" - повторял про себя Олег
и сплевывал в Сейбу, никак не мог отделаться от привкуса ее грязной,
пахнущей черт-те чем воды. Он догнал парней и увидел, что они волокут
Тумаркина. Тумаркин кашлял и охал иногда. Парней вело его много, и все же
Олег втиснулся в их ватагу, оттеснил плечом кого-то и шел, легонько
дотрагиваясь до руки стонущего Тумаркина, словно без поддержки его, Олега,
тот мог свалиться. "Осторожней, осторожней", - приговаривал Олег, как бы
упрекая парней за их неумелое обращение с человеком.
Почувствовали под ногами почву потверже и остановились. На травяном
бугре было холодно, и подлая дрожь стала бить Олега.
- Теперь я сам, - сказал Тумаркин.
Он отстранил всех недовольным движением руки, как будто его вели
насильно, и стоял теперь пошатываясь, а потом закашлялся.
- Постучите по спине, - прохрипел он.
Сочувствующих нашлось много, но Олег успел первым.
- Заработаешь тут с вами чахотку, - попробовал пошутить Тумаркин.
- Тебе надо в теплушку, - сказал Терехов, - сам ты сможешь идти?
- Могу, - кивнул Тумаркин и решительно шагнул вперед, но колени у него
подкосились, и он осел на траву, заохал, взявшись руками за бок.
- Ему надо помочь, - сказал Олег, хотя все понимали, что Тумаркину надо
помочь.
Терехов стал подымать Тумаркина, и тот, выпрямившись, сделал испуганное
и возмущенное движение рукой: "Я сам..."
Повели Тумаркина в теплушку, и Олег шел справа, поддерживая его.
- Что ж ты бревно не остановил? - сказал Олегу Севка. - Хоть бы
крикнул, что ли.
- Я кричал! - соврал Олег.
Севка сказал ему без осуждения, он просто сожалел, что Олег не
остановил бревно, а Олег ответил ему с возмущением, но через секунду ему
стало противно, что он соврал и что он с таким искренним возмущением ответил