Орлов Вадим. После дождика в четверг

Севке.
- Мог бы и остановить, - буркнул Севка.
- Чего ты к нему пристал, - сказал Терехов, - он-то тут при чем?
- Попробовал бы ты остановить, - обиженно сказал Олег.
- Он-то остановил, - сказал Севка.
- Ну не надо, ребята, ну кончайте, - устало проговорил Тумаркин, -
никто тут ни в чем не виноват...
- Я разве говорю, что кто-то виноват? - возмутился Севка.
- Ну и помолчите...
В теплушке было темно, и Терехов, ворча, искал по карманам спички, а
Олег все поддерживал Тумаркина и говорил ему: "Сейчас приляжешь, легче
будет". Свечка загорелась, и слабый огонек ее высветил мученическое лицо
Тумаркина. Тот понял, что все расстроены видом его, и поторопился
улыбнуться, но улыбка получилась у него жалкая. Севка сдвигал лавки, старый
ватник, скатав, положил в изголовье, плащ помогли снять Тумаркину и прилечь
ему помогли.
- Где болит-то? - спросил Терехов.
- Вот тут и вот тут, - показал Тумаркин и добавил нерешительно, с
некоторой боязнью, но и с надеждой, что его сейчас успокоят, пообещав
удачный исход: - И внутри вроде что-то...
- За Илгой пошли, - сказал Терехов. - Илга придет, посмотрит. Все
нормально будет, старик.
Олег почувствовал в словах Терехова теплоту и ласку.
- Только бы внутри ничего не отбило, - с отчаянием сказал Тумаркин.
- Мы тебя еще в футбол играть научим...
- Я пойду, - сказал Севка.
Севка пошел, и за ним потянулись ребята, вспомнив, что их ждет дело,
оглядывались в дверях на Тумаркина, и Олегу надо было бы отправляться к
Сейбе, но он стоял в растерянности, и слова Терехова его обрадовали.
- Слушай, Олег, - сказал Терехов, - кому-то надо посидеть с Тумаркиным.
Посиди, а?
- Хорошо, - кивнул Олег, - только я же ничем не смогу помочь.
- Скоро Илга придет.
- Ты просто посиди, - тихо сказал Тумаркин.
- Ладно, ладно.
Терехов застегнул пуговицы плаща, мокрый капюшон нахлобучил на голову и
пошел к двери.
- Это ветер, что ли, воет? - сказал Тумаркин.
Терехов остановился у двери, прислушался. Сейба выла, Сейба ревела, и
где он там, подумал Олег, сумел расслышать ветер.
- Может, и ветер, - сказал Терехов.
- Надо же, какое лето, у нас зима такая бывает под Винницей...
Олег кивнул, словно бы сам прочувствовал винницкие зимы.
- А мы тут работаем, мокнем, - тихо сказал Тумаркин, - а поезд на нашей
станции будет останавливаться лишь на минуту... Сколько у нас всего тут
было... и любви, и боли, и слякоти... А поезд остановится на минуту...
Терехов молчал, думал, Олег тоже молчал, его вдруг поразили слова
Тумаркина, не слова, нет, а вот это неожиданное осознание минутности их
жизни в Саянах, минутности их жизни вообще на земле. "Работаем, мокнем, -
звучало в ушах Олега, - а потом все сожмется, спрессуется в одну-единую
минуту, которой не хватит заспанным пассажирам в арбузных пижамах, чтобы
выскочить на перрон и купить у бабок пучок черемши..."
- Ладно, я пойду, - сказал Терехов.
Он нырнул в мокрую черноту, а Олег все еще думал о минуте, к которой
приравнены все их усилия, волнения, муки и радости, и поглаживал нервно
теплую оплывающую свечу.
- Терехов, погоди! - крикнул Олег, спохватившись. - Вы следите за
березовым заливом, там этих бревен в засаде!..
- Кому это ты? - прохрипел Тумаркин.
- Терехову. А он уже не слышит. Забыл сказать я... Но они, наверное,
сами поймут...
- Олег, поправь ватники... Сбей их, чтобы повыше были...
- Сейчас...
Он поправлял ватники, потертые и жесткие, вовсе не пригодные быть
больничными подушками, а сам глядел на свои руки и ни на миллиметр вправо и
ни на миллиметр влево, потому что боялся встретиться со взглядом Тумаркина.
- Так, да?
- Так... Хорошо... Спасибо тебе...
И как ни старался, а все же увидел глаза Тумаркина, натолкнулся на них,
глаза его были виноватые, доброжелательные и испуганные и словно бы о чем-то
просили, но просьбу их Олег отгадывать не стал, он повернулся резко и пошел
к железной печке.
- Холодно, - сказал он на всякий случай.
Его и в самом деле стало знобить, а мокрая одежда была противна, и Олег
отругал себя за то, что не надел на тело ничего шерстяного, мог все
простудить, проклинай потом долгие годы этот осадный саянский день. Металл
был еще теплый, и Олег погрел на нем руки, а потом принялся растоплять печь.
Огонь запрыгал, затрещал, легкомысленным весельчаком зажил в свое
удовольствие. Лицо у Олега стало сухим и горячим, а глаза заслезились, но он
не отводил их, помешивал кочережкой из проволоки короткие поленца и все
смотрел на пляшущий огонь. Он боялся, как бы кто не пришел и не сменил его в
роли сиделки, он бы не смог, наверное, вернуться сейчас в мокрую жуть. И еще
он боялся, как бы не спросил его Тумаркин, почему он струсил, почему он
пропустил бревно, летевшее в товарищей.
- Потеплее стало? - спросил вдруг Олег.
- Потеплее, - прохрипел Тумаркин, - получше...
- Сейчас Илга придет, - успокаивающе произнес Олег.
А успокаивал он скорее самого себя. Потому что все, он чувствовал, что
все, дальше он не может, не потянет, он - подонок, раб, ничто, он струсил,
он предал, на его совести этот узколицый искалеченный человек с печалью в
сумеречных глазах, и совесть будет скандалить с ним, Олегом, всю жизнь.
Вошла Илга.
- Помочь? - повернулся Олег.
- Сейчас посмотрим, - сказала Илга.
Говорила она приветливо, уверенно и вместе с тем снисходительно.
- Помоги ему присесть, - сказала Илга, - и до пояса.
Тумаркин морщился и стискивал зубы, но сам пытался стащить с себя
мокрую одежду. Он был тощ и бледен телом.
- Он дрожит, - сказал Олег.
- Ты тоже дрожишь, - кивнул Тумаркин.
- Что у нас болит? - спросила Илга.
- Зубы, - сказал Тумаркин.
- Шутишь, да? Я ведь обижусь... Тут болит, да? Тут, да? Потерпи,
потерпи, милый... И тут, да?.. Ну все, все, ложись...
Тумаркин с помощью Олега оделся, сухой ватник, валявшийся в углу у кучи
сапог, заполучил, вытянулся, забывая боль, смотрел на Илгу заискивающе, ждал
ее слов.
Илга сказала строго:
- Возможно, сломаны ребра, возможно... Завтра отправим тебя в Сосновку
в больницу, там исследуют, сделают рентген... Надо лежать... Все будет
хорошо...
Она повернулась к Олегу:
- Как это получилось?
- Как, как! - рассердился вдруг Олег. - Так и получилось!
- Что ты, Олег? - удивилась Илга. - Из-за чего ты?
Видела она или не видела его глаза, наверное, не видела, спасибо
свечке, спасибо стеариновому огрызку, что устроился на столе за спиной, а то
бы Илга удивилась больше - испугу и злости в его глазах. А он видел ее лицо,
оно было растерянным и усталым, и не нашел он в нем прежней твердости,
раздражавшей его.
- Глупо все получилось, - сказал Тумаркин, - поздно мы обернулись, а
бревно...
Скрипнула дверь.
Терехов вошел в теплушку и замер тут же, наткнувшись глазами на Илгу. И
она почувствовала его появление, обернулась, двинулась сразу к Тумаркину,
словно недоисследовала его, а теперь спохватилась, но только лишь ватник
поправила у Тумаркина под головой, и по оленьим пугливым движениям ее и по
неловкости мокрого Терехова, не знавшего, что делать ему, как не знают, куда
девать руки, Олег понял, что между ними что-то произошло, а что... Впрочем,
тут же Олег подумал: мне-то на все наплевать...
- Я сухую одежду принес, - сказал Терехов куда-то в сторону, -
пропустили мы всю ту гущу... Пореже вроде пошли... Слышишь, Олег? Полегче
стало...
- A? - спохватился Олег. - Что? Да-да... Это хорошо...
Потом Терехов еще говорил что-то ему, Тумаркину и Илге, но Олег не
слышал его, он опустился на лавку, и все ему было безразлично, и он думал об
одном: как только спадет вода, как только подсохнут бурые дороги, после
дождика в четверг, завтра или послезавтра или когда там, насколько у него
хватит терпения, нет, оно уже кончилось, завтра или послезавтра, после
дождика в четверг, сядет он с Соломиным и Испольновым в машину, и прощай
все, он уже не может, не может, поймите это, не будет машины, он уйдет
пешком, по сопкам, по сопкам, по горбатым проклятым сопкам.

24

Утром Терехов договорился с Рудиком устроить в столовой собрание не
собрание, а так, разговор по душам островных жителей. "Будет сделано", -
кивнул Рудик.
Рудик уходил, и грязь летела из-под его ног, а Терехов не двигался,
никуда ему не хотелось идти, ни о чем не хотелось думать, а единственным
желанием было ленивое и безнадежное - отоспаться. Все, что он полагал
сделать, начиналось со слов: "Вот отосплюсь...", и верилось, что сегодня он
сможет свалиться на постель и дрыхнуть на совесть, изгнав из подсознания
осточертевшее ожидание тревоги.
Сегодня на небе было солнце и не было облаков, и голубизна казалась
естественной, будто бы и вчера, и позавчера, и неделю назад загорали
сейбинцы на лежаках и в плетеных креслах и никакие серые пятна не отравляли
их летнего состояния. Погода изменилась внезапно, внезапность была привычным
орудием природы в здешних местах, и кто знал, не решила ли она позабавиться
и не включит ли она через полчаса свой бесконечный душ. Но сейчас светило
солнце, солнце, и раз уж ему дали свободу, оно жарило, сушило промокшие
плащи и ватники, паром подымало воду из луж.
Но, может быть, и вправду кончились дожди, и Сейба успокоится, и
начнется сладкая жизнь, сухая жизнь, и за столовой на травяной плешке,
очищенной от кочек, удастся постучать футбольным мячом. Терехов заулыбался,
представив себе фантастическую картину, и вспомнил о своем обещании -
поработать как следует с ребятами на тренировках, чтобы не проиграть
кошурниковцам.
Час назад он не улыбался, и Рудик Островский не улыбался, и члены
комитета не улыбались. В сырой прорабской комнатушке Терехов рассказал им о
мосте, о Будкове, о разговорах с Испольновым и Чеглинцевым. Здесь и решили
устроить собрание, все на нем выложить и попросить у людей совета, как быть.
Мысли и желания Терехова были вялыми, время от времени он, как бы
спохватываясь, вспоминал о Наде и о вчерашнем разговоре с ней и думал: "Надо
все решить нам с ней", понимая прекрасно, что сегодня он не способен делать
что-либо, предпринимать или решать. Но когда Рудик явился к нему в комнату и
сказал: в столовой собираются люди, Терехов подумал, взволновавшись вдруг, о
том, что на собрании будет Надя. "Иду, иду, - сказал он Рудику, - сейчас вот
бумаги соберу..."
- Да, - спохватился Терехов, - а Испольнов придет? Ты говорил с ним?
- Он отказался.
- Ладно, - нахмурился Терехов, - черт с ним!
Столы в зале не сдвигали, как стояли они, так их и оставили, стульев
хватило всем, на вырост поселка была рассчитана точка питания. Кумачом
пластиковые квадраты не покрывали, Рудик с Тереховым уселись в углу, будто
бы ужинать пришли, и в трибуне с толстобоким графином не нуждались.
- Тише, тише, - начал Рудик, - устали, устали, а на разговоры, я
чувствую, энергии хватает... В общем, просьба послушать, что нам скажет
товарищ Терехов.
- Я ненадолго... - встал теперь Терехов.
Он запнулся, потому что понял, что для разгона начнет говорить
необязательные пустые слова и потом от этой неуверенности и все его главные
слова будут неуверенными и дойдет ли суть их до ребят так, как ей следовало
бы дойти? Он почувствовал, что волнуется, и это было для него
неожиданностью, он обвел взглядом ребят, увидел Чеглинцева, Севку, старика
сторожа, посчитавшего, наверное, что в обязанности его входит и посещение
собраний, увидел Надю, и ничего не случилось с ним, когда он увидел ее, а
волнение его не прошло, и оно пугало его. Нежданная пришла вдруг мысль о
том, что эту клеенку с лебедями надо все же из столовой убрать, пусть даже
прораб Ермаков и обидится. Подумав об этом, Терехов сказал:
- В общем, так... Может, для многих это покажется удивительным, но я
постараюсь доказать, что никакой тут фантастики нет. И перехлеста нет...
И он стал излагать по порядку и то, как, прыгнув в первый день
наводнения в сейбинскую воду, ощутил удары маленьких камушков, и то, как
снимали черепа ряжам, и то, как копался он в бумагах коричневого сейфа и что
там обнаружил, и о разговорах с Чеглинцевым и Испольновым, естественно, не
позабыл. Вот только о беседе с Ермаковым не вспомнил, не захотел поминать
имени прораба и его слов, а был соблазн. Говоря все это, Терехов ловил себя
на том, что говорит он отвратительно, нудно и монотонно, бубнит, совершенно
не чувствует отношения ребят к его словам, не видит их лиц, не слышит, шумят
ли они возмущенно или молчат, осуждая Будкова, а может быть, и его,
Терехова, за то, что вынес на их обсуждение пустяковый, не стоящий того
вопрос.
С ним бывало такое не раз, он умел вести разговор на ходу, когда люди
окружали его, спорили и шумели, а вот речи у него не получались, словно бы
отключался он от того, что было перед ним, и нес свою тяжкую ношу без
удовольствия, желая побыстрее свалить ее все равно куда. И теперь, отбубнив,
отбарабанив проклятые слова, он сел на стул с горестным сознанием, что
провалил дело, надо было Рудика попросить выступить сегодня.
В столовой было тихо.
- Да, - сказал Терехов, - я кратко... Может, кто-нибудь другие факты
приведет или оспорит... Слова мои в чем-то может подтвердить Чеглинцев.
Испольнов не пришел...
- Испольнов здесь, - услышал Терехов.
- Здесь, да?
- И Соломина привел, - сказал Испольнов.
- Да, да, - закивал Соломин, привстал даже, поклонился обществу, словно
представили его официально.
- Вот, - сказал Терехов, - и Испольнова можете кое о чем спросить.
- А я отвечать не буду, - буркнул Испольнов. - И ты от меня ничего не
слыхал. Никакого у нас с тобой разговора не было. Фантазия у тебя богатая.
- Да? - растерялся Терехов. - Фантазия? А зачем ты сюда пришел?
- Дома скучнее.
- Ну повеселитесь.
В зале шумели. Рудик стоял возмущенный, Терехов взял Рудика за руку,
успокаивая его: "Ничего, ничего, оставь его. Пусть развлечется..." А сам
понимал - собственное его спокойствие, - а он был уже спокоен, - или даже
безразличие идет не от стальных нервов, а от усталости. Впрочем, вчера тоже
были усталость и равнодушие, а не выдержал-таки, поднялся, пошел к
осточертевшему мосту, мог бы и не ходить, там и без него все знали, что
делать, и делали, как умели, и его отсутствие или его приход ничего изменить
не могли, да и не изменили.
- Кто просит слова? - сказал Рудик.
Слова никто не просил, не привыкли слова просить, просто шумели и все.
Возмущались Будковым или не верили про Будкова, уважаемого человека, а всего
больше возмущались Испольновым, позволившим себе устроить цирк, благо что
сидел рядом с ними и ухмылялся.
- Чего тут слова просить, - встал тяжелый и круглый, как гиря, штукатур
Козлов, - действовать надо. Делегацию к начальнику строительства
отправить... Или письмо написать... Все подпишемся...
- А если я пошутил? - возмутился Терехов. - Если я такой остряк? Если я
человека оклеветал! В корыстных целях. Или по ошибке?..
- Сначала, - вскочил Воротников, - мы должны убедиться, что его слова
справедливы, а потом уж рубить...
- Я предлагаю так, - сказал Рудик. - Пусть каждый ознакомится с
документами, которые у Терехова есть, пусть каждый их на зуб попробует.
Потом, я думаю, нужно комиссию избрать, она все проверит и уточнит, а тогда
мы и будем действовать... Как вы считаете?
Рудика поддержали. Рудик, довольный, разъяснял в подробностях свое
предложение, а мысль его рвалась дальше; бумажки, отобранные Тереховым,
пошли по рукам, и сейбинцы смотрели их, спорили.
И хотя разговоры еще шли и слышалось разное, в том числе: "Не может
быть, зря на Будкова...", "Ну и подумаешь, что тут такого...", хотя больше
занимали людей сейчас не сами факты, выложенные Тереховым, а их собственное
отношение к Будкову, теплая инерция человечьей доброты, не желающая верить в
плохое, хотя все это жило и шумело в столовой, Терехову стало ясно, что дело
сегодня, пожалуй, дальше не сдвинется, надо было ждать суждений комиссии,
которую тут же выбрали. И когда говорить уже вроде стало не о чем, а
расходиться не хотелось, заряд возбуждения не был растрачен, тогда и
вспомнили о ребятах из бывшей бригады Испольнова. Теперь внимание зала
переключилось на них, они сидели растерянные, смущенные, говорили с оглядкой
на Испольнова, они ничего не знали, Будков с ними разговоров откровенных не
вел, может, и накидывал им Будков деньги, только они не ведали, за что и
когда получали они прилично, довольны были, но и работали как сволочи. А в
ряжи действительно гравий клали.
Их корили, и парням было стыдно, но они поглядывали на Испольнова,
словно боялись его или указаний от него ждали, а Испольнов ухмылялся -
видимо, воспитал он к себе почтение, страхом подбитое, и исчезнет ли оно с
уходом Испольнова или останется черноземом для новых всходов, это еще надо
было понять. Устав, поговорив, в зале замолчали, и Терехову показалось, что
никто не понимает всей глубины случившегося, как понимает он, никто не
относится к нему столь болезненно, как он, он огорчился, но тут вскочил Олег
и начал речь, пламенно и страстно, как он умел, слова его были о том, что
чувствовал Терехов, но эти слова были в тысячу раз ярче и точнее
тереховских, и воронки от них были глубже и чернее, и, когда Олег кончил,
все зашумели, поддерживая его, и Терехов был растроган, был благодарен
Олегу, он восхищался им и все повторял про себя: "Какой молодец! Какой
молодец!"
Теперь можно было поставить точку, но опять не стали расходиться, а,
помолчав, принялись говорить вещи, к теме нынешнего собрания не имевшие
отношения. Давали Терехову советы, как ему себя вести и у кого искать
поддержки, высказывали соображения, о чем письмо написать в редакцию, одним
делом с мостом не ограничиваться. Много было предложено мелочей, но говорили
и важные слова и среди них об электрификации дороги и об использовании
сваленного на просеках и станционных площадках леса. Электровозам предстояло
таскать составы в Саянах, но дорога строилась пока обычная, поставить серые
железобетонные опоры и протянуть над полотном провода предполагали после
сдачи дороги, а это было невыгодно, и годы пролетели бы даром. Разговоры о
том, что строительство дороги необходимо совместить с ее электрификацией,
велись давно, но велись между собой, а не с трибун, теперь же сейбинцы
предлагали решение собрания отправить куда надо, может быть даже в
правительство. Собрались подсчитать и во что обходится сваленный лес,
который никем не вывозится и гибнет на просеках, как его использовать - надо
было продумать.
Рудик кивал, быстренько заносил предложения в блокнот, исписывал
страницы крупными буквами, а Терехов надеялся на память.
- Будем кончать? - встал Терехов.
- Пора...
- Кончать надумали? - поднялся Испольнов. - А вы только начали...
Он направился к выходу, и Соломин поспешил за ним.
Плечи у Испольнова были крутые, а шея - тугая, борцовская. Все глядели
ему в спину, притихли.
Обернулся Испольнов у выхода, засмеялся, не деланно, а с удовольствием,
Терехов понял это, и Соломин заулыбался, глядел не в зал, а на Испольнова.
- Планы составляете! - смеялся Испольнов. - Зубы не обломайте!
- Ну, ты! - вскочил Чеглинцев.
Он бросился было за Испольновым, взбунтовавшись, словно бы желая
отомстить за свою прежнюю жизнь, придавленную тяжкой Васькиной лапой, но
издевающиеся глаза Испольнова остановили его, осадили его, подавили бунт.
- Не надо! - глухо сказал Терехов. - Оставьте его.
А на улице глаза слепило солнце, обещанием зноя поблескивали голубые
лужи.
Терехов спустился к Сейбе.
Бревна все еще плыли, и шесты тыкались в их корявые бока, но работы у
шестов было меньше.
Горбина насыпи чуть-чуть подросла, Сейба устала и начинала отступать.
Наверху, у склада, Терехов увидел чеглинцевский самосвал и самого
Чеглинцева, исследовавшего мотор. Терехов остановился возле машины, самосвал
был помят, бедняга, и Терехов прикинул, во что обойдется ремонт.
Чеглинцев выпрямился, сказал с досадой:
- Как бы в капитальный его не отправили!
- Ничего, - сказал Терехов успокаивающе, - ничего.
Ему был дорог этот небритый парень, удалой молодец из незаписанных
былин, и за то, что вчера бились они с Сейбой, и за сегодняшний бунт, и за
то, что решил он остаться в Саянах, словно бы братом стал, и Терехову
хотелось сейчас высказать это Чеглинцеву, но он не нашел слов и промолчал.
Он уходил в поселок, и ему было хорошо, потому что он вспоминал
чувство, испытанное у чеглинцевской помятой машины, и улыбался, а затем стал
думать о Будкове.
Он решил, что завтра или послезавтра, когда вода спадет и дороги
немного просохнут, нужно будет послать к Будкову человека, который бы не
только установил связь с Большой землей, но и дал бы Будкову понять с
достоинством и умом, что его дела на Сейбе известны. И он понял, кого он
пошлет лучше всех объявить Будкову "идем на вы", а Терехов был сейчас
убежден, что сделать это необходимо, так порядочнее и честнее; объявить
"идем на вы" лучше всех мог Олег Плахтин.

25

- Терехов, а ты соня! Пятнадцать часов давишь...
- Пятнадцать? Чего?
- Ладно, спи дальше. Вода спадает...
- Нет, серьезно? - сказал Терехов, испугавшись. - Пятнадцать часов?
- Смотри, - Севка протянул ему будильник, - ты свалился вчера в
восемь...
- В восемь? - расстроился Терехов.
Он скинул ноги на пол, суетливо начал натягивать майку, потом правой
рукой стянул со спинки кровати брюки и, вздыхая, покачивая головой,
приговаривая: "Вот тебе раз... вот тебе раз...", стал всовывать шнурки в
кеды.
- Ты торопишься куда-то? - спросил Севка. - На поезд опаздываешь?
- На поезд, на экспресс...
- Я тебе без шуток. Спешить некуда.
- Хотя да, - сообразил Терехов, - куда теперь спешить... Зря ты меня
разбудил...
- Я тебя не будил...
- Куда ты собираешься?
- Сторожа перевожу. Старик по внукам соскучился. Ночь, говорит, я
отстоял, днем и дома могу побыть.
- Потом Олега перевезешь. Он - к Будкову.
- Ладно.
Севка пытался улыбаться, но улыбка у него была странная, словно бы он
ею прикрывал что-то и боялся, как бы не свалилась она картонной маской с
развязавшимися тесемками. Хрупкий, с разломившимися белыми прядями, он
выглядел беззащитным мальчишкой, обиженным кем-то, и Терехову стало жалко
его.
- В воскресенье, - сказал Терехов, - я тебя смогу отпустить в Абакан.
- В Абакан?
- Девятый том Соловьева стоит там на полке.
- Да, да, девятый том. Надо съездить, - обрадовался Севка, обрадовался
слишком торопливо и шумно и сам понял, что перестарался.
- Что-нибудь случилось, Севк? - спросил Терехов.
- Ничего не случилось, - хмуро сказал Севка, - пойду, старик ждет.
Терехову хотелось верить ему, потому что в окно било солнце, и
казалось, что все невезения и тяготы остались в пасмурном прошлом, а теперь
начинается жизнь чудесная и улыбчивая. Но он смотрел Севке вслед и снова
жалел его, а почему, и сам не знал.
Впрочем, через полчаса на улице, под голубым и теплым уже небом, он
забыл о Севке, а стоял и думал: "Как хорошо!" И все, чем он жил последнее
время, казалось ему омытым лучами солнца, все ушло куда-то в спокойную
страну Забытья, а думалось только о радостном.
И тут он вспомнил о вчерашних своих ощущениях у чеглинцевской машины и
снова пожалел, что не сказал ничего Чеглинцеву, не нашел слов, которые были
бы как пожатие руки.
Из общежития напротив вышла Илга, Терехова она вроде бы и не заметила,
прошагала по той стороне улицы, по доскам, с клетчатой красной сумкой в
руке, прошагала, наверное, в столовую, но общежитие было не ее, а вышла она
из него, как из родного дома, и это Терехова удивило.
Потом ему пришлось вспомнить об Илге и сказать самому себе: "Ах, вот в
чем дело", но это было через час, когда он уже пообедал и встретил на улице
четырех девчат и среди них Веру Созину.
Созину Терехов терпел с трудом, с первого дня знакомства отношение к
ней было окрашено неприязнью, причины которой Терехов и не пытался
доискаться. Просто не нравился ему голос ее, ее торопливые слова, и не
нравилось то, как она жалела всех, за жалостью ее пряталось злорадство, и
то, как она успевала узнать о случаях невероятных и растрепать о них всем, а
вести ее, к сожалению, потом подтверждались. И сейчас по тому, как она
таинственно и с удовольствием молчала, пока девчата пересмеивались с
Тереховым, и по выражению ее глаз: "Говорите, говорите, а я вам такое
скажу...", Терехов понял, что она разрушит, развеет по пылинкам все
радостное в нем. "Ты уж только молчи, - думал Терехов, - ради бога,
молчи..."
- Да, - сказала вдруг Созина, - очень интересно получается, очень
интересно...
- Что? - не понял Терехов.
И тут же осекся, спохватился, не надо было ему спрашивать, открывать
тем самым созинские шлюзы, молчал бы уж или сбежал сейчас по делам; впрочем,
Созина все равно отыскала бы его и выложила бы правду...
"Она как наркоманка, - подумал Терехов, - вон как глаза заблестели".
- Очень интересно получается... Илге сегодня пришлось ночевать у нас...
Все кровати у нас заняты, и она, бедная, спала прямо на полу... Так мне ее
жалко было... Конечно, Илга...
Тут она остановилась и выразительно посмотрела на Терехова, словно бы
знала о нем такое, чего не знали другие; впрочем, она не осуждала его, а
просто подчеркивала: "Да, да, нам все известно, все..."
"Илга? - насторожился Терехов. - При чем тут Илга?" Он глядел на Созину
с неприязнью и даже с брезгливостью, но был растерян и невольно обернулся,
не собрались ли вокруг слушатели.
- Конечно, Илге ничего не оставалось, как сбежать из этого ада, из
этого бардака... Чеглинцев вечером напился, явился к этой... к Арсеньевой,
нашей непорочной девушке, стал ее поить... Илге и пришлось уйти, сбежать