Орлов Вадим. После дождика в четверг

сидел Будков, довольный собой и спокойный, и этому процветающему человеку,
которым Олег еще два дня назад восхищался, этому предателю, надо было
объявить войну, надо было объявить и показать, на чьей стороне правда, а
стало быть, и сила.
Олег шагал быстро, он знал эту дорогу и понимал, что не успеет прийти к
Будкову засветло, ночь выбросит свою плащ-палатку и устроит ему темную. Он
знал и то, как не сладко ночью одному в тайге, да в такой, как у них,
непуганой, но предчувствие будущих опасностей Олега не пугало, наоборот, оно
подстегивало его, и знакомое Олегу хмельное состояние порыва волновало его.
Он шагал, разбрызгивая бурую воду из не высохших еще луж, радовался, когда
дорога под его ногами была твердой, не сейбинской размазней, но и скользкие
метры не задерживали его, и смотреть на отстающие тихие великаны было
хорошо. "Ах, как здорово все же в тайге, воздух какой! - думал Олег. -
Никуда уже отсюда я не уеду, не смогу. И как здорово жить на земле! Как
здорово!" Он думал о своих спутниках - ленивом Шарапове, дремлющем сейчас,
наверное, в кузове на сенной подстилке, и неудачливом шофере - и усмехался
над ними добродушно, а сам был доволен, что шагает по тайге.
Так он прошагал часа два, нет, точно два часа, он поглядел на
циферблат, солнце уже унырнуло за сопки, и темень потихонечку, сначала
акварельной, несмелой, а потом уже и густой синевой, принялась затягивать,
околдовывать землю. Дорога все петляла в тайге, вскоре, наверное, собиралась
лезть вверх астматической старушкой на сопку Барсучью и своими
нерешительными и долгими шагами могла задержать и утомить Олега. Мышцы ног
уже побаливали, и в спине что-то снова ныло, как в ту осадную ночь, но Олег
не утишал свой шаг. Дорога и впрямь пошла вверх, значит, уткнулась в
подножье сопки, и тут Олег вспомнил об обходной тропе на перевал, он знал ее
по прошлогоднему воскресному турпоходу, ему и в голову не приходило, что он
может не найти тропу или сбрести с нее в сторону, он был уверен сейчас в
себе и в своей удачливости и, постояв минуту на дороге, словно бы перекурив,
шагнул в синюю гущу насупившихся деревьев.
Потом, когда он блуждал в лесной черноте и роса промочила его одежду, а
камни и кривые голые ветви, на которые он падал, обкорябали его, он мог, он
должен был проклинать себя сто раз, сто раз называть себя идиотом и в конце
концов свалиться в отчаянии в мокрую траву на черную землю, но он все шел и
шел, он все лез в гору и все говорил себе: "Я должен добраться до Будкова, я
доберусь до него... Иначе я ничто".
Сколько он так карабкался, падая и все же вставая, и куда карабкался,
он не знал, ему казалось, что он уже оседлал сопку, но куда ему идти дальше,
вправо, вперед или влево, он не мог понять, и, когда наступила, взяла свое
минута отчаяния, он махнул рукой и решил, что пойдет влево, там где-то внизу
ему померещился шум реки, к тому же он еще верил в нынешнее свое везение. И
через полчаса с крошечной проплешины впереди внизу он увидел огни поселка.
Он остановился и даже присел на корточки от неожиданности.
"Ну все, - сказал себе Олег. - Теперь-то я дойду".
Теперь он и вправду должен был дойти, и, хотя долго еще огни не
приближались к нему или он не приближался к ним, он не пугался, наоборот,
стал спокойнее, позволял себе идти медленнее, потому что силы его были на
исходе, а кто знает, что там ждало его впереди, может, завал какой, а может,
ручей, да пусть хоть трещина в земле, хоть пропасть, хоть Ниагарский
водопад, все равно он обязан был добраться к Будкову.
Ох, как он ненавидел сейчас Будкова, как возмущался его предательством,
ведь Будков был человеком одного с Олегом поколения, ну почти одного! И чем
ближе Олег подходил к поселку, тем резче и яростнее Олег думал о Будкове, и
в воображении его проносились видения разговоров, которые его ждали впереди,
он переживал эти разговоры, бросал реплики за Будкова и отвечал начальнику
поезда, уничтожая его, он понимал, что в сегодняшнем решительном его
переходе силы ему дала именно его ненависть к той самой скверне, очищать от
которой революцию он считал делом всей своей жизни.
Поселок спал, лаяли собаки, пары жались к черным коробкам общежитии.
Олег шагал к конторе, словно Будков сейчас сидел там и ждал его. На двери
конторы висел замок. Рядом в домике у радиста Пытлякова, знакомого Олегу еще
по Курагину, светлели окна. Олег постучал.
- Олег? Заходи, заходи. Здравствуй. Ты откуда?
- Где Будков?
- Что у вас случилось?
- Ничего не случилось. Просто нужен Будков.
- Ночь же... Да и уезжал он днем в Кошурниково...
- Вот черт, - устало осел Олег на табуретку.
Потом, когда он укладывался спать на полу, покряхтывая и морщась, ныло
все тело, а ноги были в синих волдырях, он снова представлял себе разговор с
Будковым и видел Будкова жалким и растерянным.
"Все же хорошо, что я дошел", - подумал Олег, ныряя в сон.

28

- Здесь герой, да? Спит?
- Спит, спит еще...
- Ну, пусть спит... Молодец он какой...
Слова эти были произнесены шепотом, и дверь руки человека, только что
прошептавшего эти слова, старались закрыть без звука, без скрипа, но Олег
все услышал и приподнял голову.
- Спи, спи, - сказал Пытляков.
Он сидел на табуретке у окна и штопал носки.
- Это кто был? Будков?
- Будков, - кивнул радист. - Ты чего вскочил? Спи. Я тебе не буду
мешать. Шестой час пока...
- Шестой час? - сказал Олег, опускаясь на свою солдатскую постель.
- Давай, давай, - проворчал Пытляков, - спи.
И хотя Олег собрался бежать за Будковым и начать разговор тут же,
немедля, не дать Будкову и минуты былой безмятежности, перейти в первую же
атаку, он вдруг подумал, что спешить не стоит, а надо подготовить себя к
действию, он снова, укутавшись одеялом, закрыв глаза, принялся вести
разговор с Будковым, тайный, вести с удовольствием, но вскоре слова стали
повторяться и путаться, и Олег задремал.
Он проснулся и понял сразу, что проспал все на свете, и Терехову стоило
подыскать другого посла, желтые жаркие пятна окружали его постель, плавили
пойманные ими пылинки, жгли Олегу спину и бок.
Пытляков возился с рацией.
- Вставай, - сказал он, - беги в столовую. Она уже закрыта до обеда, но
Будков велел оставить тебе завтрак. Там сидит такая повариха, Нюра, ты ее не
знаешь, да? Ну, в общем, увидишь, она тебя ждет...
- Будков заходил? - спросил Олег, натягивая брюки.
- Раза два. И еще тебя спрашивал один мужчина, ваш, сейбинский.
Шарапов, что ли... Есть у вас такой?
- Есть...
- Он сказал, что пошел по делам и к вечеру вернется. И машина тут...
- Вот черт, - вздохнул Олег, - а я сплю...
Аппетита у Олега не было, но он снова сказал себе, что спешить ему не
надо, а надо подготовиться к действию, и потому он старательно и долго
пережевывал кусок жареной печенки. Повариха Нюра хлопотала вокруг него и
улыбалась ему, потому что сам Иван Алексеевич сказал ей про Олега добрые
слова и попросил обслужить его со вниманием.
- Да, сам Иван Алексеевич приходил два раза, все беспокоился, он у нас
такой...
Муха вилась над куском хлеба, отъевшаяся и наглая, и каждый раз, когда
Олег отгонял ее, она пролетала над левым его ухом со скандальным своим
звуком, чтобы вернуться через секунду.
День был жаркий, и по улице по выбеленным солнцем деревянным тротуарам
Олег шел не спеша, будто разморенный, а на самом деле он почувствовал вдруг,
что волнуется и что не очень веселое занятие ждет его впереди.
Тогда он подумал, что стал чересчур благодушным, как будто бы все
простил Будкову и все забыл, как будто бы забыл, что по вине этого
распрекрасного Будкова, по милости его мучались сейбинцы не один день и не
одну ночь, мокли в леденящей и грязной воде, а Тумаркин, тихий парень с
черными, жалеющими мир глазами, лежит в Сосновской больнице, и кто знает,
как срастутся поломанные его ребра. "Ничего, ничего, - сказал себе Олег,
злость и решимость возвращались к нему, - сейчас наш Иван Алексеевич
запляшет, сейчас он узнает, что думает о нем народ". Доски тротуара
сворачивали вправо, к конторе, к зеленому непременному штакетнику, к
вздыбившейся муравейником клумбе с анютиными глазками.
Контора размещалась в обычном бараке, раньше, при Фролове, управленцам
было просторнее, но когда пришел Будков, он решил отдать полдома под школу.
"Ничего, потеснимся, чего нам, чиновникам, - сказал он тогда, - а ребятишкам
заниматься пока негде". Впрочем, сейчас было лето, уроки кончились, в
классах копошились кружковцы, школа стала ребячьим клубом. Олег шагнул в
сырую темень здания, свернул влево, за спиной его остался шум ребятни.
Предбанника у Будкова не было, и секретарши не было, не дорос еще, но
табличка "начальник СМП" на зеленой клеенке двери висела солидная.
Будков сидел над бумагами за столом.
- Олег! Наконец-то! - шумно обрадовался Будков, встал стремительно,
так, что ручка катанулась по настольному стеклу и свалилась на пол, оставив
кляксу.
Он бросился Олегу навстречу, обнял его, смеялся, приговаривая:
- Ну молодчина, ну молодчина!..
- Проспал я, - хмуро, оправдываясь, сказал Олег.
- Ничего, ничего, нынче воскресенье, садись, рассказывай, как там?
- А что рассказывать-то? В порядке все...
- Сам понимаешь, мне все подробности интересны... Не чужие ведь... Как
там Терехов?
- Терехов? Как все...
Олег глядел на Будкова, оживленного, суетящегося, глядел на то, как он
сигарету скачущими тонкими пальцами вытягивал из пачки, и понимал, что он и
вправду обрадован его появлением в поселке, и вправду волнуют начальника
поезда все мелочи сейбинской жизни, и то, как там Терехов, и то, как там
другие знакомые Будкову люди. Он глядел на Будкова и чувствовал, что,
несмотря ни на что, несмотря на все его логические построения, несмотря на
все слова, грозные, но справедливые, которые ему еще предстояло начальнику
поезда сказать, видеть Будкова было ему приятно. Будков сидел свежий и
выбритый, снежная рубашка его и галстук с отливом напоминали Олегу о иных
днях и иных местах, рубашка сидела ладно, был начальник поезда ловок,
подтянут, худощав и жилист. Жаркий день прошлого лета вспомнил Олег,
купались они однажды вместе в Кизире, смотрел тогда Олег на Будкова,
смеющегося, шумного, прыгавшего от избытка сил на сырой гальке, смотрел на
его сухие, эластичные мышцы, коричневую кожу, волосатый торс культуриста и
думал: "Страстный он мужик, наверное..." И сейчас ему доставляло
удовольствие видеть энергичное и умное лицо Будкова, живые его
доброжелательные глаза, искренний интерес в них ко всем событиям сейбинской
жизни. "Мало ли кто мне приятен, - подумал Олег. - Надо помнить, кто он
есть, понял?"
- А Ермаков, Ермаков как? Ты видел Ермакова?
- Нет, я в больницу не заходил, - сказал Олег, - но наши бывают у него.
Вроде поправляется Ермаков.
- Кормились-то хорошо в эти дни? Не голодали?
- Не голодали...
- Ну добро, ну добро... И мост, говоришь, стоит...
- Стоит...
- Я уж хотел выпрашивать вертолет, чтобы к вам добраться... Но вот не
удалось... Хоть сердце и ныло, а верил, что у вас хорошо будет... Нет, на
самом деле все в порядке? А? Не успокаиваешь?
- Чего успокаивать-то? - вырвалось у Олега, и он, неожиданно для себя,
улыбнулся. - Взрослые ведь мы люди...
- Ты не смейся. Я всерьез. Сегодня ночью из Кошурникова вернулся.
Завтра к вам поеду. В крайнем случае послезавтра.
- Милости просим.
Будков вдруг заулыбался смущенно, словно бы признавая слабостью свой
неспокойный интерес к сейбинским событиям, застенчивая, нечаянная улыбка эта
сделала лицо его ребячливым и добрым, знакомым Олегу, и Олег подумал, что
вот этому приятному ему человеку он ничего не сможет выложить достойно, и
Терехову надо было и вправду отправлять другого гонца. "Ничего, ничего, не
все сразу, - пообещал себе Олег. - Надо собраться". А Будков все
расспрашивал Олега о наводнении и сейбинцах, и Олег отвечал ему на все
вопросы обстоятельно, не спеша, терпеливо, умалчивая пока о главном. Он все
ждал, что Будков не выдержит сам, выдаст себя, наткнется, напорется своими
вопросами, своим беспокойством на темную историю сейбинского моста, и тогда
уж Олег возьмет свое, поведет разговор по исследованному им в мыслях пути,
не сделает ни шагу назад. Но Олег все еще ерзал на стуле, и, как ни хмурился
он, его обезоруживала застенчивая радость Будкова, не так уж плохо иметь,
черт возьми, начальника поезда с таким обаянием, бывают начальники и в сто
раз хуже, а этот, взволнованный твоими заботами и довольный твоими делами,
был сейчас как брат.
- Сапоги вы подсушите, ватники в шифоньеры спрячете, вон какое солнце,
у мух вторая молодость началась, - говорил Будков, запрокидывая голову,
предлагая смеяться, короткие волосы его, зачесанные набок, касались голубой
стены, - летняя жизнь пойдет!
- Да, ребята не ради премий трудились, но, может быть, теперь, когда
все позади, не мешало бы и премировать их, там ведь и сверхурочные часы
были, - сказал Олег, вспомнив наказ Терехова.
- Непременно, непременно, - закивал Будков и в блокнот свой ручкой
чирканул, чтобы, не дай бог, не запамятовать, - это уж по справедливости
будет, и так уж государство, честно говоря, с нами скупится, разве за наши
условия такие гроши платить надо! Словно мы из Сочи в Адлер дорогу ведем. -
Он помолчал, словно обмозговывая что-то, и добавил серьезно: - Премия будет.
- Вот и хорошо, вот и спасибо, - сказал Олег, радуясь за ребят, что
получат премиальные, и тому, что сможет завтра рассказывать на Сейбе, как
сумел он прижать начальника поезда и выбить, несмотря ни на что, заслуженные
наградные.
- Это вам спасибо, - улыбнулся Будков, - я понимаю, какой у вас там бой
в Крыму был.
Олег вдруг почувствовал, что последние их слова, весь этот обмен
любезностями, расшаркивание с глухим стуком шпаги, неуклюже шлепнувшей по
полу при очередном реверансе, еще больше отдаляют мгновение решимости, и
хватит, хватит тянуть резину, иначе он и вправду ничтожество. Он нахмурился
и сказал:
- Кое за что вы и впрямь должны нам спасибо сказать.
- Что? - не понял Будков.
- Открытие мы одно сделали, - сказал Олег, волнуясь.
- Что ж ты до сих пор молчал?.. - проговорил Будков заинтересованно.
- Так, к слову не пришлось, - буркнул Олег. - Видите ли, меня
уполномочили...
И тут он начал, и тут он выдал этому Будкову, тут он все ему высказал,
все, что надо было высказать, все, что им было приготовлено, ничего не
забыл, раза два посматривал в записную книжку, так, для видимости, для
солидности, шелестел страницами, хотя никакой нужды в этом не было, все
цифры помнил он, как робот, как будто напичкало его собрание перфокартами,
все он помнил и ни о чем не забыл сказать. Все шло хорошо, хотя в приступе
воодушевления Олег не видел бледного, позеленевшего, наверное, лица Будкова,
не чувствовал его, но ощущение это Олега не сбивало, не могло подставить ему
подножку, он знал, что Будков сейчас огорошен, разбит и полки его бегут в
беспорядке. И чем дальше говорил Олег, чем резче звучал его голос, тем
большее наслаждение получал он сам, и, конечно, не от решительности
собственного голоса и не от своего умения быть смелым и сильным, а оттого,
что он выступал от имени справедливости, и справедливость нынче должна была
одержать верх. Шпага, пять минут назад глухо стукавшая по полу, была вырвана
из ножен и с Д'Артаньяновой удалью теснила противника к стене, к колоннам с
витыми листьями, резанными из камня, нет, вовсе не шпага была в руках Олега,
а копье, в шершавинках стали, чуть нагретое его рукой копье Пересвета, и
белый нервный конь нес его прямо на страшного Мамаева всадника, а тысячи
воинов, укутанных кольчугами, замерли за его спиной, прятали тишиной надежду
и ярость, нет, и не копье это было, а прыгающая, подожженная рассветным
солнцем шашка, и белые, отстреливаясь, уходили к синему, влажному еще
лесу... Да, мы ничего не можем простить или забыть, не можем это дело
оставить просто так, и я уполномочен вам это передать...
- Говори, говори, я слушаю, что ж ты остановился?
- Что? - сказал Олег.
- Говори, говори дальше...
Теперь Олег увидел лицо Будкова и его глаза, явился живой человек и сел
напротив, руки сложив перед собой на столе, и явление его Олега смутило и
озадачило.
- Вроде все, - растерянно сказал Олег.
- Все? - не поверил Будков.
- Все, - Олег даже пожал плечами.
Он устал, выложился, был опустошенным, не знал, что ему говорить еще,
но самым неприятным и странным было сознание того, что дальнейший разговор
был ему вообще неинтересен.
- Ну если все... - сказал Будков и встал. - Молодцы, что не затаили это
в себе, - добавил он, направляясь к окну.
Несколько секунд видел Олег его лицо и не мог не заметить преображения
начальника поезда. Будков повзрослел и помрачнел, все мальчишеское ушло, и
ступал он тяжело и неловко, словно бы пошатываясь, куда девалась его
спортивная пружинистая походка. У окна он остановился спиной к Олегу,
вытащил сигарету и закурил.
- Жара, - сказал Будков.
Олег кивнул невольно, хотя должен был бы игнорировать слова Будкова, не
имеющие никакого отношения к делу. "Все же он волнуется, - не без
удовольствия подумал Олег. - Волнуется, да еще как!" И снова пришла тишина,
то есть какая тишина? Это они вдвоем с ним молчали, а сколько звуков билось
о сине-белые стены кабинета, они жили на воле, эти звуки, в томящей жаре -
ревели лихие машины, собаки лениво, скорее по привычке, поругивались с
чужими, под окном кто-то долго нудил о шлаковате, и нудные слова эти не
мешали слышать другие слова, свободный парень шоколадным голосом спрашивал:
"Нет ли у вас пятновыводителя?", а ему в ответ смеялась девчонка: "А зачем
тебе?" - "Ну как же зачем? Пятна с души вывести", и снова был смех, и снова
парень интересовался насчет пятновыводителя, чтобы опять, ко взаимному
удовольствию, повеселиться. Были звуки и в комнате - дурная стрекоза,
крупная, речная, залетела в окно и теперь мыкалась в отчаянии, мыкалась
безнадежно, заставляя Олега морщиться.
- Да, не думал я, что дело такой оборот примет, - сказал Будков.
Он повернулся, сделал два шага к столу и сел и снова был напротив
Олега, глядел Олегу в глаза прежний, жилистый, ребячливый, только несколько
опечаленный.
- Неужели ты, Олег, - улыбнулся Будков, и в улыбке его было чувство
правоты и боль от нанесенной ему обиды, Олег это чувствовал, - неужели ты,
Олег, мог подумать, что во всей той истории у меня был злой умысел?
- Я вроде гонца, - угрюмо сказал Олег, - меня послало собрание.
- Нет, нет, ты сидишь передо мной, а никакое не собрание, и я прошу
тебя ответить за себя, только честно, неужели ты мог поверить, что я
совершил, если хочешь, преступление?
- Я не знаю, - смутился Олег, - тут еще надо разобраться... Но меня
послало собрание...
Он произнес это робко, и, хотя пять минут назад говорил не чужие слова,
а свои, да и теперь ничего не изменилось в его отношении к Будкову, все же
последние его фразы как бы давали понять, что есть у него собственное
мнение, и не такое суровое, но вот собрание поручило ему донести общее
мнение, и он вынужден выполнять волю других людей. Все это было скверно, но
Олег иных слов не добавил.
- Вот видишь, - печально сказал Будков, - ты не знаешь, а судишь так
строго...
- Собрание меня послало...
- Ты не знаешь, и причем многого... И ребята на Сейбе многого не
знают... Хотя бы того, что о гравии в ряжах моста, кому надо, давно
известно... Я доложил... Ты рассуди, был ли смысл втирать мне очки?
Последние слова Будков произнес неожиданно и поспешно, словно только
что придумал их и боялся, что им не поверят, неожиданность эта Олега
удивила, но, впрочем, он тут же забыл о ней.
- Я не знаю, - пробормотал Олег, - тут все надо взвесить...
- Что я, себе дачу, что ли, из этого бута хотел построить, а? Не было
его, и все...
- Я понимаю... Но нас ведь что взвинтило... В бумагах-то вместо гравия
бут был записан...
- Так получилось... И я сгоряча решился... Но в общем-то не моя
инициатива была...
Он помолчал, словно бы давая Олегу время обмозговать, чья там была
инициатива.
- Иного выхода не было, Олег, сейчас долго объяснять, но это так... А
ведь и выгода делу нашему общему вышла огромная... Что касается честности, я
понимаю, это больше всего вас волнует, и это здорово, то тут тоже все
соблюдено. Сейчас я покажу тебе бумаги и копию моей докладной и отчет, в них
записано все, как есть... Сейчас...
Он открыл сейф, порылся в папках, вытащил два подколотых листа,
усеянные цифрами и индексами, непонятными Олегу знаками и сокращениями. Олег
держал листочки, волнуясь, и черные буквы подскакивали, Олег пытался осилить
их смысл, уцепиться за него, но ничего не выходило, и он протянул бумажки
Будкову.
- Понял теперь? - спросил Будков, пряча документы в сейф.
- Понял... - судорожно кивнул Олег.
Он глядел себе под ноги, а ему надо было бы глядеть в лицо Будкова, в
его глаза, тогда он и в самом деле мог бы кое-что понять, но он глядел под
ноги на коричневые крашеные доски, выскобленные тряпкой уборщицы, и думал,
что с двух подсунутых ему листочков запомнились слова странные - бетон,
щебенка и еще что-то, с чего бы вдруг тут писать о бетоне, ему было стыдно,
что он в волнении не смог осилить смысл листочков, а попросить их снова он
не решался, боялся показаться Будкову человеком легкомысленным и тугодумом.
"Да нет, не мог он меня сейчас обманывать, ведь я бы понял все..."
- Нет, все я не о том, - сказал, огорчаясь, Будков. - Прав я там или
неправ - какое это имеет значение... Важно, что мост есть, что мы ворвались
в тайгу на год раньше... Это мало? Нет, старик, это много... Понимаешь,
столько бардака еще в нашем деле, что иногда из высших соображений, кривясь,
мучаясь, приходится идти в обход... Вот твой Терехов Шарапова-то посылает на
дело с сумкой бутылок... Так полагается? Ведь нет... А что делать? Нет, ты
не подумай, что я тут пытаюсь оправдываться теорией насчет целей и средств,
сам знаешь, куда эта теория может привести. Нет, надо знать разумную меру,
компромиссы возможны, но дело должно быть чистым...
Будков говорил еще долго и непривычно для себя ровно, успокоенно, как
будто бы убаюкивал, укачивал Олега, а Олег все думал о тех двух листочках,
пропавших в сейфе, и теперь ему казалось, что слова о бетоне и щебенке ему
померещились, все на тех листочках было точно и относилось к делу, теперь
ему казалось даже, что он помнит все напечатанное на серой бумаге от первой
до последней строчки. В спокойном голосе Будкова, сокрушающемся его
горячностью, Олег слышал теперь укор, и он жалел уже о лихой атаке,
чувствовал себя виноватым, и ему хотелось сказать Будкову что-нибудь
приятное.
- Почему мы так взвинтились, Иван Алексеевич, почему нервничали-то -
потому что устали здорово, вымокли...
Эти слова звучали как извинение, они сводили на нет всю Олегову
пламенную речь, и после того, как Олег сказал их, он сразу же расстроился,
но потом сумел убедить себя в том, что он сейчас искренен и перед Будковым
не заискивает, не такой он человек, чтобы перед кем-либо заискивать, а
сейбинцы погорячились, это уж точно, погорячились, вспыхнули из-за какой-то
ерунды, из-за пустяка, мелкого, как гравий, и его, Олега, заразили своим
заблуждением. Теперь это Олег все понимал, стоило пройти двадцать
километров, стоило взлететь над хлопотливыми сейбинскими буднями, стоило
взглянуть в умные, утомленные глаза Будкова, чтобы понять это.
- Зря ты, Олег, оправдываешься, - улыбнулся Будков, - все вы делали
правильно, я бы и сам на вашем месте возмутился и сюда бы поспешил... Очень
глупо, что так получилось, но я съезжу на Сейбу, все объясню, все улажу...
- Нет, Иван Алексеевич, что бы вы ни говорили, а вели мы себя
недостойно, по-женски, - сказал Олег и добавил для убедительности: -
По-бабьи, знаете...
- Зря, зря ты, Олег... Вы - молодцы. И хорошо, что у нас в поезде
ребята не безразличные, не рыбы-хариусы, а будь здоров, хозяева.
- И тем не менее...
Долго они потом сыпали любезностями и как будто могли быть довольны
друг другом и собой могли быть довольны, но Олегу все-таки казалось, что он
поступил нехорошо, так быстро изменив свое мнение, а кроме того, ему было
жалко, что разговор пошел не так, как он его себе представлял, и пропадали
хорошие слова, которые он заготовил. "Что-то тут не так", - думал Олег. А
что тут не так - уловить он не мог еще и потому, что был углублен в себя,
все оценивал свое настроение и свои слова, а Будковым почти совсем не
интересовался, и выражения его глаз не замечал, и волнения его уже не
улавливал.
А если бы он был внимательнее, он бы смог увидеть, что Будкова и
вправду привели в смятение его слова и не сразу и нелегко начальник поезда
успокоился. Были секунды, когда Будков, мусоливший нервно пальцами сигарету,
сыпавший табачные крошки на пол, не знал, что говорить ему и как вести себя
дальше. "Надо же, - судорожно думал Будков, - все всплыло, докопались,
археологи..." Ему вдруг стало жалко себя и обидно, что из-за этой ерунды,
из-за его тогдашней неловкости, все в его удачливой пока инженерной судьбе
может полететь к черту. "Терехов, конечно, Терехов, - досадовал Будков. -
Так я и думал..." Он злился на Терехова, тоже мне благородный рыцарь,
позволил себе перчатку бросить: "иду на вы", иди знаешь куда, и злился на
Олега, тереховского гонца, уж больно красиво и страстно тот говорил, самому
Будкову стало знобко, а если вдруг с такой речью выступит Олег на собрании -
пиши пропало, народ у нас чувствительный. Но больше всего Будков злился на
самого себя, кто же, как не он, был виноват в этой истории, терпения не