Орлов Владимир Викторович. Альтист Данилов

   – Ты не прав, – сказал Кармадон, и опять с печалью. – Это в нас уже не истребить. Это в нас – профессиональное, демоническое. Мы ведь, к несчастью, духи познанья. Ты что, забыл? Да, я практик, демон действия, я реалист и презираю мыслителей и знатоков, но я жаден. До всего жаден. И, сам того не желая, впитываю в себя чувственные и деловые познания! А они, может, меня и погубят! Может быть, они для меня окажутся больнее откровений аналитических натур! Ты прав, те и начинали с того, что были бессильны. А если обессилею я! Если я иссякну!
   – Просто ты не спал у волопасов. Вот и вся причина.
   – Нет, Данилов, это от познанья. От познанья!
   Данилов понял, что Кармадона не сдвинешь. Данилов был спорщик, порой и отчаянный, спорить мог о всяких предметах, в том числе и ему незнакомых, в особенности с Муравлевым и духовиками из оркестра. Но сейчас он не хотел спорить. То ли устал на «Барабанщице», то ли еще отчего. Он догадывался отчего. Много в его жизни скопилось больного, важного, такого, что Данилов обещал себе обдумать или решить. Однако в житейской суете он то и дело откладывал обдумывания и решения до лучших времен, посчитав, что уж пусть пока все идет как идет. И сегодня Данилов не желал раздувать спор, какой мог привести неизвестно к чему. И было еще одно обстоятельство. Данилову вдруг показалось, что он холоден к волнениям Кармадона, что эти демонические сомнения его, Данилова, как будто бы и не касаются, словно сетования москвичей на толкотню в троллейбусах погонщика оленей.
   Данилов принес коньяк и ликер «Северное сияние», купленный им в бенефисный день синего быка на мадридской корриде. На всякий случай предложил Кармадону коньяк, но вкус у того не изменился.
   – Да, Данилов, – сказал Кармадон, – мы с тобой жили чувствами! Мы не из тех, кто обожает точные науки и умствования сухих голов, любомудров, кто готов с лупой обползывать взглядом все закоулки изловленных душ! Ты знаешь, я люблю вихри, наваждения, спирали того, что люди называют злом, напасти, буйное лихо, тут – моя стихия, тут я – деятель, решительный и рискованный. Тут я жаден, оттого и взял девизом – ничто не слишком.
   Данилов чуть было не признался, что у него свои взгляды на зло, наваждения, лихо, но промолчал.
   – Но действовать, – сказал Кармадон, – это ведь не стекла бить, не кровь высасывать на манер вурдалака, не править бал! Да и стал бы я уважать себя, если бы к волопасам меня послали пробки выкручивать в подворотнях! Там нет пробок и нет подворотен, это я так, для земной ясности. Нет, мне поручили всю цивилизацию. Я должен был смутить цивилизацию, и я ее смутил. Я повернул ее ход и сам не понял еще куда. Повернул мягко и даже изящно, ничто не скрипнуло и не сломалось! Как мастер я был доволен. Но чего мне это стоило!
   Тут Данилов чуть было не дал Кармадону понять, что он забылся и говорит о вещах, которые ему следовало бы держать за зубами. В дружеской беседе тем более.
   – Я вынужден был изучить всю их цивилизацию, насквозь, понять ее, а у них ведь и философии есть, да объемистее и рискованней земных, и привычки покрепче философий! Я путал их сновидения, но не с наскока и не подпуская соблазнов – они от них устали! Нет, я должен был как бы создать свежую философию, оснастив ее новейшими данными точных наук, чтобы глиры ей поверили. И этой философией пропитать их сны! Каково! Но ведь я и сам отравлялся знанием. Я от него уставал и мучился. От него, а не от бессонницы! А что дальше? Ведь эдак такое узнаешь, что не только обессилеешь навсегда и обретешь равнодушие. Но и спросишь: а зачем? Зачем я путал волопасам сны? Зачем мы? Зачем я? Зачем мне бессмертие?
   Кармадон замолчал. Данилов тут же хотел опять сказать Кармадону, что усталость пройдет, что кому-кому, а именно им с Кармадоном беды от познанья не грозят. Какие уж, мол, у них такие познанья! Но смолчал, понял, что слукавит. Да, излишних знаний сам он, Данилов, избегал. Но каких? Тех, что могли бы войти в него, словно программа с перфокарты в математическую машину, сами собой и без его, Данилова, усилий и мучений. Кому что! Данилов говорил себе, что если он будет знать все вширь и вглубь до бесконечности, жить ему станет скучно. Все о прошлом знать он, пожалуй, был согласен, однако тут не все архивы были ему доступны… Ну, ладно… Иному человеку, прилежному подписчику журнала «Здоровье», доставляет удовольствие ежесекундно чувствовать, в какой из его кишок и в каком виде находится сейчас пища и какая из костей его скелета куда движется. Данилову однажды любопытно было изучить, что у человека внутри, но помнить всегда о своих капиллярах, брыжейке, артериях, венах, седалищном нерве ему было бы противно. Тогда он был бы не Данилов, а мешок с кровеносными сосудами и костями. Он знал, что музыка любит счет. Он жил этим. Он брал ноты и в каждой вещи первым делом видел свою арматуру, свои опорные балки, свои перекрытия и ложные своды. Но это его профессиональное знание тут же уходило куда-то далеко-далеко, было таким же естественным, как и умение пальцев Данилова иметь дело со смычком и струнами. Если бы вся математика была для него главным в музыке, Данилов давно бы разбил инструмент, не Альбани, конечно. Музыка была его любовь. Любовь он мог принять только по вдохновению, а не по расчету. И жизнь его была – любовь. Любовь же требует тайн, преувеличений, фантазий, удивления, считал Данилов, на кой ему нужна любовь холодного ума! Холодный ум чаще всего и обманывается. И уж, как правило, своего не получает. Что-то получает, но не свое.
   Как известно, Данилов еще в лицейские годы имел возможность все знать, все чувствовать, все видеть. Возможностью этой он пренебрег, от скуки демонических откровений его стали мучить мигрени и колики в желудке. Он прикинулся легкомысленным простаком с малым числом чувствительных линий. Медицинская комиссия Данилова не раскусила, и он был освобожден от Большого Откровения. Освобожден без томительных волокит: в ту пору вышел циркуляр, не писанный, но разъясненный, – не всех лицеистов одаривать Откровением, дабы не принести вреда ни им, ни делу. Данилов, если б захотел, мог тайно, в единое мгновение все знать, все чувствовать, все видеть, он сохранил в себе это умение, но он и специальным-то аппаратом познания средних возможностей (ПСВ-20), врученным ему с лицейским дипломом, пользовался редко. И то в служебных целях. А не для себя. Для себя он все открывал сам, будто человек. Но уж зато какую радость доставляли ему эти открытия! Сейчас он вдруг подумал, что Кармадон, наверное, прав, ведь и в самом деле разумом и чувствами и он, Данилов, впитал в себя столько знания, что и представить трудно! И чужие открытия вошли в него – мелодией, словом, линией, цветом, знаком препинания. Но вошли в него не сами собой, а словно бы притянутые его натурой! И пока они нисколько не пугали его. Напротив, они входили в его радости, в его страдания, в его любовь и его музыку! Они делали их звучнее и ярче. Однако теперь слова Кармадона расстроили Данилова: а вдруг печали Кармадона имеют основания? И наступит время, когда он, Данилов, устанет от жизни и музыки, как скрипач Земский? Вдруг в познании – погибель?
   – Новый Маргарит, – сказал Кармадон, – пошел в мыслители, и ты бы видел, на кого он стал похож!
   Кармадон поморщился. Новый Маргарит, брат Кармадона, прежде выглядел вполне спортсменом.
   – Он мне жалок. А Новый Маргарит говорит, что ему сладко ощущение вечности. Что, по-твоему, – вечность?
   – Ну… – задумался Данилов. – Ощущение вечности… наверное, это когда для тебя свершившееся не исчезает, а будущее уже свершилось…
   – Ну хотя бы! Сладко ли тебе было бы это ощущение?
   – Свершившееся-то пусть не исчезает, – сказал Данилов. – А в том, чтобы будущее уже свершилось, для меня никакой нужды нет.
   – Так на кой нам с тобой ощущение вечности!
   – Что зарекаться заранее? – сказал Данилов. – А вдруг когда-нибудь захочется ощутить вечность?
   – Ну и ощущай! – обиделся Кармадон.
   «О чем это я! – подумал Данилов. – Захочется вечность ощутить! В последние мгновения перед временем „Ч“! Данилову стало ясно, что, если направление разговора не изменится, толку будет мало. Кармадон думает сейчас о своем, он – о своем. „Пусть он выговорится, – решил Данилов, – душу отведет, я уж потом как-нибудь вставлю словечко о времени „Ч“. И нечего мне пока разводить турусы на колесах…“ Тотчас же Данилову на ум пришла мысль, что он подумал безграмотно, турусы на колесах – это древние осадные башни на колесах, и как их можно разводить! При этом Данилов не мог не отметить, что в его натуре, на самом деле, осело много мелкого знания, вроде как об этих турусах. А зачем оно ему – неизвестно. Если только помогать Муравлеву решать кроссворды. Но Муравлев подписан на энциклопедию с укороченным текстом, уже выкупил четырнадцать томов.
   – Эх, Данилов, – сказал Кармадон. – Что же мне теперь – и девиз менять? Ничто не слишком! Кабы так! Вот тебе и ничто не слишком! А ведь я был спокоен в уверенности, что эти слова – мои… Неужели я стану мелким? А может, крамола заведется у меня в голове? Ужас-то какой!
   – Пройдет все! – махнул рукой Данилов.
   – А эта… Синтия, – спросил Кармадон. – Она хоть интересная женщина?
   – Она не в моем вкусе. Но многим нравится.
   Кармадон опустил голову, притянул к себе бутылку «Северного сияния», опять выпил из горла весь напиток. Жидкость в бутылке тут же восстановилась.
   Данилов, понимая, что улавливает мгновение не бескорыстно, все же поддался слабости и спеша, но и смущаясь, рассказал Кармадону о лаковой бумажке со временем «Ч» и ловком порученце Валентине Сергеевиче. Инструмент работы Альбани в рассказ не вошел. При этом Данилов отдавал себе отчет в том, что, если бы Кармадон сидел сейчас перед ним спелым асом со спецзаданием, каким явился в первый день каникул, он, Данилов, ни единого слова о времени «Ч» произнести бы не смог.
   – Что, что? – переспросил Кармадон, подняв голову.
   Данилов повторил.
   – Эко тебя… – выговорил Кармадон. – Кто же этот Валентин Сергеевич? Вошь, наверное, какая-нибудь… – Удивленный новостью, он, естественно, думал прежде о мелочах, отставив суть дела пока в сторону.
   – Ты в ведомстве Канцелярии от Того Света? – спросил Кармадон.
   – Да, – кивнул Данилов.
   – В Канцелярии от Того Света, так… – думал вслух Кармадон, – там у меня… – Он бровь сдвинул, обозначив напряжение мысли. Спросил: – А ты, часом, ничего не натворил?
   – Да нет, – пожал плечами Данилов, – ничего эдакого… Если только мелочи какие…
   – Честно? – строго спросил Кармадон.
   – Честно, – кивнул Данилов, но не слишком решительно.
   – Ладно, – кивнул Кармадон. – Не отчаивайся… Ведь ты же способный демон! Я-то тебя знаю… Мы разберемся… И я… И Новый Маргарит… Он теперь на вершине…
   Кармадон опять откушал «Северного сияния». Он был сейчас добр к Данилову, он жалел его, как жалел себя, приняв Данилова за жертву познанья.
   – Выручим! – ребром ладони Кармадон ударил по столу.

19

   Проснувшись, Данилов обнаружил Кармадона в занятиях с гантелями. Кармадон был гол до пояса.
   В шесть вечера, когда Данилов вернулся из театра, он и вовсе не узнал Кармадона. Данилов почувствовал, что Кармадон уже нуждается в присмотре. Вечернего спектакля у Данилова не было, завтра он имел выходной. Это было кстати.
   Завтра каникулам Кармадона наступал конец. Данилов снова мог жить сам по себе. Естественно, при условии, что усердиями Кармадона время «Ч» ему, Данилову, будет отменено. Или отложено на долгие годы. Данилов верил в благополучный исход нынешней затеи. Хотел верить и верил.
   Кармадон, выяснилось, для бодрости духа утром не только упражнялся с гантелями, но и бегал трусцой в направлении дворца Шереметевых, ныне Музея творчества крепостных. Был он и в банях, уже не Марьинских, а Селезневских, опять со скрипачом Земским и водопроводчиком Колей, к которым привык. В бане не зяб и не зевал, парился от души и из шайки швырял на раскаленные камни исключительно пиво. И Земский, и водопроводчик Коля, будучи в голом виде, очень хвалили Кармадону фильм «Семнадцать мгновений весны». Кармадон, выйдя в предбанник подышать тихим воздухом и накрывшись простыней, взятой у пространщика, тут же устроил себе просмотр всех двенадцати серий. Просмотр прошел сносно, лишь соседи в мокрых простынях, спорившие о стерляди, помешали Кармадону внимательно выслушать музыку композитора Таривердиева. Впрочем, Земский музыку бранил. А слова песен Коля Кармадону напел в парной. Потом Кармадон вместе с Колей и Земским еще гуляли, имели и приключения, правда мелкие. Теперь же Коля и Земский сидели дома у Данилова и пили, разложив жареную рыбу хек на нотных листах. Данилов отправился прямо на кухню с намерением подать закуску на тарелках. Однако остановился, охваченный колебаниями. В холодильнике он имел лишь банку скумбрии курильской в собственном соку. Он хотел было угостить Кармадона в последние дни каникул, как следовало бы московскому хлебосолу, но вряд ли имел право тратить представительские средства на скрипача Земского и в особенности на водопроводчика Колю. Тут Кармадон явился на кухню, рассеял сомнения Данилова, сказав:
   – Что ты тут крутишься с тарелками! Сегодня угощаю я!
   – У нас так не делается… – начал было Данилов.
   – И молчи! – заявил Кармадон.
   – Ну смотри…
   – Я ведь теперь знаю, кто ты! – сказал Кармадон и пальцем ткнул Данилова в бок. – Я в театр к тебе заглянул, в яме твоей посидел за барабанами и тарелками, еще кое-чем интересовался… Я справки запросил о тебе в канцеляриях… И получил их… Вот и знаю, кто ты…
   Кармадон улыбался чуть ли не благодушно, но в благодушии его Данилов уловил и нечто металлическое, возможно молибденовое. «Стало быть, все проверил…»
   – Ну и кто же я? – спросил Данилов. И он решил окрасить разговор улыбкой.
   – Как тебе сказать… Ты вроде этого… Штирлица… Ты тут свой… Туземец… Ты и думаешь по-здешнему… И пиликаешь по-ихнему… Ты здешний, ты земной…
   Тут Кармадон остановился, как бы желая подержать Данилова в напряжении и уж потом либо одобрить его, либо разоблачить. Одобрил, похлопал Данилова по плечу:
   – Так и надо!
   Кармадон включил на всякий случай все три программы приемника «Аврора», стоявшего на кухне, разом, пустил воду в мойке на полный звук. Он пододвинулся к Данилову и зашептал ему на ухо:
   – Нам такие нужны! Я устрою тебе перевод в нашу Канцелярию от Нравственных Переустройств. Наша-то канцелярия примет тебя и отцепит от твоей, теперешней… И уж они тебя шиш достанут со временем «Ч»… Только тебе придется подписать наши условия… Согласишься ли ты?
   «А вдруг приемник и вода в мойке не помешают услышать Кармадона? – подумал Данилов. – Надо было еще в туалете воду спустить!»
   – Завтра, – шепнул Данилов. – Завтра все и решим.
   – Ладно, – кивнул Кармадон.
   – Андрей Иванович, где вы? – крикнули из комнаты.
   – Пошли к ним, – сказал Кармадон. – Тебе нужно будет еще подписать все мои каникулярные документы. И уж помоги мне приобрести сувениры.
   – Как же мы с тобой раньше о сувенирах не вспомнили! – всполошился Данилов. – Завтра все магазины будут закрыты!
   «Голова моя садовая! – сразу же подумал он. – Я впрямь соображаю лишь по-здешнему! При чем тут магазины!» Но Кармадон, казалось, не заметил его оплошных слов.
   – Впрочем, в магазинах одна дрянь, – сказал Данилов. – Придумаем что-нибудь…
   Он готов был сейчас угодить Кармадону. И из-за стечения обстоятельств. И просто так, от души. Знал он, и какие сувениры будут иметь успех в каждом из Девяти Слоев.
   – Андрей Иванович! – пробасил из комнаты Земский.
   – Андрей Иванович – это я, – объяснил Кармадон. – Андрей Иванович Сомов. Из Иркутска. Твой гость. Пошли.
   – Здорово, Данилов! – обрадовался хозяину Земский, но тут же отчего-то и смутился.
   – Здравствуй, Володя! – сказал водопроводчик Коля, он был одних с Даниловым лет, поэтому и называл его Володей. При встречах, даже и в трезвом виде, всегда улыбался Данилову, уважая его: Данилов ни разу не засорял туалета и сам спускал черный воздух из батарей, когда давали горячую воду.
   – Николай Борисович, – обратился Данилов к Земскому, все еще пребывавшему на больничном листе, – как вы чувствуете себя?
   – Спасибо, ничего.
   – У вас люмбаго?
   – Люмбаго! – хохотнул Земский. – Вот сегодня хворые места веничком прорабатывал в бане! Но и музыку не забыл. Недавно твоему иркутскому приятелю Андрею Ивановичу исполнил свои новые сочинения…
   – Ну и как, Андрей Иванович?
   – Забавно, – сказал Кармадон, – забавно. Как это ваше направление в искусстве называется?
   – Тишизм, – сказал Земский. – Тишизм.
   – Чтой-то краны течь хотят! – вставил водопровопчик Коля.
   – Действительно! – хохотнул Земский.
   – Сейчас, – сказал Кармадон.
   Он сходил на кухню и принес три запотевшие бутылки водки и две «Северного сияния». К кускам жареной рыбы хек добавились шпроты на черном хлебе, банка килек и, Данилов обратил на это особое внимание, банка скумбрии курильской в собственном соку из его холодильника. «Что это он? – удивился Данилов. – Или все истратил вчистую?» Данилов захотел улучшить стол, в воображении его тотчас возникли цыплята табака и седла барашка, однако Данилов подумал, что своими угощениями он будет неделикатен по отношению к Кармадону. И он вернул горячие блюда в рестораны, местные и балканские, лишь некий аромат жареной баранины остался над рыбным столом. Земский учуял его и насторожился. Но Коля уже разлил.
   И понеслось. И покатилось.
   Данилов пить не хотел. Однако пришлось.
   Улучив мгновение в бестолковой, шумной беседе, Кармадон отозвал Данилова в прихожую, открыл встроенный шкаф, достал меховые ушанки и поинтересовался, сгодятся ли они в сувениры?
   – Где ты их достал? – спросил Данилов.
   Оказывается, белым днем, когда Кармадон с Земским и водопроводчиком Колей шли из бани подземным переходом и беседовали, дурной подросток снял на ходу с Кармадона теплую шапку и побежал. Кармадон хотел было догнать подростка, но Земский с Колей сказали, что этого делать не надо, а надо идти в милицию. Кармадон и пошел, а Земский с Колей возле отделения сразу же вспомнили, что их дома ждут дела. Колю – затопленная Герасимовыми квартира Головановых. Земского – птица Феникс, о которой он собирался сочинять ораторию. Кармадон в милиции рассказал про шапку, предъявил иркутские документы, написал заявление и стал ждать. Ему удивились, спросили: «Чего вы сидите тут, гражданин?» Кармадон объяснил, что он ждет шапку, не резон ему с голой головой идти на мороз. Все сотрудники сошлись поглядеть на Кармадона, кто-то сказал, что он, верно, пьяный и сам небось шапку потерял или подарил, другой, более вежливый, посоветовал Кармадону идти домой. «Не пойду», – сказал Кармадон. Куда ж он мог идти! По возвращении с каникул ему бы пришлось отчитываться в хозяйственной части за шапку, она ведь возникла на нем не из ничего, а из казенных флюидов. Кармадон рассердился, и через пять минут в отделении все задвигалось и напряглось. Просили Кармадона дать словесный портрет головного убора. Мех Кармадон назвать не смог, сказав лишь, что лохматый. Не помнил он и своего размера. Сержантовым ремнем Кармадону обмерили голову. Через сорок минут Кармадону предъявили одиннадцать его шапок. Среди них, как увидел Данилов, были две пыжиковые, одна из ондатры, олимпийского фасона, четыре кроличьих, свежих, одна лисья, одна из меха секача, одна каракулевая, одна из верблюжьей шерсти. Кармадон сказал, что он не может точно определить, какая шапка его, а какая – нет. Тогда ему предложили отвезти домой все шапки на опознание жене или знакомым, а после, когда предоставится случай, ложные шапки вернуть. Вот Кармадон, поколебавшись, забрал их и теперь думает, не сгодятся ли они в сувениры.
   – Сувениры это прекрасные! – сказал Данилов. – Но ты же обещал вернуть десять шапок…
   – У меня нет времени, – сказал Кармадон.
   – Значит, кто-то будет ходить без шапок. Или родственники твоих спасителей. Или еще кто…
   – Ну и что! С меня-то вон сняли шапку! – тут Кармадон взглянул на Данилова холодно. – И потом, ты говоришь странные вещи… Ты что, Данилов?
   «Действительно, – подумал Данилов, – что это я…»
   – У меня своя роль, – со значением сказал Данилов.
   – Ах, ну да… – спохватился Кармадон. – Но ты не беспокойся, следов я не оставил. Они не знают, где я гощу и к кому увез шапки на опознание…
   – Вот и хорошо, – сказал Данилов. – А завтра мы присмотрим другие сувениры.
   В дверь позвонили.
   Гостем явился Кудасов. Данилов Кудасова впустил, однако был удивлен его прибытием. Кудасов и сам чувствовал себя неловко, бормотал, что вот, мол, Данилов не раз приглашал его в гости, он все не мог, а тут шел мимо и подумал: «Дай загляну…»
   – И прекрасно сделали! – сказал Данилов. Хотя и готов был погнать этого Кудасова в шею.
   «Однако что это Кудасов-то прибрел?..» И тут Данилов понял. Кудасову ехать из дома к Данилову было минут сорок. Сорок минут назад в воображении Данилова возникли цыплята табака и седла барашка с Балканского полуострова, ароматом наполнив его холостяцкое жилье, вот Кудасов и уловил то сладостное мгновение. Его можно было понять: Данилов не обедал у Муравлевых, и Кудасов три недели напрасно шевелил усами, ловившими запахи муравлевской кухни.
   Данилов и сам был не прочь поесть нынче сытно. Он шепнул Кармадону:
   – У меня есть на представительство… Все равно бухгалтерия их потом спишет…
   – Ну, валяй, – сказал Кармадон.
   Данилов ввел Кудасова в комнату, представил его гостям-ветеранам.
   – Кудасов, Валерий Степанович, лектор по существенным вопросам.
   Земский отчего-то хохотнул, а водопроводчик Коля Кудасову очень обрадовался.
   Данилов, наблюдавший за ноздрями и усами Кудасова, сострадал гостю. Кудасов учуял аромат жаренной на углях баранины, а предположить мог одно: она уже съедена, он опоздал. Данилов пошел на кухню, получил заказ из двенадцати предметов, выписал – по слабости и легкомыслию – еще и ресторанный столик на колесиках, на этом столике привез закуски, напитки, горячие блюда в комнату.
   – Андрей Иванович угощает, – сказал Данилов.
   Кудасов оборвал умные слова. Усы его приняли стойку.
   Потом по кудасовским усам текло. Но и в рот попадало.
   – А вот, Валерий Степанович, – сказал водопроводчик Коля, закусывая жареным хеком, – насчет синего быка что вы объясните?
   – Насчет синего быка, – кивнул Кудасов и подцепил вилкой новый кусок баранины.
   – Да, насчет синего быка, – поддержал Колю Данилов.
   – Ну что же, – сказал Кудасов, – сейчас ясно одно. Родиной исполинского быка являются скорее костромские леса, нежели принсипские хинные рощи.
   – Да куда им, хинным рощам-то! – сказал Земский.
   – А он не от пришельцев? – в упор спросил Коля.
   – Каких еще пришельцев? – снисходительно поглядел на Колю Кудасов.
   – Все говорят, – сказал Коля. – Это пришельцы их сюда завезли. Три тысячи лет назад. А когда уехали, законсервировали их до поры до времени в спячке. А эти две штуки из спячки вышли.
   – Консервируют быков, – засмеялся Земский, – на мясокомбинатах!
   Андрею Ивановичу из Иркутска слушать про быков такие слова было неприятно, он поморщился и сказал:
   – Да что вы все про быков и про быков! Про этого синего в Москве стали забывать, а вы вспомнили! Теперь в Москву стоматологи приехали, про них говорят.
   Андрей Иванович был прав. Два дня как отбыл бык Василий в Канаду, а казалось, что прошла вечность. Панкратьевские страсти и разговоры словно забылись. А о том быке в белую полоску в Москве совсем не помнили. О быстротечность московской жизни! Будто и нет в тебе неводов!.. Собрался в Москве конгресс стоматологов, вот о нем теперь и рядили. Клавдия Петровна уже отсидела на открытии конгресса с гостевым билетом, теперь желала попасть на пленарное заседание. В публике шли слухи, что в последний день работы конгресс специальным решением запретит бормашины. Отныне зубы станут лечить без всякой боли технической водой и сжатым воздухом. Множество чудесных событий летело своей чередой, где уж тут было удержаться в центре внимания синему быку!
   – А этот, ихний Бурнабито, – опять вступил Коля, – я в транзисторе слышал, решил возле дома на лужайке своему быку поставить памятник, из одной бронзы. Стоит, значит, бык и ногу переднюю держит на упавшем женском теле, на Синтии этой, вроде он ее победил…
   – Ну вот видите, – сказал Кудасов, – при чем же здесь пришельцы!
   – Точно? – спросил Андрей Иванович. – Такой памятник будет?
   – Передавали так, – сказал Коля. – Или вот анекдот я про синего быка слышал…
   Анекдот был неприличный, для быка обидный, и Данилов, чтобы оберечь от него ранимую натуру Кармадона, прервал анекдот тостом, посвященным съезду стоматологов. Дальше пили и закусывали, Данилов дважды прикатывал из кухни на столике сменные блюда с напитками, не раз компания впадала в хоровое пение. Еще в бане водопроводчик Коля напомнил Андрею Ивановичу песню «Ромашки спрятались, увяли лютики…», и теперь Андрей Иванович ее с удовольствием пел. Их с Колей поддерживал пока еще не уставший от угощений Кудасов и, что удивительно, тишист Земский. И Данилов запел ради компании. Песня их была услышана находившимся за стеной духовиком из детской оперы Клементьевым. Тот сейчас же – и зычно – заиграл про лютики на электрооргане. «Да что он шумит-то! Этак рыбу в реке глушить можно! – рассердился Кармадон. – Он и ночью гремел!» И опять в электрооргане за стеной что-то взорвалось.