Страница:
– И все же, – сказал Данилов, – зачем яйца-то режут на семьдесят семь частей и крошат в реку? Что вам дались медные пуговицы? И зачем столько средств идет на русалок? Что они делают-то нынче на Земле?
– Относительно русалок ты ошибаешься, – сказал Новый Маргарит.
– Не знаю, – сказал Данилов.
– Человек, как, впрочем, и обитатели иных планет, – существо чрезвычайно живучее. И терпеливое. Какие только изменения среды он не выдерживает! Правда, изменениям этим он чаще всего обязан себе. Поболеет, поболеет от радиаций и химии, а потом они будут для него как кислород. А вот какой-нибудь древний и простенький насморк свалит его с ног. Станет очень умный, а на осмеянном и забытом черном коте и поймается. И еще. Чем цивилизация становится образованнее и взрослее – или это ей так кажется, – тем острее становится у нее интерес к собственному босоногому детству. На детские сказки и вовсе мода вспухает. И ностальгия объявится и по русалкам, и по ведьмам. Как будто бы и с чувством превосходства над ними, с иронией, без страха, но все-таки… Тут и семьдесят семь кусочков яйца вкрутую будут хороши. Имеем уже уроки. Пришлось вот устанавливать новую аппаратуру на станциях спиритических ответов. Там, на Земле, все больше и больше любознательных личностей пускают блюдечки по столу, вызывая духов. А у нас не стало хватать мощностей, чтобы двигать всю эту посуду. Мы отстали. Оттого теперь и не экономим на русалках.
– Наверное, и русалки нынче не те?
– Не те, не те, – кивнул Новый Маргарит.
– Я видел… – начал Данилов, чуть было не спросил насчет париков, но сдержался. И тут он задал Новому Маргариту такой вопрос, какой задавать ему было нельзя: – Усилия велики, старания ощутимы, а толк-то есть от них? Не только нынче. А вообще. Всегда.
– Ну, Данилов! – развел руками Новый Маргарит. И было бы логично, если бы он выгнал Данилова из голубой сферы. Однако Новый Маргарит замолчал.
– Что же, – сказал Новый Маргарит серьезно, – мы вели один разговор. А теперь пойдет другой… Ладно… Есть ли от наших усилий толк? Скажем, на Земле? Да? Ну так вот я тебе скажу. Толку от наших усилий мало. Конечно, есть дела, и существенные, но… Ход земной цивилизации не мы движем и не мы тормозим.
– А кто же? – спросил Данилов. И себе же удивился: «О чем спрашивает? Будто не знает!»
– Сами земляне, – сказал Новый Маргарит. – И тебе это хорошо известно.
– Да, у меня есть наблюдения, – согласился Данилов.
– Поэтому я и принял твой вопрос. Иному бы я побоялся смутить разум. Или же обеспокоился бы за себя. А ты мне ясен. Я знаю, кто ты…
– Кто же я? – насторожился Данилов.
– Ну, Данилов, это лишнее.
– Нет, кто же я? – сказал Данилов, чуть ли не с обидой.
– Данилов, я знаю… Во всяком случае, ты не демон. И оставим это. Ты меня спросил о толке, и коли желаешь слушать… Так вот. Сам человек куда более энергично, чем что-либо, способствует ходу своей цивилизации. Сам же человек куда более успешно, чем все, – мы в частности, – этому же ходу и мешает.
– Может, так и должно быть?
– Видишь ли, в некоторых цивилизациях мы на самом деле были ловки и сообразительны и многое перетряхнули. Но человек… Это существо особенное… Он неуправляем. Нашему контролю и влиянию он не подчиняется. Увы. У него своя самодеятельность. Он фантазер и творец. Мы думаем о человеке с чувством превосходства. Но это несправедливо. Наши возможности Изначально несравнимы с возможностями человека. Они для него сказочные. Но голь на выдумку хитра. Многие его открытия и нас соблазнили, сколько его изобретений мы использовали и в быту, и в трудах. Мы сами, в конце концов, стали ему подражать. А наши ученые? Они-то всю земную науку рассматривают с лупой в руках. Знают, что в ней много чепухи, много глупости, а все равно ни макового зернышка не упускают из ее открытий и заблуждений. Считают, что людское знание условно, и тем не менее… Знают, что на Земле обстоятельства заставят так исхитриться и придумать такое, что никакая умная аппаратура в Пятом Слое не догадается придумать. Хоть ты ее снабди земными условиями опыта.
– Я здесь, – сказал Данилов, – видел земные научные издания. И серьезные. И популярные. С картинками. Я один такой в Москве покупаю. «Знание – сила».
– И «Знание – сила»! Конечно! – согласился Новый Маргарит. – Может, и в первую очередь такие, как «Знание – сила»! А что? Хороший журнал. Ты не находишь?
– Хороший.
– Хороший, – еще раз отметил Новый Маргарит.
– У вас и словечки в ходу – оттуда. Гиперпутешествие. Гиперпространство.
– Так всегда было. Какие термины на Земле в моде, такие и у нас. И соблюдается видимость поспевания науки за ходом времени. И облегчается ученое общение.
– Гиперпутешествие. Слово-то какое скучное. Раньше проще было.
– Но разве – чем проще, тем лучше? Ты произносишь «гиперпутешествие» и чувствуешь, как усложняется твое понимание мира. И это хорошо.
– Ты смеешься, – сказал Данилов. – Не надо мной?
– Не над тобой, – сказал Новый Маргарит. – Над теми, кто суетится, полагая себя вершителями, с тем и живут…
– А ты с чем живешь?
– Я тебе на это не отвечу… Скажу лишь вот что. Если бы мы только будоражили, злили землян, если бы мы только мешали им, вводили бы их в заблуждения и буйства, если бы у нас были лишь такие хлопоты и в иных цивилизациях, мы бы сами по себе ничего не значили. Носились бы прислугами при Фаустах. Но это скучно. Это пошло. Это безрадостно. Это унизительно, наконец. Нет, мы не одни лишь отрицатели и вредители! В нас, несомненно, существует и нечто свое, замкнутое на себя, независимое от иных систем и цивилизаций. И оттого в существовании Девяти Слоев есть свой высокий смысл… Должен быть…
– Ты знаешь, в чем он? – спросил Данилов.
– Я догадываюсь, – сказал Новый Маргарит. – Но не всем дано знать это.
– Но ведь есть Большое Откровение, – как бы изумляясь словам Нового Маргарита, сказал Данилов. – Можно видеть все насквозь и по диагонали. И в прошлом, и в нынешнем, и в грядущем. Можно ощутить вечность. Нас так учили в лицее. Зачем нам вообще науки, коли мы и так располагаем знанием всего? Зачем нам доктрины? И прошлые и будущие? Насчет наук ты меня извини, – спохватился Данилов. – Я не из-за них начал говорить, а из-за твоих слов о высоком смысле.
– Ты, – сказал Новый Маргарит устало и как бы снисходительно, – никогда не отличался большим умом.
– Да, да, это верно, – охотно согласился Данилов.
– Потому ты и был мне приятен. Хотя порой ты, конечно, лукавил, представляясь наивным простаком… Ты и сейчас лукавишь… У тебя ведь свое сейчас в голове, и ты тверд в своих понятиях. Что Большое Откровение! Что ощущение вечности! Что видение всего насквозь! Что наши волшебные по сравнению с человеческими возможностями! И с ними все равно не знаешь истины.
– Разве они обман?
– Они не обман. И обман. Они еще не истина.
– А она достижима, истина? И она нужна?
– Не знаю… Но ради чего я отрицаю? Ради чего я познаю? Мой разум не утолен. И он мучает меня. Оттого и есть мысль. Моя. Высокая. На какую не способны спорщики из коридора… Большое Откровение, раз оно мне дано просто так и неизвестно зачем, вызывает у меня, личности размышляющей, сомнение. А не морочат ли меня? И мне кажется порой, что морочат. Но, может быть, и не морочат. Вот в чем моя беда. И вот в чем моя услада. В моей натуре, по нашей привычке, развиты привязанности к познанию и отрицанию. Ты – не мыслитель, ты чураешься Большого Откровения и ощущения вечности, они тебе только мешали бы жить. Да и чуждо тебе все наше. Не спорь. А я не могу отбросить их или принять просто так. Меня в страданьях и радостях влечет к истине. Как, впрочем, и тебя. Но ты ее стараешься достичь музыкой.
– Так она достижима? Она нужна?
– Я не знаю! Я только вижу, что ты в своей музыке куда ближе к истине, чем я в своей науке…
– Откуда ты знаешь?
– Это я знаю, – сказал Новый Маргарит. Потом добавил: – Что же касается большинства исследований в Пятом Слое, то ты, наверное, сам мог понять, что характер их, главным образом, прикладной. Там дела практические. Иногда и без сверхзадачи. Но с обязательным истечением из живой нынче доктрины. Отрицание, вред, зло, раздражение, палки в колесах. А зачем? Так надо… Конечно, люди сами себе вредят. Но и нашего зла стоят. А может быть, они без всего этого и жили бы еще в пещерах на медвежьих шкурах…
– Но ты говорил, что тебя занимают даже перебранки, якобы ученые, в коридорах.
– Занимают! – сказал Новый Маргарит. – Тем не менее занимают! Я еще бодр умом и крепок. Я деятелен, люблю интриги, игру и рад, пусть и ложным, борениям и стычкам. Мне пока на самом деле немногое наскучило. И пусть я с иными делами и темами не согласен, но раз я берусь за них или держу их в поле своего зрения, я увлекаюсь ими, и они уже как бы мои… Однако порой тошно становится… Зачем я суечусь? Куда я спешу?.. Зачем мы вообще?
«И Кармадон произнес те же слова», – подумал Данилов.
– Боюсь, что я не отвечу на твои сомнения, – сказал Данилов.
Новый Маргарит смотрел на него молча, долго. Сказал:
– А жаль. Я бы послушал твои слова. Хотя бы потому, что ты иной, нежели мы, структуры.
– За кого все же ты меня принимаешь?
– Я знаю, за кого.
– Ты заблуждаешься, – сказал Данилов.
– Ну что же, – вздохнул Новый Маргарит, – может быть, и заблуждаюсь. Но и тогда не жалею о высказанном, мне и это облегчение. И ты как собеседник хорош. Сегодня ты меня слушал, а завтра исчезнешь.
«И опять он как Кармадон!» – расстроился Данилов.
– И я обо всем забуду, – сказал Новый Маргарит. – Сомнения не часто будут посещать меня. На бунты я не способен.
– А может быть, тут все от пришельцев?
– Что? – не понял Новый Маргарит.
– Я говорю, – сказал Данилов, – может, Девять Слоев основаны пришельцами? Прибыли сюда выходцы из какой-нибудь чрезвычайно развитой цивилизации, возможно и обиженные, и оставили тут рассаду. Все запрограммировали. И Большое Откровение… И видение якобы всего насквозь. И ощущение вечности.
– Ты что-нибудь знаешь? – с подозрением взглянул на Данилова Новый Маргарит.
– Нет, – сказал Данилов. – Я так, предполагаю.
– Это глупая теория. Но на нее нынче мода.
– А что же ее не опровергнуть?
– Она не нуждается в опровержении.
– Слушай, – не смог удержаться Данилов. – А откуда Большой Бык? Он при Девяти Слоях или они при нем?
– Большого Быка ты не трогай, – строго сказал Новый Маргарит.
– Почему?
– По кочану!
– Стало быть, тайна? Стало быть. Большое Откровение и вправду не вполне откровенно?
– Оставим это. – Новый Маргарит сидел хмурый. – Не делай себе хуже.
Они долго молчали. И дальше уже вели разговор легкий. «Что же он ждал от меня?» – думал Данилов. Ведь когда Новый Маргарит говорил о своих сомнениях, он явно смотрел на него с некоей надеждой, будто Данилов мог сказать или даже совершить нечто необыкновенное. Что-то его тяготило и будоражило. Но за кого же он принимал Данилова? Хорошо, если за человека. Но вряд ли только за человека. Данилов даже опечалился, что ничем не мог помочь Новому Маргариту.
Они еще поговорили. Данилов интересовался работой озадачивших его лабораторий и мастерских. Новый Маргарит рассказал ему, как холят нынче монструмов, особенно тех, что определились в монструмы из натуральных демонов. Данилов вспомнил о складе искусственных интеллектов и спросил, хороши ли они в употреблении. Оказалось, что почти все искусственные интеллекты плесневеют сейчас на складах.
– Отчего так?
– Они слишком ретивые, – сказал Новый Маргарит, – чаще всего с перекосом и, помимо всего прочего, дешевые.
– Ну и что?
– Как что? – удивился Новый Маргарит. – Кто же теперь пользуется дешевыми вещами!
«Наверное, он уже успокоился на мой счет, – подумал Данилов. – И больше от меня ничего не ждет…»
– Ты знаешь, – спросил он, – зачем меня вызвали?
– Знаю, – кивнул Новый Маргарит.
– И как ты находишь мое положение?
– Почти безнадежным… Если, конечно, ты тот, за кого себя выдаешь.
При этом Новый Маргарит со значением взглянул на Данилова, будто ожидая от него важного признания.
– Я себя ни за кого не выдаю, – сердито сказал Данилов.
– Тем хуже для тебя, – сказал Новый Маргарит. Потом добавил: – Выбор тебе надо сделать, выбор.
– Какой выбор? – не понял Данилов.
– А такой… Самый решительный… Подумай.
– Хорошо, – пообещал Данилов. – Я подумаю. Рад был с тобой увидеться. Извини, если отвлек от дел.
Данилов встал. И Новый Маргарит встал. Он даже движение сделал к Данилову, будто хотел обнять лицейского приятеля. Однако не обнял, а лишь похлопал по плечу.
– Ну иди, – сказал Новый Маргарит. – Может, еще и увидимся. И усмири гордыню-то…
Данилов даже рот открыл от удивления.
– Какую гордыню-то? Гордыня всегда считалась в Девяти Слоях добродетелью. А я этой добродетели был лишен.
– Ты плохо знаешь себя… Ну, бывай.
– Бывай… – сказал Данилов.
И он покинул голубую сферу.
42
– Относительно русалок ты ошибаешься, – сказал Новый Маргарит.
– Не знаю, – сказал Данилов.
– Человек, как, впрочем, и обитатели иных планет, – существо чрезвычайно живучее. И терпеливое. Какие только изменения среды он не выдерживает! Правда, изменениям этим он чаще всего обязан себе. Поболеет, поболеет от радиаций и химии, а потом они будут для него как кислород. А вот какой-нибудь древний и простенький насморк свалит его с ног. Станет очень умный, а на осмеянном и забытом черном коте и поймается. И еще. Чем цивилизация становится образованнее и взрослее – или это ей так кажется, – тем острее становится у нее интерес к собственному босоногому детству. На детские сказки и вовсе мода вспухает. И ностальгия объявится и по русалкам, и по ведьмам. Как будто бы и с чувством превосходства над ними, с иронией, без страха, но все-таки… Тут и семьдесят семь кусочков яйца вкрутую будут хороши. Имеем уже уроки. Пришлось вот устанавливать новую аппаратуру на станциях спиритических ответов. Там, на Земле, все больше и больше любознательных личностей пускают блюдечки по столу, вызывая духов. А у нас не стало хватать мощностей, чтобы двигать всю эту посуду. Мы отстали. Оттого теперь и не экономим на русалках.
– Наверное, и русалки нынче не те?
– Не те, не те, – кивнул Новый Маргарит.
– Я видел… – начал Данилов, чуть было не спросил насчет париков, но сдержался. И тут он задал Новому Маргариту такой вопрос, какой задавать ему было нельзя: – Усилия велики, старания ощутимы, а толк-то есть от них? Не только нынче. А вообще. Всегда.
– Ну, Данилов! – развел руками Новый Маргарит. И было бы логично, если бы он выгнал Данилова из голубой сферы. Однако Новый Маргарит замолчал.
– Что же, – сказал Новый Маргарит серьезно, – мы вели один разговор. А теперь пойдет другой… Ладно… Есть ли от наших усилий толк? Скажем, на Земле? Да? Ну так вот я тебе скажу. Толку от наших усилий мало. Конечно, есть дела, и существенные, но… Ход земной цивилизации не мы движем и не мы тормозим.
– А кто же? – спросил Данилов. И себе же удивился: «О чем спрашивает? Будто не знает!»
– Сами земляне, – сказал Новый Маргарит. – И тебе это хорошо известно.
– Да, у меня есть наблюдения, – согласился Данилов.
– Поэтому я и принял твой вопрос. Иному бы я побоялся смутить разум. Или же обеспокоился бы за себя. А ты мне ясен. Я знаю, кто ты…
– Кто же я? – насторожился Данилов.
– Ну, Данилов, это лишнее.
– Нет, кто же я? – сказал Данилов, чуть ли не с обидой.
– Данилов, я знаю… Во всяком случае, ты не демон. И оставим это. Ты меня спросил о толке, и коли желаешь слушать… Так вот. Сам человек куда более энергично, чем что-либо, способствует ходу своей цивилизации. Сам же человек куда более успешно, чем все, – мы в частности, – этому же ходу и мешает.
– Может, так и должно быть?
– Видишь ли, в некоторых цивилизациях мы на самом деле были ловки и сообразительны и многое перетряхнули. Но человек… Это существо особенное… Он неуправляем. Нашему контролю и влиянию он не подчиняется. Увы. У него своя самодеятельность. Он фантазер и творец. Мы думаем о человеке с чувством превосходства. Но это несправедливо. Наши возможности Изначально несравнимы с возможностями человека. Они для него сказочные. Но голь на выдумку хитра. Многие его открытия и нас соблазнили, сколько его изобретений мы использовали и в быту, и в трудах. Мы сами, в конце концов, стали ему подражать. А наши ученые? Они-то всю земную науку рассматривают с лупой в руках. Знают, что в ней много чепухи, много глупости, а все равно ни макового зернышка не упускают из ее открытий и заблуждений. Считают, что людское знание условно, и тем не менее… Знают, что на Земле обстоятельства заставят так исхитриться и придумать такое, что никакая умная аппаратура в Пятом Слое не догадается придумать. Хоть ты ее снабди земными условиями опыта.
– Я здесь, – сказал Данилов, – видел земные научные издания. И серьезные. И популярные. С картинками. Я один такой в Москве покупаю. «Знание – сила».
– И «Знание – сила»! Конечно! – согласился Новый Маргарит. – Может, и в первую очередь такие, как «Знание – сила»! А что? Хороший журнал. Ты не находишь?
– Хороший.
– Хороший, – еще раз отметил Новый Маргарит.
– У вас и словечки в ходу – оттуда. Гиперпутешествие. Гиперпространство.
– Так всегда было. Какие термины на Земле в моде, такие и у нас. И соблюдается видимость поспевания науки за ходом времени. И облегчается ученое общение.
– Гиперпутешествие. Слово-то какое скучное. Раньше проще было.
– Но разве – чем проще, тем лучше? Ты произносишь «гиперпутешествие» и чувствуешь, как усложняется твое понимание мира. И это хорошо.
– Ты смеешься, – сказал Данилов. – Не надо мной?
– Не над тобой, – сказал Новый Маргарит. – Над теми, кто суетится, полагая себя вершителями, с тем и живут…
– А ты с чем живешь?
– Я тебе на это не отвечу… Скажу лишь вот что. Если бы мы только будоражили, злили землян, если бы мы только мешали им, вводили бы их в заблуждения и буйства, если бы у нас были лишь такие хлопоты и в иных цивилизациях, мы бы сами по себе ничего не значили. Носились бы прислугами при Фаустах. Но это скучно. Это пошло. Это безрадостно. Это унизительно, наконец. Нет, мы не одни лишь отрицатели и вредители! В нас, несомненно, существует и нечто свое, замкнутое на себя, независимое от иных систем и цивилизаций. И оттого в существовании Девяти Слоев есть свой высокий смысл… Должен быть…
– Ты знаешь, в чем он? – спросил Данилов.
– Я догадываюсь, – сказал Новый Маргарит. – Но не всем дано знать это.
– Но ведь есть Большое Откровение, – как бы изумляясь словам Нового Маргарита, сказал Данилов. – Можно видеть все насквозь и по диагонали. И в прошлом, и в нынешнем, и в грядущем. Можно ощутить вечность. Нас так учили в лицее. Зачем нам вообще науки, коли мы и так располагаем знанием всего? Зачем нам доктрины? И прошлые и будущие? Насчет наук ты меня извини, – спохватился Данилов. – Я не из-за них начал говорить, а из-за твоих слов о высоком смысле.
– Ты, – сказал Новый Маргарит устало и как бы снисходительно, – никогда не отличался большим умом.
– Да, да, это верно, – охотно согласился Данилов.
– Потому ты и был мне приятен. Хотя порой ты, конечно, лукавил, представляясь наивным простаком… Ты и сейчас лукавишь… У тебя ведь свое сейчас в голове, и ты тверд в своих понятиях. Что Большое Откровение! Что ощущение вечности! Что видение всего насквозь! Что наши волшебные по сравнению с человеческими возможностями! И с ними все равно не знаешь истины.
– Разве они обман?
– Они не обман. И обман. Они еще не истина.
– А она достижима, истина? И она нужна?
– Не знаю… Но ради чего я отрицаю? Ради чего я познаю? Мой разум не утолен. И он мучает меня. Оттого и есть мысль. Моя. Высокая. На какую не способны спорщики из коридора… Большое Откровение, раз оно мне дано просто так и неизвестно зачем, вызывает у меня, личности размышляющей, сомнение. А не морочат ли меня? И мне кажется порой, что морочат. Но, может быть, и не морочат. Вот в чем моя беда. И вот в чем моя услада. В моей натуре, по нашей привычке, развиты привязанности к познанию и отрицанию. Ты – не мыслитель, ты чураешься Большого Откровения и ощущения вечности, они тебе только мешали бы жить. Да и чуждо тебе все наше. Не спорь. А я не могу отбросить их или принять просто так. Меня в страданьях и радостях влечет к истине. Как, впрочем, и тебя. Но ты ее стараешься достичь музыкой.
– Так она достижима? Она нужна?
– Я не знаю! Я только вижу, что ты в своей музыке куда ближе к истине, чем я в своей науке…
– Откуда ты знаешь?
– Это я знаю, – сказал Новый Маргарит. Потом добавил: – Что же касается большинства исследований в Пятом Слое, то ты, наверное, сам мог понять, что характер их, главным образом, прикладной. Там дела практические. Иногда и без сверхзадачи. Но с обязательным истечением из живой нынче доктрины. Отрицание, вред, зло, раздражение, палки в колесах. А зачем? Так надо… Конечно, люди сами себе вредят. Но и нашего зла стоят. А может быть, они без всего этого и жили бы еще в пещерах на медвежьих шкурах…
– Но ты говорил, что тебя занимают даже перебранки, якобы ученые, в коридорах.
– Занимают! – сказал Новый Маргарит. – Тем не менее занимают! Я еще бодр умом и крепок. Я деятелен, люблю интриги, игру и рад, пусть и ложным, борениям и стычкам. Мне пока на самом деле немногое наскучило. И пусть я с иными делами и темами не согласен, но раз я берусь за них или держу их в поле своего зрения, я увлекаюсь ими, и они уже как бы мои… Однако порой тошно становится… Зачем я суечусь? Куда я спешу?.. Зачем мы вообще?
«И Кармадон произнес те же слова», – подумал Данилов.
– Боюсь, что я не отвечу на твои сомнения, – сказал Данилов.
Новый Маргарит смотрел на него молча, долго. Сказал:
– А жаль. Я бы послушал твои слова. Хотя бы потому, что ты иной, нежели мы, структуры.
– За кого все же ты меня принимаешь?
– Я знаю, за кого.
– Ты заблуждаешься, – сказал Данилов.
– Ну что же, – вздохнул Новый Маргарит, – может быть, и заблуждаюсь. Но и тогда не жалею о высказанном, мне и это облегчение. И ты как собеседник хорош. Сегодня ты меня слушал, а завтра исчезнешь.
«И опять он как Кармадон!» – расстроился Данилов.
– И я обо всем забуду, – сказал Новый Маргарит. – Сомнения не часто будут посещать меня. На бунты я не способен.
– А может быть, тут все от пришельцев?
– Что? – не понял Новый Маргарит.
– Я говорю, – сказал Данилов, – может, Девять Слоев основаны пришельцами? Прибыли сюда выходцы из какой-нибудь чрезвычайно развитой цивилизации, возможно и обиженные, и оставили тут рассаду. Все запрограммировали. И Большое Откровение… И видение якобы всего насквозь. И ощущение вечности.
– Ты что-нибудь знаешь? – с подозрением взглянул на Данилова Новый Маргарит.
– Нет, – сказал Данилов. – Я так, предполагаю.
– Это глупая теория. Но на нее нынче мода.
– А что же ее не опровергнуть?
– Она не нуждается в опровержении.
– Слушай, – не смог удержаться Данилов. – А откуда Большой Бык? Он при Девяти Слоях или они при нем?
– Большого Быка ты не трогай, – строго сказал Новый Маргарит.
– Почему?
– По кочану!
– Стало быть, тайна? Стало быть. Большое Откровение и вправду не вполне откровенно?
– Оставим это. – Новый Маргарит сидел хмурый. – Не делай себе хуже.
Они долго молчали. И дальше уже вели разговор легкий. «Что же он ждал от меня?» – думал Данилов. Ведь когда Новый Маргарит говорил о своих сомнениях, он явно смотрел на него с некоей надеждой, будто Данилов мог сказать или даже совершить нечто необыкновенное. Что-то его тяготило и будоражило. Но за кого же он принимал Данилова? Хорошо, если за человека. Но вряд ли только за человека. Данилов даже опечалился, что ничем не мог помочь Новому Маргариту.
Они еще поговорили. Данилов интересовался работой озадачивших его лабораторий и мастерских. Новый Маргарит рассказал ему, как холят нынче монструмов, особенно тех, что определились в монструмы из натуральных демонов. Данилов вспомнил о складе искусственных интеллектов и спросил, хороши ли они в употреблении. Оказалось, что почти все искусственные интеллекты плесневеют сейчас на складах.
– Отчего так?
– Они слишком ретивые, – сказал Новый Маргарит, – чаще всего с перекосом и, помимо всего прочего, дешевые.
– Ну и что?
– Как что? – удивился Новый Маргарит. – Кто же теперь пользуется дешевыми вещами!
«Наверное, он уже успокоился на мой счет, – подумал Данилов. – И больше от меня ничего не ждет…»
– Ты знаешь, – спросил он, – зачем меня вызвали?
– Знаю, – кивнул Новый Маргарит.
– И как ты находишь мое положение?
– Почти безнадежным… Если, конечно, ты тот, за кого себя выдаешь.
При этом Новый Маргарит со значением взглянул на Данилова, будто ожидая от него важного признания.
– Я себя ни за кого не выдаю, – сердито сказал Данилов.
– Тем хуже для тебя, – сказал Новый Маргарит. Потом добавил: – Выбор тебе надо сделать, выбор.
– Какой выбор? – не понял Данилов.
– А такой… Самый решительный… Подумай.
– Хорошо, – пообещал Данилов. – Я подумаю. Рад был с тобой увидеться. Извини, если отвлек от дел.
Данилов встал. И Новый Маргарит встал. Он даже движение сделал к Данилову, будто хотел обнять лицейского приятеля. Однако не обнял, а лишь похлопал по плечу.
– Ну иди, – сказал Новый Маргарит. – Может, еще и увидимся. И усмири гордыню-то…
Данилов даже рот открыл от удивления.
– Какую гордыню-то? Гордыня всегда считалась в Девяти Слоях добродетелью. А я этой добродетели был лишен.
– Ты плохо знаешь себя… Ну, бывай.
– Бывай… – сказал Данилов.
И он покинул голубую сферу.
42
«Ведь он знал, что я его хотел о чем-то просить, – думал Данилов, лежа на своей гостиничной кровати. – Но, может быть, и то, что он принял меня и говорил всерьез, с его стороны – доблесть? Кого он желает видеть во мне? Кого подозревает? Я пришел просителем, но вышло так, что как будто бы он был заинтересован в моем приходе. Ведь что-то он искал во мне, на что-то надеялся, полагал даже, что я в силах его поддержать, не слишком надеялся, но какую-то мысль держал в себе… И много желал сказать. Я ведь молчал, он говорил. Откровенным он до конца не был, да и как ему быть откровенным, коли он знает, зачем я здесь. Кармадон мне сказал: „Сгинешь!“ Новый Маргарит признал мое положение безнадежным, и все-таки он чего-то ждал от меня. Я был куда менее откровенным, нежели он. А он, наверное, ждал от меня понимания его личности, ждал сочувствия, имел в этом нужду. Или хотел узнать, к чему я пришел, а он считает, что я к чему-то пришел, чтобы укрепиться в своих сомнениях или же, наоборот, покончить с ними. Но я был осторожен… А может быть, он просто был намерен показать самому себе, что он по-прежнему либерал и не боится бродить в беседах по тонкому льду даже и с ущербной личностью? Но что мне обижаться на него и в этом случае? Все же он принял меня и даже по плечу похлопал. О поединке не вспомнил. И даже что-то подсказал: выбор, что ли… Следовало бы и подумать…»
Шли дни. Данилова не тревожили. Он теперь обрадовался бы и Валентину Сергеевичу, если бы тот явился к нему с поручением доставить куда следует. Данилов и в буфете, встретив Валентина Сергеевича, унизился бы, спросил бы, не слышно ли, когда ему, Данилову, выйдет пора сгинуть. Но, видимо, слишком мелкой тварью был Валентин Сергеевич, чтобы кушать в мясных буфетах. А вот демон из аравийских пустынь Уграэль Данилову попадался часто. Он и за стол Данилова присаживался запросто, как старый знакомый, лишь спрашивал из вежливости: «Здесь не занято?», и Данилову ничего не оставалось, как ответить: «Не занято». При первой их встрече мысли о Кармадоне помешали Данилову как следует рассмотреть Уграэля. Теперь Уграэль ходил без капюшона и Данилову был хорошо виден. Замечательным оказалось лицо Уграэля. Все его частности – нос, глаза, уши, прочее – действительно существовали сами по себе и могли меняться местами. Уграэль с охотой говорил о Москве, но Данилов его бесед не поддерживал. Порой в разговорах с Уграэлем он даже дерзил, но Уграэль ничего не замечал.
Данилову вообще хотелось теперь дерзить. И не только дерзить, но и протестовать. Хотелось выкинуть нечто такое, что привело бы в замешательство, а то и в бешенство его исследователей. Тогда бы они зашевелились и потребовали бы наконец его к ответу. Но чем вызвать скандал, чем усугубить свою вину, что бы такое учинить, Данилов не знал. И вдруг ему пришло на ум: «А не слетать ли к отцу?» Посещать отца было ему запрещено. Данилов отца никогда и не посещал. Он его вообще не видел. Однако интересовался местами его пребывания. Когда-то тот жил на Юпитере, но потом его направили на пустынную планету в созвездии Тельца. Данилов подумал о полете к отцу вслух, нарочно, открывая исследователям свои намерения. А те себя никак не проявили. «Ну и пусть! Их дело!» – решил Данилов. Полет он не отменил. Данилов прошел Четвертый Слой до самой Хрустальной Стены, все оглядывался. Нет, за ним не бежали и не ехали. Данилов открыл хрустальную дверцу, выбрался из Девяти Слоев. Раскинул руки и полетел.
Данилов мог и перенестись в созвездие Тельца или, говоря нынешним ученым языком, совершить гиперпутешествие. Местами он и переносился. Но вблизи светил и планет позволял себе и пролетать, любовался видами и снова ощущал радость от собственного парения. Хорошо ему было. Данилов вспомнил, как Кеплер три с лишним века тому назад, пытаясь доказать гармонию вселенной и выведя закон: «Квадраты времени вращения планет вокруг Солнца относятся как кубы их средних расстояний от Солнца», посчитал, что существует музыкальная гармония планет, он даже выразил нотными знаками мелодии семи известных ему небесных тел. И сейчас Данилов на время согласился с Кеплером. Он и раньше порой соглашался с ним. Ради музыки. Теперь Данилов опустил себя в Кеплеров вариант мира, и небесные тела, мимо которых он пролетал, зазвучали.
Прежде Данилов любил слушать музыку планет Солнечной системы. Он хорошо знал мелодию каждой из них, знал их голоса, в особенности его волновал голос Марса. В нем не было рева воинственных труб, напротив, тот голос был нежно-голубой. Теперь Данилову попадались небесные тела, ему дотоле неизвестные, карты же звездного неба при нем не было. Не все мелодии ему нравились; правда, стараясь быть объективным, он говорил себе, что сразу и на лету он может что-то и не понять и надо эти мелодии послушать еще раз. Возможно, тогда он их примет и полюбит. Однако, вспомнил он, парение его во вселенной вряд ли могло повториться. Тут же мелодии планет и светил стали казаться Данилову печальными, а то и трагическими. Вселенная словно бы прощалась с ним. «Нет, глупость! – строго сказал себе Данилов. – Мелодии они меняют редко, только при катаклизмах. Не станут же они звучать иначе из-за какого-то пролетающего мимо них альтиста. Надо слушать их музыку такой, какая она есть, коли дарована возможность, а не придумывать ее!»
Ликующе проревела расплавленным голосом молодая звезда, унеслась куда-то. Точно ксилофонами прозвенела стая метеоритов, и ее утянуло. Многое слышал Данилов. Словно якорная цепь скрипела, сострадая самой себе, оранжевая планета. Напомнив Данилову ритм тарантеллы, вращалась планета поменьше. Были и земные звуки. Были и звуки, какие Данилов слышал впервые. В иных мелодиях или в простых музыкальных темах угадывались Даниловым бури, предчувствия катастроф и взрывов, тоска не осознающей себя материи. В иных была радость. Была любовь. Был разум. «Какие голоса! – думал Данилов. – Какие звуки!»
Он залетел в небольшой мир со звездой, похожей на Солнце, и с пятью живыми планетами. Решил: «А не остановиться ли здесь?» И остановился. Выбрал в вакууме место, показавшееся ему выгодным в акустическом отношении, тут и улегся. Позу принял приятную, даже беззаботную, руки положил под голову, закрыл глаза, слушал. Для него будто бы играл секстет. Естественно, не тот, в каком Данилов привык выступать в концертах. Земного в секстете не было. Однако что-то и было… Голос светила звучал ярче и сильнее других голосов, с чувством превосходства и даже власти над ними и все же не отделял себя от них. Все планеты вели свои мелодии, но в каждой из них звучали (по-особенному) темы звезды, как бы рассыпанные или раздаренные ею, и передавали они (так показалось Данилову) отчасти даже гордое умонастроение шести небесных тел: «Мы одно! Мы одно во вселенной!» Данилов привыкал к здешней музыке и способам ее выражения, она все больше и больше нравилась ему. «Что это?» – удивился Данилов. Голос третьей от светила планеты («пульт номер четыре»), поначалу ничем не напоминавший земных звуков, вдруг изменился, и в нем, внутри него, как одно из составляющих, возникло звучание альта. Да, альта! Данилов ошибиться не мог. Теперь музыка еще сильнее трогала его… О, если б навеки так было…
Данилов как бы и очнулся. «Да, что это я тут разлегся! Они же меня сейчас хватятся!» Но что было пугаться! Ведь он именно и желал, чтобы его хватились. Мог бы здесь, слушая музыку, и ожидать, когда его хватятся и призовут. Однако нетерпение погнало его. «Туда, в созвездие Тельца», – приказал себе Данилов.
Теперь он не полетел, а перенесся. С таким усердием, что чуть было не врезался в планету, где, по сведениям Данилова, обитал его отец. Данилов уже вывел себя из Кеплерова варианта мира и мелодию планеты не услышал. На первый взгляд она была не только беззвучная, но и безжизненная. Вся – в желтой пыли. И небо над Даниловым висело желтое, а местами – коричневое. Оглядевшись, а потом и поплутав по планете, Данилов обнаружил цепи невысоких гор, к сожалению, желто-коричневых. Ни кустика, ни лужицы не попалось на глаза Данилову. «Однако…» – покачал он головой. Не увидел он и ни единой хижины, ни единого шалаша.
Сведения об отце могли быть и ложными. Но если и не ложными? Как его искать? Где? И зачем? Зачем он бросился сюда сгоряча? Одно дело возмутить исследователей и вызвать скандал. Но тут-то что делать? Зачем он отцу? Зачем ему отец? Да и отец ли? Он его никогда не видел и не знает, никогда не ощущал его отцом, хотя потребность в нем в годы детства, конечно, имел. Что скажет он ему теперь? «Здравствуй, старик, я твой ребенок», так, что ли? «Фу-ты, глупость какая! – ругал себя Данилов. – Зачем я здесь!..» И все же он понимал, что сразу отсюда не исчезнет, а попытается увидать отца, хотя бы издали. Сначала это желание он объяснил себе простым любопытством. Потом посчитал, что нет, не простое любопытство, а нечто большее… Но что – большее, он и сам не знал.
«Как он живет в этой пыли и где? Как я найду его? Покричу: „Ау!“ Смешно. И еще: если у меня есть потребность, пусть и смутная, увидеться с ним, то это вовсе не значит, что у него есть потребность в общении со мной. Что же я буду навязывать ему себя?»
Потом он подумал: а вдруг его отец долгие годы желал увидеть сына, но не имел возможности, так что же теперь лишать его этой возможности? Впрочем, поймет ли он, что перед ним его сын? Данилов летал над планетой, прикладывал к глазу подзорные трубы, включал устройства познания, какими был снабжен, но признаков жизни не обнаружил. «Да и нет здесь никого», – решил Данилов. Он устал. Присел на одну из скал, на камни.
И тут внизу, в предгорной равнине, возникло движение.
Будто вскипело нечто желтое (пыль? жидкость? месиво?), поднялось вверх столбом, буйное, свирепое, и полетело. И повсюду родились желтые завихрения, гор задрожали, будто бы вся планета должна была вот-вот стать пыльной бурей и унестись неизвестно куда. Но горы не раскрошились, планета не изменила направление полета. Лишь бешеные, плотные пылевые облака носились возле скал, на которые взобрался Данилов. «В здешней атмосфере какие могут быть ветры? – думал Данилов. – Стало быть, он. И видит во мне врага. Или ничтожного и случайного нарушителя его спокойствия… Или он сам существует лишь в виде пылевых облаков и ни в каком ином виде не может показаться мне?» Нет, это предположение Данилова оказалось ошибочным, очень скоро в одном из облаков проявилась фигура летящего старца, он был в белом свободном хитоне, яростно дул, вытянув губы, словно желая смести все, что было на его пути, его седые, прямые волосы неслись красиво и мощно, будто их и впрямь направляли воздушные струи.
Данилов встал. Он был взволнован. Он хотел что-то выкрикнуть старцу, но ни слова не смог прошептать. Старец заметил его, то есть он, наверное, и прежде видел Данилова, но теперь он повернул в его сторону. Подлетел к Данилову, резко застыл совсем рядом, Данилов готов был сейчас простонать: «Отец!» – и броситься к старцу, но тот, вцепившись в него взглядом, как бы не разрешал ему сделать ни движения, потом нервно вскинул руки, отшатываясь от Данилова или отгоняя его от себя, и взмыл вверх. Данилов чуть было не полетел за ним, но старик ничем не показал ему, что желает этого, и Данилов удержался на скале. А старик уже унесся вдаль и стал песчинкой.
«Как он красив, – думал Данилов, – и как ужасен. Он нисколько не похож на меня… Он – из трагедии… А я откуда?.. Но глаза, какие глаза… Он понял, кто перед ним, я чувствую это, и он вобрал меня в себя… В одно мгновение… Однако потом он так странно смотрел…» Старик смотрел не то чтобы странно. Данилову его взгляд показался взглядом безумца.
Данилову не раз намекали, что его отец, кажется, сошел с ума, и ему именно поэтому облегчили участь и разрешили отправиться на пустынную планету вольным поселенцем. Были и иные мнения. Данилов верил им. Но теперь глаза старика его ужаснули.
«Я здесь лишний, – думал Данилов. – Он видел меня, я – его, и достаточно. Он мне чужой, и я чужой ему. Он здесь хозяин, но он даже не посчитал нужным ни указать мне на что-либо, ни сказать хоть о чем-то… Просто исчез, истаял… Да и может ли он о чем-то сказать?» Именно после этих соображений Данилова старик появился снова. Он пронесся мимо скалы и, обернувшись, сделал властное движение рукой (или крылом?), какое Данилов понял: «Следуй за мной!» Данилов полетел. Больше старик не оборачивался, полагая, что и одного жеста для посетителя хватит. Он был хорош и величествен в своем протяженном льющемся хитоне. Данилов же считал собственный костюм (куртка из свиной кожи и техасские штаны) сейчас неуместным, легкомысленным, стыдился его. Летели они долго, но словно бы на одном месте, все та же тоскливая желтая равнина была под ними. Наконец побежали печальные холмы. Старик приостановил полет, поднес руку к глазам, поглядел вдаль, видимо высматривая, все ли вокруг хорошо, не горит ли степь, нашу девушку не волк ли заел, и можно ли следовать дальше. Но дальше он не последовал, а кругами, кругами, как тяжелая птица, стал спускаться к холмам. Данилов увидел черную щель… Пещера… Стало быть, вот он, приют вольного поселенца… Влетели в пещеру. И при этом старик не обернулся.
Шли дни. Данилова не тревожили. Он теперь обрадовался бы и Валентину Сергеевичу, если бы тот явился к нему с поручением доставить куда следует. Данилов и в буфете, встретив Валентина Сергеевича, унизился бы, спросил бы, не слышно ли, когда ему, Данилову, выйдет пора сгинуть. Но, видимо, слишком мелкой тварью был Валентин Сергеевич, чтобы кушать в мясных буфетах. А вот демон из аравийских пустынь Уграэль Данилову попадался часто. Он и за стол Данилова присаживался запросто, как старый знакомый, лишь спрашивал из вежливости: «Здесь не занято?», и Данилову ничего не оставалось, как ответить: «Не занято». При первой их встрече мысли о Кармадоне помешали Данилову как следует рассмотреть Уграэля. Теперь Уграэль ходил без капюшона и Данилову был хорошо виден. Замечательным оказалось лицо Уграэля. Все его частности – нос, глаза, уши, прочее – действительно существовали сами по себе и могли меняться местами. Уграэль с охотой говорил о Москве, но Данилов его бесед не поддерживал. Порой в разговорах с Уграэлем он даже дерзил, но Уграэль ничего не замечал.
Данилову вообще хотелось теперь дерзить. И не только дерзить, но и протестовать. Хотелось выкинуть нечто такое, что привело бы в замешательство, а то и в бешенство его исследователей. Тогда бы они зашевелились и потребовали бы наконец его к ответу. Но чем вызвать скандал, чем усугубить свою вину, что бы такое учинить, Данилов не знал. И вдруг ему пришло на ум: «А не слетать ли к отцу?» Посещать отца было ему запрещено. Данилов отца никогда и не посещал. Он его вообще не видел. Однако интересовался местами его пребывания. Когда-то тот жил на Юпитере, но потом его направили на пустынную планету в созвездии Тельца. Данилов подумал о полете к отцу вслух, нарочно, открывая исследователям свои намерения. А те себя никак не проявили. «Ну и пусть! Их дело!» – решил Данилов. Полет он не отменил. Данилов прошел Четвертый Слой до самой Хрустальной Стены, все оглядывался. Нет, за ним не бежали и не ехали. Данилов открыл хрустальную дверцу, выбрался из Девяти Слоев. Раскинул руки и полетел.
Данилов мог и перенестись в созвездие Тельца или, говоря нынешним ученым языком, совершить гиперпутешествие. Местами он и переносился. Но вблизи светил и планет позволял себе и пролетать, любовался видами и снова ощущал радость от собственного парения. Хорошо ему было. Данилов вспомнил, как Кеплер три с лишним века тому назад, пытаясь доказать гармонию вселенной и выведя закон: «Квадраты времени вращения планет вокруг Солнца относятся как кубы их средних расстояний от Солнца», посчитал, что существует музыкальная гармония планет, он даже выразил нотными знаками мелодии семи известных ему небесных тел. И сейчас Данилов на время согласился с Кеплером. Он и раньше порой соглашался с ним. Ради музыки. Теперь Данилов опустил себя в Кеплеров вариант мира, и небесные тела, мимо которых он пролетал, зазвучали.
Прежде Данилов любил слушать музыку планет Солнечной системы. Он хорошо знал мелодию каждой из них, знал их голоса, в особенности его волновал голос Марса. В нем не было рева воинственных труб, напротив, тот голос был нежно-голубой. Теперь Данилову попадались небесные тела, ему дотоле неизвестные, карты же звездного неба при нем не было. Не все мелодии ему нравились; правда, стараясь быть объективным, он говорил себе, что сразу и на лету он может что-то и не понять и надо эти мелодии послушать еще раз. Возможно, тогда он их примет и полюбит. Однако, вспомнил он, парение его во вселенной вряд ли могло повториться. Тут же мелодии планет и светил стали казаться Данилову печальными, а то и трагическими. Вселенная словно бы прощалась с ним. «Нет, глупость! – строго сказал себе Данилов. – Мелодии они меняют редко, только при катаклизмах. Не станут же они звучать иначе из-за какого-то пролетающего мимо них альтиста. Надо слушать их музыку такой, какая она есть, коли дарована возможность, а не придумывать ее!»
Ликующе проревела расплавленным голосом молодая звезда, унеслась куда-то. Точно ксилофонами прозвенела стая метеоритов, и ее утянуло. Многое слышал Данилов. Словно якорная цепь скрипела, сострадая самой себе, оранжевая планета. Напомнив Данилову ритм тарантеллы, вращалась планета поменьше. Были и земные звуки. Были и звуки, какие Данилов слышал впервые. В иных мелодиях или в простых музыкальных темах угадывались Даниловым бури, предчувствия катастроф и взрывов, тоска не осознающей себя материи. В иных была радость. Была любовь. Был разум. «Какие голоса! – думал Данилов. – Какие звуки!»
Он залетел в небольшой мир со звездой, похожей на Солнце, и с пятью живыми планетами. Решил: «А не остановиться ли здесь?» И остановился. Выбрал в вакууме место, показавшееся ему выгодным в акустическом отношении, тут и улегся. Позу принял приятную, даже беззаботную, руки положил под голову, закрыл глаза, слушал. Для него будто бы играл секстет. Естественно, не тот, в каком Данилов привык выступать в концертах. Земного в секстете не было. Однако что-то и было… Голос светила звучал ярче и сильнее других голосов, с чувством превосходства и даже власти над ними и все же не отделял себя от них. Все планеты вели свои мелодии, но в каждой из них звучали (по-особенному) темы звезды, как бы рассыпанные или раздаренные ею, и передавали они (так показалось Данилову) отчасти даже гордое умонастроение шести небесных тел: «Мы одно! Мы одно во вселенной!» Данилов привыкал к здешней музыке и способам ее выражения, она все больше и больше нравилась ему. «Что это?» – удивился Данилов. Голос третьей от светила планеты («пульт номер четыре»), поначалу ничем не напоминавший земных звуков, вдруг изменился, и в нем, внутри него, как одно из составляющих, возникло звучание альта. Да, альта! Данилов ошибиться не мог. Теперь музыка еще сильнее трогала его… О, если б навеки так было…
Данилов как бы и очнулся. «Да, что это я тут разлегся! Они же меня сейчас хватятся!» Но что было пугаться! Ведь он именно и желал, чтобы его хватились. Мог бы здесь, слушая музыку, и ожидать, когда его хватятся и призовут. Однако нетерпение погнало его. «Туда, в созвездие Тельца», – приказал себе Данилов.
Теперь он не полетел, а перенесся. С таким усердием, что чуть было не врезался в планету, где, по сведениям Данилова, обитал его отец. Данилов уже вывел себя из Кеплерова варианта мира и мелодию планеты не услышал. На первый взгляд она была не только беззвучная, но и безжизненная. Вся – в желтой пыли. И небо над Даниловым висело желтое, а местами – коричневое. Оглядевшись, а потом и поплутав по планете, Данилов обнаружил цепи невысоких гор, к сожалению, желто-коричневых. Ни кустика, ни лужицы не попалось на глаза Данилову. «Однако…» – покачал он головой. Не увидел он и ни единой хижины, ни единого шалаша.
Сведения об отце могли быть и ложными. Но если и не ложными? Как его искать? Где? И зачем? Зачем он бросился сюда сгоряча? Одно дело возмутить исследователей и вызвать скандал. Но тут-то что делать? Зачем он отцу? Зачем ему отец? Да и отец ли? Он его никогда не видел и не знает, никогда не ощущал его отцом, хотя потребность в нем в годы детства, конечно, имел. Что скажет он ему теперь? «Здравствуй, старик, я твой ребенок», так, что ли? «Фу-ты, глупость какая! – ругал себя Данилов. – Зачем я здесь!..» И все же он понимал, что сразу отсюда не исчезнет, а попытается увидать отца, хотя бы издали. Сначала это желание он объяснил себе простым любопытством. Потом посчитал, что нет, не простое любопытство, а нечто большее… Но что – большее, он и сам не знал.
«Как он живет в этой пыли и где? Как я найду его? Покричу: „Ау!“ Смешно. И еще: если у меня есть потребность, пусть и смутная, увидеться с ним, то это вовсе не значит, что у него есть потребность в общении со мной. Что же я буду навязывать ему себя?»
Потом он подумал: а вдруг его отец долгие годы желал увидеть сына, но не имел возможности, так что же теперь лишать его этой возможности? Впрочем, поймет ли он, что перед ним его сын? Данилов летал над планетой, прикладывал к глазу подзорные трубы, включал устройства познания, какими был снабжен, но признаков жизни не обнаружил. «Да и нет здесь никого», – решил Данилов. Он устал. Присел на одну из скал, на камни.
И тут внизу, в предгорной равнине, возникло движение.
Будто вскипело нечто желтое (пыль? жидкость? месиво?), поднялось вверх столбом, буйное, свирепое, и полетело. И повсюду родились желтые завихрения, гор задрожали, будто бы вся планета должна была вот-вот стать пыльной бурей и унестись неизвестно куда. Но горы не раскрошились, планета не изменила направление полета. Лишь бешеные, плотные пылевые облака носились возле скал, на которые взобрался Данилов. «В здешней атмосфере какие могут быть ветры? – думал Данилов. – Стало быть, он. И видит во мне врага. Или ничтожного и случайного нарушителя его спокойствия… Или он сам существует лишь в виде пылевых облаков и ни в каком ином виде не может показаться мне?» Нет, это предположение Данилова оказалось ошибочным, очень скоро в одном из облаков проявилась фигура летящего старца, он был в белом свободном хитоне, яростно дул, вытянув губы, словно желая смести все, что было на его пути, его седые, прямые волосы неслись красиво и мощно, будто их и впрямь направляли воздушные струи.
Данилов встал. Он был взволнован. Он хотел что-то выкрикнуть старцу, но ни слова не смог прошептать. Старец заметил его, то есть он, наверное, и прежде видел Данилова, но теперь он повернул в его сторону. Подлетел к Данилову, резко застыл совсем рядом, Данилов готов был сейчас простонать: «Отец!» – и броситься к старцу, но тот, вцепившись в него взглядом, как бы не разрешал ему сделать ни движения, потом нервно вскинул руки, отшатываясь от Данилова или отгоняя его от себя, и взмыл вверх. Данилов чуть было не полетел за ним, но старик ничем не показал ему, что желает этого, и Данилов удержался на скале. А старик уже унесся вдаль и стал песчинкой.
«Как он красив, – думал Данилов, – и как ужасен. Он нисколько не похож на меня… Он – из трагедии… А я откуда?.. Но глаза, какие глаза… Он понял, кто перед ним, я чувствую это, и он вобрал меня в себя… В одно мгновение… Однако потом он так странно смотрел…» Старик смотрел не то чтобы странно. Данилову его взгляд показался взглядом безумца.
Данилову не раз намекали, что его отец, кажется, сошел с ума, и ему именно поэтому облегчили участь и разрешили отправиться на пустынную планету вольным поселенцем. Были и иные мнения. Данилов верил им. Но теперь глаза старика его ужаснули.
«Я здесь лишний, – думал Данилов. – Он видел меня, я – его, и достаточно. Он мне чужой, и я чужой ему. Он здесь хозяин, но он даже не посчитал нужным ни указать мне на что-либо, ни сказать хоть о чем-то… Просто исчез, истаял… Да и может ли он о чем-то сказать?» Именно после этих соображений Данилова старик появился снова. Он пронесся мимо скалы и, обернувшись, сделал властное движение рукой (или крылом?), какое Данилов понял: «Следуй за мной!» Данилов полетел. Больше старик не оборачивался, полагая, что и одного жеста для посетителя хватит. Он был хорош и величествен в своем протяженном льющемся хитоне. Данилов же считал собственный костюм (куртка из свиной кожи и техасские штаны) сейчас неуместным, легкомысленным, стыдился его. Летели они долго, но словно бы на одном месте, все та же тоскливая желтая равнина была под ними. Наконец побежали печальные холмы. Старик приостановил полет, поднес руку к глазам, поглядел вдаль, видимо высматривая, все ли вокруг хорошо, не горит ли степь, нашу девушку не волк ли заел, и можно ли следовать дальше. Но дальше он не последовал, а кругами, кругами, как тяжелая птица, стал спускаться к холмам. Данилов увидел черную щель… Пещера… Стало быть, вот он, приют вольного поселенца… Влетели в пещеру. И при этом старик не обернулся.