Орлов Владимир Викторович. Альтист Данилов

   – А кто это произнес – «повременить»?
   – Ты всерьез или шутишь?
   – Я шучу, – быстро сказал Данилов. – А ты тут кто? Эксперт, исследователь, знаток права?
   – Всего понемногу.
   – И знаток музыки?
   – В известной степени… Я развил в себе многие способности. И даже те, каких у меня не было. Но ты в музыке, естественно, сильнее меня. И не только меня, – опять в глазах Нового Маргарита был намек.
   – Ты тепло одет.
   – Функции мои здесь таковы, что мантия и парик мне положены. Маскарад, конечно. Но иногда приятно перерядиться. Эдак поиграть…
   – Ты был вынужден просматривать мою жизнь? Велика радость!
   – Ну и что? – Новый Маргарит говорил теперь тише. – Как вел себя, так и веди. Из роли не выходи.
   – Из какой роли?
   – Из такой… И еще. К тебе подходил Малибан. Пойми, в чем был его интерес. И в чем твоя выгода.
   – Когда обсуждали приговор, ты промолчал?
   – Нет. Я сказал: «Лишить!»
   – Что же ты теперь даешь мне советы?
   – Во всяком случае не из-за воспоминаний юности.
   Ударили по рельсу. Вряд ли по рельсу. Но звук напомнил Данилову рельс. Данилов не успел отойти от барьера, не сделал он и ни единого движения, а ремни уже прижали его к спинке стула. И опять Данилов оказался в судебном зале. Но зал преобразился. На лицейскую аудиторию он уже не походил, а имел сцену, оркестровую яму, небольшую, какие устраивали в драматических театрах в прошлом веке, был здесь и партер, там стояли светлые кресла, обтянутые розовым шелком. В зале был полумрак, но привычный, земной. Электрический синий свет, нервировавший Данилова, иссяк.
   Стул с Даниловым воздвигся на сцене в том месте, где полагалось быть суфлерской будке. Вращений, полетов и карусели как будто бы пока не ожидалось. А внизу, в партере, сидели участники разбирательства. Словно художественный совет. Или приемная комиссия. О чем-то перешептывались. «Кончилось повременение, – думал Данилов. – Но зачем подходил ко мне Новый Маргарит? Из желания проявить себя либералом и независимым? Вот, мол, и это могу. Тем более что сказал: „Лишить!“ Но до него был Малибан, и его интересовал Настасьинский переулок. Может, на самом деле, это „повременить“ что-то изменило? Неужели Большой Бык? Был в глазах Нового Маргарита какой-то намек… И мне он советовал не выходить из роли…» Из какой роли, Данилов знал. Он ее себе не придумывал. Все вышло само собой. И для Данилова неожиданно.
   – Решение судьбы демона на договоре Данилова продолжается, – объявил Валентин Сергеевич.
   – Есть ли что сообщить самому Данилову? – сказал заместитель Валентина Сергеевича по Соблюдению Правил. – Есть ли у него раскаяние?
   – Ни с какими раскаяниями я выступать не буду, – резко сказал Данилов. – Не в чем мне каяться.
   – Ой ли? – спросил Новый Маргарит.
   – Не в чем… – сказал Данилов менее решительно.
   – Вы очень легкомысленный, Данилов, – заметил заместитель.
   – Вот-вот, легкомысленный! – словно бы обрадовался Новый Маргарит этому слову, и в особенности тому, что не он первый его произнес. – И раньше ведь не случайно здесь прозвучало слово «напроказничал».
   – Это была оговорка, – сказал Валентин Сергеевич.
   – Если оговорка, то логичная, – не уступал Новый Маргарит. Он глядел на Данилова с выражением, как будто что-то подсказывал ему.
   – Сожалеть о чем-то я не намерен, – хмуро сказал Данилов.
   – Вот! – вскочил Новый Маргарит. – Данилов чрезвычайно легкомысленный. Стиль его жизни и работы в последние годы, его теперешнее поведение подтверждает то, что мы имеем дело с индивидуумом, который стал поддаваться людским соблазнам, стал жить, как люди, не по каким-либо серьезным умственным или тем более – программным соображениям, а по легкомыслию, по душевному фанфаронству!
   – Нам радоваться, что ли, что по легкомыслию? – сказал заместитель по Соблюдению Правил. – Какой нам на Земле от Данилова прок? Если Данилов причинял вред, то людям, кому, по нашим понятиям, требовалась бы от него поддержка. А польза? Вот справка, в ней все анализы занятий Данилова. Это вполне квалифицированная оценка его полезности.
   Копии справки в виде брошюр были розданы участникам разбирательства, зашелестели страницы. Брошюра возникла и перед глазами Данилова, листочки ее поворачивались сами, на весу, давая Данилову возможность познакомиться с документом.
   – Много здесь истолковано неверно, – сказал Данилов. – Искажены показатели. Надо создать комиссию.
   Валентин Сергеевич только руками развел.
   – И опять здесь возникла старушка, – сказал Данилов, – которую я переводил через улицу. Долго меня будут преследовать этой старушкой?
   Держал бы он копию справки в руках, он, наверное, сейчас в сердцах швырнул бы ее на пол.
   – В комиссиях нет необходимости, – сказал Валентин Сергеевич. – Их было достаточно. Что же касается комедии, какую ломает Данилов, то она не делает чести его уму.
   – Да какой у него ум! – вступил Новый Маргарит. – Он всегда был вертопрахом. И в детстве, и в лицейские годы. И я еще раз хочу подчеркнуть, что то, что с ним произошло, это не бунт и не измена, а просто легкомыслие и безответственность.
   – Это меняет дело? – спросил Валентин Сергеевич.
   – Меняет, – сказал Новый Маргарит.
   – Вы были за: «Лишить!»
   – Да. Был! – сказав Новый Маргарит. – Теперь считаю целесообразным принять иное решение. Данилова надо наказать, но отказываться от него не следует.
   – Но зачем нам Данилов? – возмутился заместитель.
   – Разрешите мне, – встал Малибан. – Раньше я не знал Данилова, но теперь суть его мне ясна. Я ее понимаю несколько иначе, нежели наш коллега (кивок в сторону Нового Маргарита), но это неважно. И такой Данилов, какой он нынче есть, может оказаться для нас полезным. Вчера от него не было прока, сейчас прока нет, а завтра вдруг будет. Пусть даже Данилов слишком увлечен земным. А может, именно благодаря тому, что увлечен.
   – Держать демона на договоре ради этого «вдруг»? – поморщился заместитель Валентина Сергеевича.
   – Ради «вдруг»! – сказал Малибан. – Пусть ваши безукоризненные практики каждый день копошатся в служебном рвении, но это «вдруг» одарит нас куда щедрее.
   – Отчего такое высокомерное отношение к безукоризненным практикам? – спросил Валентин Сергеевич. – И потом, видите ли вы поле деятельности, на котором произрастет ваше «вдруг»?
   – Вижу, – сказал Малибан. – Вот оно.
   Между Даниловым и участниками разбирательства прямо над оркестровой ямой возникло видение квартиры Ростовцева в Настасьинском переулке. В коридоре толклись прилично одетые люди, явившиеся отметиться в очереди у хлопобудов. Малибан рассказал о хлопобудах, представил наиболее замечательных из них, сообщил об отношении хлопобудов к Данилову, о двух звонках пегого секретаря.
   – Данилов по легкости натуры, – сказал Малибан, – мог и не понять всей привлекательности этой очереди. Но мы-то не можем допустить подобного легкомыслия.
   Он сел.
   – Тут что-то есть! – заявил Новый Маргарит. – Есть.
   – Да, – сказал Валентин Сергеевич. – Здесь направление действительно перспективное.
   Все сразу зашумели, одобряли Валентина Сергеевича. Было похоже, что участники разбирательства стремились именно к такому повороту разговора и теперь, когда поворот произошел, испытывали облегчение.
   – Однако сам-то Данилов? – спросил заместитель. – Как он относится ко всему этому?
   – Что ж, – сказал Данилов, – если секретарь хлопобудов позвонит мне, я соглашусь с ним встретиться.
   – На мой взгляд, – сказал Малибан, – продолжать разговор нет смысла. Деловые вопросы следует обсудить с Даниловым позже.
   «Неужели все? – не мог поверить Данилов. – Неужели „повременить“ произнес Большой Бык?»
   – Теперь меры, – сказал Валентин Сергеевич.
   – Да, меры, – закивали его соседи.
   – Я предлагаю люстру, – сказал заместитель.
   – Люстру! Люстру! Люстру! – подхватили участники разбирательства. Даже ветераны с репейниками в петлицах высказались за люстру. И Малибан поддержал люстру. Согласился с ней и Новый Маргарит.
   Над Даниловым возникла люстра. Она напоминала люстру, висевшую в театре Данилова, но была и несколько иной. Данилов видел теперь люстру и со своего стула. И видел ее и себя из глубины зала, как бы с кресла заместителя Валентина Сергеевича. Люстра была роскошная, метров в семь высотой, к ее центральному бронзовому стержню крепились три кольца из позолоченной бронзы, одно, нижнее, поменьше, два других – значительно шире, на бронзовых рожках и кронштейнах держались стаканы для ламп и подсвечники. И все это было – в хрустальном саду. Хрустальные букеты, подвески, гирлянды цвели и играли всюду. Смотри на них и забудь обо всем… Люстра стала быстро снижаться. Она висела на металлической цепи, цепь скрипела, вздрагивала, Данилов понимал, что люстра может вот-вот сорваться. И она сорвалась, упала на Данилова, пропустила его в себя. С кресла заместителя Валентина Сергеевича Данилов видел серый силуэт внутри люстры. Сидя же на стуле с ремнями, он чувствовал, что люстра не только захватила его, но и растворяет его в себе. Он потерял слух. А потом в нем стало гаснуть все. И угасло… Когда Данилов очнулся, он понял, что по-прежнему сидит на стуле, а люстра висит высоко над ним и раскачивается.
   – Итак, люстра, – сказал Валентин Сергеевич. – Она будет теперь над Даниловым, и, если его жизнь даст ей основания сорваться, ничего ее не удержит.
   – Я предлагаю добавить к люстре, – заявил Новый Маргарит, – чуткость к колебаниям.
   – Это в каком смысле? – спросил ветеран с репейником.
   Новый Маргарит стал объяснять. Существует теория Бирфельда – Таранцева. Она касается явлений в ионосфере Земли, исследования проводились на Кольском полуострове, и есть в ней нечто, что приложимо к нынешней ситуации. По этой теории Земля со всеми происходящими на ней процессами представляет собой мощную колебательную систему. Дрожит земная кора, пульсирует гидросфера, вибрирует атмосфера и так далее. Человек – часть земной колебательной системы. Он живет в ней и чаще всего не чувствует ее. Но увеличение частоты колебаний он переносит плохо. Если интервал частот около десяти герц (тут Новый Маргарит извинился за обращение к земным единицам), ему совсем худо. Особенно чувствительны к колебаниям люди, обладающие развитым ощущением ритма. Прежде всего музыканты. Одному ташкентскому мальчику, ученику по классу фортепьяно, было плохо за несколько часов до известного всем толчка. Конечно, теория Бирфельда-Таранцева – наивная и лишь обозначает серьезные явления, но можно воспользоваться ее логикой. Данилов прежде был освобожден от чуткости к колебаниям. Но теперь он стал слишком дерзким в своей музыке. Так пусть обострятся его ощущения. Причем, коли он станет играть лучше, достигнет в музыке высот, чувствительность его еще более разовьется, не только земные толчки и дрожания уловит Данилов, ему обнажатся и страдания людей, ближних и дальних, приступы чужой боли дойдут до него. Тяжкая ноша может оказаться на его плечах. Пусть помнит о ней и думает, стоит ли ему и дальше дерзить в музыке.
   – Это убедительно, – сказал Валентин Сергеевич.
   Все поддержали Нового Маргарита. Один Малибан пожал плечами.
   – Разбирательство закончено, – объявил Валентин Сергеевич. И ремни отпустили Данилова.

44

   Утром Данилов налетел на Нового Маргарита. Данилов спешил заполнить последние бумаги перед убытием и не был расположен к долгому разговору.
   – Ну что, выкарабкался? – засмеялся Новый Маргарит. – Как это ты устроил себе…
   Тут Новый Маргарит замолчал. Данилов почувствовал, что Новый Маргарит хотел произнести слово «повременить», а потом и поинтересоваться, каким образом Данилов получил необъяснимое для всех покровительство, да, скорее всего покровительство, хотя об этом можно было строить только предположения. Но тема, видно, была запретная и для Нового Маргарита. «А действительно, – думал Данилов, – неужели он пожалел меня из-за того, что я костью чесал ему спину? Зачем же?.. Я ведь без всякой корысти…»
   – Ловок ты, Данилов, ловок, – только и мог сказать Новый Маргарит.
   – Слушай, – нахмурился Данилов. – Что это за огненная надпись была в Колодце Ожидания? Насчет яснычковой икры? Я не понял.
   – Она не имела к тебе отношения. Выпала из другой программы. Дефект аппаратуры.
   – А кожаный фартук?
   – Он задержался более положенного. Нерасторопность одного из операторов. Он наказан.
   – Надеюсь, не слишком строго?
   – Не слишком.
   – И еще я хотел спросить тебя…
   – О домовом и о Синезуде, – сказал Новый Маргарит. – Ты не в силах их вернуть. И никто тебе не поможет.
   – Что ж, это остается за мной.
   – Смотри, – сказал Новый Маргарит.
   – Почему меня так долго держали в ожидании?
   – Какое долго! Ты был вызван не один. Да и у нас хватало хлопот. Ну и надо было позлить твое нетерпение. Но ты был хорош. Ты мне понравился. И дальше следить за твоей жизнью будет для меня удовольствием. Не со служебными целями следить, не бойся, а просто так. Как любопытному зрителю, неспособному на поступки. Очень интересно, какие еще повороты будут в твоей судьбе. И как отнесутся к тебе личности, для кого ты – заноза в глазу. – На том и разошлись.
   Данилов сразу же вспомнил о железнодорожной пище, хотел было остановить Нового Маргарита и спросить его, что собирались достичь этой пищей, но Новый Маргарит был легок на ногу и слов Данилова уже бы не расслышал. А кричать Данилов не стал.
   «Удивил я его! – думал Данилов. – Я и самого себя удивил».
   Во время разбирательства он взял да и повел себя так, будто он был именно демон и готов доказать несправедливость и оскорбительность для него, как добросовестного демона, обвинений. То есть так могло показаться со стороны. А какой он демон? Конечно, он более человек, нежели демон. Да что более! Скорее – он просто человек. Правда, с особенными возможностями. Что же, он изменил своей сущности и ради того, чтобы уцелеть, отверг все свое, дорогое? Нет, полагал Данилов, ничему он не изменил и ничего не отверг. Он хотел дать всем своим словам объяснения, чтобы с этими объяснениями жить дальше. Каким мог быть исход разбирательства? Либо его гибель. Либо сохранение его демоном. И никакого Данилова – человека. Были еще возможности: превратить его в расхожую мелодию, лишить разума и поселить на пустынной планете и так далее, но все они виделись Данилову оттенками первого исхода.
   Данилов был готов и к первому исходу. Сколько раз он говорил мысленно: «Нате, жрите!» Порой он представлял себя мучеником и чуть ли не умилялся будущему мученичеству. Но что толку было бы в его мученичестве? Конечно, он не изменил бы себе, одно это много значило. Но можно было и по-иному не изменить. А так он погиб бы, тихо исчез, и все, никто бы не узнал, почему он погиб и ради чего. Однако в начале разбирательства Данилов был согласен и с тихим исчезновением. Он торопил судей: «Скорее, скорее, что же тянете!» Но потом он вновь ощутил себя Музыкантом. Чем он был хуже тех, кто судил его? Каким таким особенным пониманием смысла существования своего собственного и, скажем, смысла существования людей обладали они, чтобы иметь право выносить приговоры и определять, что хорошо и что плохо? Нет, теперь Данилов не желал признавать за ними такое право. Он получил жизнь и получил право на эту жизнь не менее, а куда, по его понятиям, более значительное, нежели присвоенное ими право судить других и направлять чужие жизни. Вот он и взъерепенился, и пошел на Валентина Сергеевича и на его заместителя чуть ли не в атаку. Он не желал, чтобы они взяли над ним верх. Он, на словах, ставил под сомнение справедливость их оценок и выводов, пользуясь их же логикой и их правилами игры. Да, и он играл, хотя и не лицедействовал. Все шло само собой. Он им дерзил, стараясь дурачить их, и они, судя по первому приговору, поняли это. Впрочем, может, некоторые и не поняли. Или же им понравилось, как он держался. Они, по ощущению Данилова, с облегчением приняли «повременить».
   Конечно, это «повременить» и решило ход дела. Но, может быть, то, как он вел себя, и вызвало «повременить»?
   «Не мог я дать им одолеть себя! Я должен был вернуться на Землю!» – думал теперь Данилов. Думал как бы между прочим, словно в чем-то уговаривая себя. Словно там без него действительно могли быть беды. Или даже гибель чего-то. В первую очередь его музыки. Нет, он был обязан жить и присутствовать на Земле. У них – свое, у него – свое. Потому он и сопротивлялся. Как мог сопротивляться в нынешних обстоятельствах.
   Поначалу, после разбирательства, его несколько смущало то, что он чуть ли не обрадовался, услышав условие: «Никакого Данилова – человека!» Потом он успокоил себя. И в ближайшем будущем, Данилов понимал это, даже и при благоприятных условиях он вряд ли стал бы добиваться разрыва с Девятью Слоями и превращения его, Данилова, в «чистого» человека. Это он держал как бы на крайний случай. Почему? Зачем ему отношения с миром, ставшим чужим? Не лучше ли было бы освободиться от Девяти Слоев, забыть о том, что они есть, причем сделать это ловко и мирно, не возбудив желаний мстить ему, и тихо жить себе в Останкине, играть на альте, любить Наташу?
   «Это никогда не поздно будет сделать», – говорил себе Данилов, хотя и понимал, что он вряд ли тут прав. Но он понимал и другое. Он не мог теперь отказаться от многих своих привычек, освободиться от них, от купания в молниях в частности, без них он стал бы иной Данилов. Да и как же это – увидеть тяжелую грозовую тучу над Останкином и не взлететь, не слиться с молнией! Он не мог себе этого представить. А перенесения к дальним созвездиям? А полеты в Анды, в пещеру? То есть он, может быть, и не стал бы купаться в молниях, летать куда-то или выводить мрачную, сырую тень Филиппа Второго из подземелий Эскориала (он так и не побывал в Эскориале, а все собирался побывать), но сама невозможность купаний, полетов, многого другого, милого Данилову, удручала бы его. Нет, пусть браслет будет на руке, полагал Данилов. При этом Данилов считал, что не только для утоления его привычек нужен ему браслет. Что же, ему тогда в автомате на улице Королева следовало дать юнцам поколобродить и навести страх на десятки людей? Или не стоило проучить виолончелиста Туруканова, дельца и пройдоху? Ну ладно, юнцы и Туруканов – мелочи. Он мог бы и сдержаться. Но случаи более серьезные? Когда зло воспалится сильное и страшное – и он, Данилов, окажется этому злу свидетелем? Тогда только ропот ему иметь в душе? А потом с этим неслышным ропотом и жить? Или же лишь в игре на альте выражать свое несогласие с явлениями, им неприемлемыми? Нет, он не простил бы себе, что отказался бы что-то спасти или обезопасить от воздействия зла, от его напора и наглости. Что же отказываться, зло-то не отказывается от своих возможностей? Пусть его положение будет рискованным, сложным, порой скверным, ему не привыкать. Что-нибудь придумает.
   Однако люстра. Что ж, будет и люстра…
   Зло и добро. Они вечно в столкновении. Но ведь и от столкновений добра со злом бывает прок. И какой прок! Иногда, действительно, – скачки в развитии. Все надо понять, коли оставил браслет на руке. Разве раньше он всегда успевал подумать о последствиях своих действий, в особенности в нервных случаях? Теперь, когда он сделал определенный выбор, Данилов призывал себя к благоразумию, к объективности и осмотрительности, к действиям – в крайнем случае (но как определить, где крайний случай?), и обещал себе возможностями не злоупотреблять. Он не терпел вмешательств в свою жизнь, так почему же люди должны были бы переносить чьи-то вмешательства, хотя бы и с самыми добрыми намерениями? Он решил использовать браслет лишь в ситуациях, какие, по понятиям самих людей, могли оказаться безысходными, и лишь тогда, когда люди своими душевными порывами, своими желаниями (их-то Данилов мог почувствовать) подтолкнули бы его к действиям. А так бы он слишком много брал на себя… Данилов понимал, что это он сейчас такой серьезный и ответственный, а потом закрутят его земные дела, вспомнит ли он о благоразумии?
   В мыслях Данилова не было теперь никакой стройности, да и откуда ей было взяться? Порой к нему приходили соображения: а не заключил ли он соглашение? Да, они понимают, кто он, но сохранили ему сущность, а он за это должен стараться с их поручениями, особенности его натуры и позволяют им надеяться на успех. «Ну это мы еще посмотрим», – говорил себе Данилов. Нет, полагал он, это, может быть, у них с ним соглашение, у него с ними никакого соглашения нет. Все их поручения он провалит или накормит их воздухом. Пока он был и освобожден от мелких поручений. От всех дел вообще. Ради перспективы с хлопобудами. Но это ведь – перспективы! Причем он с некоторым даже высокомерием согласился встретиться с секретарем хлопобудов (если тот позвонит), все это почувствовали. Сейчас ничего постыдного, ничего непорядочного он в этом своем согласии не видел. Хлопобуды, деловые люди из очереди, были Данилову неприятны. Он не любил проныр, пройдох и доставал, отчего же с этими людьми не пошутить? Он не знал, какие перспективы углядели Валентин Сергеевич и его коллеги в хлопобудах, и теперь должен был направиться за наставлениями к Малибану.
   Прежде Малибан, Данилов узнал это, служил в Канцелярии от Иллюзий. Теперь он получил свою лабораторию. Данилову ее название не сообщили, да и профиль, видно, держали в секрете. Малибан не подчинялся Канцелярии от Того Света, хотя был с ней в отношениях, и Данилов не знал, остался ли он в ведомстве Валентина Сергеевича или же отдан Малибану. Ни Валентин Сергеевич, ни его помощники встретиться с Даниловым не пожелали, ему было указано явиться к Малибану. Данилов вошел в кабинет Малибана. Кабинет был какой-то среднеевропейский, сухой, деловой.
   – Собственно, в наставлениях нет нужды, – сказал Малибан. – Примите предложение хлопобудов и ведите себя по обстановке. Просто живите, и все.
   – А зачем…
   – Зачем нам хлопобуды? Пока я и сам толком не знаю зачем. Но что-то предчувствую… Что-то выйдет… Видите ли, таким, как Валентин Сергеевич или в еще большей степени его заместитель, все ясно, они приняли традиционную доктрину, сомневаются они в ней или не сомневаются, не имеет значения, они ведут свои дела, исходя из этой доктрины. Я в ней сомневаюсь. Я вообще ни в чем не уверен до конца. Я сомневаюсь не тайно, а открыто. Мои сомнения и сомнения моей лаборатории не только позволены, но и признаны необходимыми. Мы проводим опыты… то есть опыты это неточно… ну ладно… Много опытов. В частности и на Земле. Но хлопобуды будут не лишними… Я вас понимаю. Вы морщитесь внутренне. Думаете, что вас приставят к хлопобудам наблюдателем. Нет, в наблюдатели мы взяли бы другого.
   «Может, уже и взяли…» – подумал Данилов.
   – Вы должны стать своего рода творцом.
   – То есть творцом опыта?
   – В какой-то степени так. Да, фантазируйте, направляйте хлопобудов, давайте им задачи, толчки и преграды, вы ведь для них то ли пришелец, то ли еще кто. Они – честолюбивы и со своей головой на плечах, но в критических ситуациях обратятся к вам. Подсказок от нас не ждите. И не спешите. Все должно идти естественно. Можете хоть десять лет никак не проявлять себя, если у хлопобудов не возникнет нужда в вас.
   – Наверное, я буду не только творцом опыта, то есть вашим лаборантом, но и объектом исследований?
   Малибан помолчал, он был серьезен. Потом сказал:
   – Да. Но вы в этом не должны видеть ничего обидного для себя. Вы натура одаренная, творческая и потому нам интересная. Я отдаю отчет в том, кто вы есть. И вы не так просты по составу, как вам кажется. Может быть, вы новый тип, отвечающий нынешнему состоянию вселенной. А может быть, и нет. Вы готовы к новым изменениям, к нашему и вашему удовольствию. Отчего же не считать вашу судьбу и вашу натуру поучительными и достойными исследований?.. Что же касается лаборанта, то вы меня не так поняли. Лаборант – это порученец. Мы вам никаких задач посылать не будем. Я повторюсь: живите, и все. Просто реагируйте на ситуации, затрагивающие вас, со всей искренностью вашей живой натуры. Импровизируйте, как в своей музыке.
   Данилов насторожился. Неужели этот понял?
   – Нет, я не разгадал ваших сочинений, – заметил Малибан. – Я их просто слушал… Кстати, некую неприязнь кое-кто испытывает к вам не из-за чего-либо, а из-за вашей дерзости в музыке. Мол, там вы ставите себя выше…
   – Выше чего?
   – Это я к слову, – сказал Малибан. – Так вот забудьте о нас и живите. А там посмотрим… Коли нужно, мы вас призовем. Но это не скоро… Да, чуть было не забыл. Обратите внимание на Ростовцева.
   – На Ростовцева?
   – Нет, к нам он не имеет отношения. Но стоит внимания.
   – Хорошо, – кивнул Данилов.
   – Вот и все, – сказал Малибан. – Отправляйтесь к себе в Останкино.
   И он улыбнулся, впервые за время наставительной беседы. Был он, как и в день разбирательства, в черном кожаном пиджаке и свежей полотняной рубашке. Белые манжеты высовывались из рукавов пиджака, и Данилов, взглянув на них, вспомнил, как писал на манжете о трудах сеятеля Арепо.
   – Нет, – опять улыбнулся Малибан. – Та рубашка в стирке. – И тут же он добавил: – Забудьте обо мне. Но не забудьте о люстре. Мне неприятно напоминать вам о ней. Но что поделаешь. Вы ведь и вправду часто бываете легкомысленным. Я не против вашего легкомыслия, я принимаю вас таким, какой вы есть. Но не я буду держать над вами люстру на цепи. А Валентин Сергеевич может и не принять наши соображения в расчет.