Осоргин Михаил. Сивцев Вражек

   Вася повалился на траву и бил ее сжатым кулаком:
   - Пусть глупо, а мне так нужно. Вы меня не слушайте, Танюша, это я от солнышка с ума схожу. Ух, какой я сегодня совершенный идиот, ой-ой-ой, даже приятно.
   Посидели так, он - лицом в траву, она - задумчиво глядя на зеленые дали. А когда Вася поднял голову, Танюша просто сказала:
   - Теперь пойдем в лес?
   -- Да. Теперь пойдем в лес. В лес - так в лес.
   Вскочил на ноги.
   - Идемте. Здесь рядышком начинается самый старый лес, заповедный. Там еще стоят сосны времен царя Алексея Михайловича. Вы увидите. Ноги мы себе обдерем обязательно, это верно, но зато чудесно там, Танюша. Я здесь много раз бывал и все места знаю.
   Высокая трава била по ногам. Тропинок становилось меньше. В заповедный лес вошли, как в грот, раздвинув ветви высокого кустарника. И, несмотря на полдень жаркого летнего дня,- вдруг оказались в прохладе и влажности.
   Верхушки деревьев сплелись в сотни темных куполов, а вся земля, хоть и в густой тени дерев, заросла травой жирной, ласково-холодной. Перегной был мягок и топок, и долго пробуравливал его белый стебель трав, пока, выйдя на волю, делался зеленым.
   Глубже в лес - не было и помина о дорожках, везде была зеленая стена кустарника и чернели столбы столетних стволов. В одном месте лежала сосна с выгнившей древесиной, много лет назад павшая,- только кора пролагала дорогу средь кустов и молодых деревьев, и верхушка терялась в темной дали. Павшая сосна доходила в толщине до человеческого роста, и ее пришлось обходить, как внезапно выросшую стену.
   - Где вы, Вася?
   - Тут рядом. Я забрался в такую чащу, что не знаю, как и выбраться.
   - Хорошо здесь, Вася. Какой лес, какой лес! Вы меня видите?
   - Платье мелькает, а лица не вижу.
   - Я хотела бы здесь жить, Вася.
   - Соскучитесь. В мир потянет.
   - В мире, Вася, несладко сейчас.
   - Обойдется. Лучше будет.
   - Вы верите?
   - Да как же не верить. Вон у нас какие богатства. Один от лес чего стоит. А на севере... ой, напоролся на сучок...
   - Что вы говорите на севере?
   - Я говорю, на севере, где я жил в детстве, там леса еще много лучше, хвойные, и тянутся на тысячи верст. Как вспомнишь о них,- люди, и всякая политика, и квартирные вопросы, и декреты, и что там еще,- все смешным делается.
   - Вы любите жизнь, Вася? Вы не боитесь жить?
   Среди зарослей показалась Васина косоворотка.
   - Ну, Танюша, я окончательно застрял; главное - корзинка мешает идти. А насчет жизни - как же не любить ее? Люблю! Больше жизни я только вас люблю, Танюша.
   - Опять вы начинаете.
   - Я правду говорю. Я даже вот как скажу вам. Подождите, Танюша, не шевелитесь. Я потом вам помогу выбраться. Вы меня раз послушайте. Вот этим лесом клянусь вам, Танюша, ни о чем вас не прошу, а жизнь за вас отдам. Вы подождите минутку, дайте мне сказать. Этим лесом клянусь: если вам понадобится когда-нибудь моя помощь, ну, в чем бы ни случилось,- вы, Танюша, помните, что я ваш верный навсегда друг и пойду для вас на все, и на самую смерть пойду, и даже, Танюша, с удовольствием. Вот. Это я совершенно серьезно, и больше я говорить не буду.
   Ветки перестали трещать, и птиц не было слышно.
   - Вася.
   - Что?
   - Вася... где вы там?
   - Да застрял.
   - Подойдите.
   - Не могу, тут ветки перепутаны. И что-то колется.
   - Ну, протяните руку.
   Опять затрещали ветки, и сквозь них показалась большая Васина рука.
   - Ой, Вася, у вас кожа содрана на руке.
   - Не беда.
   - Бедный... Ну, держите мою руку.
   Танюша налегла на кустарник и дотянулась рукой до Васиных пальцев.
   - Поймали?
   - Поймал.
   - Только не тяните, а то упаду. Вася, милый Вася, я все знаю и все ценю. Только себя я еще не знаю. Мне здесь с вами хорошо, а дома, в городе, у меня на душе тревожно. Есть много такого, чего я не могу понять, ну - в себе самой. Вы, Вася, не осуждайте меня.
   - Да разве ж я могу...
   - Мне так трудно, Вася, так трудно.
   - Ну, ну, я-то ведь понимаю.
   - Вася, милый, вы мой единственный, настоящий друг, вот. Ну, теперь пустите руку. Надо как-нибудь выбраться из этой чащи.
   Ветки раздвинулись шире, и Васина голова со спутанными волосами дотянулась губами до кончика пальца Танюши.
   - Выберемся, Танюша, выберемся. Я сказал - помогу. Тут скоро должна быть лесная тропа. Я, Танюша, вас выведу, не бойтесь.
   БЕСЕДА ВТОРАЯ
   Разогрев воды на печурке, Астафьев смывал с лица последние остатки муки и краски. В зеркале отразилась щель двери, а в щели - опухшее лицо его соседа, рабочего Завалишина.
   - Нечего подсматривать, Завалишин, входите.
   - Туалетом занимаетесь?
   - Смываю с рожи муку.
   - Выпачкались?
   - Вероятно. Как вы живете?
   Завалишин вошел, погрел руки у печурки, потом сказал отчетливо и самоуверенно:
   - Поживаю хорошо. Зашибаю деньгу.
   - Все на фабрике?
   - Никакой фабрики. Теперь совсем по другой части. По вашему, товарищ Астафьев, совету и прямому указанию.
   - Что-то не помню, чтобы советовал. Это где же?
   - Приказывали бороться, и даже по части подлости. Иначе, дескать, пропадешь, Завалишин, съедят тебя. Вот и боремся теперь.
   Астафьев с любопытством посмотрел на соседа.
   - Ну и что же, выходит?
   - Не могу жаловаться, делишки поправляются. Даже пришел к вам, товарищ Астафьев, угостить вас, как бы отблагодарить за угощенье ваше. Если, конечно, не гнушаетесь. И не самогон, а настоящий коньяк, довоенной фабрики, две бутылки.
   - Подлостью, говорите, добыли?
   - Так точно. Самой настоящей человеческой подлостью. Уж не погнушайтесь.
   - Любопытно.
   - Да уж чего же любопытнее. У вас два стаканчика найдутся? И закуски сейчас принесу, копченая грудинка и еще там разное.
   Астафьев опять с интересом оглядел соседа. Перемена явная. Лучше, даже совсем хорошо одет, нет прежней робости и забитости, однако как будто и уверенности в себе настоящей нет. Храбрится и бравирует.
   Завалишин принес коньяк, марки неважной, но настоящий, довоенный. Вынул из пакета грудинку, икру и какие-то сомнительные полубелые сухарики. Для дней сих - несомненная роскошь. Столик подвинули ближе к печке.
   Завалишин налил два стакана до половины.
   - За ваше здоровье, товарищ ученый. Покорнейше вам за все благодарен, за науку вашу, за советы - научили дурака уму-разуму.
   - А все-таки что вы делаете, Завалишин? Воруете? В налетчики записались?
   - Что вы, помилуйте. Получаю за аккуратную службу.
   - Где?
   - Вот это уж дело секретное, товарищ Астафьев. Одним словом - служба, настоящее дело. Работа самонужнейшая, в антиресах республики. Но болтать зря нельзя.
   - Ну, черт с вами, пейте.
   Пили молча, закусывая икрой и толстыми ломтями грудинки. Астафьев был голоден,- сильному человеку нужно было много пищи. Коньяк согрел и поднял силы. Завалишин, напротив, быстро осовел, но продолжал пить жадно. Лицо его налилось кровью, глазки сузились и тупо смотрели в стакан.
   Потрескивали сырые дрова в печурке.
   Сидя в кресле, Астафьев забыл про гостя. Мысль раздвоилась. Он думал о Танюше и о последнем разговоре, но в разговор вмешивались эстрадные остроты, какие-то пошлые стишки, которыми он забавлял сегодня толпу. И еще слышались звуки пианино: Танюша играла Баха.
   Астафьев вздрогнул, когда сосед ударил кулаком по столу.
   - Стой, не движь, так твою...
   -- Вы чего, напились, что ли?
   Завалишин поднял пьяные глаза.
   - Н... не желаю, чтобы он двигался.
   - Кто?
   -- В... вообще, н... не желаю.
   Засмеялся тоненьким смехом:
   - Это я так. Вы, т... товарищ, не беспокойтесь. Я, товарищ, все могу.
   - Нет, Завалишин, не все. И вообще вы - слабый человек, хоть по виду и силач.
   - Я слабый? Это я слабый? Очень свободно убить могу, вот я какой слабый.
   - Подумаешь. Убить человека и ребенок может, особенно если из револьвера. Силы для этого не требуется. А вот больше вы ничего не можете.
   - А что больше?
   - Создать что-нибудь. Сделать. Ну вот зажигалку, что ли.
   - Я не слесарь.
   - Ну, поле вспахать.
   - Ни к чему это. Мужики пашут.
   - А вы пролетарий, барин! Мужики пашут, а вы хлеб едите. Ни на что вы, Завалишин, не способны; даже коньяк пить не умеете со вкусом: хлещете, как денатурат, и с первого стакана пьяны.
   - Хлещем, как умеем, господин Астафьев. Нас этому в университетах не обучали. Чтобы пригубливать - у нас времени не было. Мы завсегда залпом. Вот так!
   Он долил свой стакан и опрокинул разом, но поперхнулся и стал резать дрожащими руками ломоть закуски.
   Астафьев допил свой стакан, налил другой, - не отставая от соседа, - и погрузился в свои думы. Голова его приятно кружилась.
   Отвлекло его от мыслей бормотанье Завалишина.
   Опершись руками о стол и положив на руки пьяную голову, Завалишин красными моргающими глазками смотрел на собутыльника.
   -- За такие слова можно тебя упечь безобратно. И за машинку, и за мужика. Упечь и даже в расход вывести.
   Астафьев брезгливо поморщился:
   - Чекист! Если вы пьяны, Завалишин, то ступайте спать. Допьем завтра.
   - Завтра? Завтра у меня день свободный, в... вроде отпуска. Завтра материалу нет срочного.
   И опять захихикал пьяненько и трусливо.
   - Матерьялу завтра нет, а какой был - прикончили сегодня весь. Я, Завалишин, приканчивал. Чик - и готово. И вдруг, опять стукнув кулаком по столу, закричал:
   - Говорю - не выспрашивай, не твое дело!
   Дрожащей рукой налил стакан и выпил залпом. Коньяк ожег горло. Завалишин вылупил глаза, ахнул, потянулся за закуской и сразу, опустившись, ткнулся лбом в стол.
   Астафьев встал, взял гостя за ворот, потряс, поднял его голову и увидел бледное лицо, на котором был написан пьяный ужас. Зубы Завалишина стучали, и язык пытался бормотать. Астафьев приподнял его за ворот, поддержал и волоком потащил к двери.
   - Тяжелая туша! Ну, иди ты, богатырь!
   Доволок его до комнаты, швырнул на постель, подобрал и устроил ноги. Пьяный лопотал какие-то слова. Астафьев нагнулся, послушал с минуту:
   - Ай, матушки, ах, матушки, куды меня, куды меня...
   Астафьев вернулся к себе, собрал остатки закусок, пустую и полуполную бутылку и отнес все в комнату Завалишина. Придя к себе, открыл окно, проветрил комнату и лег в постель, взяв со стола первую попавшуюся книгу.
   МЕШОЧНИК
   Вагоны грузно ударились один о другой, и поезд остановился. Путь, который раньше отнимал не более суток, теперь потребовал почти неделю.
   Стояли на каких-то маленьких станциях и полустанках часами и днями, пассажиров гоняли в лес собирать топливо для паровоза, раза два отцепляли вагоны и заставляли пересаживаться; и тогда вся серая масса мешочников, топча сапогами по крыше вагона, спираясь на площадках, с оханьем и руганью бросалась занимать новые места. Среди этих пассажиров, помогая себе локтями и с трудом перетаскивая чемоданчик и мешок с рухлядью, отвоевывая себе место, торопливо пробивался и Вася Болтановский, лаборант университета, верный рыцарь домика на Сивцевом Вражке.
   Уже давно забыл, когда в последний раз мылся. Как и все, пятерней лез за пазуху и до крови расчесывал грудь, плечи, спину - докуда доставала рука. Только одну ночь ехал на крыше вагона, обычно же ухитрялся занять багажную полку внутри - и сверху победно смотрел на груду тел человеческих, спаянную бессонными ночами, грязью, потом, бранью и остротами над собственной участью. Счастливцы спали на полу, в проходах, под лавками; неудачникам приходилось дремать стоя, мотая головой при толчках.
   К концу пути стало в вагонах свободнее, и крыши очистились. Большинство мешочников слезло и разбрелось по деревням. Вася проехал дальше многих, рассчитывая выгоднее обменять свой товар в отдаленных селах. В дороге сдружился с несколькими опытными мешочниками, уже по второму и третьему разу совершавшими сумбурный поход за крупой и хлебом.
   Оставив поезд, разбились на кучки, подтянулись, подправились, удобнее приладили мешки и двинулись в разных направлениях.
   Спутниками Васи были две бывалые женщины, из московских мещанок, и "бывший инженер" - как сам он себя именовал - в хороших сапогах и полувоенной защитной форме; только вместо фуражки - рыжая кепка. Его принимали за солдата и называли "товарищем". С ним Вася особенно сдружился в пути и охотно признавал его авторитет и опытность. Звали инженера Петром Павловичем. Как и все - грязный, не бритый, полусонный, он изумительно умел сохранять бодрость духа, шутил, рассказывал о прежних своих "походах", умел раздобыть кипятку, мирил ссорившихся, менял соль на табачок, уступал свое место на лавке во временное пользование усталым и женщинам, а на одной из долгих стоянок помог неопытному кочегару справиться с поломкой паровозной машины. В вагоне он был как бы за старосту, с особой же нежностью и заботой относился к Васе, которого называл профессором.
   Инженеру Протасову было лет тридцать пять. Был широкоплеч, крепок, здоров, приветлив и обходителен. С каждым умел говорить на понятном ему языке и о понятных ему вещах. Пассажиры, слезавшие в пути, обязательно с ним прощались; новички попадали под его покровительство.
   Выйдя со станции, маленькой своей группочкой двинулись в путь.
   - Ну, сюда добрались; а вот как обратно поедем, с полными мешками!
   - Там увидится. Ездят люди.
   - Ездят, да не все возвращаются.
   - Через заградилки трудно.
   - Проберемся как-нибудь. Сейчас об этом рано думать. Сейчас - поменять бы выгоднее.
   - Ноги-то не идут.
   - Ничего, разойдутся. В лесу отдохнем.
   - Это выходить - прямо на дожде!
   - Найдем сухое местечко. А то в избу где-нибудь пустят.
   - Ну и жизнь!
   - Все же лучше здесь, чем в вагоне.
   И правда - на воздухе отдыхали после вагонной духоты.
   По осенним вязким дорогам, меж намокших полей, добрались до небольшой деревушки, где и собаки и люди встретили пришельцев с подозрительностью. Было ясно, что тут никакой торговли не сделаешь, - только бы высушиться и обогреться да расспросить.
   В избу все же пустили. Хозяева, узнав, что у нежданных гостей есть чай, отнеслись к ним более приветливо и выставили со своей стороны крынку молока и хорошую краюху хлеба. Хлеб был настоящий, вкусный, сытный, не пайковый московский. За несколько щепоток чаю истопили баню и посулили ночлег. Это была удача, - баня самое нужное дело.
   В первый раз за неделю Вася Болтановский разделся и долго возился с бельем и одеждой, вытравляя и выпаривая насекомых под руководством опытного спутника. Оделись в чистое, а ночью выспались, не обращая внимания на укусы клопов - насекомых невинных и приемлемых.
   И утром, чуть свет, двинулись по дороге и бездорожью искать крестьян побогаче и позапасливее.
   В первом же селе женщины-спутницы отстали - то ли расторговались, то ли решили, что ходить вчетвером невыгодно. Васе повезло, и почин он сделал на старом платье и летней кофточке Танюши, в обмен на которые он получил целое богатство - полпуда гречневой крупы! Протасов сделку вполне одобрил. Завязывая свой мешок, Вася смотрел с ужасом, как молодая бабенка просовывала в рукава Танюшиной кофточки свои красные рабочие руки, примеривая ее поверх своей старой и засаленной и кулаками поправляя груди. Но почин сделан, и почин счастливый - для Танюши!
   Мужики смотрели на торговцев мрачно, однако пытались прицениться к непродажным сапогам инженера. За косу и бруски предлагали пустяк, - о сенокосе думать рано. Васю заинтересовало, откуда у инженера новая неотбитая коса. Оказалось, что косу он получил в учреждении, где служащим выдавали в паек разные неожиданные и странные вещи; брали все охотно, на случай обмена.
   Решили слишком далеко не забредать и держаться ближе к железной дороге. Хуже всего было с ночевками, - пускали неохотно, не доверяя пришлым городским людям. Но, пустив, охотно расспрашивали про Москву, про немцев, про цены, про то, чего ждать впереди. Что война прикончена, - про то в деревнях знали; о том же, кто теперь правит Россией, правда ли, что царя увезли и чего хотят большевики, понятие имели самое смутное и фантастическое. Больше, чем политикой, интересовались слухами о налогах и тем, будут ли у крестьян отбирать хлеб и не вернутся ли помещики. Ответы выслушивали, затаив дыханье, но, видимо, мало верили пришельцам, и слова их толковали по-своему.
   На пятый день заезжие купцы наполнили свои мешки, расставшись с кофтами, чулками, ситцем, морковным чаем и листовым табаком. В последнем селе Вася продал за пуд белой муки и пуд проса охотничьи сапоги профессора орнитологии, - сделка, которой инженер не одобрил, сочтя ее маловыгодной. К этому времени нагрузился продуктами и инженер. Решили ехать на ближайшую станцию с попутной подводой, заплатив деньгами. Устроилось и это, поход оказался счастливым.
   Хозяин подводы, отъехав от села, повернул голову к седокам, осмотрел их внимательно, оценил и сказал Васе:
   -- Смотрю я на тебя, для барина ты плох, а на товарища не похож; так уж я буду тебя господином звать.
   Протасов спросил его:
   -- Ну, а я на кого похож?
   Крестьянин ответил неохотно:
   - Кто ж тебя знает! Человек пришлый, не наш. Надо полагать, из военного сословия.
   Тем более пригодилась подвода, что Вася Болтановский, не привычный к такого рода приключениям, чувствовал себя сильно ослабевшим, а в последнюю ночь его даже немного лихорадило.
   Самым трудным было погрузить себя с мешками в поезд, по обыкновению переполненный. Первые сутки заночевали на станции; на второй день опять повезло и с трудом устроились, сначала на тормозе, потом и на площадке. На следующих станциях новой толпой мешочников, занявших сходни и даже крышу, втиснуты были в вагон, где уже трудно было дышать и приходилось ехать стоя. Но, раз попали,- благодарили судьбу и за это.
   Поезд шел на этот раз быстрее, без долгих задержек, и на третьи сутки уже подъезжали к Москве; удачно миновав первую заградилку, от которой откупились пустяками. Москвы Вася ждал с нетерпением, так как чувствовал, что силы его кончаются. В вагоне, чтобы легче было дышать, открыли все окна, и Васю сильно знобило. К ночи озноб сменялся жаром, и инженер, смотря на молодого спутника, скептически покачал головой.
   - Что это вас так развозит? Смотрите, не поймали ли ядовитую семашку!
   - Нет, ничего. Скорее бы только доехать.
   Под самой Москвой опять наткнулись на заградительный отряд. С крыши всех согнали, стреляя холостыми. Из передних вагонов выгнали пассажиров и у многих отобрали мешки. Но, видно, утомившись с ближайшими, решили махнуть рукой на остальных. Мешочники защищали свое добро правдами и неправдами, цеплялись за мешки, ругались, льстили, подкупали, старались держаться сомкнутой массой, не пропуская заградиловцев в вагоны, рассовывая свои запасы под лавки, под юбку, за пазуху. Васе и его спутнику опять повезло: их вагон был последним и на усердный осмотр его у заградиловцев не хватило ни сил, ни времени. Простояв свыше двух часов, поезд наконец двинулся. До Москвы оставалось часов пять. Главная опасность - лишиться добытого с таким трудом - миновала. Протасов советовал:
   - Как дома будете, прежде всего вымойтесь, выберите семашек, напейтесь до краев горячим чаем - и в постель. А лучше всего - доктора позовите, если есть знакомый.
   И правда, Васе было плохо. После нервного напряжения, перенесенного в заградительном пункте, он испытывал теперь страшную слабость. Сидел на мешке, сам - как мешок. По временам так стучало в висках, что заглушало стук поезда. И тело, зудевшее от насекомых, покрыто было холодным потом.
   - У меня все перед глазами сливается и точно плавает.
   - Ну еще бы,- говорил инженер, с сожалением оглядывая спутника.- Это, батюшка, дело серьезно. Хорошо, что скоро в Москве будем. Мешки уж как-нибудь дотащим; может быть, попадет дешевый извозчик.
   Громыхая на стрелках, ахая на поворотах, медленно, точно нарочно растягивая время, грузно, тяжко, злобно поезд подползал к московскому вокзалу.
   Разминаясь и стараясь бодрее держать пылающую голову, Вася думал: "Кажется, плохо мое дело. А все-таки привез разного добра. Теперь Танюше и профессору будет немного легче".
   И еще думал с больной улыбкой: "Скоро увижу ее... Танюшу".
   "ЖМУРИКИ"
   Преддомком Денисов с вечера предупреждал жильцов, что всем, кто не имеет документа о советской службе, приказано явиться в милицию к трем часам под утро со своими лопатами.
   - Пойдете на общественные работы.
   Документы оказались почти у всех, а рабочие службой не обязывались. Двоих, не имевших, преддомком уволил от явки своей властью, одного по болезни (помирал от тифа), другого по преклонности старости. Не оказалось удостоверения только у семерых,- у трех женщин и четверых мужчин, в том числе у приват-доцента философии Астафьева.
   - Я служу актером в рабочих районных клубах, вы знаете. Но Денисов явно был доволен, что Астафьев не оказался запасливым.
   - Раз без документов, то вам, товарищ Астафьев, обязательно идти.
   - Я только к ночи вернусь с работы.
   - Ничего не знаю. Если не пойдете,- я обязан сообщить, и уведут силой, да и назад не приведут; вам же будет хуже. Сейчас, товарищ Астафьев, с буржуазией не шутят. Пожалуйте к трем часам, вот вам и билет от домкома; там распишутся, и назад мне принесете. Лопату вам выдадим. Очень сожалею, товарищ Астафьев, но и без того всякий старается отлынивать.
   Астафьев знал, что мог бы - при желании - отвертеться: Денисов не отличался неподкупностью. Но, подумавши, махнул рукой: "Надо и это испробовать, да, пожалуй, в принципе, справедливо".
   К трем часам ворота в милиции были еще заперты; к половине четвертого собралась порядочная толпа, и мужчин, и женщин, безропотная, разношерстная, большинство без лопат. Кто были пришедшие - разобрать было нелегко: одеты плохо, сборно, но, по-видимому, большинство из "буржуев" и интеллигентов. На двоих мужчинах, уже пожилых, пальто было офицерского покроя, правда потерявшее облик, грязное, затасканное, со штатскими пуговицами. Вообще в толпе преобладали люди пожилые.
   Отперли ворота в четыре, впустили, отобрали билеты домкомов, переписали. Поворчали, что мало принесли лопат, выдали десяток казенных, под расписку. Отрядили четверых конвойных вести толпу в шестьдесят человек.
   По ночным улицам, мрачным, неосвещенным, неубранным, толпа шла сначала в порядке, к концу - разбредшимися группами. Уйти нельзя: только на месте выдадут билеты с отметкой. На вопрос, какая будет работа, сонные и злые конвоиры отвечали, что и сами не знают. Приказано доставить за заставой на вторую версту, близ дороги, там конвой сменят.
   - В прошедшую ночь водили на Николаевскую линию рельсы и шпалы чистить, а нынче приказано в другое место...
   Одна бабенка, суетливая и бойкая, по говору - из мещанок, словоохотливо рассказывала каждому, что ходит на работы не в первый раз, и ходит добровольно, замещает знакомую почти задаром. И ведут нынче, скорее всего, не дорогу чистить и чинить, а закапывать "жмуриков". Работа нетяжелая, хоть и грязная, а хлеба за это выдают по-божески, иной раз по целому фунту, и хорошего, солдатского.
   Что такое "жмурики", Астафьев не знал.
   Шли больше часу, пока дошли до места, где ждали другие конвоиры. Оказалось, работа тут и есть, рядом. Сказали, что отдыхать некогда, скоро грузовики приедут; отдыхать потом, когда хлеб выдадут.
   Поставили всех рядом копать на пустыре большую яму. У кого лопат не было, те ждали, а потом становились на смену.
   Что такое "жмурики", Астафьев узнал, вернее, догадался сам. Этим ласковым именем называли покойников. Конвойные на расспросы отвечали, что закапывать придется тифозных и других, из разных больниц, да с вокзалов.
   Земля была влажной, весенней, и работа шла быстро, хоть и непривычны были к ней люди. Яму рыли неглубоко, а главное, пошире. Из своих нашлись руководители, которые учили,
   покрикивали, даже немножко красовались своей опытностью и начальственностью.
   Часам к шести прибыл первый грузовик, долго пыхтел, пробираясь к яме по бездорожью, наконец подъехал почти вплотную. Одну яму к тому времени закончили, рыли другую поблизости. На бледном дождливом рассвете четверо приехавших рабочих в фартуках стали вынимать и сбрасывать в готовую яму страшную кладь - полуодетых в тряпье, а то и совсем голых "жмуриков". Астафьев стоял близко и чувствовал, как дышать становится труднее и капли мелкого дождя не кажутся больше свежими и чистыми.
   Позже подъехали еще два грузовика, Астафьев насчитал в общем до сорока трупов. После каждой партии приказывали позабросать землей, а остаток места экономить. Но первая яма была уже полна, и пришлось насыпать над ней землю курганом.
   Опытные обменивались мнениями: "Большим дождем, пожалуй, размоет".
   Землекопы смотрели мрачно, хмурились, отвертывались; женщины выдерживали лучше мужчин и больше шептались. Но только суетливая бабенка, как привычная, не проявляла ни страха, ни отвращения и даже с особым живым интересом встречала каждый новый грузовик, заглядывала в него, мешала работавшим, ахала, объясняла:
   - Опять больничные, либо вокзальные, из вагонов. И все-то раздеты, все раздеты! И сапоги обязательно сняты начисто, даром что тифозные.
   Новый грузовик не добрался до самой ямы, завязив колеса в сырой размятой земле. При нем было двое конвойных, в военных шлемах с красной звездой, обшитой черным шнуром. Вызвали добровольцев разгружать. Сказали, что выдадут по добавочному фунту хлеба.
   - А то и сами назначим!
   Астафьев оглядел толпу, увидал смущенные и мрачные лица и вышел первым. У грузовика уже суетилась бабенка. Еще двоих, в перешитых военных шинелях, вызвали конвойные: