Осоргин Михаил. Сивцев Вражек

   Как раз в тот момент старуха видела во сне ровную дорогу. На середине пути дорога была перетянута колючей проволокой.
   Старуха не заметила и на всем ходу напоролась на колючку верхней губой. Тогда она взмахнула во сне руками, котенок шарахнулся в сторону и опрокинул светильник.
   Вылилось масло, вспыхнул пергамент; но сгорел он не весь. Люди мудрые, люди ученые, каждый по-своему, все по-разному подберут позже слово к слову, уголек к угольку. Пропал только верхний кусок свитка, на котором крупными буквами вывела старуха: "Кто виноват". И это на века и века будет предметом спора.
   Котенок же от испуга проголодался, побежал к блюдечку и стал лакать молоко, вымочив всю мордочку. Затем, облизываясь, сел посреди комнаты и стал думать о том, что скучно бывает и в молодые годы.
   Это был самый неразумный зверек подлунного мира.
   СЛУЧАЙ С ЧАСАМИ
   В старых и любимых часах профессора - часах с кукушкой - давно уже развинтился винтик, на котором держался рычажок, сдерживающий заводную пружину.
   В два часа ночи, как всегда, орнитолог перетянул обе гири темно-медные еловые шишки - и пошел спать. Винтик покосился и ждал.
   К трем часам зубчатое колесо едва заметным поворотом накренило винтик, и он выпал. Пружина сразу почувствовала неожиданную свободу и стала раскручиваться; от колеса - ни малейшего сопротивления. Стрелки тронулись и быстро забегали по циферблату; а кукушка, не успев раскрыть рта, в испуге замолкла.
   Пока все в доме спали, время бешено летело. Вихрем порошились со стен дома чешуйки штукатурки, лопались скрепы крыши, червячки, мгновенно окукливаясь, делаясь жучками, умирая, размножаясь, точили балку. Постаревшая кошка во сне проглотила сотню мышей, проделавших в полу десятки новых ходов. Ласточка, уже не та, уже другая, не вынув из-под крыла головки, успела дважды побывать в Центральной Африке.
   Уже у самой постели бабушки Аглаи Дмитриевны стояла тень в старом саване, косясь на приоткрытую дверь орнитолога,- и румянцем молодой крови оделась грудь спящей Танюши.
   На всех фронтах ураганным огнем сметались окопы и жизни. Мяч удачи, храбрости и стратегии летал от врага к врагу. Слезы, не просыхая, образовали ручеек, к которому спускались солдаты с манерками. Валами росли братские могилы, и мертвец бесстрастно дремал на груди мертвеца, которого вчера, не целя, не зная, убил поворотом ручки пулемета.
   Когда от залпов вздрагивала земля,- кости Ганса плотнее прижимались к костям Ивана, и череп с улыбкой спрашивал:
   - Мы в безопасности, враг Иван? Наш блиндаж - самый верный.
   А Иван отвечал, стуча зубами:
   - Двум смертям не бывать, враг Ганс!
   И оба, в холоде уютной могилы, смеялись над теми, кого поблизости в окопах лениво ест серая жирная вошь.
   Просто и немятежно было тем, кто уже использовал привилегию не жить. Остальные с растущим ужасом смотрели, как душными газами оседает на землю багровый туман будущего, и спешно, боясь опоздать, толкаясь жесткими локтями, бросались на пищу, искали любви, прижимались и рождали потомков, для которых игралась эта великая человеческая комедия.
   Исчерпав энергию пружины, часы с кукушкой остановились. Но было уже поздно: ни один человек не может вернуть прошлого. Завтра старый профессор встанет еще постаревшим, не зная, чем объяснить такую слабость: припадком катара? Аглая Дмитриевна в положенный час не оставит постели, а мужу скажет:
   - Я полежу нынче. Что-то неможется мне, милый мой. Пошли-ка ко мне Танюшу.
   И она уже больше не встанет и не будет сидеть в столовой за самоваром. Когда в воскресенье придет Эдуард Львович,- приоткроют дверь в спальню Аглаи Дмитриевны, чтобы и она могла послушать музыку.
   Два года, пробежавшие так быстро, потерянные бабушкой,- приобретены внучкой. И, занеся кувшин над голым плечом, Танюша заметит его здоровую округлость и кинет беглый стыдливый взгляд на окно: не видят ли ласточки? Вытираясь новым мохнатым полотенцем, она потянется, напряжется и вздрогнет от нового для нее ощущения силы и желания. И бесстрастное зеркало, изучившее каждую черточку девочки-девушки Танюши, отметит в записях своей зеркальной памяти:
   - Числа такого-то родилась женщина.
   Под утро дворник Николай, с побелевшими висками, вышел на улицу с метлой и скребком. Перекрестился, посмотрел на небо, деловито перевел взгляд на мостовую, зевнул и начисто усердно подмел вдоль всей стены пыль и чешуйки осыпавшейся штукатурки.
   В доме все еще спали; работали только он и ласточка. Но уже дребезжала телега зеленщика, ехавшего на Арбатскую площадь.
   ДЯДЯ БОРЯ
   За годы мирной жизни каждый нашел свою клетушку, прочно врос в ее стены и выставил на ней свой номер, по которому его и можно было найти. Каждый талант вывешивался и вымерялся. От массы отделилась кучка избранных,- и был кучке избранных особый почет.
   Поэта отметил перст музы, ученого - признанье неучей, артиста - шепот толпы. Головой выше плотника - архитектор, маляр перед художником - пигмей. На одном дереве росли два
   яблока, но солнце зарумянило одно, червь точил другое. Приказал Господь приказчикам разложить по прилавку жизни человеческий товар - лицом показать: сверху лучшее, под низ поплоше. Ина бо слава солнцу, ина тусклой оплывшей свече.
   Но жизнь взбаламучена войной - и все изменилось. Кому нужен космос Эдуарда Львовича? Кому - старый ум птицеведа? Пошатнулось мироздание, птицы разогнаны грохотом орудий. Отврати напряжением глубокой философской мысли полет пули! Рассей чистой поэзией удушье газов! Чугун и медь жаждут безымянного мяса,- не время взвешивать мозг. Слава тому, кто нужен сегодня, только на сегодня, новому богу - единому богу войны. И вот тут-то большим человеком стал дядя Боря, сын профессора орнитологии.
   Дядя Боря, не отличавший Шопена от Скрябина, дядя Боря, терпимое ничто, рядовой инженер-механик, не хватавший звезд. Ага! Теперь он понадобился, дядя Боря!
   Он вставал с первым светом и был на фабрике ко второму свистку. Там, где раньше штамповали пуговицы,- теперь он делал полевые телефоны. Вместо плужных ножей теперь он варил иную сталь. На Каме, повыше Перми, он строил подъездный путь до завода суперфосфатов,- не ко благу земледелия - оно подождет: в жертву удушливому богу войны. Вместо швейных шпулек он сверлил пулеметный ствол.
   Дядя Боря был многолик, был везде, по всей России, во всех странах, всюду - первый, нужнейший человек. Нужнее его был только тугоголовый, с волосатой грудью, с бычачьей шеей высокий генерал прусских войск, да два-три опытных, давно приспособленных шпиона. Впрочем, еще врач, смелый молодой хирург, карнавший до колена ногу с оторванной ступней. Но это лишь для совести нашей - нельзя же жить совсем без совести. Дядя Боря, как и генерал, нужен был для главного: для убийства.
   Дядя Боря никого никогда не убил. Собственно говоря, подлинный дядя Боря, Борис Иванович, сын профессора, скромно делал свое дело - руководил работой большого завода, являясь утром, уходя к ночи, заглядывая на завод и в праздник. Но он стал теперь выше тех, кто слушал импровизацию Эдуарда Львовича при полупотушенном свете. Сталь надолго выше их всех взятых вместе, теперь ведь уже неважно, подлинно ли прямая линия - ближайшее расстояние!
   Внезапно выросли люди, которых недавно никто не знал и не хотел признавать. Не те - пушечное мясо (их и сейчас признавали лишь в цифрах), а рангом выше, хотя тоже простые, недалекие, невзрачные, но деятели. Была сейчас их пора: все догадались, что только они и суть настоящие люди.
   Дядя Боря, уже почтенного возраста человек, носил теперь френч и стал моложе. Дядя Боря обрил бороду, но оставил полуседые усы. Танюша говорила:
   - Дядя Боря, вы стали таким интересным, что я опасаюсь за сердце Леночки.
   Жена дяди Бори хмурилась, но он был доволен. Он был даже весел. В общем разговоре он не уклонялся, не отходил на второй план. Он выжидал и вставлял слово: и все видели, что дядя Боря не просто имеет мнение, а знает. Раньше просто не догадывались, о чем говорить с дядей Борей - не о паровых же котлах, И придумывали что-нибудь вроде паровых котлов, но доступное и всем остальным, и всем одинаково неинтересное.
   Дядя Боря стал нужен многим и по очень многим делам. Это именно он устроил юриста Мертваго, который только что женился, в Земгор*. Мертваго называли теперь земгусаром, но все-таки форма его напоминала военную. Дядю Борю видали в обществе крупных коммерческих тузов; быть может, те старались обойти кругом и использовать видного инженера; могло дело идти и о поставках или в этом роде. Но ни в ком никогда не могло возникнуть сомнений в честности дяди Бори, именно этого дяди Бори, сына орнитолога, дяди Танюши. Другие дяди Бори, делая дело общее, делали дело и свое. Было время такое, когда интерес личный часто совпадал с интересом государственным и общественным. В мирное время это бывает реже, хотя тоже бывает.
   * Устроил... в Земгор - организованный летом 1915 года объединенный комитет Земского и Городского союзов был исключительно тыловой организацией, созданной для помощи правительству в снабжении русской армии. Поэтому слово "земгусарский" имеет иронический смысл.
   Когда, по воскресеньям, Эдуард Львович играл, дядя Боря, во френче, без бороды, садился теперь близ лампы Аглаи Дмитриевны и сидел, освещенный, слушая с удовольствием Скрябина, которого он принимал за Шопена.
   Однажды, когда Эдуард Львович кончил одну из своих импровизаций (ту, где жизнь звуков гаснет сама и слышно, как она угасает), дядя Боря первым громко сказал:
   - Чудесно! Вы сегодня в ударе, Эдуард Львович. Очень приятно слушать. А все же надо идти: фабрика меня ждет. У нас сейчас и воскресенья и ночные работы. Гоним на всех парах!
   Попрощался и вышел. И больше никто ничего не сказал Эдуарду Львовичу. И больше Эдуард Львович в тот вечер не играл. Так, говорили о разном и разошлись рано.
   Ложась спать, Танюша думала об Эдуарде Львовиче. И в первый раз ей пришло в голову:
   - Любил ли кого-нибудь Эдуард Львович? Ведь он не был женат.
   И еще подумала:
   - Какой он несчастный!
   У Танюши была, поверх большой, еще маленькая подушечка, думка, с кружевной оторочкой. Танюша положила на нее голову, немного вбок, так что ухо вмялось в легкий пух. И заснула.
   ЦАРАПИНА
   Друг детства Танюши, любимец орнитолога, Вася Болтановский окончил университет. Сдав последний экзамен, он забежал домой, умылся и посмотрел на себя в зеркало.
   За время экзаменов похудел, зато глаза веселые. Как был, так и остался вихрастым. Усы ничего, бородка дрянь, совершенная дрянь. Пиджак тоже дрянь единственный штатский наряд Васи. А экзамены - черт побери - все-таки кончены; с ними и студенчество кончилось. Это - здорово! Вася попробовал покрутил ус, но в зеркале получалась полная чепуха. Он немножко смутился.
   Делать аб-со-лю-тно нечего. Как-то сразу стало нечего делать. Вася оставлен при университете - значит, впереди работы много. А пока решительно нечего делать, нелепость какая! Не заказать ли визитные карточки? Или сбрить бороду?
   Вася закрыл рукой бородку до губы; получилось ничего себе. После экзаменов осталось ощущенье нечистоты какой-то, чернильно-книжной пыли. Маникюр сделать? Ну, это уж ерунда, а вот бороду...
   Парикмахер, намылив Васе физиономию, рассудительно заметил:
   - Действительно, по качеству лица,- ни к чему бородка. Подбородок же у вас, явственно, с ямочкой, и скрывать не приходится; в известном смысле украшенье. Головку повыше-с, еще немножечко! С фронта как будто о победах слышно...
   Обедал Вася в столовой Троицкой, в конце Тверского бульвара. Всех знал, кто там обедает. И горбатенького господина с кокардой, и армянку из консерватории, и несчастных супругов, начинавших шепотом ссору за вторым блюдом, и приват-доцента с галстуком фантэзи. И, конечно, Анну Акимовну, которая, сидя у окна налево, съедала за обедом десять ломтей хлеба.
   Съев борщ, Вася попросил поросенка, но только, если можно, окорочок. Дали окорочок, заливной, к нему хрен в сметане. Выпил Вася и кувшинчик хлебного квасу. Съел и кисель с молоком,- все по-праздничному. Когда обтирал губы салфеткой (своей, на кольце метка), вспомнил, что борода сбрита. Так приятно - гладко! И свежесть за ушами - простриг парикмахер.
   И по бульварам Вася зашагал к Сивцеву Вражку. Помахивал толстой тростью, смотрел на встречных со смелой радостью. Ибо сегодня Вася настоящий, окончательно взрослый человек. Встречных студентов жалел любовно: сколько им еще трепаться!
   На повороте с бульвара встретилась приятная барышня, подарила взглядом. Вася тоже подарил - и заторопился на Сивцев Вражек, чтобы скорее увидать профессора и... Танюшу. Впрочем, профессора сейчас дома нет, он все еще экзаменует.
   Милый особнячок. А и стар же ты! Раньше Вася не замечал, а сегодня, сбрив бородку, сразу заметил. Стоял особнячок профессора прямо,- а как будто и слегка вкось. Ворота явно покосились. И много облупилось штукатурки.
   Танюшино окно наверху, оно открыто. И Вася, отступив на середину дороги, запел плохим тенорком:
   Ви ро-за, ви ро-о-о-за...
   Танюша выглянула в окно:
   - Идите, Вася, я открою. Сдали?
   - Сдал все. Свободный гражданин.
   - А борода где? Зачем это вы?
   Вася подумал: "То есть как зачем?" - и подошел к крыльцу. Дверь открылась, и Вася тотчас догадался, что он с самых юных лет отчаянно и окончательно влюблен в Танюшу, и бесповоротно, что, впрочем, и неудивительно, так как лучше, милее, ближе и красивее ее никогда никого на свете не было и не будет. Если раньше это как-то не приходило ему в голову, то сейчас в этом не остается сомнений. Упасть на колени и вползти за Танюшей вверх по лестнице, или что-нибудь в этом роде, выразить как-нибудь. Она такая строгая, белая кофточка, воротничок, а он умирает от любви.
   Когда Танюша, протянув руку, сказала: "А знаете, Вася, так вам гораздо, ну гораздо лучше!" - Вася совсем переполнился чувством, сел на ступеньку лестницы и заявил, что дальше он - ни шагу не двинется, что или Танюша погладит его по голове, или он тут же умрет немедленно.
   Она не погладила, он не умер, и оба поднялись наверх в Танюшину комнату. Здесь стало полегче. Зеркало посмотрело на Васю без его жалкой бородки и подумало: "Эге, а ведь он действительно влюблен".
   - Как бабушка?
   - Бабушке сегодня лучше, но вообще плохо.
   - Профессора еще нет?
   - Дедушка на экзаменах. Вы его непременно дождитесь, он о вас спрашивал. Что вечером делаете?
   Хорош вопрос! Васе вообще нечего делать, ни вечером, ни все лето.
   - Ничего не делаю.
   - Останетесь у нас? Оставайтесь, я сегодня тоже свободна.
   Вошла кошка. Вася схватил ее за шиворот, поднял к лицу, и кошка оцарапала его свежебритый подбородок. Вася бросил кошку, обтерся платком и сказал:
   - Вот проклятая зверуха! Танюша, а я люблю вас прямо как собака...
   И покраснел, не зря подумав, что сказал глупость. Сказал бы просто "я вас люблю", а тут зачем-то приплел собаку.
   Всегда правдивый, он поправился:
   - Таня, я собаку приплел тут зря. А я просто, без собаки, действительно до чертиков...
   Вышло еще нелепее. Но, конечно, если бы хотела понять - поняла бы. Но она сказала спокойно:
   - А вы лучше одеколоном... Покажите-ка. Да она вас сильно оцарапала! Ну, и сам виноват...
   Не сбрей бороду Вася - не заметна была бы царапина. Вот нашел время бриться! И больно. Любовь Васи начала утихать.
   Сели рядышком на кушетке. Говорили о том, как каждый проведет лето. Пожалуй, из-за бабушкиной болезни придется остаться в городе. Вспоминали об общих знакомых, кто сейчас на войне. Эрберг погиб давно - был первым близким из убитых. Были и еще. И сейчас на фронте много старых друзей. Стольников редко, но все же пишет,- хороший он, Стольников! Леночка - сестра милосердия, но не на фронте, а в Москве; летом на дачу тоже не едет. Леночка много говорит о раненых и влюблена в нескольких докторов. Белый костюм с красным крестом к ней очень идет.
   - Знаете, Вася, а я бы не могла. То есть могла бы, конечно, но это... как бы сказать... Как-то не для меня... я не знаю...
   Танюша сегодня серьезная; тоже устала от экзаменов. Сошли вниз, в столовую. Вернулся профессор, проголодавшийся, обнял Васю, поздравил. Пока дедушка обедал, Танюша по просьбе больной старухи, лежавшей в спальне, сыграла ее любимое. Бабушка угасала без больших страданий, даже без настоящей большой болезни, но как-то так, что всем был ясен ее скорый конец. Силы жизненные в ней исчерпались, потихоньку уходила. Насколько можно - к этому даже привыкли. За месяцы ее болезни сильно стал горбиться и профессор, но крепился.
   Вечером к Танюше зашла подруга, консерваторка. Вася гадал им:
   - На сердце трефовая восьмерка, а скоро получите червоное письмо.
   Консерваторка была довольна, она ждала письма.
   После Танину подругу провожал домой. И, оставшись один, не знал, в кого же он, собственно, влюблен, в Танюшу или в ее приятельницу? Все-таки решил: в Танюшу! Хотя это странно - ведь с детства ее знает, совсем были как брат с сестрой. Но, решив, опять пожалел, что приплел зачем-то собаку:
   - От смущения!
   Вернулся домой, в Гирши. На столе груда книг и немытая чашка. В остатках жидкого чая - несколько мух и желтый окурок. Завтра нужно отдать прачке белье. И вообще нужно куда-нибудь на лето уехать. К родственникам решил забежать завтра; надо все же.
   И внезапно - как днем будто бы любовь к Танюше - встала перед ним жизнь. Юность кончена - начинается путь новый и трудный. Может быть, и правда - понадобится попутчица жизни? Кто же? Танюша? Друг детских лет? Подумал о ней теперь уже с настоящей нежностью. Подумал и самому себе признался с удивлением, что Танюши он совершенно не знает. Раньше знал теперь не знает.
   Это было открытием. Как это случилось? И еще одно: он все еще мальчик, а Таня - женщина. Вот что проглядел он за книгами.
   От смущенья хотел потрепать бородку,- но был гладок подбородок, а на нем царапина.
   Не любить Танюши нельзя, ну а любить ее по-особенному, как в романах, ему, Васе Болтановскому, тоже нельзя. Ну как же это может быть; даже как-то нехорошо, неудобно!
   Это было очень грустно. Тогда он взял книжку и зачитался, пока не стали слипаться глаза.
   Вася Болтановский был обладателем счастливой способности: он спал как сурок и просыпался свежим, как раннее утро. Поэтому он любил жизнь и не знал ее.
   ЗА ШТОРАМИ
   На столе у двери сидела кошка, вчера оцарапавшая бритый подбородок оставленного при университете. Не цапай за шиворот! Кошка облизывалась и скучала. Вышла крупная ночная неудача: старая крыса, знаменитая старая крыса подполья, ушла от ее когтей.
   Ушла сильно помятой. Уже была в лапах... и как это только могло случиться? Никакого вкуса в старой крысе нет, и не в том дело. Но как это могло случиться? В кошке было оскорблено самолюбие охотника. В таких случаях она скучала, зевала, и глаза ее тухли: глаза, обычно горевшие в темноте зеленым светом.
   Устроившись удобно, но не подгибая передних лап, чтобы оставаться в боевой готовности, кошка стала дремать, оставив бодрствовать только уши. До света еще часа два.
   Старая крыса все еще дрожала от пережитого ужаса. Забившись в самую тесную щель подполья, она зализывала раны. Не сами раны опасны,- но нельзя, чтобы их заметили молодые крысы. Будут следить, ходить по пятам и при первой слабости загрызут. Вот что всего опаснее. Не пощадят седых волос и облысевшей спины. Проклятая ночь выдалась сегодня!
   Над постелью Аглаи Дмитриевны наклонилась длинная, худая фигура в сером. Протянула руку и острым ногтем надавила под одеялом сосок дряблой груди. Бабушка ахнула и застонала от боли.
   Смерть постояла у постели, послушала старухин стон и отошла в уголок. Вот уже второй месяц она дежурит у постели Танюшиной бабушки, оберегает ее от соблазна жизнью, готовит к приятию пустоты. Когда засыпает сиделка, смерть подает старухе пить, прикрывает ее одеялом, любовно подмигивает ей. И старушка, не узнавая смерти, слабеньким голосом говорит ей: "Спасибо, родненькая, вот спасибо!"
   А когда старуха засыпает, смерти хочется поозорничать: откинет одеяло, щипнет старуху в бок, костяшками ладони закроет ей рот, чтобы стеснилось дыханье. И тихонько смеется, всхлипывая и обнажая гнилые зубы.
   К утру смерть тает, забивается в складки одеяла, в комод, в щели окон. Если кто-нибудь быстро откинет одеяло или выдвинет ящик комода,- все равно не найти ничего, кроме соринки или мертвой мухи. Днем смерти не видно.
   Старую крысу окружили молодые: смотрят черными шариками, слушают ее повизгивания. Она скалит зубы, и дрожит ее длинный хвост. Пошевелится - и полукруг крысенят сразу делается шире; боятся старой: есть еще в ней сила. Но глаз не отводят, смотрят на зализанную шерсть, где видно красное, откуда сочится капля.
   Слышит визг крысы и кошка и шевелит ухом. Но все тихо, все в доме спят. Крысы напуганы, не выйдут сегодня.
   Старуха тянется рукой к ночному столику, к стакану с кисленьким питьем. Костлявая рука помогает, и на минуту сталкиваются два сухих сустава старухи и ее смерти. Идет по руке холодок.
   - Ох, смерть моя,- стонет Аглая Дмитриевна.
   "Здесь я, здесь, лежи спокойно",- говорит худая в сером. И утешает старуху: "Ничего там нет, и бояться нечего! Свое время отжила, чужого веку не заедай. В молодые годы веселилась, танцы танцевала, платья красивые носила, солнышко улыбалось тебе. Разве плохо жила? А старик твой - разве не счастлива с ним была? А дети твои - разве не было от них радости?"
   - Сына-то рановато прибрала, отца Танюшиного,- жалуется Аглая Дмитриевна.
   "Сына прибрала, понадобилось; а зато внучку оставила вам, старикам, на радость и утешенье".
   - А как же ей жить без нас? Тоже и старик не вечен. "Ну, старик еще поживет, старик крепкий. Да и она совсем стала большая. Девушка умная, не пропадет".
   - А мне как без него на том свете? А ему как без меня на этом оставаться? Сколько вместе прожили.
   Тут смерть смеется, даже всхлипывает от удовольствия, но беззлобно:
   "Вот о чем думаешь! Тебе какая забота - лежи в могиле, отдыхай. Обойдутся и без тебя, ничего. От больной-то, от старой, какая радость? Что от тебя, кроме помехи? Пустяки все это!"
   Слышно, как в кабинете кукушка кукует четыре раза. За окном, пожалуй, светло, но закрыто окно тяжелыми шторами.
   - Ох, смерть моя,- стонет Аглая Дмитриевна.
   - Подушечку поправить надо,- говорит сиделка.- Все сбилось.
   Поправляет подушки и опять садится дремать в кресле у постели.
   Проник свет в подвал. Крысенята разбрелись по закоулкам. Задремала и старая раненая крыса. Кошка на окне лениво ловит большую сонную муху. Поприжмет и оставит; та опять ползет. Время летнее - уже совсем светло.
   Видит Танюша под утро третий сон; и опять Стольников, веселый, довольный, смеется.
   -- В отпуск? Надолго?
   Стольников радостно отвечает:
   - Теперь уж навсегда!
   - Как навсегда? Почему?
   Стольников протягивает руку, длинную и плоскую, как доска; на ладони красным написано:
   "Бессрочный отпуск".
   И вдруг Танюше страшно: почему "бессрочный"? А недавно писал, что скоро повидаться не придется, так как от командировки отказался. "Сейчас уехать с фронта нельзя, да и не хочется; время не такое".
   Стольников вытирает руку платком; теперь рука маленькая, а красное сошло на платок. Танюша просыпается: какой странный сон!
   Только шесть часов. Танюша закинула руки и заснула снова. Полоса света через скважину в шторах пересекла яркой лентой белую простыню и столбиком стала на стене над постелью. Отбился волос и лежит на подушке отдельно. На правом плече Танюши, пониже ключицы, маленькое родимое пятно. И ровно, от дыханья девушки, приподымается простыня.
   ПЯТАЯ КАРТА
   Стольников нащупал ногой выбитые в земле ступени и спустился в общую офицерскую землянку под легким блиндажом. Внутри было душно и накурено. На ближней лавке доктор играл в шахматы с молодым прапорщиком. У стола группа офицеров продолжала игру, начавшуюся еще после обеда. Стольников подошел к столу и втиснулся между играющими.
   - Ты два раза должен пропустить, Саша. Ты играть будешь?
   - Буду. Знаю.
   Когда круг стал подходить к нему, он, потрогав в кармане бумажки, сказал:
   - Все остатки. Сколько тут?
   - Вам сто тридцать, с картой.
   - Дайте.
   Глаза играющих, как по команде, переходили от карты банкомета к карте Стольникова, который сказал:
   - Ну-ну, дайте карточку.
   - Вам жир, нам... тоже жир. Два очка.
   - Три,- сказал Стольников и протянул руку к ставке.
   Карты перешли к следующему.
   Война прекратилась. Вообще исчезло все, кроме поверхности стола, переходящих из рук в руки денег, трепаной "колбасы" карт. Никогда Стольников не был студентом, не танцевал на вечере Танюши, не превращался из свежего офицерика в боевого капитана с Георгием, не был вчера в опере и не вернется в тыл. Табачная завеса отрезала мир. Закурил и он.
   - Твой, Саша, банк.
   - Ну вот вам, ставлю весь выигрыш. Для начала... девятка. Не снимаю. Вам тройка, мне - опять девять. В банке триста шестьдесят. Тебе - половина, вам сто; тебе, Игнатов, остатки? Эх, надо бы еще раз девятку... Ваша... нате, берите.
   Стольников передал "машинку", сделанную из гильзовой коробки "Катыка". Играли десять человек, теперь придется ждать. Глаза всех перешли на руки его соседа слева. Уши слышали:
   - Чистый жир... вот черт! По шести? - Нет, у нас только по семи. Снимаю половину. Куда ты зарываешься! То есть ни разу третьей карты! - У меня и второй не было... Надо переломить счастье.
   Ломали счастье, бранили "гнилую талию", пробовали пропустить два банка, рассовывали бумажки по карманам френча (на крайний случай). Приходила четвертая карта - и человек возвышался, делался добрее, лучше, соглашался дать карту на запись. Затем в три больших понта его деньги утекли, и он нервно щупал отложенную "на крайний случай" бумажку.