Страница:
Наиболее громким самоубийством времен революционного террора стала трагическая смерть известного математика и философа Кондорсе. После революции он примкнул к партии Жиронды и после ее падения был признан вне закона. Тем не менее Кондорсе не бежал из Парижа, подобно прочим своим товарищам, надеясь на заступничество монтаньяра Мон-Блана, с которым проживал в одном доме и состоял в теплых, дружеских отношениях. Мон-Блан и в самом деле предпринимал все возможное, чтобы спасти голову Кондорсе, но и он не был всесилен.
Однажды Кондорсе получил анонимное письмо, в котором неизвестный благодетель предупреждал, что готовится его арест, а потому было бы разумнее сменить убежище и перебраться к академику Сюарду в Фонтене-о-Роз. Не на шутку испуганный Кондорсе так и поступил, однако по дороге подумал, что и это его новое укрытие может быть обнаружено, а подвергать опасности жизнь своих друзей он не хотел. Потому в тяжких сомнениях и раздумьях Кондорсе остался в Кламарском лесу, где его и нашел отряд патриотов, не знавших покоя ни днем, ни ночью и обыскивавших все окрестности в поисках врагов.
При аресте Кондорсе предпочел не называть своего настоящего имени. Так, под вымышленным именем, он и попал в тюрьму. Когда тюремщик зашел к нему в камеру на следующий день, Кондорсе уже был мертв: он проглотил пилюлю с сильнейшим экстрактом белладонны и опиума, которую постоянно носил при себе.
Самоубийства совершали даже министры нового правительства, и причин у них для этого было множество. Существует версия, что, например, министр внутренних дел Ролан покончил с собой, поскольку не мог пережить смерть своей жены, погибшей на эшафоте. Неизвестно, какие причины для столь отчаянного поступка руководили этим человеком. Их можно назвать множество: например, угрызения совести, ведь он не сделал всего, что мог, чтобы предотвратить позорную смерть госпожи Ролан.
Правда, господин Ролан являлся ее мужем только официально, и отношения этой пары скорее напоминали отношения отца и дочери: ведь министр знал, что его супруга является верной подругой жирондиста Бюзо. В этом случае отцовское отчаяние тоже можно понять. Было и третье обстоятельство, как представляется, не менее важное: этот человек мечтал о восстановлении королевства во Франции, но видел, что время террора отнимает у него последние проблески надежды на это и он не в силах ничего изменить из того, что должно произойти неизбежно.
Впрочем, для самоубийства редко существует лишь одна причина. Как правило, подобных причин много, и действуют они, вместе взятые. Известно, что перед казнью мадам Ролан произнесла: «Когда мой муж узнает о моей смерти, он покончит с собой». Таким образом, ее слова полностью оправдались. Едва узнав о казни супруги, Ролан, никому не сказав ни единого слова, покинул дом и отправился в лес неподалеку от Бодуэна. Выйдя на безлюдный проселок, он закололся кинжалом.
Только через две недели Конвенту стало известно, что министр внутренних дел Франции погиб, и то – это произошло совершенно случайно. Один из народных представителей, откомандированный в департамент Нижняя Сена для борьбы с врагами революции, нашел на дороге неизвестного человека, заколовшегося кинжалом, о чем и составил записку правительству: «Некий человек был обнаружен мертвым на большой дороге, что между Парижем и Руаном».
Опознать труп удалось только благодаря мяснику Лежандру, который категорически заявил, что данный самоубийца является не кем иным, как министром внутренних дел Франции Роланом. После этого были обысканы карманы погибшего, где обнаружились четыре документа, в которых министр подробно описывал собственную жизнь и чувства, владевшие им перед самоубийством.
Там же Ролан излагал некоторые пророчества относительно будущего страны. Естественно, что Национальному Конвенту эти откровения, единственно искренние, поскольку писались перед уходом в вечность, показались более чем крамольными. О чем именно писал Ролан, по сей день остается неизвестным, зато широкую огласку получила записка, составленная членами Конвента. Итог данного опуса, претенциозный и напыщенный, звучал буквально следующим образом: «Национальный конвент, быть может, признает нужным водрузить на его могиле столб с надписью, возвещающей потомству трагический конец порочного министра, развратившего общественное мнение, дорогой ценой купившего славу добродетельного человека и бывшего вожаком преступного заговора, имевшего целью спасти тирана и истребить республику».
Впрочем, некоторые историки полагают, что предсмертная записка министра Ролана содержала строки приблизительно следующего содержания: «Совершая самоубийство, я не испытываю страха. Это чувство скорее можно назвать негодованием, и последней каплей моего терпения стало известие об ужасном убийстве моей жены. Я понял, что не в силах более жить на земле, насквозь пропитанной кровью и навсегда оскверненной многочисленными преступлениями».
Таков был конец Жиронды, но не избежала самоубийственной эпидемии и партия террора – Гора. Пусть некоторые полагают, что таким образом эти люди искупали свои страшные грехи перед несчастным народом Франции, но все же более разумным представляется рассуждение на данную тему Малле дю Пана, который, оглядываясь на долгий и кровавый путь, пройденный Великой французской революцией, так охарактеризовал основное настроение, жившее в душах большинства людей того времени: «Казалось, Францией управляют события, а вовсе не люди; последних же лишь влекла непреоборимая сила неожиданных, непредвиденных и чисто роковых обстоятельств».
Итак, после жирондистов настал черед сторонников Горы, и их список не менее длинен. Так, исторические сводки сухо сообщают, что 26 сентября 1793 года один из депутатов департамента Устья Роны Пьер Бейль неожиданно для всех решил свести счеты с жизнью, заколовшись кинжалом. Прочие прежние сильные мира сего, а ныне заключенные прибегали к некоторым другим способам. Например, содержавшийся в тюрьме Плесси бывший депутат Осселен, не имея под рукой ничего иного, воткнул себе в грудь длинный гвоздь. Подошедшее через некоторое время начальство тюрьмы вело долгую дискуссию, каким образом им следует поступить с этим гвоздем. После долгих совещаний было решено оставить все как есть и таким образом сделать более долгими предсмертные мучения несчастного.
Террор шел на убыль. Наступил Термидор. Казнен Робеспьер, прежний Неподкупный, а теперь страстно ненавидимый всем народом. В этот же день, 9 термидора, был арестован еще один человек, более напоминавший чудовище, и не потому, что был уродлив, как смертный грех, стар и разбит параличом. Это был Кутон, тот, кто подписывал тысячами смертные приговоры, практически не пытаясь разобраться в делах. Он наводил ужас на весь Париж, как бес из преисподней, носившийся по улицам в своей громыхавшей на колдобинах инвалидной коляске.
И вот Кутон тоже пытается нанести себе смертельные удары кинжалом, но безуспешно, а потому ему остается лишь смириться с судьбой и, подобно своим жертвам, отправиться на казнь в позорной повозке: ведь гильотина, как и прежде, работала очень исправно, и немногие, подобно Сен-Жюсту, отваживались с совершенным хладнокровием ожидать неминуемой смерти.
В июне 1795 года в Париже произошло очередное восстание толпы из предместий, которая ворвалась в Национальное собрание с прежними требованиями, так и не изменившимися со времени падения королевской власти, а именно – хлеба и конституции. В связи с этими событиями патриотов, решившихся выразить сочувствие этим «оборванцам», немедленно арестовали. Среди них были давно зарекомендовавшие себя как пламенные революционеры Ромм, Дюруа, Буррот, Дюкенуа, Субрани и Гужон. Их поместили в тюрьму Бычий форт, где заключенным пришлось провести несколько недель, прежде чем они были вызваны в зал суда, где члены специальной комиссии зачитали им смертный приговор. Все шестеро спокойно выслушали решение их участи: иного в те времена невозможно было и ожидать. И лишь при выходе заключенных из зала суда произошло неожиданное: они закололи друг друга кинжалом, который Ромм тщательно спрятал под одеждой. Повезло, однако, если так можно выразиться, только Ромму и Дюкенуа – они умерли сразу же. Дюруа вообще не успел ничего предпринять, а еще трое, тяжело раненные, находились в крайне плачевном состоянии. В связи с подобным оборотом дела судьи вынесли решение провести гильотинирование осужденных как можно скорее. Раненых кинули в повозку, и они еще успели услышать все отборные ругательства, которыми чернь осыпала их всю дорогу на казнь.
Не пожелали идти на свидание к «мадам Гильотине» также Мор и Рюль, успешно покончившие с собой. Бабёф и Дарте, едва услышав смертный приговор, подобно многим своим соратникам, закололись кинжалами. Все произошло так быстро, что жандармы, бросившиеся было к заключенным с целью обезоружить их, не успели ничего предпринять.
Осужденные упали, обливаясь кровью. Бабёф умер на месте, а потому голову пришлось отрубать лишь его остывшему трупу, зато Дарте был еще жив, когда его дотащили до эшафота и гильотинировали.
Предпочитали добровольно уходить из жизни и такие люди, которые непосредственно не влияли на политику, но все же поддерживали действия правительства тотального террора. К таким относился, например, человек, любивший называть себя «санкюлотский проповедник», – Жак Ру. Любимец всех революционно настроенных парижан и свирепого кровожадного Эбера, он являлся редактором «Клубной газеты» и сопровождал короля Людовика XVI на эшафот. Когда настал его черед быть арестованным и приговоренным к смерти, Жак Ру прямо в зале суда выхватил из кармана нож и нанес себе в грудь пять ударов. Ему сразу же оказали первую помощь и отправили в госпиталь Бисетр, однако по дороге туда Ру скончался.
Опала у сильных мира сего вообще в те времена воспринималась людьми крайне болезненно, что, впрочем, неудивительно. Гражданин Лиона Гальяр, желая отличиться перед правительством Робеспьера, привез в Париж голову казненного Шалье. Тем не менее прием Гальяру оказали неожиданно холодный, и тот сразу понял, что его участь уже решена по неведомой ему причине. Не в силах вынести невероятное нервное напряжение (а может быть, сказалось долгое путешествие в компании отрубленной головы), Гальяр застрелился.
Достаточно громким стало самоубийство академика Шамфора, тоже одного из основоположников великих идей свободы, равенства и братства. Французская революция пожирала своих детей, и это положение было универсальным во времена всех революций.
После первого ареста Шамфор был освобожден, однако картины, увиденные им в местах заключения, произвели на него столь неизгладимое впечатление, что он дал себе клятву: никогда, ни при каких обстоятельствах не войти более в тюрьму живым. Тем не менее ни одного человека в те времена, хоть раз подвергшегося заключению, не оставляли в покое. Вот и за Шамфором пришли в очередной раз.
Прочитав приказ об аресте, предъявленный ему агентами полиции, Шамфор, ничем не выдав своего внутреннего смятения, вежливо попросил у них разрешения написать без свидетелей последнюю бумагу в своем рабочем кабинете. Не прошло и нескольких минут, как из-за закрытой двери раздался пистолетный выстрел. Вбежавшие агенты обнаружили Шамфора живым. Он хотел пустить себе пулю в лоб, но промахнулся. В результате академик только выбил себе глаз и раздробил кости носа. Не давая опомниться агентам и действуя с чрезвычайной быстротой, Шамфор схватил бритву и начал полосовать себя ею по горлу (и вновь – неудачно!) и резать грудь и вены на руках.
Шамфора, колотившегося в судорогах, агенты полиции потащили в тюрьму, где в присутствии чиновников бывший академик и знаменитый острослов продиктовал заявление, в котором говорилось дословно следующее: «Я, Севастьян Рох Николай Шамфор, сим заявляю, что предпочел скорее умереть, чем быть вновь лишенным свободы. Я объявляю, что если бы вздумали силой меня тащить в тюрьму, то даже в положении, в котором я нахожусь ныне, у меня еще достаточно сил, чтобы покончить с собой; я свободный человек и никогда никто не заставит меня войти живым в тюрьму».
Самое интересное, что это был тот редчайший случай, когда арестованного не собирались казнить, о чем и сообщил Шамфору пришедший навестить его аббат Сийес. Однако Шамфору, видимо, было уже все равно. Грустно усмехнувшись, он произнес: «Я – безнадежный неудачник, Сийес. Хотел убить себя, да и то не сумел». Шамфор безумно страдал от нанесенных себе ран несколько месяцев и умер только в середине апреля 1793 года.
Без сомнения, большинством людей, решившихся на такую крайнюю меру – поднять на себя руку, о которых говорилось выше, руководил прежде всего панический ужас перед позорной смертью на гильотине. Немногие обладали мужеством Лавуазье, которому тоже перед казнью предлагали избавить себя от мучений и принять сильнодействующий яд, однако тот ответил: «Я не дорожу жизнью, и хотя судьба наша, без сомнения, очень тяжела, но зачем же идти самому навстречу смерти? Нам нечего стыдиться, так как наша прошлая жизнь обеспечивает нам приговор, который произнесет над нами общественное мнение, а это самое главное».
И все же добровольная смерть во времена всеобщего кошмара была объяснима и понятна, особенно если вспомнить страшные дни «сентябрьской резни». Понятно, что обреченные люди осознавали, что их ждет смерть, но им казалось еще страшнее стать предметом ужасных издевательств толпы, совершенно утратившей человеческий облик. Мало кто хотел быть поднятым на штыки, брошенным в канавы, по которым ручьями струилась кровь, подвергнуться самым изощренным физическим и моральным издевательствам. Ужасно сознание того, что твое тело будет брошено после смерти в грязь, в помойку или его в качестве жалкого трофея потащат по улицам города. Большинство аристократов, особенно верующих, не хотели гнить где попало, подобно павшей скотине. Так не лучше ли избавить себя от страшного самосуда? Это казалось более предпочтительным.
Правда, не всем им удавалось успешно осуществить свое намерение. Известны слова, произнесенные в тюрьме полковником конституционной королевской стражи де Шантреном: «Если уж нас всех все равно перебьют, так не лучше ли принять смерть от собственной руки?». Это предложение де Шантрен попытался немедленно осуществить, трижды ударив себя ножом в область сердца. Его действия оказались успешными, но когда более молодой, нежели де Шантрен, офицер Буарагон решил последовать его примеру и заколоться, то ему не повезло, и он выжил, чтобы немного позже погибнуть во время «сентябрьской резни». Прочие заключенные, не имея холодного оружия или яда, в отчаянии кончали жизнь, разбивая головы о тюремные засовы. И эти случаи не были единичными. Подобная статистика с тенденцией к катастрофическому увеличению фиксировалась в тюрьмах Форс, Консьержери, Большой Шателе, монастырях – Кармелитском, Бернардинском, Вожирарском…
Повальную эпидемию самоубийств спровоцировала гибель лакея маркиза де Куньи. Это событие произвело в Париже огромную сенсацию, и газеты перепечатывали сообщения тюремных сводок: «Несчастный случай омрачил нам весь день. В то время как молодежь играла в саду в городки, несчастный заключенный по имени Кюни, служивший раньше лакеем у бывшего маркиза де Куньи, перерезал себе горло в одной из камер. Об этом самоубийстве узнали только четверть часа спустя. Прибывший только за два дня перед тем Кюни ночевал в общей камере и рассказывал всем о своем горе; на другой день он впал в меланхолию. Тщетно все старались его развлечь. Он сам отточил свой нож и написал духовное завещание, которое и было найдено в его камере при составлении чиновниками протокола об этом происшествии».
Немедленно вслед за самоубийством Кюни, умершего не сразу, последовали другие. В частности, после газетного сообщения банкир Жирардо покончил с собой, нанеся себе семь ударов ножом. Сводили счеты с жизнью как представители аристократии, так и люди из низших сословий. Немедленно после самоубийства Кюни покончили с собой маркиз де Ла Фар, кардинал Ломени де Бриен, архиепископ города Сан и бывший министр Людовика XVI, и республиканец, довольно известный военный, потерявший ногу во время осады Гента, Ахилл Дюшателе. Оба они тоже содержались в тюрьмах, причем последний еще в 1790 году прославился тем, что сочинял и расклеивал по Парижу листовки, призывавшие к свержению Людовика XVI c престола. Как видим, и те и другие представители группировок, разительно отличавшихся политическими взглядами, не видели смысла жить в обстановке тотальной головорубки.
Как бы сказали наши современники, по тюрьмам словно отдали некий таинственный пароль, услышав который заключенные кончали с собой в устрашающей, геометрической прогрессии. По сводкам Люксембургской тюрьмы, осужденный Леран, едва попав в место своего заключения и даже не дойдя до камеры, бросился из окна на каменную балюстраду перистиля здания. Прохожие в ужасе шарахнулись от огромной лужи крови, перемешанной с мозгами, и зрелище это было не для сла– бонервных, даже не для людей, казалось бы, ко всему привыкших в годы тотального террора.
Покончил с собой в тюремной камере сапожник Люлье, принявший революционные перемены со всей силой присущего ему фанатизма. Он был известен тем, что выставлял свою кандидатуру на пост парижского мэра против доктора Шамбона. Люлье перерезал себе бритвой плечевые вены. По поводу смерти этого человека один из журналистов написал, что тот «решил покарать себя самого собственноручно за многочисленные плутни и мошенничества».
Провинция также оказалась охваченной этой страшной эпидемией самоубийств. Например, бывший якобинец Шарль, проживавший в Лионе, выбрал ужасный способ ухода из жизни: он проглотил огромное количество гвоздей, которые прокололи его пищевод и глотку. Еще один заключенный, врач Жоне, имел более ясное представление, как достаточно быстро и безболезненно свести счеты с жизнью. Он часто говорил друзьям, что ему известны многие растения, способные избавить несчастных от гнета любого тирана. Вскоре он действительно приготовил сильнодействующий яд и принял его.
Однако не всем удавалось уйти из жизни так легко, к тому же многие не имели под рукой хоть сколько-нибудь подходящего для этой цели оружия. Так, один из заключенных воспользовался осколком бутылочного стекла – орудием совершенно ненадежным, но даже с его помощью он ухитрился вскрыть себе вены в тридцати местах. Войдя наутро в камеру, тюремщики обнаружили его буквально плавающим в луже крови, но еще дышавшим. Несчастного поторопились тотчас же отправить на гильотину, пока тот подавал признаки жизни.
Никого не останавливал приказ Конвента, созданный под личным руководством ужасного Фукье-Тенвиля, что имущество самоубийц будет немедленно конфисковано в пользу республики. Некоторые историки утверждают, что самоубийства во времена революционных потрясений унесли жизни гораздо большего количества людей, чем сама гильотина, хотя этот факт и представляется достаточно спорным, тем более что кончать с собой предпочитали все же те, чья участь давно была предрешена, и впереди их ждали лишь та самая гильотина и палач Сансон.
Только в исключительных случаях люди решались покончить с собой в результате охватившего их невроза, при виде ужасов, непрерывно совершавшихся на их глазах. К таким относятся, например, неизвестный парикмахер, содержавший свое заведение на улице Св. Екатерины Культурной, который, узнав о казни короля, буквально на следующий день перерезал себе горло бритвой. По аналогии с этим случаем неизвестная женщина после казни Марии Антуанетты утопилась в Сене. В тот же день бывшая горничная королевы выбросилась из окна дома, при этом разбившись насмерть.
О подобных случаях можно было бы рассказывать бесконечно, но этот список может стать поистине утомляющим. Однако в качестве заключения приведем слова известного психиатра Фальрета, объясняющего столь грустный феномен следующим образом: в моменты политических катаклизмов «самоубийства учащаются… потому что возбужденное событиями воображение преувеличивает опасность и человек из одной боязни, что он не сможет ее победить, заранее уже падает духом… Жизнь теряет свою цену, потому что всякий считает себя обреченным заранее».
Во времена Великой французской революции многие люди лишали себя жизни с улыбкой на устах. Они воспринимали смерть как спасение от массового скотского избиения, желая избавиться от безумств, чинимых обезумевшей толпой, в единый момент обнаружившей все дремавшие дотоле в подсознании животные инстинкты. Таким образом, нельзя ошибиться, утверждая, что все без исключения революции по своей сути являются массовым сумасшествием, и старый строй рушится ценой целого моря крови и тотальной потери рассудка. В заключение же неизменно происходит и падение нового строя, который увлекает за собой в небытие и тех, кто так страстно стремился к нему и кто разрушал на своем пути все и вся с фанатизмом и непоколебимой уверенностью в собственной правоте. Если бы потомки смогли извлечь правильный урок из подобной закономерности!
Глава 2 «Не приведи Господь увидеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный»
Выстрел в опере. Пётр Аркадиевич Столыпин
Однажды Кондорсе получил анонимное письмо, в котором неизвестный благодетель предупреждал, что готовится его арест, а потому было бы разумнее сменить убежище и перебраться к академику Сюарду в Фонтене-о-Роз. Не на шутку испуганный Кондорсе так и поступил, однако по дороге подумал, что и это его новое укрытие может быть обнаружено, а подвергать опасности жизнь своих друзей он не хотел. Потому в тяжких сомнениях и раздумьях Кондорсе остался в Кламарском лесу, где его и нашел отряд патриотов, не знавших покоя ни днем, ни ночью и обыскивавших все окрестности в поисках врагов.
При аресте Кондорсе предпочел не называть своего настоящего имени. Так, под вымышленным именем, он и попал в тюрьму. Когда тюремщик зашел к нему в камеру на следующий день, Кондорсе уже был мертв: он проглотил пилюлю с сильнейшим экстрактом белладонны и опиума, которую постоянно носил при себе.
Самоубийства совершали даже министры нового правительства, и причин у них для этого было множество. Существует версия, что, например, министр внутренних дел Ролан покончил с собой, поскольку не мог пережить смерть своей жены, погибшей на эшафоте. Неизвестно, какие причины для столь отчаянного поступка руководили этим человеком. Их можно назвать множество: например, угрызения совести, ведь он не сделал всего, что мог, чтобы предотвратить позорную смерть госпожи Ролан.
Правда, господин Ролан являлся ее мужем только официально, и отношения этой пары скорее напоминали отношения отца и дочери: ведь министр знал, что его супруга является верной подругой жирондиста Бюзо. В этом случае отцовское отчаяние тоже можно понять. Было и третье обстоятельство, как представляется, не менее важное: этот человек мечтал о восстановлении королевства во Франции, но видел, что время террора отнимает у него последние проблески надежды на это и он не в силах ничего изменить из того, что должно произойти неизбежно.
Впрочем, для самоубийства редко существует лишь одна причина. Как правило, подобных причин много, и действуют они, вместе взятые. Известно, что перед казнью мадам Ролан произнесла: «Когда мой муж узнает о моей смерти, он покончит с собой». Таким образом, ее слова полностью оправдались. Едва узнав о казни супруги, Ролан, никому не сказав ни единого слова, покинул дом и отправился в лес неподалеку от Бодуэна. Выйдя на безлюдный проселок, он закололся кинжалом.
Только через две недели Конвенту стало известно, что министр внутренних дел Франции погиб, и то – это произошло совершенно случайно. Один из народных представителей, откомандированный в департамент Нижняя Сена для борьбы с врагами революции, нашел на дороге неизвестного человека, заколовшегося кинжалом, о чем и составил записку правительству: «Некий человек был обнаружен мертвым на большой дороге, что между Парижем и Руаном».
Опознать труп удалось только благодаря мяснику Лежандру, который категорически заявил, что данный самоубийца является не кем иным, как министром внутренних дел Франции Роланом. После этого были обысканы карманы погибшего, где обнаружились четыре документа, в которых министр подробно описывал собственную жизнь и чувства, владевшие им перед самоубийством.
Там же Ролан излагал некоторые пророчества относительно будущего страны. Естественно, что Национальному Конвенту эти откровения, единственно искренние, поскольку писались перед уходом в вечность, показались более чем крамольными. О чем именно писал Ролан, по сей день остается неизвестным, зато широкую огласку получила записка, составленная членами Конвента. Итог данного опуса, претенциозный и напыщенный, звучал буквально следующим образом: «Национальный конвент, быть может, признает нужным водрузить на его могиле столб с надписью, возвещающей потомству трагический конец порочного министра, развратившего общественное мнение, дорогой ценой купившего славу добродетельного человека и бывшего вожаком преступного заговора, имевшего целью спасти тирана и истребить республику».
Впрочем, некоторые историки полагают, что предсмертная записка министра Ролана содержала строки приблизительно следующего содержания: «Совершая самоубийство, я не испытываю страха. Это чувство скорее можно назвать негодованием, и последней каплей моего терпения стало известие об ужасном убийстве моей жены. Я понял, что не в силах более жить на земле, насквозь пропитанной кровью и навсегда оскверненной многочисленными преступлениями».
Таков был конец Жиронды, но не избежала самоубийственной эпидемии и партия террора – Гора. Пусть некоторые полагают, что таким образом эти люди искупали свои страшные грехи перед несчастным народом Франции, но все же более разумным представляется рассуждение на данную тему Малле дю Пана, который, оглядываясь на долгий и кровавый путь, пройденный Великой французской революцией, так охарактеризовал основное настроение, жившее в душах большинства людей того времени: «Казалось, Францией управляют события, а вовсе не люди; последних же лишь влекла непреоборимая сила неожиданных, непредвиденных и чисто роковых обстоятельств».
Итак, после жирондистов настал черед сторонников Горы, и их список не менее длинен. Так, исторические сводки сухо сообщают, что 26 сентября 1793 года один из депутатов департамента Устья Роны Пьер Бейль неожиданно для всех решил свести счеты с жизнью, заколовшись кинжалом. Прочие прежние сильные мира сего, а ныне заключенные прибегали к некоторым другим способам. Например, содержавшийся в тюрьме Плесси бывший депутат Осселен, не имея под рукой ничего иного, воткнул себе в грудь длинный гвоздь. Подошедшее через некоторое время начальство тюрьмы вело долгую дискуссию, каким образом им следует поступить с этим гвоздем. После долгих совещаний было решено оставить все как есть и таким образом сделать более долгими предсмертные мучения несчастного.
Террор шел на убыль. Наступил Термидор. Казнен Робеспьер, прежний Неподкупный, а теперь страстно ненавидимый всем народом. В этот же день, 9 термидора, был арестован еще один человек, более напоминавший чудовище, и не потому, что был уродлив, как смертный грех, стар и разбит параличом. Это был Кутон, тот, кто подписывал тысячами смертные приговоры, практически не пытаясь разобраться в делах. Он наводил ужас на весь Париж, как бес из преисподней, носившийся по улицам в своей громыхавшей на колдобинах инвалидной коляске.
И вот Кутон тоже пытается нанести себе смертельные удары кинжалом, но безуспешно, а потому ему остается лишь смириться с судьбой и, подобно своим жертвам, отправиться на казнь в позорной повозке: ведь гильотина, как и прежде, работала очень исправно, и немногие, подобно Сен-Жюсту, отваживались с совершенным хладнокровием ожидать неминуемой смерти.
В июне 1795 года в Париже произошло очередное восстание толпы из предместий, которая ворвалась в Национальное собрание с прежними требованиями, так и не изменившимися со времени падения королевской власти, а именно – хлеба и конституции. В связи с этими событиями патриотов, решившихся выразить сочувствие этим «оборванцам», немедленно арестовали. Среди них были давно зарекомендовавшие себя как пламенные революционеры Ромм, Дюруа, Буррот, Дюкенуа, Субрани и Гужон. Их поместили в тюрьму Бычий форт, где заключенным пришлось провести несколько недель, прежде чем они были вызваны в зал суда, где члены специальной комиссии зачитали им смертный приговор. Все шестеро спокойно выслушали решение их участи: иного в те времена невозможно было и ожидать. И лишь при выходе заключенных из зала суда произошло неожиданное: они закололи друг друга кинжалом, который Ромм тщательно спрятал под одеждой. Повезло, однако, если так можно выразиться, только Ромму и Дюкенуа – они умерли сразу же. Дюруа вообще не успел ничего предпринять, а еще трое, тяжело раненные, находились в крайне плачевном состоянии. В связи с подобным оборотом дела судьи вынесли решение провести гильотинирование осужденных как можно скорее. Раненых кинули в повозку, и они еще успели услышать все отборные ругательства, которыми чернь осыпала их всю дорогу на казнь.
Не пожелали идти на свидание к «мадам Гильотине» также Мор и Рюль, успешно покончившие с собой. Бабёф и Дарте, едва услышав смертный приговор, подобно многим своим соратникам, закололись кинжалами. Все произошло так быстро, что жандармы, бросившиеся было к заключенным с целью обезоружить их, не успели ничего предпринять.
Осужденные упали, обливаясь кровью. Бабёф умер на месте, а потому голову пришлось отрубать лишь его остывшему трупу, зато Дарте был еще жив, когда его дотащили до эшафота и гильотинировали.
Предпочитали добровольно уходить из жизни и такие люди, которые непосредственно не влияли на политику, но все же поддерживали действия правительства тотального террора. К таким относился, например, человек, любивший называть себя «санкюлотский проповедник», – Жак Ру. Любимец всех революционно настроенных парижан и свирепого кровожадного Эбера, он являлся редактором «Клубной газеты» и сопровождал короля Людовика XVI на эшафот. Когда настал его черед быть арестованным и приговоренным к смерти, Жак Ру прямо в зале суда выхватил из кармана нож и нанес себе в грудь пять ударов. Ему сразу же оказали первую помощь и отправили в госпиталь Бисетр, однако по дороге туда Ру скончался.
Опала у сильных мира сего вообще в те времена воспринималась людьми крайне болезненно, что, впрочем, неудивительно. Гражданин Лиона Гальяр, желая отличиться перед правительством Робеспьера, привез в Париж голову казненного Шалье. Тем не менее прием Гальяру оказали неожиданно холодный, и тот сразу понял, что его участь уже решена по неведомой ему причине. Не в силах вынести невероятное нервное напряжение (а может быть, сказалось долгое путешествие в компании отрубленной головы), Гальяр застрелился.
Достаточно громким стало самоубийство академика Шамфора, тоже одного из основоположников великих идей свободы, равенства и братства. Французская революция пожирала своих детей, и это положение было универсальным во времена всех революций.
После первого ареста Шамфор был освобожден, однако картины, увиденные им в местах заключения, произвели на него столь неизгладимое впечатление, что он дал себе клятву: никогда, ни при каких обстоятельствах не войти более в тюрьму живым. Тем не менее ни одного человека в те времена, хоть раз подвергшегося заключению, не оставляли в покое. Вот и за Шамфором пришли в очередной раз.
Прочитав приказ об аресте, предъявленный ему агентами полиции, Шамфор, ничем не выдав своего внутреннего смятения, вежливо попросил у них разрешения написать без свидетелей последнюю бумагу в своем рабочем кабинете. Не прошло и нескольких минут, как из-за закрытой двери раздался пистолетный выстрел. Вбежавшие агенты обнаружили Шамфора живым. Он хотел пустить себе пулю в лоб, но промахнулся. В результате академик только выбил себе глаз и раздробил кости носа. Не давая опомниться агентам и действуя с чрезвычайной быстротой, Шамфор схватил бритву и начал полосовать себя ею по горлу (и вновь – неудачно!) и резать грудь и вены на руках.
Шамфора, колотившегося в судорогах, агенты полиции потащили в тюрьму, где в присутствии чиновников бывший академик и знаменитый острослов продиктовал заявление, в котором говорилось дословно следующее: «Я, Севастьян Рох Николай Шамфор, сим заявляю, что предпочел скорее умереть, чем быть вновь лишенным свободы. Я объявляю, что если бы вздумали силой меня тащить в тюрьму, то даже в положении, в котором я нахожусь ныне, у меня еще достаточно сил, чтобы покончить с собой; я свободный человек и никогда никто не заставит меня войти живым в тюрьму».
Самое интересное, что это был тот редчайший случай, когда арестованного не собирались казнить, о чем и сообщил Шамфору пришедший навестить его аббат Сийес. Однако Шамфору, видимо, было уже все равно. Грустно усмехнувшись, он произнес: «Я – безнадежный неудачник, Сийес. Хотел убить себя, да и то не сумел». Шамфор безумно страдал от нанесенных себе ран несколько месяцев и умер только в середине апреля 1793 года.
Без сомнения, большинством людей, решившихся на такую крайнюю меру – поднять на себя руку, о которых говорилось выше, руководил прежде всего панический ужас перед позорной смертью на гильотине. Немногие обладали мужеством Лавуазье, которому тоже перед казнью предлагали избавить себя от мучений и принять сильнодействующий яд, однако тот ответил: «Я не дорожу жизнью, и хотя судьба наша, без сомнения, очень тяжела, но зачем же идти самому навстречу смерти? Нам нечего стыдиться, так как наша прошлая жизнь обеспечивает нам приговор, который произнесет над нами общественное мнение, а это самое главное».
И все же добровольная смерть во времена всеобщего кошмара была объяснима и понятна, особенно если вспомнить страшные дни «сентябрьской резни». Понятно, что обреченные люди осознавали, что их ждет смерть, но им казалось еще страшнее стать предметом ужасных издевательств толпы, совершенно утратившей человеческий облик. Мало кто хотел быть поднятым на штыки, брошенным в канавы, по которым ручьями струилась кровь, подвергнуться самым изощренным физическим и моральным издевательствам. Ужасно сознание того, что твое тело будет брошено после смерти в грязь, в помойку или его в качестве жалкого трофея потащат по улицам города. Большинство аристократов, особенно верующих, не хотели гнить где попало, подобно павшей скотине. Так не лучше ли избавить себя от страшного самосуда? Это казалось более предпочтительным.
Правда, не всем им удавалось успешно осуществить свое намерение. Известны слова, произнесенные в тюрьме полковником конституционной королевской стражи де Шантреном: «Если уж нас всех все равно перебьют, так не лучше ли принять смерть от собственной руки?». Это предложение де Шантрен попытался немедленно осуществить, трижды ударив себя ножом в область сердца. Его действия оказались успешными, но когда более молодой, нежели де Шантрен, офицер Буарагон решил последовать его примеру и заколоться, то ему не повезло, и он выжил, чтобы немного позже погибнуть во время «сентябрьской резни». Прочие заключенные, не имея холодного оружия или яда, в отчаянии кончали жизнь, разбивая головы о тюремные засовы. И эти случаи не были единичными. Подобная статистика с тенденцией к катастрофическому увеличению фиксировалась в тюрьмах Форс, Консьержери, Большой Шателе, монастырях – Кармелитском, Бернардинском, Вожирарском…
Повальную эпидемию самоубийств спровоцировала гибель лакея маркиза де Куньи. Это событие произвело в Париже огромную сенсацию, и газеты перепечатывали сообщения тюремных сводок: «Несчастный случай омрачил нам весь день. В то время как молодежь играла в саду в городки, несчастный заключенный по имени Кюни, служивший раньше лакеем у бывшего маркиза де Куньи, перерезал себе горло в одной из камер. Об этом самоубийстве узнали только четверть часа спустя. Прибывший только за два дня перед тем Кюни ночевал в общей камере и рассказывал всем о своем горе; на другой день он впал в меланхолию. Тщетно все старались его развлечь. Он сам отточил свой нож и написал духовное завещание, которое и было найдено в его камере при составлении чиновниками протокола об этом происшествии».
Немедленно вслед за самоубийством Кюни, умершего не сразу, последовали другие. В частности, после газетного сообщения банкир Жирардо покончил с собой, нанеся себе семь ударов ножом. Сводили счеты с жизнью как представители аристократии, так и люди из низших сословий. Немедленно после самоубийства Кюни покончили с собой маркиз де Ла Фар, кардинал Ломени де Бриен, архиепископ города Сан и бывший министр Людовика XVI, и республиканец, довольно известный военный, потерявший ногу во время осады Гента, Ахилл Дюшателе. Оба они тоже содержались в тюрьмах, причем последний еще в 1790 году прославился тем, что сочинял и расклеивал по Парижу листовки, призывавшие к свержению Людовика XVI c престола. Как видим, и те и другие представители группировок, разительно отличавшихся политическими взглядами, не видели смысла жить в обстановке тотальной головорубки.
Как бы сказали наши современники, по тюрьмам словно отдали некий таинственный пароль, услышав который заключенные кончали с собой в устрашающей, геометрической прогрессии. По сводкам Люксембургской тюрьмы, осужденный Леран, едва попав в место своего заключения и даже не дойдя до камеры, бросился из окна на каменную балюстраду перистиля здания. Прохожие в ужасе шарахнулись от огромной лужи крови, перемешанной с мозгами, и зрелище это было не для сла– бонервных, даже не для людей, казалось бы, ко всему привыкших в годы тотального террора.
М. Робеспьер
В тюрьме Бисетр еще один заключенный, древний старик, принесший с собой в камеру солидную сумму денег, швырнул свои сбережения в выгребную яму, после чего взял бритву и устроил себе харакири в традициях японских самураев.Покончил с собой в тюремной камере сапожник Люлье, принявший революционные перемены со всей силой присущего ему фанатизма. Он был известен тем, что выставлял свою кандидатуру на пост парижского мэра против доктора Шамбона. Люлье перерезал себе бритвой плечевые вены. По поводу смерти этого человека один из журналистов написал, что тот «решил покарать себя самого собственноручно за многочисленные плутни и мошенничества».
Провинция также оказалась охваченной этой страшной эпидемией самоубийств. Например, бывший якобинец Шарль, проживавший в Лионе, выбрал ужасный способ ухода из жизни: он проглотил огромное количество гвоздей, которые прокололи его пищевод и глотку. Еще один заключенный, врач Жоне, имел более ясное представление, как достаточно быстро и безболезненно свести счеты с жизнью. Он часто говорил друзьям, что ему известны многие растения, способные избавить несчастных от гнета любого тирана. Вскоре он действительно приготовил сильнодействующий яд и принял его.
Однако не всем удавалось уйти из жизни так легко, к тому же многие не имели под рукой хоть сколько-нибудь подходящего для этой цели оружия. Так, один из заключенных воспользовался осколком бутылочного стекла – орудием совершенно ненадежным, но даже с его помощью он ухитрился вскрыть себе вены в тридцати местах. Войдя наутро в камеру, тюремщики обнаружили его буквально плавающим в луже крови, но еще дышавшим. Несчастного поторопились тотчас же отправить на гильотину, пока тот подавал признаки жизни.
Никого не останавливал приказ Конвента, созданный под личным руководством ужасного Фукье-Тенвиля, что имущество самоубийц будет немедленно конфисковано в пользу республики. Некоторые историки утверждают, что самоубийства во времена революционных потрясений унесли жизни гораздо большего количества людей, чем сама гильотина, хотя этот факт и представляется достаточно спорным, тем более что кончать с собой предпочитали все же те, чья участь давно была предрешена, и впереди их ждали лишь та самая гильотина и палач Сансон.
Только в исключительных случаях люди решались покончить с собой в результате охватившего их невроза, при виде ужасов, непрерывно совершавшихся на их глазах. К таким относятся, например, неизвестный парикмахер, содержавший свое заведение на улице Св. Екатерины Культурной, который, узнав о казни короля, буквально на следующий день перерезал себе горло бритвой. По аналогии с этим случаем неизвестная женщина после казни Марии Антуанетты утопилась в Сене. В тот же день бывшая горничная королевы выбросилась из окна дома, при этом разбившись насмерть.
О подобных случаях можно было бы рассказывать бесконечно, но этот список может стать поистине утомляющим. Однако в качестве заключения приведем слова известного психиатра Фальрета, объясняющего столь грустный феномен следующим образом: в моменты политических катаклизмов «самоубийства учащаются… потому что возбужденное событиями воображение преувеличивает опасность и человек из одной боязни, что он не сможет ее победить, заранее уже падает духом… Жизнь теряет свою цену, потому что всякий считает себя обреченным заранее».
Во времена Великой французской революции многие люди лишали себя жизни с улыбкой на устах. Они воспринимали смерть как спасение от массового скотского избиения, желая избавиться от безумств, чинимых обезумевшей толпой, в единый момент обнаружившей все дремавшие дотоле в подсознании животные инстинкты. Таким образом, нельзя ошибиться, утверждая, что все без исключения революции по своей сути являются массовым сумасшествием, и старый строй рушится ценой целого моря крови и тотальной потери рассудка. В заключение же неизменно происходит и падение нового строя, который увлекает за собой в небытие и тех, кто так страстно стремился к нему и кто разрушал на своем пути все и вся с фанатизмом и непоколебимой уверенностью в собственной правоте. Если бы потомки смогли извлечь правильный урок из подобной закономерности!
Глава 2 «Не приведи Господь увидеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный»
Прав, тысячу раз был прав Александр Сергеевич, произнося слова, ставшие названием этой главы. Сколько жизней он унес, этот бунт, сколько крови пролил, сколько слез… А сколько пролилось ее потом, когда победители выкорчевывали инакомыслие? И до него, в попытке бунт предотвратить, сколько человеческих жизней было загублено!
Свобода, равенство, братство… Пожрав своих врагов, революция всегда принимается за своих детей, за тех, кто делал ее, свергал ненавистный строй, а затем… Затем боролся за власть и местечко посытнее – такова уж человеческая натура. Романтики, герои, они гибнут первыми или тихо уходят в тень, не желая или просто не имея сил драться за свою долю добычи, оставляя все тем, кто хочет и еще имеет желание ловить рыбку в мутной послереволюционной водичке, для кого лозунги их – прикрытие в грызне за власть и достаток.
А те, кто боролись с ними, с бунтарями, революционерами, не приемлющими компромиссов с властями, желающими вдруг и разом облагодетельствовать свой народ, те, кто сражался «за веру, царя и Отечество», – неужели они лучше? Мучились ли они бессонными ночами, слыша стенания душ убиенных борцов за свободу, или посылали толпы на смерть, не моргнув глазом?
Нет, не было чистеньких ни в том, ни в другом лагере. Террор противостоял террору, смерть – смерти. Революционеры стреляли, взрывали, травили; монархисты вешали, ссылали в Сибирь, на Колыму, отправляли на каторги, натравливали погромщиков. Нельзя, простите, в белых перчатках отхожие места чистить, не получается, оттого, видимо, что грязи много – запачкаешься, как ни старайся остаться незапятнанным. В таких условиях или стой в стороне, не борись, не лезь в драку, или имей силу признать, что цель твоя превыше тебя самого и что для достижения ее пойдешь – да уже пошел! – на все, и ты применишь любые средства. Но такие душевные силы на такое признание, пусть и самому себе, находят лишь очень немногие. Вот и имеем мы приторно-сладкие портреты лидеров, написанные их сторонниками, и ядовито-горькие, нарисованные противниками. Обели себя и очерни врага – вот одно из основных правил во время революции, во время русского бунта, бессмысленного и беспощадного…
Свобода, равенство, братство… Пожрав своих врагов, революция всегда принимается за своих детей, за тех, кто делал ее, свергал ненавистный строй, а затем… Затем боролся за власть и местечко посытнее – такова уж человеческая натура. Романтики, герои, они гибнут первыми или тихо уходят в тень, не желая или просто не имея сил драться за свою долю добычи, оставляя все тем, кто хочет и еще имеет желание ловить рыбку в мутной послереволюционной водичке, для кого лозунги их – прикрытие в грызне за власть и достаток.
А те, кто боролись с ними, с бунтарями, революционерами, не приемлющими компромиссов с властями, желающими вдруг и разом облагодетельствовать свой народ, те, кто сражался «за веру, царя и Отечество», – неужели они лучше? Мучились ли они бессонными ночами, слыша стенания душ убиенных борцов за свободу, или посылали толпы на смерть, не моргнув глазом?
Нет, не было чистеньких ни в том, ни в другом лагере. Террор противостоял террору, смерть – смерти. Революционеры стреляли, взрывали, травили; монархисты вешали, ссылали в Сибирь, на Колыму, отправляли на каторги, натравливали погромщиков. Нельзя, простите, в белых перчатках отхожие места чистить, не получается, оттого, видимо, что грязи много – запачкаешься, как ни старайся остаться незапятнанным. В таких условиях или стой в стороне, не борись, не лезь в драку, или имей силу признать, что цель твоя превыше тебя самого и что для достижения ее пойдешь – да уже пошел! – на все, и ты применишь любые средства. Но такие душевные силы на такое признание, пусть и самому себе, находят лишь очень немногие. Вот и имеем мы приторно-сладкие портреты лидеров, написанные их сторонниками, и ядовито-горькие, нарисованные противниками. Обели себя и очерни врага – вот одно из основных правил во время революции, во время русского бунта, бессмысленного и беспощадного…
Выстрел в опере. Пётр Аркадиевич Столыпин
В Киевском оперном театре 14 сентября 1911 года собралось на редкость изысканное общество. Актеры заметно нервничали – еще бы, представление почтил своим высочайшим присутствием сам Его Императорское Величество Николай II Романов. Музыканты, налаживая инструменты и разворачивая партитуру, невольно косились на ложу, где расположился государь со свитой, но неменьшее внимание привлекала фигура высокого, атлетически сложенного человека, прислонившегося к рампе. Никто из музыкантов не был преступником – упаси Бог, да разве же охрана допустила б! – но близкое присутствие Его Высокопревосходительства министра внутренних дел и председателя Совета министров Столыпина Петра Аркадиевича способно было повергнуть в трепет не только музыкантов, но и более значительных людей. Всегда есть шанс привлечь отнюдь не благосклонное внимание сильных мира сего глупым и ненужным словом. Приближался второй акт пьесы.
Пётр Аркадиевич был задумчив, но не хмур. Да, всем было ясно, что скоро он лишится своей должности, что государь более не поддерживает его, но это скоро… Когда оно еще наступит? Пока же надлежит исполнять свой долг, бороться за веру, царя и Отечество – многое еще можно и нужно успеть сделать, пока наступит это «скоро».
Внезапно резкое движение слева вывело министра из раздумий. «Опять?» – мелькнуло в голове. «Опять-опять» громыхнул револьвер в руках незнакомого молодого человека. Сделав два выстрела, преступник бросился бежать, руками расталкивая всех вокруг, но при выходе из партера ему преградили путь. На поимку убийцы бросилась не только молодежь, но и лица весьма преклонного возраста. Террориста сшибли с ног и стали бить чем ни попадя – шашками, шпагами, кулаками…
Пётр Аркадиевич был задумчив, но не хмур. Да, всем было ясно, что скоро он лишится своей должности, что государь более не поддерживает его, но это скоро… Когда оно еще наступит? Пока же надлежит исполнять свой долг, бороться за веру, царя и Отечество – многое еще можно и нужно успеть сделать, пока наступит это «скоро».
Внезапно резкое движение слева вывело министра из раздумий. «Опять?» – мелькнуло в голове. «Опять-опять» громыхнул револьвер в руках незнакомого молодого человека. Сделав два выстрела, преступник бросился бежать, руками расталкивая всех вокруг, но при выходе из партера ему преградили путь. На поимку убийцы бросилась не только молодежь, но и лица весьма преклонного возраста. Террориста сшибли с ног и стали бить чем ни попадя – шашками, шпагами, кулаками…