Страница:
Едва я успел дать команду, как бойцы 1-го батальона уже начали занимать наши места. Я с сержантом Сестричкой и еще несколькими бойцами скатились вниз к реке последними. Внизу у самой воды было много кустов ракитника и высокого камыша, пробираться в этой заросли было трудно, и мы потеряли много времени, пока выскочили к воде. До мостов в Жлобине было не меньше полугора километров. Я издали увидал, что впереди, на узкой песчаной дорожке вдоль воды, образовалась какая-то пробка. Обгоняя бойцов, я побежал к этому месту.
Молодой лейтенант, командир заставы, с перекошенным от злости лицом, размахивая руками и матерясь, стоял перед Борисовым, а сзади на песке сидело человек тридцать солдат, окруженных бойцами из отряда охраны Борисова. Все они, включая и ругающегося лейтенанта, были обезоружены. Увидя меня, лейтенант начал кричать: «Товарищ майор, я командир заставы, приказано никого не пропускать в тылы, а он… это измена, его надо расстрелять, я требую!» Оказалось, что этот паренек еще не знал, что все части оставляют Жлобин и отходят за Днепр. Когда наши солдаты хотели направиться к мостам, он выставил своих автоматчиков и приказал всем возвращаться на позиции. Подоспевший Борисов сумел обезоружить этих «людей Мехлиса». Когда, наконец, я убедил его, что и ему следует как можно скорей бежать к переправе, а в особенности когда он увидал, что впереди с высокого берега посыпались, как горох из совка, люди, многие сотни, в полной панике, то и он бросился бежать со своими солдатами, забывши взять свое оружие.
Это уже было паническое бегство! Ни частей, ни солдат, ни командиров, только толпа бегущих людей, объятых страхом и старающихся спасти свою жизнь. Команды, дисциплины, организованного отхода не было, и при таком состоянии толпы уже ничего нельзя было сделать. Скатившиеся к реке метались по берегу, некоторые мчались к мостам, другие почему-то бежали навстречу отходящему еще в относительном порядке моему батальону, и, наконец, порядочное количество, побросав сзади вещи и вооружение, попрыгали в воду и поплыли к другому берегу, косо сносимые течением реки. В массе бегущих я потерял всех своих бойцов и командиров, со мной были только сержант Сестричка, Борисов и еще с десяток солдат из взвода охраны. В одном месте впереди обрыв подходил очень близко к воде, оставляя узенькую полоску мокрого песка, там нарастала толпа направляющихся к мостам и медленно просачивалась через узкое место, как через горлышко бутылки. Еще и еще сыпались люди с обрыва, и толпа у узкого места на берегу впереди продолжала расти.
Выхода у нас не было другого! Переглянувшись с моими товарищами, мы все сняли обувь, побросали все, что могло мешать нам, включая оружие, и бросились в реку. Держались все вместе, помогая друг другу, течение стало сносить нас вниз по Днепру. Я стал задыхаться, плавать на такие большие расстояния у меня не было ни тренировки, ни достаточных сил. Зотов нащупал ногами отмель и мы все смогли передохнуть, для меня это было совершенно необходимо. По реке плыло много досок, бревен и трупов. Течение подогнало к нам и труп немецкого солдата. Отталкивая его, Сестричка сказал: «А ты как попал не в свою компанию? Ошибся, дружок!» На том месте, где мы начали наше «плавание», были уже немцы — и на обрывах сверху, и внизу, у воды. С места нашего «отдыха» хорошо были видны толпы красноармейцев, стоящих с поднятыми вверх руками.
Прямо против нашей отмели на берегу появились немецкие автомашины, и из них выскочили солдаты. Расстояние было не больше ста пятидесяти метров, они сразу увидали нашу тесно сбившуюся на отмели группу и начали обстреливать нас из автоматов. Мы бросились в разные стороны, ныряя в глубину. Я набрал мало воздуху и, продержавшись под водой несколько секунд, вынырнул, набрал в легкие воздуха и снова нырнул. Кругом по воде чавкали пули. Я снова вынырнул, немцы стреляли куда-то в сторону, рядом со мной вынырнул и Сестричка. «Цепляйся за бревно, майор, сестричка моя дорогая», — кричал он, подталкивая ко мне порядочный брусок. Немецкие солдаты снова пустили несколько строчек в нашу сторону. Бревно ударило меня в плечо, я поднырнул под него, и оказавшись по другую его сторону, оглянулся. Сестрички не было, только небольшое пятно крови расплывалось на поверхности. «Погиб Прохор Игнатьевич… Сестричка моя дорогая, — подумал я. — Наконец и встретился со своей смертью». Раздался сильный двойной взрыв. Оглянувшись на звук, я увидал, что оба моста, железнодорожный и другой, излетели на воздух. Издали мне показалось, что среди летящих обломков, перекувыркиваясь в воздухе, летели и человеческие фигуры.
Когда я добрался до берега, бредя по грудь в воде по заболоченному лугу, я встретил Борисова с двумя солдатами. Остальные или утонули, или их застрелили немцы, а может, затерялись где-то в болоте.
Во второй половине дня, с израненными ногами, еле живые от усталости, мы добрались до дороги. Здесь были организованы сборные пункты, первая медицинская помощь и выдача пищи. К ночи мы присоединились к нашему 114 полку, или, вернее, к той толпе усталых, грязных, измученных солдат, что осталась от полка. Полковник Волков и его начальник штаба Дубровский были убиты. Временно исполняющим обязанности командира полка был назначен мой начальник по ВИС майор Титов, который, по его словам, «так и не добрался до Рогачева, там уже были немцы».
Группа командиров сидела вокруг костра, сушили свое обмундирование, чистили оружие, у кого оно осталось, пили горячий чай с сильной примесью водки и ругались… «Разгром! Полное уничтожение! Никакого снабжения! У моих бойцов было по 15 патронов, когда началась атака, а у пулеметчиков по 2 ленты. Комкор Петровский застрелился. Мосты взорвали, когда на них еще люди наши были. Тысяч двадцать на том берегу осталось. На кой дьявол нужно было эту оборону организовывать, если боевого обеспечения было только на полтора часа. Ни артиллерийской, ни авиационной поддержки. Весь корпус просто бросили в пасть немцам». И все это пересыпалось матерщиной по адресу командования армии, центра и даже самих верхов. Политруки помалкивали, а чем больше командиры выпивали горячего чаю с «примесью», тем громче раздавалась ругань.
Немцы Днепр не форсировали, наступило относительное затишье. Иногда начиналась артиллерийская перестрелка, иногда появлялись немецкие самолеты, постреливали, и их отгоняли зенитки. В моем батальоне осталось только около двухсот человек. Сколько было убитых, сколько попало в плен, сколько разбежалось — никто не знал. От Жлобина вплоть до Гомеля шла работа по восстановлению, хоть до какой-то степени, боеспособности разгромленных частей.
Я пару раз ходил из расположения батальона в Четверню, заходил к Тарасенко, там все было по-старому, будто и войны не было. Вся семья возилась на огороде и по хозяйству, заготавливая продукты на зиму. Клава уехала и забрала с собой Зосю, домик стоял пустой, с заколоченными окнами.
Как-то раз я пошел в сельсовет послушать радио и натолкнулся на группу «зеленых дезертиров», как их называли. Это был опасный народ. Они бросали свои части и разбойничали в лесах или прятались по деревням в ожидании прихода немцев, а тогда выходили с поднятыми руками и сдавались в плен. Если их ловили по приказу командования, то расстреливали на месте, поэтому, зная свою судьбу, они, эти «зеленые», отчаянно сопротивлялись аресту и убивали всех, кто их обнаруживал или кто мог на них донести. Я, идя вдоль небольшого овражка, заметил нескольких солдат в кустах. Остановившись, я спросил их, какой они части и что делают здесь. Внезапно я был окружен ими, человек десять… — «Какой мы части? Забыли мы, товарищ командир, устали, вот и отдохнуть решили», — сказал один из них, видимо, игравший роль вожака. Я предложил им идти со мной и временно присоединиться к моей части. Я понял, с кем имею дело, и решил немного «снаивничать», положение мое было очень опасное. — «Премного благодарны, товарищ майор, — насмешливо ответил вожак. — Только это нам не подходит, мы свою часть организовали, и я самый что ни есть главный начальник!» — Он обошел вокруг меня и под смех своих товарищей стал передо мной во фронт, выпучил глаза и гаркнул: — «Смею попросить вас, товарищ майор, катитесь к ……..! Мы тебя не видели, а ты нас! Понял ты меня? И скажи спасибо, что мы тебя отпустили в целости и не с побитой мордой, маршируй восвояси к своей „части“!»
К своему стыду, я быстро «замаршировал к своей части» и, придя туда, никому не сказал ни слова. Хвастаться мне было нечем, я здорово струхнул.
Вечером 25 июля сел в палатке и хотел дописать уже несколько раз не дописанное письмо к жене. И опять не дописал. Писать откровенно о том, что делается вокруг меня, было невозможно, а писать что-то ура-патриотическое было стыдно перед женой, фальшь она бы сразу почувствовала.
Весь этот день со стороны Днепра доносилась оживленная перестрелка. В штабе полка говорили, что, по всем признакам, немцы готовятся форсировать Днепр. — «Разнесут они нас вдребезги, ни патронов у нас, ни снарядов у артиллерии, ни горючего у танкистов», — сказал мне Титов.
Часть вторая.
1. Первые двадцать четыре часа
Молодой лейтенант, командир заставы, с перекошенным от злости лицом, размахивая руками и матерясь, стоял перед Борисовым, а сзади на песке сидело человек тридцать солдат, окруженных бойцами из отряда охраны Борисова. Все они, включая и ругающегося лейтенанта, были обезоружены. Увидя меня, лейтенант начал кричать: «Товарищ майор, я командир заставы, приказано никого не пропускать в тылы, а он… это измена, его надо расстрелять, я требую!» Оказалось, что этот паренек еще не знал, что все части оставляют Жлобин и отходят за Днепр. Когда наши солдаты хотели направиться к мостам, он выставил своих автоматчиков и приказал всем возвращаться на позиции. Подоспевший Борисов сумел обезоружить этих «людей Мехлиса». Когда, наконец, я убедил его, что и ему следует как можно скорей бежать к переправе, а в особенности когда он увидал, что впереди с высокого берега посыпались, как горох из совка, люди, многие сотни, в полной панике, то и он бросился бежать со своими солдатами, забывши взять свое оружие.
Это уже было паническое бегство! Ни частей, ни солдат, ни командиров, только толпа бегущих людей, объятых страхом и старающихся спасти свою жизнь. Команды, дисциплины, организованного отхода не было, и при таком состоянии толпы уже ничего нельзя было сделать. Скатившиеся к реке метались по берегу, некоторые мчались к мостам, другие почему-то бежали навстречу отходящему еще в относительном порядке моему батальону, и, наконец, порядочное количество, побросав сзади вещи и вооружение, попрыгали в воду и поплыли к другому берегу, косо сносимые течением реки. В массе бегущих я потерял всех своих бойцов и командиров, со мной были только сержант Сестричка, Борисов и еще с десяток солдат из взвода охраны. В одном месте впереди обрыв подходил очень близко к воде, оставляя узенькую полоску мокрого песка, там нарастала толпа направляющихся к мостам и медленно просачивалась через узкое место, как через горлышко бутылки. Еще и еще сыпались люди с обрыва, и толпа у узкого места на берегу впереди продолжала расти.
Выхода у нас не было другого! Переглянувшись с моими товарищами, мы все сняли обувь, побросали все, что могло мешать нам, включая оружие, и бросились в реку. Держались все вместе, помогая друг другу, течение стало сносить нас вниз по Днепру. Я стал задыхаться, плавать на такие большие расстояния у меня не было ни тренировки, ни достаточных сил. Зотов нащупал ногами отмель и мы все смогли передохнуть, для меня это было совершенно необходимо. По реке плыло много досок, бревен и трупов. Течение подогнало к нам и труп немецкого солдата. Отталкивая его, Сестричка сказал: «А ты как попал не в свою компанию? Ошибся, дружок!» На том месте, где мы начали наше «плавание», были уже немцы — и на обрывах сверху, и внизу, у воды. С места нашего «отдыха» хорошо были видны толпы красноармейцев, стоящих с поднятыми вверх руками.
Прямо против нашей отмели на берегу появились немецкие автомашины, и из них выскочили солдаты. Расстояние было не больше ста пятидесяти метров, они сразу увидали нашу тесно сбившуюся на отмели группу и начали обстреливать нас из автоматов. Мы бросились в разные стороны, ныряя в глубину. Я набрал мало воздуху и, продержавшись под водой несколько секунд, вынырнул, набрал в легкие воздуха и снова нырнул. Кругом по воде чавкали пули. Я снова вынырнул, немцы стреляли куда-то в сторону, рядом со мной вынырнул и Сестричка. «Цепляйся за бревно, майор, сестричка моя дорогая», — кричал он, подталкивая ко мне порядочный брусок. Немецкие солдаты снова пустили несколько строчек в нашу сторону. Бревно ударило меня в плечо, я поднырнул под него, и оказавшись по другую его сторону, оглянулся. Сестрички не было, только небольшое пятно крови расплывалось на поверхности. «Погиб Прохор Игнатьевич… Сестричка моя дорогая, — подумал я. — Наконец и встретился со своей смертью». Раздался сильный двойной взрыв. Оглянувшись на звук, я увидал, что оба моста, железнодорожный и другой, излетели на воздух. Издали мне показалось, что среди летящих обломков, перекувыркиваясь в воздухе, летели и человеческие фигуры.
Когда я добрался до берега, бредя по грудь в воде по заболоченному лугу, я встретил Борисова с двумя солдатами. Остальные или утонули, или их застрелили немцы, а может, затерялись где-то в болоте.
Во второй половине дня, с израненными ногами, еле живые от усталости, мы добрались до дороги. Здесь были организованы сборные пункты, первая медицинская помощь и выдача пищи. К ночи мы присоединились к нашему 114 полку, или, вернее, к той толпе усталых, грязных, измученных солдат, что осталась от полка. Полковник Волков и его начальник штаба Дубровский были убиты. Временно исполняющим обязанности командира полка был назначен мой начальник по ВИС майор Титов, который, по его словам, «так и не добрался до Рогачева, там уже были немцы».
Группа командиров сидела вокруг костра, сушили свое обмундирование, чистили оружие, у кого оно осталось, пили горячий чай с сильной примесью водки и ругались… «Разгром! Полное уничтожение! Никакого снабжения! У моих бойцов было по 15 патронов, когда началась атака, а у пулеметчиков по 2 ленты. Комкор Петровский застрелился. Мосты взорвали, когда на них еще люди наши были. Тысяч двадцать на том берегу осталось. На кой дьявол нужно было эту оборону организовывать, если боевого обеспечения было только на полтора часа. Ни артиллерийской, ни авиационной поддержки. Весь корпус просто бросили в пасть немцам». И все это пересыпалось матерщиной по адресу командования армии, центра и даже самих верхов. Политруки помалкивали, а чем больше командиры выпивали горячего чаю с «примесью», тем громче раздавалась ругань.
Немцы Днепр не форсировали, наступило относительное затишье. Иногда начиналась артиллерийская перестрелка, иногда появлялись немецкие самолеты, постреливали, и их отгоняли зенитки. В моем батальоне осталось только около двухсот человек. Сколько было убитых, сколько попало в плен, сколько разбежалось — никто не знал. От Жлобина вплоть до Гомеля шла работа по восстановлению, хоть до какой-то степени, боеспособности разгромленных частей.
Я пару раз ходил из расположения батальона в Четверню, заходил к Тарасенко, там все было по-старому, будто и войны не было. Вся семья возилась на огороде и по хозяйству, заготавливая продукты на зиму. Клава уехала и забрала с собой Зосю, домик стоял пустой, с заколоченными окнами.
Как-то раз я пошел в сельсовет послушать радио и натолкнулся на группу «зеленых дезертиров», как их называли. Это был опасный народ. Они бросали свои части и разбойничали в лесах или прятались по деревням в ожидании прихода немцев, а тогда выходили с поднятыми руками и сдавались в плен. Если их ловили по приказу командования, то расстреливали на месте, поэтому, зная свою судьбу, они, эти «зеленые», отчаянно сопротивлялись аресту и убивали всех, кто их обнаруживал или кто мог на них донести. Я, идя вдоль небольшого овражка, заметил нескольких солдат в кустах. Остановившись, я спросил их, какой они части и что делают здесь. Внезапно я был окружен ими, человек десять… — «Какой мы части? Забыли мы, товарищ командир, устали, вот и отдохнуть решили», — сказал один из них, видимо, игравший роль вожака. Я предложил им идти со мной и временно присоединиться к моей части. Я понял, с кем имею дело, и решил немного «снаивничать», положение мое было очень опасное. — «Премного благодарны, товарищ майор, — насмешливо ответил вожак. — Только это нам не подходит, мы свою часть организовали, и я самый что ни есть главный начальник!» — Он обошел вокруг меня и под смех своих товарищей стал передо мной во фронт, выпучил глаза и гаркнул: — «Смею попросить вас, товарищ майор, катитесь к ……..! Мы тебя не видели, а ты нас! Понял ты меня? И скажи спасибо, что мы тебя отпустили в целости и не с побитой мордой, маршируй восвояси к своей „части“!»
К своему стыду, я быстро «замаршировал к своей части» и, придя туда, никому не сказал ни слова. Хвастаться мне было нечем, я здорово струхнул.
Вечером 25 июля сел в палатке и хотел дописать уже несколько раз не дописанное письмо к жене. И опять не дописал. Писать откровенно о том, что делается вокруг меня, было невозможно, а писать что-то ура-патриотическое было стыдно перед женой, фальшь она бы сразу почувствовала.
Весь этот день со стороны Днепра доносилась оживленная перестрелка. В штабе полка говорили, что, по всем признакам, немцы готовятся форсировать Днепр. — «Разнесут они нас вдребезги, ни патронов у нас, ни снарядов у артиллерии, ни горючего у танкистов», — сказал мне Титов.
Часть вторая.
В Польше. Зима 1941-42
1. Первые двадцать четыре часа
На рассвете следующего дня меня разбудил дежурным по части и передал мне копию приказа из дивизии. В приказе указывалось, что мне надлежит прибыть в село Скепня-Луговая с двумя грузовиками к двенадцати тридцати, чтобы получить боевое инженерное оборудование для полка. Скепня-Луговая была расположена в двадцати километрах южнее Четверни, почти на самом берегу Днепра. Со стороны реки была слышна довольно интенсивная стрельба, и я решил, для уменьшения риска, поехать кружным путем, через другое село, Скепня-Лесовая, находящееся в лесу, в десяти километрах от Скепни-Луговой. Но майор Титов запретил мне ехать этим путем. «Глупости, чего вы паникуете? Там в Луговой штаб 215-ой дивизии, к которой мы теперь принадлежим, и если штаб там, то и ехать туда безопасно! Не тратьте даром примени и горючего, поезжайте напрямик, через Четверню».
Взяв с собой Борисова, Шматко и еще двух младших командиров, я выехал после восьми часов. Четверня вытянулась вдоль лугов километра на два, одной улицей, и когда мы начали спускаться из лесу, где находился наш полк, вниз, через поля спелого жита, к селу, стало ясно, что в лугах или на берегу Днепра идет бой. Около сельсовета я остановился и решил узнать обстановку, что происходит.
Тут, в сельсовете, был центр районной организации «истребителей», полувоенной группы, главным образом состоящей из партийцев и комсомольцев, у которых были специальные задания по подготовке района, если Красная армия его будет оставлять: минирование мостов, уничтожение колхозного сельскохозяйственного оборудования и инвентаря, угон в тыл рогатого скота и лошадей и даже сжигание посевов. Об этом я знал, еще когда мы здесь «копали землю» по заданиям ВПС. В сельсовете я не нашел ни одного человека, все было пусто. Только я успел выйти на улицу, как кругом начали рваться снаряды. Один снаряд разорвался непосредственно перед входом в сельсовет, опрокинув гипсовый бюст «великого вождя товарища Сталина», разлетевшийся мелкими осколками. Немцы перенесли огонь дальше и обстреляли лесопилку, стоящую за селом, а я вернулся к своим машинам. В селе было совершенно безлюдно, но в лугах стрельба разрасталась все сильнее и сильнее.
Проехав по улице с полкилометра, мы увидали, что впереди, группами и в одиночку, через улицу перебегают красноармейцы, прячась в полях, кустарниках и овражках за селом. Одна группа окружила наши машины. Старший сержант, без шлема, с автоматом в руке, подошел ко мне: «Куда вас черт несет? Там немцы! Жмут без пощады. Поворачивай назад, майор!» Положение было глупейшее. Повернуть назад — явное невыполнение приказа, продолжать ехать по назначению — действительно можно попасть прямо на немцев. Я все же решил проехать еще вперед по дороге к ближайшему лесу, за которым была Скепня-Луговая. В этом лесу мы делали противотанковые завалы, и местность я знал довольно хорошо. Мы остановились на околице села, под густыми деревьями, здесь недалеко в переулочке был дом Тарасенко.
Пока мы стояли и обсуждали, что нам предпринять, из-за забора выглянула пожилая женщина и по нашей просьбе принесла нам кувшин молока и теплых еще лепешек. Я ее спросил, что там у Тарасенко. Она рассказала печальную историю: сам Тарасенко из Жлобина не вернулся, и, когда Жлобин оказался в руках у немцев, тетка Тарасенко пошла узнавать, что с ним случилось. Она дошла до полустанка против Жлобина и там попала под обстрел. Ее серьезно ранило, и когда ее привезли в больницу в Четверне, она скончалась. Шура забрала своих младших сестер и братьев, всех пятерых, погрузила кое-какие вещи на воз и еще позавчера уехала к родственникам и Кричев… «А люди кажуть, що Кричев нимцы вже захопылы… И куды вона в таку пору поихала? Сидила б дома со всима…» Действительно, страшно было даже подумать, в какое положение попала молоденькая, девятнадцатилетняя девушка, с пятью детьми, оказавшаяся среди отступающих и наступающих…
Через дорогу все еще продолжали отходить наши части. Стрельба по лугам почти совсем затихла, только изредка доносились то отдельные выстрелы, то короткие автоматные очереди. Над нами пролетело звено немецких истребителей, и мы снова стали обсуждать, что же нам предпринять. Вся дорога от Четверни до леса была обсажена большими деревьями. Нарезав много веток и замаскировав ими машины, мы все же решили доехать до леса, а там, если что, повернуть по проселочной лесной дороге в сторону Скепни-Лесовой. Поехали осторожно, следя за «воздухом». Ни солдат, ни стрельбы. Здесь было совершенно спокойно, но с севера доносилась сильная артиллерийская канонада.
На опушке леса оказалась пехотная часть, и довольно большая, не меньше роты, а то и больше. Подошел капитан и осведомился, кто мы, куда и зачем едем. Я показал ему копию приказа. На мой вопрос, можно ли проехать в Скепню-Луговую, он очень спокойно и уверенно ответил: «Теперь можно. Это через Днепр прорвался их шальной отряд, всех перебили, а в Скепне штаб нашей 215-ой. Там теперь крепко». От капитана сильно разило спиртом.
Подошла еще одна машина, легковая, с пятью молодыми лейтенантами. Они направлялись в Гомель, в штаб 21-ой армии, и попросили разрешения присоединиться к нашей «колонне». «Там около Четверни попали под такой огонь, что еле ноги унесли. Где немцы сейчас?'' — „спросил один из них. «На этой стороне Днепра их нету! Только трупы валяются на лугах'“ — сказал капитан.
Только около опушки были видны красноармейцы, дальше в лесу было совершенно безлюдно и тихо. Когда мы выезжали из лесу, легковая машина с лейтенантами обогнала нас и быстро стала уходить вперед по дороге. Вдруг она перекинулась несколько раз, окуталась облаком пыли и дыма и взорвалась. Наш шофер закричал, выпустил руль из рук и упал головой вперед. Машина заскользила по дороге, скатилась в кювет и уперлась в кучу щебня. Стекла кабины разлетелись вдребезги, сзади, в кузове раздался взрыв. Мы попали под прямой обстрел. Я выскочил из кабины и упал на вытянутые руки в канаву. Оглушенный взрывом и падением, испытывая сильную боль в руке и ноге, совершенно инстинктивно, я старался расстегнуть кобуру и вытащить мой тульский пистолет с единой мыслью в голове: «Немцы! Немцы! прямо на них налетели"… Вытащить оружие я не успел.
— Halt…Halt…Hande hoch!
Несколько солдат навалились на меня и, схватив за руки, выволокли на дорогу. По обе стороны дороги, широкой дугой, через поля шла негустая цепь немцев. Надо мной стоят молодой немецкий офицер и с улыбкой рассматривал меня, лежащего в пыли, на дороге, у его ног. Я, привстав, оглянулся: легковая машина с лейтенантами пылала впереди, а сзади, ближе к лесу, горел мой второй ЗИС!
Существует, конечно, огромная разница между ощущениями человека, попавшего в плен в большой массе, когда сотни и тысячи солдат, оказавшихся в безвыходном положении, бросают оружие и поднимают руки, и ощущениями одною человека, внезапно оказавшегося лицом к лицу с группой врагов, направивших на него дула своих автоматов. Один неверный шаг, жест или малейшая ошибка — и вместо живого пленного на земле будет валяться труп с простреленной головой… Это я сразу понял, автомат солдата почти касался моей головы! При любом положении переход солдата на положение пленного сопровождается психологическим шоком, но этот шок значительно более ощутим и болезнен для одиночки, чем для «одного из многих».
Солдаты сняли с меня портупею с оружием и планшетку; потом выпотрошили все вещи из карманов. Офицер что-то спрашивал, но мои познания в немецком языке были более чем ограничены, и я только твердил: «Дойче нихт ферштеен… нихт шпрехен». Разбирая мои вещи, офицер покачивал головой и улыбаясь говорил «Das ist schade, sehr schade». — Он положил в мою фуражку портсигар, зажигалку, гребешок и носовой платок, остальное ссыпал в брезентовую солдатскую сумку. Фуражку отдал мне, а сумку солдату, потом взял мою планшетку и показал мне ее. Планшетка была прострелена пулей. Только в этот момент я сообразил, что я ранен, и что сильная боль в ноге — не от удара при падении, а боль раны. Нога совсем онемела, в сапоге было мокро и тепло. Офицер что-то говорил, солдаты смеялись, а я вдруг почувствовал дурноту и лег прямо в дорожную пыль. Офицер отдал команду и пошел за удаляющейся цепью, а за ним пошли и солдаты. Мне показалось, что они бросили меня на дороге. Один из солдат вдруг резко повернулся ко мне и направил на меня свой автомат, я рванулся в сторону и от резкой боли в ноге, а может от испуга, потерял сознание… Очевидно, это было только одно мгновение, очнувшись, я увидал, что уходящие солдаты смеются, и тот, что направил на меня свое оружие, прощально помахал мне рукой. Со мной осталось двое солдат, они тоже смеялись и что-то старались сказать мне, но я продолжал лежать и ничего не понимал. Все эти солдаты, как и их командир, были рослые, здоровые, молодые блондины, с закатанными по локоть рукавами мундиров, с круглыми стальными шлемами, прицепленными к поясу. На рукавах и на шлемах были знаки «SS 310». Мои конвоиры продолжали что-то лопотать, потом, потеряв терпенье, один из них подхватил меня под мышки и поставил на ноги, но как только он перестал меня держать, я снова осел на дорогу, нога совершенно отекла, и боль в ране стала совершенно невыносимой. «А что с другими?» — подумал я, вспомнив о моих спутниках — «Майне золдатен?» — спросил я — «Alle tot, alles kaputt», — как бы извиняясь, сказал один из солдат, передавая другому свой автомат. Он нагнулся ко мне и, взяв меня за руку, ловким движением перекинул мое тело к себе на спину и пошел по обочине дороги. Он нес мои 85 килограммов легко и свободно, разговаривая со своим товарищем. Когда солдаты проходили мимо еще тлеющей и дымящейся машины, я увидал обгорелые трупы лейтенантов. Навстречу по дороге шли автомобиля с солдатами, они что-то кричали. «Наверно не убьют, — подумал я, — убить можно и здесь, на дороге, нечего трудиться и тащить меня куда-то».
Принесли меня на полевой санитарный пункт. Па самом краю села солдаты ставили большую палатку и распаковывали ящики, на мачте болтался белый флаг с красным крестом. Под небольшим брезентовым навесом стоял ряд походных коек. Меня положили на одну из них. Других раненых не было. Подошел человек в белом халате, по виду санитар. Он разрезал мои брюки и обмыл рану, потом что-то крикнул. Из большого грузовика, тоже отмеченного красным крестом, вышло еще двое. Сделали укол в бедро и… вытащили пулю. Не знаю, для чего был сделан укол. От острой боли я потерял сознание. Потом, смазав рану желтой вонючей мазью, ногу забинтовали. Из слов моих «операторов» и по их улыбкам и жестам я понял, что рана пустяковая. И действительно, через несколько минут боль стала утихать и вернулась чувствительность во всей ноге. Но это оказалось не все. Меня посадили и стали снимать с меня гимнастерку. Когда я сел, то почувствовал что-то твердое, и тогда вспомнил! В заднем кармане брюк у меня лежал тот маленький никелированный браунинг, который сержант Сестричка вынул из кармана убитого немца, когда я зажег бутылкой с бензином мой первый и последний танк, и преподнес мне как трофей. Солдаты, обыскивавшие меня на передовой, были недостаточно внимательны. Я решил, что утаивать при себе это оружие нет никакого смысла, все равно найдут, и тогда хуже будет, а как оружие, пистолет такого калибра не имел никакого значения. Я вынул никелированную игрушку из кармана… Эффект получился неожиданный, комичный и чуть не стоил мне жизни. Все трое в белых халатах, смешно расставив ноги и руки, задом отскочили от меня, один из них, тот, что вынимал пулю, что-то хрипло закричал. Я увидал двух солдат, бегущих ко мне с автоматами… одно мгновенье — и я был бы убит! В ужасе я отбросил в сторону браунинг и тоже с хрипом завопил: «Я фергесен… их фергессн… понимаете? Просто фергесен!» Немцы стали оглушительно хохотать, все успокоилось, и немцы, похлопывая меня по плечу, продолжали со смехом переговариваться между собой. На спине у меня тоже оказалась небольшая ранка, от осколка ручной гранаты, брошенной в кузов моего ЗИСа и убившей обоих младших командиров, находившихся там. Когда перевязка кончилась, меня оставили сидеть на койке, принесли чашку горячего горького кофе и несколько кусочков печенья. Я остался один.
По дороге бесконечной лавиной двигались немецкие войска. Танки, танкетки, грузовики всех размеров, артиллерия, отряды пехоты, мотоциклистов, велосипедистов и снова грузовики. Солдаты молодые, здоровые, веселые, с песнями, шутками, со смехом, все хорошо одеты, все с автоматическим оружием. Шли, как на веселый пикник или на спортивные состязания. Далеко, наверно, километров за тридцать, была слышна артиллерийская стрельба, в воздухе часто пролетали самолеты с черными крестами на крыльях. Я сидел на койке под навесом и думал: «Какой контраст! Наши, оборванные, усталые, грязные, голодные, плохо вооруженные… и эти „фашисты“, идущие, как на параде… Как далеко они зайдут? Если до Москвы, то это конец большевикам. И что тогда? Что новое возникнет, если произойдет крах советской системы? И почему они не убили меня? Перевязали раны, накормили… для чего я им нужен и почему я отделен от других пленных?»
Группа солдат подошла ближе, и я слышал, как они на ломаном русско-польском языке шутили с крестьянами и девушками в толпе. Крестьяне стояли по обе стороны улицы и с любопытством наблюдали, как и я, этот мощный поток немецких войск…
Снова и снова я возвращался к мысли о том, что произошло. Пять недель я «провоевал», и вот ранен и в плену. Все это бегство через Белоруссию, строительство никому не нужных полевых укреплений, защита Жлобина, командование батальоном «лопатников», в последнюю минуту превращенных, как и я сам, в бойцов передовой линии, все это ни к чему не привело… я один, ранен и в плену! Сидя в окопах под Жлобином, мы бы были раздавлены немецкими танками… Без приказа отступать я бы и сам остался умирать под их гусеницами, и заставил бы погибать всех, мне подчиненных… Зачем?
Мои мысли были прерваны появлением двух немецких офицеров, подъехавших на маленьком автомобиле. Выяснив, что я ничего не понимаю по-немецки, они привели молодого ефрейтора, говорящего на крутой смеси польского, сербского и украинского языков. Кое-как договорились. Мне сообщили, что, по приказу, все советские командиры в чине майора и выше, то есть так называемый «старший комсостав», попавшие в плен на этом участке, должны быть допрошены в штабе дивизии, поэтому меня при первой возможности должны доставить в этот штаб, а до этого момента я буду сидеть здесь, на этой койке, под брезентовым навесом.
Офицеры уехали, а я снова остался ждать. Был уже четвертый час. Мне принесли поесть, котелок густого, хорошо пахнувшего супа и большой кусок хлеба, снова кофе, печенье и… пачку сигарет.
По дороге через Скепню все продолжали продвигаться немецкие части. Население стояло по обочинам дороги, с любопытством рассматривая «завоевателей-врагов», «банды фашистов», как их еще вчера называли дикторы советского радиовещания. В противоположном направлении, в сторону Днепра, проползла большая колонна пленных, наверно, до 1 000 человек, под охраной десятка немецких солдат.
Только после пяти часов дня подъехала большая, штабного типа автомашина и меня повезли в штаб дивизии. Но в этот день так и не довезли. С трудом переехали на другую сторону Днепра на маленьком моторном понтоне. Наведенный через Днепр понтонный мост был совершенно забит проходящими войсками. Потемнело, и унтер-офицер, конвоирующий меня, заночевал в расположении артиллерийской части, ожидавшей переправы на левый берег. Меня же положили спать в большом помещении какого-то колхозного сарая, битком набитого артиллеристами. Пришел санитар, сделал перевязку, взамен моих разрезанных брюк мне дали пару немецких, подходящих по росту и почти новых. Покормили на ночь тем, что ели все солдаты. Особого внимания к своей персоне в этой солдатской массе я не вызывал. Кое-кто из солдат хотел поговорить со мной, но языковой барьер оказался непреодолимым, и меня оставили в покое. Волнения пережитого за день свалили меня на солому, и я заснул как убитый.
Взяв с собой Борисова, Шматко и еще двух младших командиров, я выехал после восьми часов. Четверня вытянулась вдоль лугов километра на два, одной улицей, и когда мы начали спускаться из лесу, где находился наш полк, вниз, через поля спелого жита, к селу, стало ясно, что в лугах или на берегу Днепра идет бой. Около сельсовета я остановился и решил узнать обстановку, что происходит.
Тут, в сельсовете, был центр районной организации «истребителей», полувоенной группы, главным образом состоящей из партийцев и комсомольцев, у которых были специальные задания по подготовке района, если Красная армия его будет оставлять: минирование мостов, уничтожение колхозного сельскохозяйственного оборудования и инвентаря, угон в тыл рогатого скота и лошадей и даже сжигание посевов. Об этом я знал, еще когда мы здесь «копали землю» по заданиям ВПС. В сельсовете я не нашел ни одного человека, все было пусто. Только я успел выйти на улицу, как кругом начали рваться снаряды. Один снаряд разорвался непосредственно перед входом в сельсовет, опрокинув гипсовый бюст «великого вождя товарища Сталина», разлетевшийся мелкими осколками. Немцы перенесли огонь дальше и обстреляли лесопилку, стоящую за селом, а я вернулся к своим машинам. В селе было совершенно безлюдно, но в лугах стрельба разрасталась все сильнее и сильнее.
Проехав по улице с полкилометра, мы увидали, что впереди, группами и в одиночку, через улицу перебегают красноармейцы, прячась в полях, кустарниках и овражках за селом. Одна группа окружила наши машины. Старший сержант, без шлема, с автоматом в руке, подошел ко мне: «Куда вас черт несет? Там немцы! Жмут без пощады. Поворачивай назад, майор!» Положение было глупейшее. Повернуть назад — явное невыполнение приказа, продолжать ехать по назначению — действительно можно попасть прямо на немцев. Я все же решил проехать еще вперед по дороге к ближайшему лесу, за которым была Скепня-Луговая. В этом лесу мы делали противотанковые завалы, и местность я знал довольно хорошо. Мы остановились на околице села, под густыми деревьями, здесь недалеко в переулочке был дом Тарасенко.
Пока мы стояли и обсуждали, что нам предпринять, из-за забора выглянула пожилая женщина и по нашей просьбе принесла нам кувшин молока и теплых еще лепешек. Я ее спросил, что там у Тарасенко. Она рассказала печальную историю: сам Тарасенко из Жлобина не вернулся, и, когда Жлобин оказался в руках у немцев, тетка Тарасенко пошла узнавать, что с ним случилось. Она дошла до полустанка против Жлобина и там попала под обстрел. Ее серьезно ранило, и когда ее привезли в больницу в Четверне, она скончалась. Шура забрала своих младших сестер и братьев, всех пятерых, погрузила кое-какие вещи на воз и еще позавчера уехала к родственникам и Кричев… «А люди кажуть, що Кричев нимцы вже захопылы… И куды вона в таку пору поихала? Сидила б дома со всима…» Действительно, страшно было даже подумать, в какое положение попала молоденькая, девятнадцатилетняя девушка, с пятью детьми, оказавшаяся среди отступающих и наступающих…
Через дорогу все еще продолжали отходить наши части. Стрельба по лугам почти совсем затихла, только изредка доносились то отдельные выстрелы, то короткие автоматные очереди. Над нами пролетело звено немецких истребителей, и мы снова стали обсуждать, что же нам предпринять. Вся дорога от Четверни до леса была обсажена большими деревьями. Нарезав много веток и замаскировав ими машины, мы все же решили доехать до леса, а там, если что, повернуть по проселочной лесной дороге в сторону Скепни-Лесовой. Поехали осторожно, следя за «воздухом». Ни солдат, ни стрельбы. Здесь было совершенно спокойно, но с севера доносилась сильная артиллерийская канонада.
На опушке леса оказалась пехотная часть, и довольно большая, не меньше роты, а то и больше. Подошел капитан и осведомился, кто мы, куда и зачем едем. Я показал ему копию приказа. На мой вопрос, можно ли проехать в Скепню-Луговую, он очень спокойно и уверенно ответил: «Теперь можно. Это через Днепр прорвался их шальной отряд, всех перебили, а в Скепне штаб нашей 215-ой. Там теперь крепко». От капитана сильно разило спиртом.
Подошла еще одна машина, легковая, с пятью молодыми лейтенантами. Они направлялись в Гомель, в штаб 21-ой армии, и попросили разрешения присоединиться к нашей «колонне». «Там около Четверни попали под такой огонь, что еле ноги унесли. Где немцы сейчас?'' — „спросил один из них. «На этой стороне Днепра их нету! Только трупы валяются на лугах'“ — сказал капитан.
Только около опушки были видны красноармейцы, дальше в лесу было совершенно безлюдно и тихо. Когда мы выезжали из лесу, легковая машина с лейтенантами обогнала нас и быстро стала уходить вперед по дороге. Вдруг она перекинулась несколько раз, окуталась облаком пыли и дыма и взорвалась. Наш шофер закричал, выпустил руль из рук и упал головой вперед. Машина заскользила по дороге, скатилась в кювет и уперлась в кучу щебня. Стекла кабины разлетелись вдребезги, сзади, в кузове раздался взрыв. Мы попали под прямой обстрел. Я выскочил из кабины и упал на вытянутые руки в канаву. Оглушенный взрывом и падением, испытывая сильную боль в руке и ноге, совершенно инстинктивно, я старался расстегнуть кобуру и вытащить мой тульский пистолет с единой мыслью в голове: «Немцы! Немцы! прямо на них налетели"… Вытащить оружие я не успел.
— Halt…Halt…Hande hoch!
Несколько солдат навалились на меня и, схватив за руки, выволокли на дорогу. По обе стороны дороги, широкой дугой, через поля шла негустая цепь немцев. Надо мной стоят молодой немецкий офицер и с улыбкой рассматривал меня, лежащего в пыли, на дороге, у его ног. Я, привстав, оглянулся: легковая машина с лейтенантами пылала впереди, а сзади, ближе к лесу, горел мой второй ЗИС!
Существует, конечно, огромная разница между ощущениями человека, попавшего в плен в большой массе, когда сотни и тысячи солдат, оказавшихся в безвыходном положении, бросают оружие и поднимают руки, и ощущениями одною человека, внезапно оказавшегося лицом к лицу с группой врагов, направивших на него дула своих автоматов. Один неверный шаг, жест или малейшая ошибка — и вместо живого пленного на земле будет валяться труп с простреленной головой… Это я сразу понял, автомат солдата почти касался моей головы! При любом положении переход солдата на положение пленного сопровождается психологическим шоком, но этот шок значительно более ощутим и болезнен для одиночки, чем для «одного из многих».
Солдаты сняли с меня портупею с оружием и планшетку; потом выпотрошили все вещи из карманов. Офицер что-то спрашивал, но мои познания в немецком языке были более чем ограничены, и я только твердил: «Дойче нихт ферштеен… нихт шпрехен». Разбирая мои вещи, офицер покачивал головой и улыбаясь говорил «Das ist schade, sehr schade». — Он положил в мою фуражку портсигар, зажигалку, гребешок и носовой платок, остальное ссыпал в брезентовую солдатскую сумку. Фуражку отдал мне, а сумку солдату, потом взял мою планшетку и показал мне ее. Планшетка была прострелена пулей. Только в этот момент я сообразил, что я ранен, и что сильная боль в ноге — не от удара при падении, а боль раны. Нога совсем онемела, в сапоге было мокро и тепло. Офицер что-то говорил, солдаты смеялись, а я вдруг почувствовал дурноту и лег прямо в дорожную пыль. Офицер отдал команду и пошел за удаляющейся цепью, а за ним пошли и солдаты. Мне показалось, что они бросили меня на дороге. Один из солдат вдруг резко повернулся ко мне и направил на меня свой автомат, я рванулся в сторону и от резкой боли в ноге, а может от испуга, потерял сознание… Очевидно, это было только одно мгновение, очнувшись, я увидал, что уходящие солдаты смеются, и тот, что направил на меня свое оружие, прощально помахал мне рукой. Со мной осталось двое солдат, они тоже смеялись и что-то старались сказать мне, но я продолжал лежать и ничего не понимал. Все эти солдаты, как и их командир, были рослые, здоровые, молодые блондины, с закатанными по локоть рукавами мундиров, с круглыми стальными шлемами, прицепленными к поясу. На рукавах и на шлемах были знаки «SS 310». Мои конвоиры продолжали что-то лопотать, потом, потеряв терпенье, один из них подхватил меня под мышки и поставил на ноги, но как только он перестал меня держать, я снова осел на дорогу, нога совершенно отекла, и боль в ране стала совершенно невыносимой. «А что с другими?» — подумал я, вспомнив о моих спутниках — «Майне золдатен?» — спросил я — «Alle tot, alles kaputt», — как бы извиняясь, сказал один из солдат, передавая другому свой автомат. Он нагнулся ко мне и, взяв меня за руку, ловким движением перекинул мое тело к себе на спину и пошел по обочине дороги. Он нес мои 85 килограммов легко и свободно, разговаривая со своим товарищем. Когда солдаты проходили мимо еще тлеющей и дымящейся машины, я увидал обгорелые трупы лейтенантов. Навстречу по дороге шли автомобиля с солдатами, они что-то кричали. «Наверно не убьют, — подумал я, — убить можно и здесь, на дороге, нечего трудиться и тащить меня куда-то».
Принесли меня на полевой санитарный пункт. Па самом краю села солдаты ставили большую палатку и распаковывали ящики, на мачте болтался белый флаг с красным крестом. Под небольшим брезентовым навесом стоял ряд походных коек. Меня положили на одну из них. Других раненых не было. Подошел человек в белом халате, по виду санитар. Он разрезал мои брюки и обмыл рану, потом что-то крикнул. Из большого грузовика, тоже отмеченного красным крестом, вышло еще двое. Сделали укол в бедро и… вытащили пулю. Не знаю, для чего был сделан укол. От острой боли я потерял сознание. Потом, смазав рану желтой вонючей мазью, ногу забинтовали. Из слов моих «операторов» и по их улыбкам и жестам я понял, что рана пустяковая. И действительно, через несколько минут боль стала утихать и вернулась чувствительность во всей ноге. Но это оказалось не все. Меня посадили и стали снимать с меня гимнастерку. Когда я сел, то почувствовал что-то твердое, и тогда вспомнил! В заднем кармане брюк у меня лежал тот маленький никелированный браунинг, который сержант Сестричка вынул из кармана убитого немца, когда я зажег бутылкой с бензином мой первый и последний танк, и преподнес мне как трофей. Солдаты, обыскивавшие меня на передовой, были недостаточно внимательны. Я решил, что утаивать при себе это оружие нет никакого смысла, все равно найдут, и тогда хуже будет, а как оружие, пистолет такого калибра не имел никакого значения. Я вынул никелированную игрушку из кармана… Эффект получился неожиданный, комичный и чуть не стоил мне жизни. Все трое в белых халатах, смешно расставив ноги и руки, задом отскочили от меня, один из них, тот, что вынимал пулю, что-то хрипло закричал. Я увидал двух солдат, бегущих ко мне с автоматами… одно мгновенье — и я был бы убит! В ужасе я отбросил в сторону браунинг и тоже с хрипом завопил: «Я фергесен… их фергессн… понимаете? Просто фергесен!» Немцы стали оглушительно хохотать, все успокоилось, и немцы, похлопывая меня по плечу, продолжали со смехом переговариваться между собой. На спине у меня тоже оказалась небольшая ранка, от осколка ручной гранаты, брошенной в кузов моего ЗИСа и убившей обоих младших командиров, находившихся там. Когда перевязка кончилась, меня оставили сидеть на койке, принесли чашку горячего горького кофе и несколько кусочков печенья. Я остался один.
По дороге бесконечной лавиной двигались немецкие войска. Танки, танкетки, грузовики всех размеров, артиллерия, отряды пехоты, мотоциклистов, велосипедистов и снова грузовики. Солдаты молодые, здоровые, веселые, с песнями, шутками, со смехом, все хорошо одеты, все с автоматическим оружием. Шли, как на веселый пикник или на спортивные состязания. Далеко, наверно, километров за тридцать, была слышна артиллерийская стрельба, в воздухе часто пролетали самолеты с черными крестами на крыльях. Я сидел на койке под навесом и думал: «Какой контраст! Наши, оборванные, усталые, грязные, голодные, плохо вооруженные… и эти „фашисты“, идущие, как на параде… Как далеко они зайдут? Если до Москвы, то это конец большевикам. И что тогда? Что новое возникнет, если произойдет крах советской системы? И почему они не убили меня? Перевязали раны, накормили… для чего я им нужен и почему я отделен от других пленных?»
Группа солдат подошла ближе, и я слышал, как они на ломаном русско-польском языке шутили с крестьянами и девушками в толпе. Крестьяне стояли по обе стороны улицы и с любопытством наблюдали, как и я, этот мощный поток немецких войск…
Снова и снова я возвращался к мысли о том, что произошло. Пять недель я «провоевал», и вот ранен и в плену. Все это бегство через Белоруссию, строительство никому не нужных полевых укреплений, защита Жлобина, командование батальоном «лопатников», в последнюю минуту превращенных, как и я сам, в бойцов передовой линии, все это ни к чему не привело… я один, ранен и в плену! Сидя в окопах под Жлобином, мы бы были раздавлены немецкими танками… Без приказа отступать я бы и сам остался умирать под их гусеницами, и заставил бы погибать всех, мне подчиненных… Зачем?
Мои мысли были прерваны появлением двух немецких офицеров, подъехавших на маленьком автомобиле. Выяснив, что я ничего не понимаю по-немецки, они привели молодого ефрейтора, говорящего на крутой смеси польского, сербского и украинского языков. Кое-как договорились. Мне сообщили, что, по приказу, все советские командиры в чине майора и выше, то есть так называемый «старший комсостав», попавшие в плен на этом участке, должны быть допрошены в штабе дивизии, поэтому меня при первой возможности должны доставить в этот штаб, а до этого момента я буду сидеть здесь, на этой койке, под брезентовым навесом.
Офицеры уехали, а я снова остался ждать. Был уже четвертый час. Мне принесли поесть, котелок густого, хорошо пахнувшего супа и большой кусок хлеба, снова кофе, печенье и… пачку сигарет.
По дороге через Скепню все продолжали продвигаться немецкие части. Население стояло по обочинам дороги, с любопытством рассматривая «завоевателей-врагов», «банды фашистов», как их еще вчера называли дикторы советского радиовещания. В противоположном направлении, в сторону Днепра, проползла большая колонна пленных, наверно, до 1 000 человек, под охраной десятка немецких солдат.
Только после пяти часов дня подъехала большая, штабного типа автомашина и меня повезли в штаб дивизии. Но в этот день так и не довезли. С трудом переехали на другую сторону Днепра на маленьком моторном понтоне. Наведенный через Днепр понтонный мост был совершенно забит проходящими войсками. Потемнело, и унтер-офицер, конвоирующий меня, заночевал в расположении артиллерийской части, ожидавшей переправы на левый берег. Меня же положили спать в большом помещении какого-то колхозного сарая, битком набитого артиллеристами. Пришел санитар, сделал перевязку, взамен моих разрезанных брюк мне дали пару немецких, подходящих по росту и почти новых. Покормили на ночь тем, что ели все солдаты. Особого внимания к своей персоне в этой солдатской массе я не вызывал. Кое-кто из солдат хотел поговорить со мной, но языковой барьер оказался непреодолимым, и меня оставили в покое. Волнения пережитого за день свалили меня на солому, и я заснул как убитый.