Страница:
Григер с уважением посмотрел на хозяина:
— Когда прикажете ехать?
— Завтра. Запасайся билетом. Поедешь до Пренцлау, оттуда двадцать километров по шоссе. Возьмешь письмо. Кому? О, Арнимы могут писать кому угодно, даже самому царю. Русская государыня приходится им далекой родственницей. А Беловежская пуща — владение царя. Зубр Кавказ тоже. Если государю угодно, он прикажет добыть для себя сколько угодно кавказцев. Нам разрешит — мы добудем.
Граф Арним не увидел никакого препятствия для столь выгодного дела. Горный зубр? Гагенбеку он верил. Правда, Вильгельм Григер выехал в Петербург без письма. Граф сказал: «Ждите меня в российской столице». Григер ждал месяц. И получил из рук самого Арнима указание управляющему царской охотой в Беловежской пуще: продать Гамбургскому зоосаду за четыре тысячи рублей золотом зубренка под кличкой Кавказ.
Через месяц вагон с плотно сбитой клеткой, в которой стоял Кавказ, прибыл на новое место.
Клетку повезли в Штеллинген, поставили задней стенкой к дверям в отдельный загон, граничащий с обширным лесным массивом, где гуляли буйволы, бизоны, беловежские зубры и олени. Двое рабочих высадили стенку клетки.
Кавказ пятился задом, осторожно подымая ноги над перемешанным навозом.
Карл Гагенбек сидел поодаль в коляске и смотрел. Его сын Генрих и Вильгельм Григер стояли рядом.
Хозяина поразил и несколько удивил вид животного.
Кавказу шел третий год, тело его под темной короткой, местами курчавой шерстью уже налилось силой возмужания. Но в росте он уступал беловежцам и тем более бизонам. Сурово-угрюмая морда, увенчанная черными рогами, не опускалась, как у бизонов, а гордо и властно сидела на мощнейшей шее, обросшей гривой. Он казался недоступным и боевым. Темно-карие глаза дико, даже злобно осматривали незнакомый загон, людей, редкоствольный лес за оградой. Нос шевелился, запахи раздражали уставшего зверя. Зубр потоптался на месте, разминая ноги, и вдруг с ходу сделал прыжок, второй и ударил рогастым лбом в доски забора, за которым находились люди. Раздался треск. Все шарахнулись прочь. Но ограда выдержала. Кавказ, возбужденно размахивая хвостом, уже обегал загон, выискивая слабое место.
— Характер истого азиата, — с нескрываемой гордостью произнес Гагенбек. — Приобрести такого зверя!.. Поздравляю тебя, Вильгельм.
Выпустить новичка к другим быкам наметили не раньше, как через две-три недели. Но Кавказ решил эту проблему по-своему. Уже на другое утро Гагенбеку доложили, что азиат находится в общем загоне. Он перескочил двухметровую ограду, затеял драку с беловежцами, отбил двух коров и теперь спокойно ходит с ними.
— Так тому и быть. Пусть ходит, — распорядился Гагенбек.
Прошло немногим менее года, и у беловежской зубрицы по имени Гарде появился темненький, веселого нрава зубревок-бычок со смешной бородой и по-отцовски горделиво поднятой мордой.
Его назвали Гаген.
— Что скажешь, Вильгельм? — спросил хозяин своего агента.
— Как первоклассный шахматист, вы способны видеть на десять ходов вперед, — ответил Григер.
— Представляешь настроение Фальц-Фейна, когда он узнает об этом событии? Распорядись, чтобы газеты не пропустили случая описать…
Своеобразный реванш за отказ продать лошадь Пржевальского.
И он и, уж конечно, Алексей Власович, «крестник» зубренка, не стеснялись в выражениях по адресу людей, для которых личные отношения и деньги дороже природы родной страны.
Никита Иванович Щербаков во время одного из таких разговоров сказал Телеусову:
— Чего ты кипятишься? Пымай еще одного-другого, отправим в Питер, а то в Москву, там зверинцы есть. Нехай живут и плодятся!
— Королю аглицкому, шведскому або цесарю римскому запродадут! Нет уж, учены, теперича ни за какие блага! Пущай тута гуляют.
Сам же Зарецкий вгорячах даже письмо написал Андриевскому и позволил себе, хоть и вежливо, упрекнуть его в произошедшем. Ответа не последовало. Но среди сохранившихся писем есть одно очень характерное и неожиданное: письмо Владимира Алексеевича Шильдера.
На листке отличной бумаги с золотым обрезом генерал поздравлял хорунжего Зарецкого с наследником! Как и от кого узнал он об этом, можно было лишь гадать. Но узнал даже имя мальчика — Михаил, по деду, и очень к месту — наконец-то! — вспомнил своего однополчанина, старого штабс-капитана Михаила Николаевича Зарецкого, которого тут же поздравил со званием дедушки, пожелал долголетия и счастья в семье.
После такого письма старый Зарецкий, несомненно, весь день ходил по дому в своем парадном мундире.
В конце столь милого письма Шильдер приписал несколько фраз — свидетельство разговора с Андриевским — о судьбе утерянного зубра.
«Бывает, что мысли наши о будущем не совпадают с властной действительностью. Тогда возникает вполне понятное разочарование. Именно это произошло с Кавказом. Драматизировать происшествие, как делаете это вы, не следует. Россия, слава богу, была и остается обладателем редкого вида дикого зверя. В вашей власти, Зарецкий, сохранить горное стадо в естественном его развитии».
Видимо, Андрей Михайлович не раз и не два перечитывал это исполненное достоинства письмо. Душа его понемногу успокаивалась. В самом деле, что мог егермейстер Андриевский или Шильдер, когда люди, обладающие неограниченной властью, в семейном кругу решают любые проблемы. Подумаешь, зубренок!..
Вспоминал Зарецкий и полные загадочности слова покойного Ютнера, сказанные при свидании на Мойке, в Петербурге: «Как знать, как знать, Зарецкий…» Что он имел в виду, этот многоумный натуралист, более ученый, чем управитель Охоты? Ужели считал, что Кавказу будет лучше в Гамбурге, чем в Беловежской пуще? «Как знать, как знать…»
Сохранилось и еще одно письмо, адресованное Дануте Зарецкой, письмо от ее институтской подруги Вали, несомненно, ответ на письмо, в котором молодая мама извещала подругу о благополучном рождении сына Мишеньки, который «оказался на редкость спокойным, крупным (представляешь, почти девять фунтов и росточком чуть менее четырнадцати вершков!) и головастеньким. Он почти не кричит, спит да кушает, а я гляжу на него и никак не могу наглядеться. Ужели мое? Наше с Андреем? На кого похож? Бабушка Соня уверяет, что вылитый отец, а мне сдается, что прекрасный, как моя молодая мама, чей портрет висит в доме тети, где мы все живем и где доктор Войнаровский с помощью умелой и ловкой Катюши, о которой я уже писала тебе, приняли маленького хлопчика, впервые вдохнувшего глоток кавказского воздуха».
В этом письме отчетливо прозвучали и тревожные мысли Дануты об опасностях, которые окружают ее мужа и Сашу Кухаревича, с которым Валя была знакома. «В Псебай вернулся, — пишет Данута, — тот страшный человек, который стрелял в Андрея. Мне долго не говорили об этом, но слухом земля полнится. Он был на волосок от смерти. Это месть ревнивца, хотя и не доказанная. Наемник еще раз выслеживал Андрея, но наши друзья ранили его. Негодяй долго валялся по лазаретам, выжил и вернулся в станицу. Сердце мое переполнено постоянной тревогой, ведь Андрей, как и прежде, по многу дней в лесу… Зима для меня стала самым хорошим временем года: муж почти все дни находится дома. Тогда тревоги мои проходят и я чувствую, как счастлива!»
Вернулся живой, но, как говорится, не в форме. На всю жизнь он остался хромым, да так неудачно, что ни в далекий путь, ни в седло уже не годился: подстреленная нога сделалась как палка — не гнулась в колене, а волочилась, и, чтобы переступать, Ванятке приходилось делать этой чертовой ногой далекий полукруг, дабы не зацепить за землю.
В станице поговаривали, как горько жаловался он, что не придется ему хаживать по горам да постреливать кабанов и зубров. И как, хлебнув вина с брательником и соседями, скрежетал зубами и клялся жестоко отомстить за уродство. Казенный лесничий не навестил Ванятку, но с Семеном он встречался и, возможно, подбросил «на инвалидность» деньжонок, потому что вскорости Ванятка купил себе коня и рессорную коляску. Нашел дело — возить пассажиров из Псебая в Лабинскую и далее. Но в горы на той коляске ходу ему не было.
Псебайские власти и люди прямо заинтересованные — урядник Павлов, Никита Иванович Щербаков, Зарецкий, Кожевников — собрались в охотничьем доме князя, вызвали обоих Чебурновых и устроили им допрос. Гильзы со сбоченными ямками в пистонах, винтовка Ваняткина находились тут же. Толковали о казацкой чести и, минуя суд гласный, решили наказать человека, чья причастность к покушению на Зарецкого была для всех очевидна.
Ванятка все отрицал, но факты уличали его, станичники готовились вынести суровое решение — выселить меньшого Чебурнова из Псебая, как вдруг заявился Улагай, сурово произнес «честь имею» и потребовал доложить, что тут происходит. Есаул побледнел, когда Щербаков довольно прозрачно высказался о причастности «третьего лица» к покушению на тропе. С неожиданной яростью Улагай объявил, что оскорбление, нанесенное ему, пусть даже в иносказательной форме, будет смыто кровью, и бешеными глазами уставился на Зарецкого. Хорунжий тоже побледнел, вскочил и, сказавши: «Я готов, присылайте секундантов», выдержал взгляд есаула. Улагай не ответил, а затем усмехнулся и заявил, что по праву старшего офицера он закрывает это «незаконное сборище», оставляя за собой закон самому разобраться в происшедшем.
Тут уж ничего не поделаешь!
Секундантов он так и не прислал. Дуэль не состоялась. Но слова «смыть кровью», конечно, не забылись.
Всего через сутки Псебай был потрясен злодеянием, о котором мы узнаем из письма капитана Калиновского, ответившего на донесение хорунжего. Капитан писал:
«Огорчен несчастием, столь же загадочным, сколь и опасным для жизни Вашей семьи. Надеюсь, что атаман Лабинского отдела произведет расследование и накажет виновных. Учитывая заслуги бывшего управляющего Охотой, коему принадлежал дом, и с согласия наказного атамана Войска Кубанского, высылаю Вам из средств Охоты пятьсот рублей на постройку нового дома для родственников Ваших и бывшего управляющего Носке. С глубоким уважением…»
Чем же вызвано это странное письмо? Что за несчастье случилось в семье Зарецких?
…В тот тихий и теплый день позднего лета Андрей Михайлович, Данута, тетя Эмилия и уже начавший ходить Мишанька — так звали своего сына отец и мать — все вместе отправились к дедушке и бабе, решив после гостевания оставить маленького в доме старых Зарецких. Андрею Михайловичу предстояло ехать в очередной поход по кордонам, он хотел навестить Кухаревичей, которые жили и работали тихо, без неприятностей и потрясений, показываясь в станице разве что два-три раза в году. Даже на зиму они оставались в горах.
Маленькие ножки внука в который уже раз протопали по комнатам старого дома, по гулкой веранде, по ступенькам во двор и сад. Он успел насидеться и на коленях деда и в объятиях любящей бабушки. За столом шла неспешная беседа, шумел самовар, было спокойно и славно, как бывает только в счастливых семьях.
Спустился вечер, прохладный и сонный, типичный для лета в лесных предгорьях, где знойный воздух близкой степи и холод недалеких снежных хребтов, встречаясь и перемешиваясь, создают ту особенную, дивную погоду над зелеными холмами, которая несет людям добрый настрой души, отличное здоровье и долголетие.
Софья Павловна уложила внука. Он заснул мгновенно.
И вот тогда, в поздний уже час, на церковной колокольне вдруг тревожно и гулко забили в набат. Пожар…
Софья Павловна мелко перекрестилась. Тетя Эмилия схватилась за сердце. Все выскочили на улицу. Бежали люди. Звенели ведра. Горело где-то недалеко, красное пламя беззвучно взлетало все выше, зловеще подсвечивая дома и деревья. Набат не утихал.
Андрей Михайлович глянул на Дануту. Схватив тетю и Софью Павловну за руки, крикнув суетившемуся дедушке, чтобы оставался с внуком, она быстро пошла с двумя женщинами вперед.
За поворотом улицы горел их дом. Он четко рисовался на фоне красного пламени, охватившего всю заднюю часть. Эмилия ахнула и потеряла сознание. Ее затащили в ближайшие ворота.
Люди боролись с огнем, но пожар быстро пожирал сухое деревянное строение. Воду таскали из бочек, луж, плескали в разбитые окна. Кто-то пробрался внутрь. Выкидывали на улицу стулья, ящики, сундучки, картины… Звенело битое стекло, гудело, набирая силу, пламя; оно обняло всю дворовую сторону дома и жадно тянулось к фасаду. Толпа прибывала, станица проснулась, на улице росла куча вещей. И все понимали, что дом уже не спасти.
Андрей Михайлович с десятком мужчин отстаивал сарай и соседние дома. Их все время обливали водой. Тревожно шелестели усыхающие на глазах листья тополей около дома. Кусты смородины, яблони, цветы почернели от жара или были вытоптаны.
Часа через полтора все было кончено. Осталась груда горящих бревен, да неприкаянно стояла черная печь с обвалившейся трубой. Грузили на телегу вещи, чтобы везти к Зарецким. Расходились, судача, люди.
Пришли расстроенные женщины в слезах. Данута задумчиво кусала губы. Глаза ее возбужденно блестели. Всё понимала. Андрей Михайлович ходил по двору, присматривался. Она подошла к нему. Кивком головы Зарецкий показал на пятно все еще горевшей земли у заднего крыльца.
— Керосин. А вон и брошенный жбан. Выбили окно, облили веранду.
— Я так и думала, — сказала Данута. — Опять месть. Как жить? И все подло, из-за угла! Ох, Андрюша!..
— Как жить? Око за око! Зуб за зуб! — Он заговорил сурово, и лицо его вдруг сделалось непривычно жестоким. Впервые Данута видела своего мужа таким. Не юношу — мужчину.
Наутро в охотничьем домике Псебая собрались те же люди, которые недавно пытались судить Чебурнова. Щербаков сказал:
— Работа не Ваняткина. И не Семена. Хромой спал, я проверил. Да и не способен он к тому. А Семен третий день в Лабинской. Керосин у лавочника в эти дни брали все известные люди. Подожгли чужие. Выбрали время, когда вас не было.
Зарецкий сказал:
— За огородом, в лесу, стояли два коня. Круг вытоптали. Долго выжидали. Я нашел и место и след. Ушли за гору.
Вот тогда Андрей Михайлович и написал сдержанное донесение Калиновскому, ответ которого нам уже известен.
Судя по тому, что тетя Эмилия перебралась жить к Зарецким, дом на пожарище решили не строить. На полученные деньги сделали пристройку и купили взамен сгоревших вещи.
С выездом в горы Зарецкий задержался. Перед отъездом он видел, как отец с выражением суровой решимости на лице сосредоточенно перебирал, смазывал и заряжал свой карабин. Револьвер на ночь он прятал под подушку. Сын отнесся к этому с полным пониманием. В нем и самом что-то сдвинулось: на жизнь смотрел строже. Дануте в который раз наказал:
— Глаз с Мишаньки не спускай!..
Прежде всего он написал, что имеет все основания оценить Западный Кавказ как очень удобную среду обитания по меньшей мере для двух-трех тысяч зубров. Конечно, при сохранении заповедного режима. Привел факты, которые наблюдал сам: даже часто посещаемые поляны и леса, где зубры, можно сказать, днюют и ночуют, нисколько не изрежены и не вытоптаны. Южные леса и луга щедры на прирост, этим они отличаются от среднерусских, в частности от Беловежской пущи. Здесь все растет удивительно быстро. На десятине леса в отдельных местах он сам считает до четырехсот кубических саженей древесины! Подросту, кустарникам нет счету.
Зоолог ответил, что верит Зарецкому, весьма рад, что в России есть возможность размножить зубров, как и других полезных животных, которые уже на грани вымирания, — речного бобра, соболя или лося. Далее он написал:
"Вам надобно знать, что в Аскании-Нова усилиями милейшего Фридриха Фальц-Фейна и его способных учеников с 1902 года успешно размножаются зубры, привезенные из Беловежского зверинца. Родоначальниками асканийского стада считают быка Белостока, коров Биалу и Бибру, у которых живы зубрята. Позже сюда привезли быка Бима, он тоже дал обширное потомство. Ныне в асканийском зверинце уже десятки равнинных зубров. Еще одна «точка» пополнения вида. Как жаль, что в Гатчине, где более двух десятков зубров, да и в Крыму такой работой не занимаются.
Вам, может быть, известно, что еще в 1897 году Фальц-Фейн купил в Гамбурге бизона-годовичка, который вскоре пал, успев оставить только двух потомков. А в 1900 году для Аскания приобрели второго бизона, и от него сейчас имеется пять молодых. Естественно, что вскоре здесь появились зубро-бизоны. Мне удалось видеть их. Мощнейшие звери эти гибриды! Очень красивые и, кажется, жизнестойкие. Я склонен приветствовать эту интересную работу, поскольку такое смешение подвидов помогает сохранить древнего зверя.
Но асканийские новаторы не остановились на этом, они пошли далее, используя опыт Валицкого из Виляновского зверинца. Этот зоолог еще полвека назад скрещивал зубра с домашним швейцарским скотом. Так вот и асканийцы в 1904 году скрестили своих зубров с серым украинским домашним скотом, получили гибриды первого поколения, а в 1908 — второе поколение на зубра. Пожалуй, станут возможными и гибриды иного порядка: зубр + бизон + серый украинский скот.
Что получит человечество от подобных опытов, сказать трудно. Возможно, будет какая-то хозяйственная выгода. Но все это рождает опасения уже другого плана: не потерять бы в этом нарастающем кровосмешении наследственные свойства диких зубров, как потерялась в свое время наследственность дикого тура, едва ли не полностью растворившаяся в некоторых породах домашнего скота таких стран, как Голландия, Австро-Венгрия, Испания и юг Украины.
Хочу сказать Вам, что специалисты, создавшие Пшинский охотничий парк в поместье князя Плесе, что в Верхней Силезии[5], оказались дальновиднее своих коллег в Гамбурге, Аскании-Нова и Пилявине: они приобретали только равнинных, беловежских зубров и проводили размножение их, сохранив в чистоте равнинный подвид зубра. Их здесь более семи десятков…"
Еще в одном сохранившемся письме зоолога на имя Зарецкого мы находим очень уместное предупреждение. «Насколько мне известно, — писал ученый, — на высокогорных пастбищах охоты был разрешен выпас домашнего скота из ближних станиц и селений местных жителей. На эти же пастбища летом выходят Ваши дикие зубры. Нельзя исключить возможность контакта — словом, того самого, что искусственно делают в Аскании-Нова. Я уж не говорю об опасности заражения диких зубров страшнейшими болезнями домашнего скота. Ящуром, например. Вам нельзя оставаться безучастным в этой области, коль скоро на Вас лежит обязанность сохранения дикого стада. Тяжелые болезни в прошлом среди зубров на Кавказе уже случались. Не подумать ли о заблаговременном разграничении лугов для зубра и для летних выпасов домашнего скота?»
Последнее письмо получено, надо думать, незадолго до пожара в Псебае. Хотел того Андрей Михайлович или не хотел, но, выбирая маршрут для поездки по кордонам, он думал и об этом письме. И поехал сразу на северный кордон. В Гузерипле поредевшие стада зубров чаще всего сталкивались близ Фишта с домашним скотом. Предупредить Кухаревича…
Измученный крутой и тяжелой дорогой, Зарецкий спешился в виду караулки часов в десять вечера, потемну, и повел Алана на поводу. Мост через Белую не из тех переправ, на которые можно положиться. Так что лучше пешком.
Уже ступив на мост, он улыбнулся, мимолетно вспомнив ниточку — хитрость Кати, благодаря которой удалось избежать еще одной опасности. И почти тотчас лица его коснулась будто бы паутина. Снова нить… Он не порвал ее, а приподнял, провел Алана и за пихтовыми ветками увидел окошки. Они уютно светились.
Зарецкий отвел коня под навес, снял седло, дал травы, которая лежала тут горкой, и, приглядевшись, заметил, что рядом стоят три лошади. Одна была чужой. И под седлом. Лишь подпруги ослаблены. Кто такой?
Выверенным жестом он расстегнул кобуру и чуть вытянул револьвер. Постоял, прислушался. Дом молчал. Тогда он осторожно прошел в сени, стукнул два раза в дверь и тут же открыл ее, оставаясь в тени.
С лавки поднялся незнакомый смуглый, черноусый человек. И тоже быстрым движением сунул руку в брючный карман.
— Тихо! — В руке егеря блестел револьвер. — Выньте руку. Вот так. И сядьте. Где Кухаревич?
— Вы кто будете? — сипло, от испуга, что ли, спросил черноусый, пытаясь перехватить инициативу.
— Где Кухаревич? — уже требовательней повторил Зарецкий.
— В отъезде.
— Катя?
— Здесь. Я ее жду. Сейчас будет.
— Назовите себя!
— Сурен. Сурен из Туапсе.
— Зачем вы здесь?
— К знакомым. — Черноусый, успокаиваясь, слегка развел руки. — В гости…
— С оружием?
— Ну, какое там оружие. Так, на всякий случай.
— На стол. Спокойно. И сядьте вон там.
Сурен послушно выложил старенький револьвер. Сел, где указано.
Теперь он улыбался, посматривал дружески. Но оставался в состоянии неуверенности, тем более что егерь все еще стоял у дверей с револьвером в руках и лицо его не выражало готовности к ответному дружелюбию.
Хлопнула дверь в сенях. Сурен сделал движение, чтобы встать, но егерь повел стволом револьвера в его сторону, и он опять сел. Дверь открылась не сразу, в сенях повозились, раздвинулась щель, и Катя неловко, боком, даже спиной влезла в караулку.
На согнутой правой руке ее обвисала тяжелая стопа аккуратно нарезанных листов бумаги размером в распахнутую школьную тетрадь.
Сперва она увидела Сурена за столом и озабоченно спросила:
— Задержала я тебя?
Он не отозвался, взглядом указал ей за спину, где стоял Зарецкий. Опущенная Катина голова повернулась, она увидела поначалу чужие сапоги, сказала «Ох!», и вся стопа листков выскользнула из рук ее на пол. Лишь тут она подняла глаза, особенно черные на побелевшем лице, узнала Андрея и даже пошатнулась от только что пережитого.
— Ведь я подумала… — Она проглотила комок в горле. — А это вы… Здравствуйте, Андрей! Как вы меня испугали!.. — И обессиленно опустилась на лавку.
Сурен стал подбирать рассыпанные листки.
— Не знал я… — загадочно начал Зарецкий, но что-то заставило его умолкнуть. Он поднял один листок, повернул к свету.
Крупные буквы заголовка — «Российская социал-демократическая рабочая партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». «Товарищи и граждане!..» — бросилось ему в глаза. А далее уже обычным шрифтом шло: «Опять измена, опять наглое издевательство над измученным русским народом! Бесстыдный палач свободы, гнусный сатрап-душегуб в самодержавной короне со всей сворой…»
И Катя и Сурен стояли, не сводя с него глаз. Андрей был ошеломлен. Он не находил слов, не знал, как отнестись… У них на кордоне!..
— Вы, наверное, есть хотите, да? — быстро сказала Катя. — Ой, ну конечно! Столько проехать! А я, глупая, стою и хлопаю глазами! Раздевайтесь, садитесь, Андрей, я сейчас быстро. Вот только руки вымою.
Руки у нее были густо запачканы черной типографской краской. Жирная краска светилась и по строчкам прокламаций.
Сурен собрал с полу листки, аккуратно сложил их в кипу, подровнял и, достав брезентовую сумку, запихнул в нее взрывчатый материал, — все это неторопливо, по-хозяйски, словно никого постороннего тут и не было. Катя что-то быстро говорила, хлопотала у печки.
Андрей понял наконец всю нелепость своего поведения, уложил дурацки зажатый револьвер в кобуру, снял бурку, ремень и шагнул к столу.
— Где Саша?
— С минуты на минуту подъедет. Он наверху, у зубров, что-то там не понравилось ему.
— Ну, я поеду, — спокойно сказал Сурен.
— А ужинать? — Катя озабоченно глянула на него. — А Саша?
— Время, Катюша. И долгая дорога по темноте. В Солох надо прибыть непременно вечером, мне там показываться не положено.
— Саша так хотел видеть тебя! — сокрушенно сказала Катя. — Я виновата, что задержала. Ну что ж. Доброго пути, Сурен.
— Честь имею! — Сурен обернулся к Зарецкому. — Сожалею, что знакомились при таких обстоятельствах.
Он тихо закрыл за собой дверь.
Неловкое молчание нарушила Катя.
— Удивлены? Шокированы? Может быть, испуганы? Да? Милый Андрюша, неужели вы думали, что мы оставим главное дело своей жизни, успокоимся в глубине этих гор? Нет и нет! Решайте как угодно, ругайте, запрещайте, выгоняйте, но мы с Сашей свое партийное дело ставим выше всех благ, выше личного счастья. Да, печатаем прокламации, переправляем в Туапсе, Новороссийск, на Кубань.
— У вас здесь типография?
— Громко сказано. Печатный станок. И шрифты. Все делаю я. Саша свято и прилежно занимается егерской службой.
— Где же вы печатаете?
— В дольмене. Так удобно! И никто ни за что не догадается.
Дольмен — странное тяжелое сооружение из цельных каменных плит весом пудов по двести каждая, загадка далекого народа, некогда населявшего эти места, то ли могильник, то ли святилище, а может, просто амбар с одним круглым отверстием в передней стенке, — стоял в густой поросли орешника под кронами грабов и лип выше наезженной дороги.
— Когда прикажете ехать?
— Завтра. Запасайся билетом. Поедешь до Пренцлау, оттуда двадцать километров по шоссе. Возьмешь письмо. Кому? О, Арнимы могут писать кому угодно, даже самому царю. Русская государыня приходится им далекой родственницей. А Беловежская пуща — владение царя. Зубр Кавказ тоже. Если государю угодно, он прикажет добыть для себя сколько угодно кавказцев. Нам разрешит — мы добудем.
Граф Арним не увидел никакого препятствия для столь выгодного дела. Горный зубр? Гагенбеку он верил. Правда, Вильгельм Григер выехал в Петербург без письма. Граф сказал: «Ждите меня в российской столице». Григер ждал месяц. И получил из рук самого Арнима указание управляющему царской охотой в Беловежской пуще: продать Гамбургскому зоосаду за четыре тысячи рублей золотом зубренка под кличкой Кавказ.
Через месяц вагон с плотно сбитой клеткой, в которой стоял Кавказ, прибыл на новое место.
Клетку повезли в Штеллинген, поставили задней стенкой к дверям в отдельный загон, граничащий с обширным лесным массивом, где гуляли буйволы, бизоны, беловежские зубры и олени. Двое рабочих высадили стенку клетки.
Кавказ пятился задом, осторожно подымая ноги над перемешанным навозом.
Карл Гагенбек сидел поодаль в коляске и смотрел. Его сын Генрих и Вильгельм Григер стояли рядом.
Хозяина поразил и несколько удивил вид животного.
Кавказу шел третий год, тело его под темной короткой, местами курчавой шерстью уже налилось силой возмужания. Но в росте он уступал беловежцам и тем более бизонам. Сурово-угрюмая морда, увенчанная черными рогами, не опускалась, как у бизонов, а гордо и властно сидела на мощнейшей шее, обросшей гривой. Он казался недоступным и боевым. Темно-карие глаза дико, даже злобно осматривали незнакомый загон, людей, редкоствольный лес за оградой. Нос шевелился, запахи раздражали уставшего зверя. Зубр потоптался на месте, разминая ноги, и вдруг с ходу сделал прыжок, второй и ударил рогастым лбом в доски забора, за которым находились люди. Раздался треск. Все шарахнулись прочь. Но ограда выдержала. Кавказ, возбужденно размахивая хвостом, уже обегал загон, выискивая слабое место.
— Характер истого азиата, — с нескрываемой гордостью произнес Гагенбек. — Приобрести такого зверя!.. Поздравляю тебя, Вильгельм.
Выпустить новичка к другим быкам наметили не раньше, как через две-три недели. Но Кавказ решил эту проблему по-своему. Уже на другое утро Гагенбеку доложили, что азиат находится в общем загоне. Он перескочил двухметровую ограду, затеял драку с беловежцами, отбил двух коров и теперь спокойно ходит с ними.
— Так тому и быть. Пусть ходит, — распорядился Гагенбек.
Прошло немногим менее года, и у беловежской зубрицы по имени Гарде появился темненький, веселого нрава зубревок-бычок со смешной бородой и по-отцовски горделиво поднятой мордой.
Его назвали Гаген.
— Что скажешь, Вильгельм? — спросил хозяин своего агента.
— Как первоклассный шахматист, вы способны видеть на десять ходов вперед, — ответил Григер.
— Представляешь настроение Фальц-Фейна, когда он узнает об этом событии? Распорядись, чтобы газеты не пропустили случая описать…
Своеобразный реванш за отказ продать лошадь Пржевальского.
2
Письмо Филатова, как и последний разговор с Ютнером, не оставило никаких сомнений у Зарецкого относительно судьбы Кавказа. Зубренок навсегда утерян для России.И он и, уж конечно, Алексей Власович, «крестник» зубренка, не стеснялись в выражениях по адресу людей, для которых личные отношения и деньги дороже природы родной страны.
Никита Иванович Щербаков во время одного из таких разговоров сказал Телеусову:
— Чего ты кипятишься? Пымай еще одного-другого, отправим в Питер, а то в Москву, там зверинцы есть. Нехай живут и плодятся!
— Королю аглицкому, шведскому або цесарю римскому запродадут! Нет уж, учены, теперича ни за какие блага! Пущай тута гуляют.
Сам же Зарецкий вгорячах даже письмо написал Андриевскому и позволил себе, хоть и вежливо, упрекнуть его в произошедшем. Ответа не последовало. Но среди сохранившихся писем есть одно очень характерное и неожиданное: письмо Владимира Алексеевича Шильдера.
На листке отличной бумаги с золотым обрезом генерал поздравлял хорунжего Зарецкого с наследником! Как и от кого узнал он об этом, можно было лишь гадать. Но узнал даже имя мальчика — Михаил, по деду, и очень к месту — наконец-то! — вспомнил своего однополчанина, старого штабс-капитана Михаила Николаевича Зарецкого, которого тут же поздравил со званием дедушки, пожелал долголетия и счастья в семье.
После такого письма старый Зарецкий, несомненно, весь день ходил по дому в своем парадном мундире.
В конце столь милого письма Шильдер приписал несколько фраз — свидетельство разговора с Андриевским — о судьбе утерянного зубра.
«Бывает, что мысли наши о будущем не совпадают с властной действительностью. Тогда возникает вполне понятное разочарование. Именно это произошло с Кавказом. Драматизировать происшествие, как делаете это вы, не следует. Россия, слава богу, была и остается обладателем редкого вида дикого зверя. В вашей власти, Зарецкий, сохранить горное стадо в естественном его развитии».
Видимо, Андрей Михайлович не раз и не два перечитывал это исполненное достоинства письмо. Душа его понемногу успокаивалась. В самом деле, что мог егермейстер Андриевский или Шильдер, когда люди, обладающие неограниченной властью, в семейном кругу решают любые проблемы. Подумаешь, зубренок!..
Вспоминал Зарецкий и полные загадочности слова покойного Ютнера, сказанные при свидании на Мойке, в Петербурге: «Как знать, как знать, Зарецкий…» Что он имел в виду, этот многоумный натуралист, более ученый, чем управитель Охоты? Ужели считал, что Кавказу будет лучше в Гамбурге, чем в Беловежской пуще? «Как знать, как знать…»
Сохранилось и еще одно письмо, адресованное Дануте Зарецкой, письмо от ее институтской подруги Вали, несомненно, ответ на письмо, в котором молодая мама извещала подругу о благополучном рождении сына Мишеньки, который «оказался на редкость спокойным, крупным (представляешь, почти девять фунтов и росточком чуть менее четырнадцати вершков!) и головастеньким. Он почти не кричит, спит да кушает, а я гляжу на него и никак не могу наглядеться. Ужели мое? Наше с Андреем? На кого похож? Бабушка Соня уверяет, что вылитый отец, а мне сдается, что прекрасный, как моя молодая мама, чей портрет висит в доме тети, где мы все живем и где доктор Войнаровский с помощью умелой и ловкой Катюши, о которой я уже писала тебе, приняли маленького хлопчика, впервые вдохнувшего глоток кавказского воздуха».
В этом письме отчетливо прозвучали и тревожные мысли Дануты об опасностях, которые окружают ее мужа и Сашу Кухаревича, с которым Валя была знакома. «В Псебай вернулся, — пишет Данута, — тот страшный человек, который стрелял в Андрея. Мне долго не говорили об этом, но слухом земля полнится. Он был на волосок от смерти. Это месть ревнивца, хотя и не доказанная. Наемник еще раз выслеживал Андрея, но наши друзья ранили его. Негодяй долго валялся по лазаретам, выжил и вернулся в станицу. Сердце мое переполнено постоянной тревогой, ведь Андрей, как и прежде, по многу дней в лесу… Зима для меня стала самым хорошим временем года: муж почти все дни находится дома. Тогда тревоги мои проходят и я чувствую, как счастлива!»
3
Да, Ванятка Чебурнов только через шесть месяцев вернулся из госпиталя.Вернулся живой, но, как говорится, не в форме. На всю жизнь он остался хромым, да так неудачно, что ни в далекий путь, ни в седло уже не годился: подстреленная нога сделалась как палка — не гнулась в колене, а волочилась, и, чтобы переступать, Ванятке приходилось делать этой чертовой ногой далекий полукруг, дабы не зацепить за землю.
В станице поговаривали, как горько жаловался он, что не придется ему хаживать по горам да постреливать кабанов и зубров. И как, хлебнув вина с брательником и соседями, скрежетал зубами и клялся жестоко отомстить за уродство. Казенный лесничий не навестил Ванятку, но с Семеном он встречался и, возможно, подбросил «на инвалидность» деньжонок, потому что вскорости Ванятка купил себе коня и рессорную коляску. Нашел дело — возить пассажиров из Псебая в Лабинскую и далее. Но в горы на той коляске ходу ему не было.
Псебайские власти и люди прямо заинтересованные — урядник Павлов, Никита Иванович Щербаков, Зарецкий, Кожевников — собрались в охотничьем доме князя, вызвали обоих Чебурновых и устроили им допрос. Гильзы со сбоченными ямками в пистонах, винтовка Ваняткина находились тут же. Толковали о казацкой чести и, минуя суд гласный, решили наказать человека, чья причастность к покушению на Зарецкого была для всех очевидна.
Ванятка все отрицал, но факты уличали его, станичники готовились вынести суровое решение — выселить меньшого Чебурнова из Псебая, как вдруг заявился Улагай, сурово произнес «честь имею» и потребовал доложить, что тут происходит. Есаул побледнел, когда Щербаков довольно прозрачно высказался о причастности «третьего лица» к покушению на тропе. С неожиданной яростью Улагай объявил, что оскорбление, нанесенное ему, пусть даже в иносказательной форме, будет смыто кровью, и бешеными глазами уставился на Зарецкого. Хорунжий тоже побледнел, вскочил и, сказавши: «Я готов, присылайте секундантов», выдержал взгляд есаула. Улагай не ответил, а затем усмехнулся и заявил, что по праву старшего офицера он закрывает это «незаконное сборище», оставляя за собой закон самому разобраться в происшедшем.
Тут уж ничего не поделаешь!
Секундантов он так и не прислал. Дуэль не состоялась. Но слова «смыть кровью», конечно, не забылись.
Всего через сутки Псебай был потрясен злодеянием, о котором мы узнаем из письма капитана Калиновского, ответившего на донесение хорунжего. Капитан писал:
«Огорчен несчастием, столь же загадочным, сколь и опасным для жизни Вашей семьи. Надеюсь, что атаман Лабинского отдела произведет расследование и накажет виновных. Учитывая заслуги бывшего управляющего Охотой, коему принадлежал дом, и с согласия наказного атамана Войска Кубанского, высылаю Вам из средств Охоты пятьсот рублей на постройку нового дома для родственников Ваших и бывшего управляющего Носке. С глубоким уважением…»
Чем же вызвано это странное письмо? Что за несчастье случилось в семье Зарецких?
…В тот тихий и теплый день позднего лета Андрей Михайлович, Данута, тетя Эмилия и уже начавший ходить Мишанька — так звали своего сына отец и мать — все вместе отправились к дедушке и бабе, решив после гостевания оставить маленького в доме старых Зарецких. Андрею Михайловичу предстояло ехать в очередной поход по кордонам, он хотел навестить Кухаревичей, которые жили и работали тихо, без неприятностей и потрясений, показываясь в станице разве что два-три раза в году. Даже на зиму они оставались в горах.
Маленькие ножки внука в который уже раз протопали по комнатам старого дома, по гулкой веранде, по ступенькам во двор и сад. Он успел насидеться и на коленях деда и в объятиях любящей бабушки. За столом шла неспешная беседа, шумел самовар, было спокойно и славно, как бывает только в счастливых семьях.
Спустился вечер, прохладный и сонный, типичный для лета в лесных предгорьях, где знойный воздух близкой степи и холод недалеких снежных хребтов, встречаясь и перемешиваясь, создают ту особенную, дивную погоду над зелеными холмами, которая несет людям добрый настрой души, отличное здоровье и долголетие.
Софья Павловна уложила внука. Он заснул мгновенно.
И вот тогда, в поздний уже час, на церковной колокольне вдруг тревожно и гулко забили в набат. Пожар…
Софья Павловна мелко перекрестилась. Тетя Эмилия схватилась за сердце. Все выскочили на улицу. Бежали люди. Звенели ведра. Горело где-то недалеко, красное пламя беззвучно взлетало все выше, зловеще подсвечивая дома и деревья. Набат не утихал.
Андрей Михайлович глянул на Дануту. Схватив тетю и Софью Павловну за руки, крикнув суетившемуся дедушке, чтобы оставался с внуком, она быстро пошла с двумя женщинами вперед.
За поворотом улицы горел их дом. Он четко рисовался на фоне красного пламени, охватившего всю заднюю часть. Эмилия ахнула и потеряла сознание. Ее затащили в ближайшие ворота.
Люди боролись с огнем, но пожар быстро пожирал сухое деревянное строение. Воду таскали из бочек, луж, плескали в разбитые окна. Кто-то пробрался внутрь. Выкидывали на улицу стулья, ящики, сундучки, картины… Звенело битое стекло, гудело, набирая силу, пламя; оно обняло всю дворовую сторону дома и жадно тянулось к фасаду. Толпа прибывала, станица проснулась, на улице росла куча вещей. И все понимали, что дом уже не спасти.
Андрей Михайлович с десятком мужчин отстаивал сарай и соседние дома. Их все время обливали водой. Тревожно шелестели усыхающие на глазах листья тополей около дома. Кусты смородины, яблони, цветы почернели от жара или были вытоптаны.
Часа через полтора все было кончено. Осталась груда горящих бревен, да неприкаянно стояла черная печь с обвалившейся трубой. Грузили на телегу вещи, чтобы везти к Зарецким. Расходились, судача, люди.
Пришли расстроенные женщины в слезах. Данута задумчиво кусала губы. Глаза ее возбужденно блестели. Всё понимала. Андрей Михайлович ходил по двору, присматривался. Она подошла к нему. Кивком головы Зарецкий показал на пятно все еще горевшей земли у заднего крыльца.
— Керосин. А вон и брошенный жбан. Выбили окно, облили веранду.
— Я так и думала, — сказала Данута. — Опять месть. Как жить? И все подло, из-за угла! Ох, Андрюша!..
— Как жить? Око за око! Зуб за зуб! — Он заговорил сурово, и лицо его вдруг сделалось непривычно жестоким. Впервые Данута видела своего мужа таким. Не юношу — мужчину.
Наутро в охотничьем домике Псебая собрались те же люди, которые недавно пытались судить Чебурнова. Щербаков сказал:
— Работа не Ваняткина. И не Семена. Хромой спал, я проверил. Да и не способен он к тому. А Семен третий день в Лабинской. Керосин у лавочника в эти дни брали все известные люди. Подожгли чужие. Выбрали время, когда вас не было.
Зарецкий сказал:
— За огородом, в лесу, стояли два коня. Круг вытоптали. Долго выжидали. Я нашел и место и след. Ушли за гору.
Вот тогда Андрей Михайлович и написал сдержанное донесение Калиновскому, ответ которого нам уже известен.
Судя по тому, что тетя Эмилия перебралась жить к Зарецким, дом на пожарище решили не строить. На полученные деньги сделали пристройку и купили взамен сгоревших вещи.
С выездом в горы Зарецкий задержался. Перед отъездом он видел, как отец с выражением суровой решимости на лице сосредоточенно перебирал, смазывал и заряжал свой карабин. Револьвер на ночь он прятал под подушку. Сын отнесся к этому с полным пониманием. В нем и самом что-то сдвинулось: на жизнь смотрел строже. Дануте в который раз наказал:
— Глаз с Мишаньки не спускай!..
4
По-видимому, в тот же год, а может быть, и раньше Андрей Михайлович через Дануту начал переписку с петербургским зоологом Григорием Александровичем Кожевниковым.Прежде всего он написал, что имеет все основания оценить Западный Кавказ как очень удобную среду обитания по меньшей мере для двух-трех тысяч зубров. Конечно, при сохранении заповедного режима. Привел факты, которые наблюдал сам: даже часто посещаемые поляны и леса, где зубры, можно сказать, днюют и ночуют, нисколько не изрежены и не вытоптаны. Южные леса и луга щедры на прирост, этим они отличаются от среднерусских, в частности от Беловежской пущи. Здесь все растет удивительно быстро. На десятине леса в отдельных местах он сам считает до четырехсот кубических саженей древесины! Подросту, кустарникам нет счету.
Зоолог ответил, что верит Зарецкому, весьма рад, что в России есть возможность размножить зубров, как и других полезных животных, которые уже на грани вымирания, — речного бобра, соболя или лося. Далее он написал:
"Вам надобно знать, что в Аскании-Нова усилиями милейшего Фридриха Фальц-Фейна и его способных учеников с 1902 года успешно размножаются зубры, привезенные из Беловежского зверинца. Родоначальниками асканийского стада считают быка Белостока, коров Биалу и Бибру, у которых живы зубрята. Позже сюда привезли быка Бима, он тоже дал обширное потомство. Ныне в асканийском зверинце уже десятки равнинных зубров. Еще одна «точка» пополнения вида. Как жаль, что в Гатчине, где более двух десятков зубров, да и в Крыму такой работой не занимаются.
Вам, может быть, известно, что еще в 1897 году Фальц-Фейн купил в Гамбурге бизона-годовичка, который вскоре пал, успев оставить только двух потомков. А в 1900 году для Аскания приобрели второго бизона, и от него сейчас имеется пять молодых. Естественно, что вскоре здесь появились зубро-бизоны. Мне удалось видеть их. Мощнейшие звери эти гибриды! Очень красивые и, кажется, жизнестойкие. Я склонен приветствовать эту интересную работу, поскольку такое смешение подвидов помогает сохранить древнего зверя.
Но асканийские новаторы не остановились на этом, они пошли далее, используя опыт Валицкого из Виляновского зверинца. Этот зоолог еще полвека назад скрещивал зубра с домашним швейцарским скотом. Так вот и асканийцы в 1904 году скрестили своих зубров с серым украинским домашним скотом, получили гибриды первого поколения, а в 1908 — второе поколение на зубра. Пожалуй, станут возможными и гибриды иного порядка: зубр + бизон + серый украинский скот.
Что получит человечество от подобных опытов, сказать трудно. Возможно, будет какая-то хозяйственная выгода. Но все это рождает опасения уже другого плана: не потерять бы в этом нарастающем кровосмешении наследственные свойства диких зубров, как потерялась в свое время наследственность дикого тура, едва ли не полностью растворившаяся в некоторых породах домашнего скота таких стран, как Голландия, Австро-Венгрия, Испания и юг Украины.
Хочу сказать Вам, что специалисты, создавшие Пшинский охотничий парк в поместье князя Плесе, что в Верхней Силезии[5], оказались дальновиднее своих коллег в Гамбурге, Аскании-Нова и Пилявине: они приобретали только равнинных, беловежских зубров и проводили размножение их, сохранив в чистоте равнинный подвид зубра. Их здесь более семи десятков…"
Еще в одном сохранившемся письме зоолога на имя Зарецкого мы находим очень уместное предупреждение. «Насколько мне известно, — писал ученый, — на высокогорных пастбищах охоты был разрешен выпас домашнего скота из ближних станиц и селений местных жителей. На эти же пастбища летом выходят Ваши дикие зубры. Нельзя исключить возможность контакта — словом, того самого, что искусственно делают в Аскании-Нова. Я уж не говорю об опасности заражения диких зубров страшнейшими болезнями домашнего скота. Ящуром, например. Вам нельзя оставаться безучастным в этой области, коль скоро на Вас лежит обязанность сохранения дикого стада. Тяжелые болезни в прошлом среди зубров на Кавказе уже случались. Не подумать ли о заблаговременном разграничении лугов для зубра и для летних выпасов домашнего скота?»
Последнее письмо получено, надо думать, незадолго до пожара в Псебае. Хотел того Андрей Михайлович или не хотел, но, выбирая маршрут для поездки по кордонам, он думал и об этом письме. И поехал сразу на северный кордон. В Гузерипле поредевшие стада зубров чаще всего сталкивались близ Фишта с домашним скотом. Предупредить Кухаревича…
Измученный крутой и тяжелой дорогой, Зарецкий спешился в виду караулки часов в десять вечера, потемну, и повел Алана на поводу. Мост через Белую не из тех переправ, на которые можно положиться. Так что лучше пешком.
Уже ступив на мост, он улыбнулся, мимолетно вспомнив ниточку — хитрость Кати, благодаря которой удалось избежать еще одной опасности. И почти тотчас лица его коснулась будто бы паутина. Снова нить… Он не порвал ее, а приподнял, провел Алана и за пихтовыми ветками увидел окошки. Они уютно светились.
Зарецкий отвел коня под навес, снял седло, дал травы, которая лежала тут горкой, и, приглядевшись, заметил, что рядом стоят три лошади. Одна была чужой. И под седлом. Лишь подпруги ослаблены. Кто такой?
Выверенным жестом он расстегнул кобуру и чуть вытянул револьвер. Постоял, прислушался. Дом молчал. Тогда он осторожно прошел в сени, стукнул два раза в дверь и тут же открыл ее, оставаясь в тени.
С лавки поднялся незнакомый смуглый, черноусый человек. И тоже быстрым движением сунул руку в брючный карман.
— Тихо! — В руке егеря блестел револьвер. — Выньте руку. Вот так. И сядьте. Где Кухаревич?
— Вы кто будете? — сипло, от испуга, что ли, спросил черноусый, пытаясь перехватить инициативу.
— Где Кухаревич? — уже требовательней повторил Зарецкий.
— В отъезде.
— Катя?
— Здесь. Я ее жду. Сейчас будет.
— Назовите себя!
— Сурен. Сурен из Туапсе.
— Зачем вы здесь?
— К знакомым. — Черноусый, успокаиваясь, слегка развел руки. — В гости…
— С оружием?
— Ну, какое там оружие. Так, на всякий случай.
— На стол. Спокойно. И сядьте вон там.
Сурен послушно выложил старенький револьвер. Сел, где указано.
Теперь он улыбался, посматривал дружески. Но оставался в состоянии неуверенности, тем более что егерь все еще стоял у дверей с револьвером в руках и лицо его не выражало готовности к ответному дружелюбию.
Хлопнула дверь в сенях. Сурен сделал движение, чтобы встать, но егерь повел стволом револьвера в его сторону, и он опять сел. Дверь открылась не сразу, в сенях повозились, раздвинулась щель, и Катя неловко, боком, даже спиной влезла в караулку.
На согнутой правой руке ее обвисала тяжелая стопа аккуратно нарезанных листов бумаги размером в распахнутую школьную тетрадь.
Сперва она увидела Сурена за столом и озабоченно спросила:
— Задержала я тебя?
Он не отозвался, взглядом указал ей за спину, где стоял Зарецкий. Опущенная Катина голова повернулась, она увидела поначалу чужие сапоги, сказала «Ох!», и вся стопа листков выскользнула из рук ее на пол. Лишь тут она подняла глаза, особенно черные на побелевшем лице, узнала Андрея и даже пошатнулась от только что пережитого.
— Ведь я подумала… — Она проглотила комок в горле. — А это вы… Здравствуйте, Андрей! Как вы меня испугали!.. — И обессиленно опустилась на лавку.
Сурен стал подбирать рассыпанные листки.
— Не знал я… — загадочно начал Зарецкий, но что-то заставило его умолкнуть. Он поднял один листок, повернул к свету.
Крупные буквы заголовка — «Российская социал-демократическая рабочая партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». «Товарищи и граждане!..» — бросилось ему в глаза. А далее уже обычным шрифтом шло: «Опять измена, опять наглое издевательство над измученным русским народом! Бесстыдный палач свободы, гнусный сатрап-душегуб в самодержавной короне со всей сворой…»
И Катя и Сурен стояли, не сводя с него глаз. Андрей был ошеломлен. Он не находил слов, не знал, как отнестись… У них на кордоне!..
— Вы, наверное, есть хотите, да? — быстро сказала Катя. — Ой, ну конечно! Столько проехать! А я, глупая, стою и хлопаю глазами! Раздевайтесь, садитесь, Андрей, я сейчас быстро. Вот только руки вымою.
Руки у нее были густо запачканы черной типографской краской. Жирная краска светилась и по строчкам прокламаций.
Сурен собрал с полу листки, аккуратно сложил их в кипу, подровнял и, достав брезентовую сумку, запихнул в нее взрывчатый материал, — все это неторопливо, по-хозяйски, словно никого постороннего тут и не было. Катя что-то быстро говорила, хлопотала у печки.
Андрей понял наконец всю нелепость своего поведения, уложил дурацки зажатый револьвер в кобуру, снял бурку, ремень и шагнул к столу.
— Где Саша?
— С минуты на минуту подъедет. Он наверху, у зубров, что-то там не понравилось ему.
— Ну, я поеду, — спокойно сказал Сурен.
— А ужинать? — Катя озабоченно глянула на него. — А Саша?
— Время, Катюша. И долгая дорога по темноте. В Солох надо прибыть непременно вечером, мне там показываться не положено.
— Саша так хотел видеть тебя! — сокрушенно сказала Катя. — Я виновата, что задержала. Ну что ж. Доброго пути, Сурен.
— Честь имею! — Сурен обернулся к Зарецкому. — Сожалею, что знакомились при таких обстоятельствах.
Он тихо закрыл за собой дверь.
Неловкое молчание нарушила Катя.
— Удивлены? Шокированы? Может быть, испуганы? Да? Милый Андрюша, неужели вы думали, что мы оставим главное дело своей жизни, успокоимся в глубине этих гор? Нет и нет! Решайте как угодно, ругайте, запрещайте, выгоняйте, но мы с Сашей свое партийное дело ставим выше всех благ, выше личного счастья. Да, печатаем прокламации, переправляем в Туапсе, Новороссийск, на Кубань.
— У вас здесь типография?
— Громко сказано. Печатный станок. И шрифты. Все делаю я. Саша свято и прилежно занимается егерской службой.
— Где же вы печатаете?
— В дольмене. Так удобно! И никто ни за что не догадается.
Дольмен — странное тяжелое сооружение из цельных каменных плит весом пудов по двести каждая, загадка далекого народа, некогда населявшего эти места, то ли могильник, то ли святилище, а может, просто амбар с одним круглым отверстием в передней стенке, — стоял в густой поросли орешника под кронами грабов и лип выше наезженной дороги.