Страница:
Прошло еще две недели.
Однажды утром, открыв глаза, я услышал за окнами голос Бориса Артамоновича. Он… пел! Это казалось особенно удивительным, если вспомнить его устойчивую самоуглубленность в бедовые месяцы лета. И что пел! Я прислушался. Голос с хрипотцой выводил что-то смешливое, любовное. Но приехал-то он с Киши неспроста!
Алексей Власович лежал на своем топчане и улыбался.
Мы выглянули. Борис ворочал вилами сено. Конь стоял рядом, седло лежало потником вверх. Только-только приехал. И распелся. С чего бы это?
Хлопнула дверь. Борис Артамонович умолк. Поздоровались. Загорелое лицо Задорова, его смеющиеся глаза излучали ничем не скрываемую радость. Алексей Власович вместо приветствия строго спросил:
— Чего распелся, как на свадьбе?
— Какая свадьба? Просто хорошо на душе, эт-точно. Все в полном порядке. Ящура нет. Ни одного больного зубра на Кише, сколько ни высматривал.
— А в Сохрае?
— В селе есть. С пастбищ мы скотину турнули еще тогда, как заметили болезнь. Ездил проверять, Василь Васильевич посылал. А из Сохрая, когда услышал о происшествии, сбегал в Даховскую и Каменномостскую, чтобы из первых рук… Вот даже газету привез и листовку.
— Какое происшествие? — Телеусов подался вперед.
— А вот какое. Из лесу вышло много красных партизан, они тайно подошли к Майкопу и атакой взяли город. И Туапсе чуть не в тот же день. И в Лабинской бой навязали, забрали склад оружия и скрылись. Эт-точно! А из ставропольских степей пришел ихний командир Ковтюх и с налету взял Армавир. Такая дислокация получилась: новый сплошной фронт от Армавира на правом фланге до Туапсе на левом. И Лабинская, и мы с вами теперь уже в тылу нового фронта, на территории Советской власти.
— А Деникин? — воскликнул я. — Он же у Курска! На Москву идет.
— Он уже к Туле подошел, — уточнил Задоров.
— Ты не путаешь?
— Пожалуйте газетку. — Задоров протянул истертую по сгибам газету. Все та же «Кубанская земля». Сразу бросился в глаза крупный заголовок: «Бои у стен Тулы. До Москвы, столицы Совдепии, осталось менее двухсот верст. Идут тяжелые бои… Они осложняются постоянным натиском красных со стороны Волги на слабо прикрытый правый фланг Добровольческой армии…» А в уголке листа очень скупо и мелко о событиях в предгорьях, где «партизаны из остатков Таманской колонны совершили дерзкие налеты на Майкоп, Лабинскую и Армавир». И далее, крупным шрифтом, шел рассказ о том, как доблестно сражались защитники Лабинской, как лихо шли на врага казаки. И лихо, и доблестно, а партизаны все-таки удерживали города в своих руках несколько дней и только потом отошли в горы.
— А листовка? Ты говорил о листовке?
— Мне ее в Даховской сунули. Не заметил — кто и как.
На четвертушке желтой бумаги под строкой «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Революционный комитет Черноморья» шел текст обращения к гражданам предгорных станиц, хуторов и поселков, чей высокий долг, — как говорилось в обращении, — «оказать Красной Армии Черноморья всемерную поддержку. Час нашей победы близок!».
Листовка была подписана командующим красным Черноморским флотом. Это под его началом находился батальон Кухаревича, действующий на морском побережье.
Действительно важные новости. Мы поговорили о них, но тут Алексей Власович вернул нас всех к зубрам:
— Так-таки не нашли больных?
— Ни единого!
— И пересчитали живых?
— А как же! Семьдесят три. Значит, так: девять погибло, но прибавилось пять сеголеток. Семьдесят три. Эт-точно.
Мы сели завтракать, но мне уже не сиделось. Потянуло в Псебай. Если красные партизаны достигли Лабинской, значит, они проходили через наш поселок. Дома у нас должны быть вести от Кухаревича. Но прежде нам предстояло проверить еще раз умпырских зверей и посчитать их, сколь это возможно, в условиях пышного лета, когда все скрылось в густой листве.
Пять дней мы ездили по мокрой траве альпики, по размягшему от воды березовому высокогорью. От бинокля уставали глаза. Одежда наша не просыхала, дожди шли и шли, усложняя и без того трудную задачу. Может быть, как раз эти дожди и помогли природе так скоро управиться с заразной болезнью? Отмытые молодые травы, отмытая земля, камни. Вся грязь ушла мутными потоками вниз. Вселенская природная стирка… В четырех умпырских стадах мы не обнаружили больных зубров! Подсчету в такое время я не особенно доверял, но цифры настраивали на благодушие: девяносто два зубра, из них семь молодых. Ящур унес из стада более двух десятков зверей.
А что на востоке?..
Шапошников со своей дружиной все еще не возвращался. Впрочем, егеря могли миновать Умпырь и пройти назад прямиком на Псебай.
До Уруштена ехали вместе с Задоровым.
В караулке возле устья Уруштена кто-то ночевал. Теплая зола кучей лежала в печи. Пахло человеческим духом. Мы оглядели землю. Следы кованых копыт во множестве усеивали плешины в траве и уходили вверх на затяжную трону к горе Джур.
— Я по ней к вам добирался, — сказал Борис. — Ничего такого не заметил. Поеду еще раз, выясню, кто такие.
— Нет, — твердо сказал я. — Не надо нарываться на опасность. Едем в Псебай, оттуда слетаешь на Хамышки, передашь письмо жене Алексея Власовича — и на Кишу.
Еще недоставало, чтобы Задоров столкнулся с бойцами Саши Кухаревича! Следы-то оставили они, когда отступали. Это ясно.
По изрытой дождями дороге мы пошли рысью.
Когда Борис Артамонович вырвался вперед, нельзя было не улыбнуться. Драный бушлат, видавшая виды шапка, засаленные штаны. Совсем обносился. За свой тяжкий труд он, как и все мы, не получал ни жалованья, ни довольствия. Ни разу никто из нас не услышал от него жалобы или упрека. Напротив, он постоянно искал дело потрудней и брался за любую работу.
Завидно цельный и красивый характер. Под стать его доброй и красивой внешности.
Москва уже не находилась в кольце фронтов.
— Вот так-с, — произнес он торжественно, когда мы с Задоровым поздоровались и обнялись с ним, а Мишанька, уставший прыгать возле меня, занялся красивыми камешками, которые я привез ему с перевала Балканы. — Немцы изволили бежать из Украины и других мест государства нашего. А господину Антону Ивановичу Деникину приходится отходить восвояси на юг. Похоже, Красная Армия сейчас единственная сила, способная отбросить и добровольцев, и немцев, и Колчака от матушки-Москвы! Поверьте старому офицеру: воина идет на убыль. Пора, пора заняться обычными трудами…
Ни Дануты, ни мамы дома не оказалось. На мой вопрос, где они, отец ответил не сразу, как-то подозрительно оглядел из-под седых бровей Задорова и, только когда я повторил вопрос, тихо сказал:
— У нас тут, в некотором роде, госпиталь. Они там…
— Кто в госпитале? — Впрочем, я уже догадывался.
— Четверо бойцов твоего друга.
— А Саша?
— Был. Уехал. Тебе письмо. Сейчас дать?
Письмо написано в спешке, карандашом. «Жаль, не застал тебя. Мы на старом месте. Командование решило дать бой, упредив выступление офицерских рот. Мы шли через Даховскую. Мой батальон задачу выполнил, но удержаться не удалось. Отходили через Псебай, оставили раненых. Твоя жена — молодец! Мы еще встретимся!»
Его батальон… Трудно представить философа, пожирателя книг в роли командира батальона! Вот что делает с людьми война. Скажи я Саше такие слова, он немедленно поправил бы: «Классовая война».
Пока я читал, Задоров сидел на диване. Глянул на него — уже спит.
Тихонько сказал отцу:
— Подбери для Бориса одежду, обувь, белье. И не буди, пожалуйста. Пусть поспит, пока я схожу в госпиталь. Устроим баньку.
На нашей улице, почти в самом конце, стоял обветшалый дом. В нем жила одинокая, старая женщина, наша приятельница. Вот у нее-то на отшибе и положили раненых бойцов. Ухаживали за ними Данута с мамой, хозяйка дома и сосед по фамилии Терлецкий, пожилой человек, потерявший на войне двух сыновей.
Никто не удивился, когда я вошел в дом, уставленный топчанами, никто не выказал шумной радости, обычной при встречах. Слишком большая человеческая боль наполняла этот дом. Данута, осунувшаяся, скорбная, поцеловала меня сухими губами. Мама молчком вытерла слезы, погладила по плечам.
Два бойца казались безнадежными. Данута всматривалась в их желтые лица и тихо советовала женщинам, что делать и какое лекарство дать.
— Опасно им тут, — сказал я Дануте, когда мы вышли.
— А где еще? Где не опасно? Саша хотел везти их в горы, но как везти? И что там, в горах? Тут хоть покой. Кое-что из лекарств. По крайней мере, двое могут подняться.
— Ты измучилась?
Она не ответила. Только вздохнула. Такого строгого, озабоченного лица я еще не видел у нее.
Мы молчали. Вдруг она тряхнула головой, улыбнулась и спросила уже другим голосом:
— Сынок не хвастался, как он читает-пишет? Нет? Значит, просто не успел. А готовился!.. Он у нас очень, очень способный! Скоро в школу, если ничего не произойдет.
Война ее беспокоила. Войны она боялась, как и все женщины. Только краем прошла война мимо Псебая, а сколько горя и крови!
— Шапошникова ты не видел? — вдруг спросила она. — Заходил третьего дня.
— Рассказывал что-нибудь? — Это известие принесло мне облегчение. Вернулся, значит, из восточных районов.
— Ни слова. Мрачный и замкнутый. Как тот раз.
— Похоже, что на той границе заповедника плохо. Иначе он разговорился бы.
По улице навстречу нам ехала-бренчала очень знакомая тележка. Серый конь пританцовывал, картинно выгибал шею на туго натянутых вожжах. Ванятка Чебурнов, колченогий. Проехал — и не глянул.
— Куда это он? — забеспокоилась Данута.
Она все время оглядывалась: остановится у того дома или проедет? Рука ее просто окаменела в моей руке. Вот Чебурнов уже против дома, смотрит на окна. Не остановился. Мы уже стояли у своих ворот, когда серый конь промчался мимо, возвращаясь из загадочной пробежки. И снова Ванятка даже бровью не повел. Плохо.
Борис Артамонович все еще спал, неловко свалившись на сторону. Перед ним лежала горка отглаженной одежды.
Мы с Данутой затопили баню. Теперь можно будить приятеля. Я только дотронулся до плеча Бориса, как он уже открыл глаза.
— В баню, — сказал я. — Бери белье, веники на месте. Пошли.
Смущенно посмотрел он на приготовленное белье, вздохнул, взял и, сказавши: «Я ваш должник», шагнул за мной.
Мы вернулись, сели ужинать. Отец выставил оплетенную бутыль с домашним вином, налил бокалы.
— За здоровье всех, кто пролил свою кровь! — сказала Данута.
Борис Артамонович удивленно оглядел нас, но расспрашивать не стал, выпил. И пока мы ужинали, он все посматривал то на меня, то на Дануту. Мы понимали отшельника: завидовал нашему семейному счастью и думал о своем одиночестве. В такие-то годы…
Шапошников все не шел. Тогда я отправился к нему.
Христофор Георгиевич уже ложился спать, был в одной рубахе, поглаживал рыжеватые волосы на могучей груди. Сели. Он уперся взглядом в мои глаза и добрые полминуты молчал. Сказал, наконец:
— Нету восточного стада. Погибли зубры.
— Ящур?
— Пули браконьеров. Был, конечно, и ящур. Но стадо угодило в зону военных действий, вот в чем дело. Казаки прочесывали горы, искали красных, будто бы отступивших туда из-под Невинки. Нарвались на стадо, второе. Началась стрельба. Им удалось загнать зверя в ущелье — и пошла потеха! Считаю, погибло десятка полтора. Мы подъехали, когда пир горой. Уж так довольны добычей, что и о красных забыли! Нас арестовали, я ихнего полковника и так и этак крестил, а им смешно. Не понимают. Зверь-то, говорят, дикий. Дикий! А я ругаюсь. Вроде ненормальный. Так со смехом отдали нам винтовки, коней — валяйте, мол, дурачки, на все четыре стороны! Ужасно обидно… Трех зубров всего нашли и с великим трудом пригнали за Лабу.
Я слушал и думал, что своим «упреждающим» налетом на Лабинскую, на Майкоп, Красная Армия, возможно, спасла Кишу и Умпырь от такой же участи.
— Где же те три зверя?
— Между Бескесом и Лабой.
— Наверное, лучше перегнать их на Умпырь. До зимы. А у нас хорошие вести. Кончился ящур! Все! Убытки подсчитали. Не так уж и много. Могло быть хуже.
— Ну и что? — спросил Христофор Георгиевич с бессильным отчаянием. — Война придет и сюда. Похлеще эпизоотии. Весь заповедник в кольце боев…
— И все-таки сто шестьдесят восемь голов. Ареал их расселения сузился. Осталось только междуречье Лабёнок — Киша. Ну, может быть, еще немного на Белой. Там было семь голов. Граница охраны короче, нам проще. А впереди зима. Зимой в горы никто не пойдет. Да и война, надо думать, кончается. Вот и условия для заповедования. С полуторасотенным стадом можно начать работу.
Я нарочно говорил с излишней приподнятостью — уж очень хотелось расшевелить Шапошникова.
Слушая меня, он хмуро молчал, почесывая грудь, и радужные мысли мои никак не развивал.
Уходил я от него огорченным. Конечно, есть отчего захандрить даже при таком железном характере.
Не знаю, долго ли я спал, но осторожный стук в окно разбудил меня первого. Во дворе стояла мама. Она делала знаки, чтобы я открыл окно. Подтянувшись ближе, зашептала:
— Бог призвал двоих раненых. Скончались. Пойдем, поможешь. Терлецкий готовит похороны, но одному трудно. Бориса тоже надо. Берите лопаты, кирку.
Холодок пополз по спине. Вот как просто: жизнь — смерть… Я разбудил Бориса, и мы пошли, ежась от сырого воздуха ночи.
…Уснуть так и не удалось.
Перед рассветом прибежала Данута, зашептала:
— Знакомый прислал мальчонку… У станичного правления десятка два казаков. Говорят, будет поголовный обыск. Ищут красных партизан. Что делать?
Отсюда до венгерской лесопильни верст семь. Поселочек, приткнувшийся к лесу. Там наши знакомые. Туда казаки побоятся идти. Партизанская зона.
— Готовьте раненых. Я сейчас приведу коней. Увезем в другое место.
Кунак и Куница, лошади Задорова и соседа составили пары для двух носилок из жердей и бурок. Вскоре мы стояли во дворе «госпиталя». Осторожно перенесли закутанных раненых в носилки.
Задами огородов, краем леса вывели караван. Только далеко за поселком решились свернуть на дорогу. Рассвело, но туман сонно покачивался в долине, зажатой горами. Слева приглушенно, как из ада, доносился грохот Лабёнка. Шли молча, раненые притихли, носилки колебались в такт лошадиной ступи. Через час были в поселке, вошли во двор к знакомым, я поговорил с хозяином, он понимающе кивнул и повел нас в амбар, укрытый малинником и высокими грушами. Именно то, что нам надо. Просторное и прохладное помещение с неистребимым запахом сушеных диких яблок. Удобное место. Отсюда два шага до густого леса на склоне.
— Железную печку поставлю. Вода во дворе. Жена приглядит, — сказал хозяин.
Данута осталась с ранеными. Мы собрались назад.
— Ради бога, не задирайся с этими! Будь осторожен. Я как знала: не к добру была прогулочка Чебурнова по нашей улице. Прослышал, вот и обыски. — Данута говорила быстро, шла рядом с седлом, держась за стремя.
Туман истаял, дорога открылась, мы ехали шагом, я приготовился к любой неожиданности, если придется говорить, откуда едем. Уже в виду Псебая заметили группу конных. Они на рысях шли в горы. Пришпорили коней и мы. Встречные увидели, замешкались, скинули винтовки. Прогремел предупредительный выстрел. Я поднял руку с зажатой кубанкой.
Сблизились. Нас окружили.
— Кто будете? Откуда? — Молодой урядник держал в руке наган.
— Егеря Кубанской охоты. Хорунжий Зарецкий, — ответил я. — Хорошо, что встретились, братцы. Поможете пробиться. Поехали было в горы, а перед поселком нас обстреляли красные, да еще в погоню пошли.
— Много их?
— Пожалуй, до взвода. Да что считать! Повернем и вместе ударим, господин урядник. Собьем хотя бы с дороги. Обнаглели!
Расчет был рискованный, но точный. Урядник совсем не горел желанием ввязываться в бой. Его казаки тоже.
— У меня нет такого приказа. Только разведка, — сказал он без особой уверенности.
— Дело ваше. А то могли бы лесопильню отбить. Но нам-то все равно проехать надо. Не сейчас, так ночью.
И тронул Кунака. Через сотню шагов оглянулся. Казаки двигались следом.
Мы остановились у бывшего госпиталя. Хозяйка дома металась во дворе, напуганная и жалкая.
— Весь дом перевернули, — тихонько сказала она. — И все допытывались, все грозили. Да что у меня допытываться!
Ладно, дело сделано, раненые укрыты.
Теперь нужно сказать Саше Кухаревичу, чтобы скорее забирал раненых. Белые в любое время могли нагрянуть и на лесопильню.
Пришлось послать Задорова в далекую глушь. Только он знает дорогу через Кишу на Гузерипль. Если предприятие удастся и егерь найдет партизан, чтобы передать письмо командиру, то сам он может остаться в районе Белой и пересчитать или хотя бы увидеть тамошних зубров. Шел сентябрь, зима находилась совсем недалеко от высокогорья. Вдруг в том районе зубры уцелели? Тогда нужно успеть перегнать их на Кишу. Задание серьезное.
Задоров с готовностью ускакал. Я томился неизвестностью. На лесопильню не ездил, чтобы не вызывать подозрений, но ни на минуту не забывал о скрытом госпитале. Данута все еще оставалась с ранеными. Кто же, если не она?..
Отец внимательно следил за ходом гражданской войны, как мог, старался помочь мне разобраться в запутанном клубке событий и нерешенных задач. Впрочем, он не скрывал, что не верит в успех нашей егерской деятельности. Говорил со вздохом:
— Боюсь, сын мой, что после такой войны и разрухи стране будет не до зубров и тем более не до заповедников. Сколько труда потребует восстановление земли и разрушенных городов!
В его словах я уловил не только горечь от моего заведомо обреченного труда, но и некую недосказанность: не пора ли тебе найти иное дело?..
Снова воскресли прошлые сомнения. Действительно… Что толку от всех наших стараний? Не лучше ли взять винтовку и уйти к своему другу Кухаревичу в партизанскую армию? Там все ясно: кто враг, кто наш. Вот и Христофор Георгиевич опустил голову. Не показывается, сычом сидит у псебайских родственников. Но и в свой Майкоп не уезжает. Не те ли сомнения одолевают его?
А что же зубры? Оставить их без охраны?..
Как только вспоминалось умпырское стадо на летних, дождями промытых пастбищах — эти молчаливые красавцы с могучим телом, быстрой реакцией и беспримерной живучестью, которая уже позволила им существовать миллионы лет на планете, — так словно чья-то рука до боли сжимала мне сердце. Кто защитит их в этом последнем убежище, которое нашлось на Кавказе? Менее двух сотен… И как мы посмотрим в глаза людям, если не сделаем все, что можно, для сбережения древнего зверя?
В один из ненастных, уже октябрьских дней вернулся Борис Артамонович.
— Ждут, — коротко сказал он.
Мы поехали на лесопильню.
— Как зубры? — спросил я по дороге.
— Видел пять быков. Кажется, это все, что там осталось.
В том самом замаскированном амбаре, в жарко натопленном высоком помещении, где осенью аппетитно и сладко пахло яблоками, в неярком свете двух маленьких окошек навстречу мне поднялся худющий Саша и крепко обнял, прижавшись плохо выбритой щекой к моей щеке. Данута сидела рядом и плакала.
— Ну, друг мой хороший, ты снова отличился! — Голос у Саши срывался. — Как добрый волшебник: где опасность, тут и ты.
— Дануту и маму благодари. Это они.
— Ладно. Будь у меня самые высокие ордена на кителе — снял бы и нацепил вам всем. Как делал в свое время фельдмаршал Кутузов. Я верю в настоящую дружбу. Она — сама жизнь.
Саша очень походил на британского офицера из иллюстрированного журнала. На офицера, заблудившегося в джунглях. И потому потрепанного, а не лощеного.
На нем висел — да, висел! — темно-зеленый френч в пятнах и погрызах. Такие же добротного материала брюки, давно утратившие складку и цвет, были заправлены в испачканные сапоги с тупыми носами. Коричневатая окраска сапог указывала на заморское происхождение. И даже маузер, оттянувший пояс, был английским.
Хлопцы, гремевшие у печки, скинули с плеч нарядные плащи. Их одежда выглядела смесью английского с нижегородским. В углу стояли карабины и военная новинка — ручной пулемет.
— Ну и союзники у вас! — не удержался я. — Как снабжают, а?
— Сами не моргаем. — Саша коротко засмеялся. — Увидим транспорт на подходе, соберемся, подождем, когда выгрузят и рассортируют, и на «ура!» из лесов! У белых только пятки сверкают! Берем, что надо, и быстро уходим. Догонять боятся. Ты погляди, что наши больные кушают.
В кружках дымилось настоящее какао.
Когда мы сели к столу, появилось бренди и копченый бекон. Разговор пошел дальше не о войне, а о зубрах, и с первых моих слов Саша прямо-таки взъерошился. Вскоре он уже кричал на меня:
— Скажите пожалуйста, он разочарован! Он не знает, куда приложить молодецкую силу! Замашки растерявшегося интеллигента! Да если ты оставишь последних зубров без защиты, то опозоришь себя перед революцией и потомками, перед собственным сыном, ты — не ведающий законов будущего! За что мы боремся и воюем? За счастье людей, за жизнь, полную радости освобожденного труда. За красоту мира. Ты читал когда-нибудь Ленина, неуч? Где там! А Энгельса? Да что я спрашиваю! Конечно, нет. А ведь они особенно подчеркивают цельность и красоту социалистического общества, возрождение природы на высшем уровне, уважение ко всему живущему. Если мы, Хомо фабер, останемся на планете в гордом одиночестве, насколько скучнее станет дальнейшая жизнь! Все сохранить, все улучшить при коммунизме — вот приложение для творчества людей, которое уже началось. Зубры пришли с человеком в нынешний век из далекого прошлого. Неужели теперь мы отмахнемся от них, попавших в беду? Да будь я проклят, если позволю тебе оставить их на произвол судьбы!..
Он перевел дух, как-то сразу обмяк, вытер ладонью вспотевший лоб. Лицо его налилось прозрачной белизной.
И тут я увидел, как он нездоров. Мне сделалось вдвойне стыдно. А Данута сказала:
— Ты разволновался, Саша. Тебе нельзя. Посиди спокойно. И поговорите о чем-нибудь приятном. Я не думаю, чтобы у Андрея это всерьез. Ты ведь не бросишь свое дело, Андрей, правда? Ну, скажи. Сейчас же скажи! — Голос ее уже приказывал. Большие голубые глаза горели. Она прямо-таки гипнотизировала меня.
Я собрался с мыслями. И сказал, подбирая слова:
— Кажется, меня действительно занесло. Такие обстоятельства. Что ни год, то потери. Руки опускаются. За пять лет две трети стада погибло, хотя мы делали все, что могли. Вот только что потеряли полтора десятка на Загдане. Как в Гузерипле — знаю. Тоже убыток. Тоже ящур. Но, пожалуй, ты все-таки прав. Бороться надо. Чем меньше зубров, тем больше ответственность за них. Тем строже защита. Я останусь. И давай забудем о моем малодушии.
— Слова не мальчика, но мужа. — Саша глубоко вздохнул. Бледность делала его лицо чужим. — Так, Андрей. Скоро я сброшу шинель и приду с Катей помогать вам. В зубровый заповедник.
Он поднялся, глянул на Дануту, сказал тоскливо:
— Я, пожалуй, выйду. Подышу свежим воздухом. Давит грудь.
— Сердце у него надорвано, — тихонько сказала Данута. И тоже вышла.
Через день раненые уехали в горы. Мы вернулись в Псебай. Еще через три дня вместе с Задоровым я отправился на Кишу, чтобы прихватить там Василия Васильевича и общими усилиями попытаться перегнать уцелевших зубров с Белой в кишинское стадо.
Предприятие нам не удалось. Опередила зима.
Страшная непогода разразилась внезапно. Холодный, злой астраханец притащил с востока толстые облака, полные всяких зимних припасов. Над Кавказом они столкнулись с теплыми черноморскими ветрами. Полился дождь. Загрохотало, засвистело, заварилась такая каша, что лес и горы просто стонали. Повалил снег, и дикая метель сплошной, жуткой непроглядностью завесила горы. Небо и земля исчезли. Только белая муть. И так — целую неделю.
К счастью, до вселенского шторма мы успели перебраться на кишинский кордон. Уставшие, притихшие, сидели возле печки, благодарили свою судьбу и с уважением смотрели на поленницу дров, заранее приготовленную Борисом Артамоновичем.
Ладно, есть дрова и кое-какие продукты. Можно отсидеться. А вот при мысли об Алексее Власовиче делалось тревожно. Где он со своим племянником? Успели дойти до кордона или буря застала их на дороге? Не узнать. От Киши на Умпырь не пройти. От Псебая тем более. А ведь дома у меня тоже беспокоятся: пропал…
Лес как вымер. Стоит нахохлившийся от лохмотьев снега на каждой пихте, на дубах, не успевших сбросить бурый лист. Подлесок чуть не до земли согнулся под тяжестью снега. Ловушки с пустотами внизу подстерегали неосторожного на каждом шагу.
Всему зверю плохо. Под таким снегом никакой травы не найдешь. Выдувов тоже нет, разве только в скальном районе, где шквал мотовал сильнее и мог обнажить какие-то склоны. Но эта зона для туров и серн. Ни зубры, ни олени наверх не пойдут. Их дом — лес и луга.
Стожков сена, заготовленных близ кордона, не видно. Турнепс и свеклу в кучах на огороде вовсе не отыскать. Не догадались вешками обозначить места, где оставили это добро.
Однажды утром, открыв глаза, я услышал за окнами голос Бориса Артамоновича. Он… пел! Это казалось особенно удивительным, если вспомнить его устойчивую самоуглубленность в бедовые месяцы лета. И что пел! Я прислушался. Голос с хрипотцой выводил что-то смешливое, любовное. Но приехал-то он с Киши неспроста!
Алексей Власович лежал на своем топчане и улыбался.
Мы выглянули. Борис ворочал вилами сено. Конь стоял рядом, седло лежало потником вверх. Только-только приехал. И распелся. С чего бы это?
Хлопнула дверь. Борис Артамонович умолк. Поздоровались. Загорелое лицо Задорова, его смеющиеся глаза излучали ничем не скрываемую радость. Алексей Власович вместо приветствия строго спросил:
— Чего распелся, как на свадьбе?
— Какая свадьба? Просто хорошо на душе, эт-точно. Все в полном порядке. Ящура нет. Ни одного больного зубра на Кише, сколько ни высматривал.
— А в Сохрае?
— В селе есть. С пастбищ мы скотину турнули еще тогда, как заметили болезнь. Ездил проверять, Василь Васильевич посылал. А из Сохрая, когда услышал о происшествии, сбегал в Даховскую и Каменномостскую, чтобы из первых рук… Вот даже газету привез и листовку.
— Какое происшествие? — Телеусов подался вперед.
— А вот какое. Из лесу вышло много красных партизан, они тайно подошли к Майкопу и атакой взяли город. И Туапсе чуть не в тот же день. И в Лабинской бой навязали, забрали склад оружия и скрылись. Эт-точно! А из ставропольских степей пришел ихний командир Ковтюх и с налету взял Армавир. Такая дислокация получилась: новый сплошной фронт от Армавира на правом фланге до Туапсе на левом. И Лабинская, и мы с вами теперь уже в тылу нового фронта, на территории Советской власти.
— А Деникин? — воскликнул я. — Он же у Курска! На Москву идет.
— Он уже к Туле подошел, — уточнил Задоров.
— Ты не путаешь?
— Пожалуйте газетку. — Задоров протянул истертую по сгибам газету. Все та же «Кубанская земля». Сразу бросился в глаза крупный заголовок: «Бои у стен Тулы. До Москвы, столицы Совдепии, осталось менее двухсот верст. Идут тяжелые бои… Они осложняются постоянным натиском красных со стороны Волги на слабо прикрытый правый фланг Добровольческой армии…» А в уголке листа очень скупо и мелко о событиях в предгорьях, где «партизаны из остатков Таманской колонны совершили дерзкие налеты на Майкоп, Лабинскую и Армавир». И далее, крупным шрифтом, шел рассказ о том, как доблестно сражались защитники Лабинской, как лихо шли на врага казаки. И лихо, и доблестно, а партизаны все-таки удерживали города в своих руках несколько дней и только потом отошли в горы.
— А листовка? Ты говорил о листовке?
— Мне ее в Даховской сунули. Не заметил — кто и как.
На четвертушке желтой бумаги под строкой «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Революционный комитет Черноморья» шел текст обращения к гражданам предгорных станиц, хуторов и поселков, чей высокий долг, — как говорилось в обращении, — «оказать Красной Армии Черноморья всемерную поддержку. Час нашей победы близок!».
Листовка была подписана командующим красным Черноморским флотом. Это под его началом находился батальон Кухаревича, действующий на морском побережье.
Действительно важные новости. Мы поговорили о них, но тут Алексей Власович вернул нас всех к зубрам:
— Так-таки не нашли больных?
— Ни единого!
— И пересчитали живых?
— А как же! Семьдесят три. Значит, так: девять погибло, но прибавилось пять сеголеток. Семьдесят три. Эт-точно.
Мы сели завтракать, но мне уже не сиделось. Потянуло в Псебай. Если красные партизаны достигли Лабинской, значит, они проходили через наш поселок. Дома у нас должны быть вести от Кухаревича. Но прежде нам предстояло проверить еще раз умпырских зверей и посчитать их, сколь это возможно, в условиях пышного лета, когда все скрылось в густой листве.
Пять дней мы ездили по мокрой траве альпики, по размягшему от воды березовому высокогорью. От бинокля уставали глаза. Одежда наша не просыхала, дожди шли и шли, усложняя и без того трудную задачу. Может быть, как раз эти дожди и помогли природе так скоро управиться с заразной болезнью? Отмытые молодые травы, отмытая земля, камни. Вся грязь ушла мутными потоками вниз. Вселенская природная стирка… В четырех умпырских стадах мы не обнаружили больных зубров! Подсчету в такое время я не особенно доверял, но цифры настраивали на благодушие: девяносто два зубра, из них семь молодых. Ящур унес из стада более двух десятков зверей.
А что на востоке?..
Шапошников со своей дружиной все еще не возвращался. Впрочем, егеря могли миновать Умпырь и пройти назад прямиком на Псебай.
До Уруштена ехали вместе с Задоровым.
В караулке возле устья Уруштена кто-то ночевал. Теплая зола кучей лежала в печи. Пахло человеческим духом. Мы оглядели землю. Следы кованых копыт во множестве усеивали плешины в траве и уходили вверх на затяжную трону к горе Джур.
— Я по ней к вам добирался, — сказал Борис. — Ничего такого не заметил. Поеду еще раз, выясню, кто такие.
— Нет, — твердо сказал я. — Не надо нарываться на опасность. Едем в Псебай, оттуда слетаешь на Хамышки, передашь письмо жене Алексея Власовича — и на Кишу.
Еще недоставало, чтобы Задоров столкнулся с бойцами Саши Кухаревича! Следы-то оставили они, когда отступали. Это ясно.
По изрытой дождями дороге мы пошли рысью.
Когда Борис Артамонович вырвался вперед, нельзя было не улыбнуться. Драный бушлат, видавшая виды шапка, засаленные штаны. Совсем обносился. За свой тяжкий труд он, как и все мы, не получал ни жалованья, ни довольствия. Ни разу никто из нас не услышал от него жалобы или упрека. Напротив, он постоянно искал дело потрудней и брался за любую работу.
Завидно цельный и красивый характер. Под стать его доброй и красивой внешности.
3
В простенке нашей большой комнаты снова висела карта европейской части России, и выбритый, чистый, немного помолодевший отец, мурлыкая что-то в прокуренные усы, всякий раз, как получал газету, подходил к этой карте и переставлял булавки с синим шнурочком, обозначавшим фронты.Москва уже не находилась в кольце фронтов.
— Вот так-с, — произнес он торжественно, когда мы с Задоровым поздоровались и обнялись с ним, а Мишанька, уставший прыгать возле меня, занялся красивыми камешками, которые я привез ему с перевала Балканы. — Немцы изволили бежать из Украины и других мест государства нашего. А господину Антону Ивановичу Деникину приходится отходить восвояси на юг. Похоже, Красная Армия сейчас единственная сила, способная отбросить и добровольцев, и немцев, и Колчака от матушки-Москвы! Поверьте старому офицеру: воина идет на убыль. Пора, пора заняться обычными трудами…
Ни Дануты, ни мамы дома не оказалось. На мой вопрос, где они, отец ответил не сразу, как-то подозрительно оглядел из-под седых бровей Задорова и, только когда я повторил вопрос, тихо сказал:
— У нас тут, в некотором роде, госпиталь. Они там…
— Кто в госпитале? — Впрочем, я уже догадывался.
— Четверо бойцов твоего друга.
— А Саша?
— Был. Уехал. Тебе письмо. Сейчас дать?
Письмо написано в спешке, карандашом. «Жаль, не застал тебя. Мы на старом месте. Командование решило дать бой, упредив выступление офицерских рот. Мы шли через Даховскую. Мой батальон задачу выполнил, но удержаться не удалось. Отходили через Псебай, оставили раненых. Твоя жена — молодец! Мы еще встретимся!»
Его батальон… Трудно представить философа, пожирателя книг в роли командира батальона! Вот что делает с людьми война. Скажи я Саше такие слова, он немедленно поправил бы: «Классовая война».
Пока я читал, Задоров сидел на диване. Глянул на него — уже спит.
Тихонько сказал отцу:
— Подбери для Бориса одежду, обувь, белье. И не буди, пожалуйста. Пусть поспит, пока я схожу в госпиталь. Устроим баньку.
На нашей улице, почти в самом конце, стоял обветшалый дом. В нем жила одинокая, старая женщина, наша приятельница. Вот у нее-то на отшибе и положили раненых бойцов. Ухаживали за ними Данута с мамой, хозяйка дома и сосед по фамилии Терлецкий, пожилой человек, потерявший на войне двух сыновей.
Никто не удивился, когда я вошел в дом, уставленный топчанами, никто не выказал шумной радости, обычной при встречах. Слишком большая человеческая боль наполняла этот дом. Данута, осунувшаяся, скорбная, поцеловала меня сухими губами. Мама молчком вытерла слезы, погладила по плечам.
Два бойца казались безнадежными. Данута всматривалась в их желтые лица и тихо советовала женщинам, что делать и какое лекарство дать.
— Опасно им тут, — сказал я Дануте, когда мы вышли.
— А где еще? Где не опасно? Саша хотел везти их в горы, но как везти? И что там, в горах? Тут хоть покой. Кое-что из лекарств. По крайней мере, двое могут подняться.
— Ты измучилась?
Она не ответила. Только вздохнула. Такого строгого, озабоченного лица я еще не видел у нее.
Мы молчали. Вдруг она тряхнула головой, улыбнулась и спросила уже другим голосом:
— Сынок не хвастался, как он читает-пишет? Нет? Значит, просто не успел. А готовился!.. Он у нас очень, очень способный! Скоро в школу, если ничего не произойдет.
Война ее беспокоила. Войны она боялась, как и все женщины. Только краем прошла война мимо Псебая, а сколько горя и крови!
— Шапошникова ты не видел? — вдруг спросила она. — Заходил третьего дня.
— Рассказывал что-нибудь? — Это известие принесло мне облегчение. Вернулся, значит, из восточных районов.
— Ни слова. Мрачный и замкнутый. Как тот раз.
— Похоже, что на той границе заповедника плохо. Иначе он разговорился бы.
По улице навстречу нам ехала-бренчала очень знакомая тележка. Серый конь пританцовывал, картинно выгибал шею на туго натянутых вожжах. Ванятка Чебурнов, колченогий. Проехал — и не глянул.
— Куда это он? — забеспокоилась Данута.
Она все время оглядывалась: остановится у того дома или проедет? Рука ее просто окаменела в моей руке. Вот Чебурнов уже против дома, смотрит на окна. Не остановился. Мы уже стояли у своих ворот, когда серый конь промчался мимо, возвращаясь из загадочной пробежки. И снова Ванятка даже бровью не повел. Плохо.
Борис Артамонович все еще спал, неловко свалившись на сторону. Перед ним лежала горка отглаженной одежды.
Мы с Данутой затопили баню. Теперь можно будить приятеля. Я только дотронулся до плеча Бориса, как он уже открыл глаза.
— В баню, — сказал я. — Бери белье, веники на месте. Пошли.
Смущенно посмотрел он на приготовленное белье, вздохнул, взял и, сказавши: «Я ваш должник», шагнул за мной.
Мы вернулись, сели ужинать. Отец выставил оплетенную бутыль с домашним вином, налил бокалы.
— За здоровье всех, кто пролил свою кровь! — сказала Данута.
Борис Артамонович удивленно оглядел нас, но расспрашивать не стал, выпил. И пока мы ужинали, он все посматривал то на меня, то на Дануту. Мы понимали отшельника: завидовал нашему семейному счастью и думал о своем одиночестве. В такие-то годы…
Шапошников все не шел. Тогда я отправился к нему.
Христофор Георгиевич уже ложился спать, был в одной рубахе, поглаживал рыжеватые волосы на могучей груди. Сели. Он уперся взглядом в мои глаза и добрые полминуты молчал. Сказал, наконец:
— Нету восточного стада. Погибли зубры.
— Ящур?
— Пули браконьеров. Был, конечно, и ящур. Но стадо угодило в зону военных действий, вот в чем дело. Казаки прочесывали горы, искали красных, будто бы отступивших туда из-под Невинки. Нарвались на стадо, второе. Началась стрельба. Им удалось загнать зверя в ущелье — и пошла потеха! Считаю, погибло десятка полтора. Мы подъехали, когда пир горой. Уж так довольны добычей, что и о красных забыли! Нас арестовали, я ихнего полковника и так и этак крестил, а им смешно. Не понимают. Зверь-то, говорят, дикий. Дикий! А я ругаюсь. Вроде ненормальный. Так со смехом отдали нам винтовки, коней — валяйте, мол, дурачки, на все четыре стороны! Ужасно обидно… Трех зубров всего нашли и с великим трудом пригнали за Лабу.
Я слушал и думал, что своим «упреждающим» налетом на Лабинскую, на Майкоп, Красная Армия, возможно, спасла Кишу и Умпырь от такой же участи.
— Где же те три зверя?
— Между Бескесом и Лабой.
— Наверное, лучше перегнать их на Умпырь. До зимы. А у нас хорошие вести. Кончился ящур! Все! Убытки подсчитали. Не так уж и много. Могло быть хуже.
— Ну и что? — спросил Христофор Георгиевич с бессильным отчаянием. — Война придет и сюда. Похлеще эпизоотии. Весь заповедник в кольце боев…
— И все-таки сто шестьдесят восемь голов. Ареал их расселения сузился. Осталось только междуречье Лабёнок — Киша. Ну, может быть, еще немного на Белой. Там было семь голов. Граница охраны короче, нам проще. А впереди зима. Зимой в горы никто не пойдет. Да и война, надо думать, кончается. Вот и условия для заповедования. С полуторасотенным стадом можно начать работу.
Я нарочно говорил с излишней приподнятостью — уж очень хотелось расшевелить Шапошникова.
Слушая меня, он хмуро молчал, почесывая грудь, и радужные мысли мои никак не развивал.
Уходил я от него огорченным. Конечно, есть отчего захандрить даже при таком железном характере.
Не знаю, долго ли я спал, но осторожный стук в окно разбудил меня первого. Во дворе стояла мама. Она делала знаки, чтобы я открыл окно. Подтянувшись ближе, зашептала:
— Бог призвал двоих раненых. Скончались. Пойдем, поможешь. Терлецкий готовит похороны, но одному трудно. Бориса тоже надо. Берите лопаты, кирку.
Холодок пополз по спине. Вот как просто: жизнь — смерть… Я разбудил Бориса, и мы пошли, ежась от сырого воздуха ночи.
…Уснуть так и не удалось.
Перед рассветом прибежала Данута, зашептала:
— Знакомый прислал мальчонку… У станичного правления десятка два казаков. Говорят, будет поголовный обыск. Ищут красных партизан. Что делать?
Отсюда до венгерской лесопильни верст семь. Поселочек, приткнувшийся к лесу. Там наши знакомые. Туда казаки побоятся идти. Партизанская зона.
— Готовьте раненых. Я сейчас приведу коней. Увезем в другое место.
Кунак и Куница, лошади Задорова и соседа составили пары для двух носилок из жердей и бурок. Вскоре мы стояли во дворе «госпиталя». Осторожно перенесли закутанных раненых в носилки.
Задами огородов, краем леса вывели караван. Только далеко за поселком решились свернуть на дорогу. Рассвело, но туман сонно покачивался в долине, зажатой горами. Слева приглушенно, как из ада, доносился грохот Лабёнка. Шли молча, раненые притихли, носилки колебались в такт лошадиной ступи. Через час были в поселке, вошли во двор к знакомым, я поговорил с хозяином, он понимающе кивнул и повел нас в амбар, укрытый малинником и высокими грушами. Именно то, что нам надо. Просторное и прохладное помещение с неистребимым запахом сушеных диких яблок. Удобное место. Отсюда два шага до густого леса на склоне.
— Железную печку поставлю. Вода во дворе. Жена приглядит, — сказал хозяин.
Данута осталась с ранеными. Мы собрались назад.
— Ради бога, не задирайся с этими! Будь осторожен. Я как знала: не к добру была прогулочка Чебурнова по нашей улице. Прослышал, вот и обыски. — Данута говорила быстро, шла рядом с седлом, держась за стремя.
Туман истаял, дорога открылась, мы ехали шагом, я приготовился к любой неожиданности, если придется говорить, откуда едем. Уже в виду Псебая заметили группу конных. Они на рысях шли в горы. Пришпорили коней и мы. Встречные увидели, замешкались, скинули винтовки. Прогремел предупредительный выстрел. Я поднял руку с зажатой кубанкой.
Сблизились. Нас окружили.
— Кто будете? Откуда? — Молодой урядник держал в руке наган.
— Егеря Кубанской охоты. Хорунжий Зарецкий, — ответил я. — Хорошо, что встретились, братцы. Поможете пробиться. Поехали было в горы, а перед поселком нас обстреляли красные, да еще в погоню пошли.
— Много их?
— Пожалуй, до взвода. Да что считать! Повернем и вместе ударим, господин урядник. Собьем хотя бы с дороги. Обнаглели!
Расчет был рискованный, но точный. Урядник совсем не горел желанием ввязываться в бой. Его казаки тоже.
— У меня нет такого приказа. Только разведка, — сказал он без особой уверенности.
— Дело ваше. А то могли бы лесопильню отбить. Но нам-то все равно проехать надо. Не сейчас, так ночью.
И тронул Кунака. Через сотню шагов оглянулся. Казаки двигались следом.
Мы остановились у бывшего госпиталя. Хозяйка дома металась во дворе, напуганная и жалкая.
— Весь дом перевернули, — тихонько сказала она. — И все допытывались, все грозили. Да что у меня допытываться!
Ладно, дело сделано, раненые укрыты.
Теперь нужно сказать Саше Кухаревичу, чтобы скорее забирал раненых. Белые в любое время могли нагрянуть и на лесопильню.
Пришлось послать Задорова в далекую глушь. Только он знает дорогу через Кишу на Гузерипль. Если предприятие удастся и егерь найдет партизан, чтобы передать письмо командиру, то сам он может остаться в районе Белой и пересчитать или хотя бы увидеть тамошних зубров. Шел сентябрь, зима находилась совсем недалеко от высокогорья. Вдруг в том районе зубры уцелели? Тогда нужно успеть перегнать их на Кишу. Задание серьезное.
Задоров с готовностью ускакал. Я томился неизвестностью. На лесопильню не ездил, чтобы не вызывать подозрений, но ни на минуту не забывал о скрытом госпитале. Данута все еще оставалась с ранеными. Кто же, если не она?..
Отец внимательно следил за ходом гражданской войны, как мог, старался помочь мне разобраться в запутанном клубке событий и нерешенных задач. Впрочем, он не скрывал, что не верит в успех нашей егерской деятельности. Говорил со вздохом:
— Боюсь, сын мой, что после такой войны и разрухи стране будет не до зубров и тем более не до заповедников. Сколько труда потребует восстановление земли и разрушенных городов!
В его словах я уловил не только горечь от моего заведомо обреченного труда, но и некую недосказанность: не пора ли тебе найти иное дело?..
Снова воскресли прошлые сомнения. Действительно… Что толку от всех наших стараний? Не лучше ли взять винтовку и уйти к своему другу Кухаревичу в партизанскую армию? Там все ясно: кто враг, кто наш. Вот и Христофор Георгиевич опустил голову. Не показывается, сычом сидит у псебайских родственников. Но и в свой Майкоп не уезжает. Не те ли сомнения одолевают его?
А что же зубры? Оставить их без охраны?..
Как только вспоминалось умпырское стадо на летних, дождями промытых пастбищах — эти молчаливые красавцы с могучим телом, быстрой реакцией и беспримерной живучестью, которая уже позволила им существовать миллионы лет на планете, — так словно чья-то рука до боли сжимала мне сердце. Кто защитит их в этом последнем убежище, которое нашлось на Кавказе? Менее двух сотен… И как мы посмотрим в глаза людям, если не сделаем все, что можно, для сбережения древнего зверя?
В один из ненастных, уже октябрьских дней вернулся Борис Артамонович.
— Ждут, — коротко сказал он.
Мы поехали на лесопильню.
— Как зубры? — спросил я по дороге.
— Видел пять быков. Кажется, это все, что там осталось.
В том самом замаскированном амбаре, в жарко натопленном высоком помещении, где осенью аппетитно и сладко пахло яблоками, в неярком свете двух маленьких окошек навстречу мне поднялся худющий Саша и крепко обнял, прижавшись плохо выбритой щекой к моей щеке. Данута сидела рядом и плакала.
— Ну, друг мой хороший, ты снова отличился! — Голос у Саши срывался. — Как добрый волшебник: где опасность, тут и ты.
— Дануту и маму благодари. Это они.
— Ладно. Будь у меня самые высокие ордена на кителе — снял бы и нацепил вам всем. Как делал в свое время фельдмаршал Кутузов. Я верю в настоящую дружбу. Она — сама жизнь.
Саша очень походил на британского офицера из иллюстрированного журнала. На офицера, заблудившегося в джунглях. И потому потрепанного, а не лощеного.
На нем висел — да, висел! — темно-зеленый френч в пятнах и погрызах. Такие же добротного материала брюки, давно утратившие складку и цвет, были заправлены в испачканные сапоги с тупыми носами. Коричневатая окраска сапог указывала на заморское происхождение. И даже маузер, оттянувший пояс, был английским.
Хлопцы, гремевшие у печки, скинули с плеч нарядные плащи. Их одежда выглядела смесью английского с нижегородским. В углу стояли карабины и военная новинка — ручной пулемет.
— Ну и союзники у вас! — не удержался я. — Как снабжают, а?
— Сами не моргаем. — Саша коротко засмеялся. — Увидим транспорт на подходе, соберемся, подождем, когда выгрузят и рассортируют, и на «ура!» из лесов! У белых только пятки сверкают! Берем, что надо, и быстро уходим. Догонять боятся. Ты погляди, что наши больные кушают.
В кружках дымилось настоящее какао.
Когда мы сели к столу, появилось бренди и копченый бекон. Разговор пошел дальше не о войне, а о зубрах, и с первых моих слов Саша прямо-таки взъерошился. Вскоре он уже кричал на меня:
— Скажите пожалуйста, он разочарован! Он не знает, куда приложить молодецкую силу! Замашки растерявшегося интеллигента! Да если ты оставишь последних зубров без защиты, то опозоришь себя перед революцией и потомками, перед собственным сыном, ты — не ведающий законов будущего! За что мы боремся и воюем? За счастье людей, за жизнь, полную радости освобожденного труда. За красоту мира. Ты читал когда-нибудь Ленина, неуч? Где там! А Энгельса? Да что я спрашиваю! Конечно, нет. А ведь они особенно подчеркивают цельность и красоту социалистического общества, возрождение природы на высшем уровне, уважение ко всему живущему. Если мы, Хомо фабер, останемся на планете в гордом одиночестве, насколько скучнее станет дальнейшая жизнь! Все сохранить, все улучшить при коммунизме — вот приложение для творчества людей, которое уже началось. Зубры пришли с человеком в нынешний век из далекого прошлого. Неужели теперь мы отмахнемся от них, попавших в беду? Да будь я проклят, если позволю тебе оставить их на произвол судьбы!..
Он перевел дух, как-то сразу обмяк, вытер ладонью вспотевший лоб. Лицо его налилось прозрачной белизной.
И тут я увидел, как он нездоров. Мне сделалось вдвойне стыдно. А Данута сказала:
— Ты разволновался, Саша. Тебе нельзя. Посиди спокойно. И поговорите о чем-нибудь приятном. Я не думаю, чтобы у Андрея это всерьез. Ты ведь не бросишь свое дело, Андрей, правда? Ну, скажи. Сейчас же скажи! — Голос ее уже приказывал. Большие голубые глаза горели. Она прямо-таки гипнотизировала меня.
Я собрался с мыслями. И сказал, подбирая слова:
— Кажется, меня действительно занесло. Такие обстоятельства. Что ни год, то потери. Руки опускаются. За пять лет две трети стада погибло, хотя мы делали все, что могли. Вот только что потеряли полтора десятка на Загдане. Как в Гузерипле — знаю. Тоже убыток. Тоже ящур. Но, пожалуй, ты все-таки прав. Бороться надо. Чем меньше зубров, тем больше ответственность за них. Тем строже защита. Я останусь. И давай забудем о моем малодушии.
— Слова не мальчика, но мужа. — Саша глубоко вздохнул. Бледность делала его лицо чужим. — Так, Андрей. Скоро я сброшу шинель и приду с Катей помогать вам. В зубровый заповедник.
Он поднялся, глянул на Дануту, сказал тоскливо:
— Я, пожалуй, выйду. Подышу свежим воздухом. Давит грудь.
— Сердце у него надорвано, — тихонько сказала Данута. И тоже вышла.
Через день раненые уехали в горы. Мы вернулись в Псебай. Еще через три дня вместе с Задоровым я отправился на Кишу, чтобы прихватить там Василия Васильевича и общими усилиями попытаться перегнать уцелевших зубров с Белой в кишинское стадо.
Предприятие нам не удалось. Опередила зима.
Страшная непогода разразилась внезапно. Холодный, злой астраханец притащил с востока толстые облака, полные всяких зимних припасов. Над Кавказом они столкнулись с теплыми черноморскими ветрами. Полился дождь. Загрохотало, засвистело, заварилась такая каша, что лес и горы просто стонали. Повалил снег, и дикая метель сплошной, жуткой непроглядностью завесила горы. Небо и земля исчезли. Только белая муть. И так — целую неделю.
К счастью, до вселенского шторма мы успели перебраться на кишинский кордон. Уставшие, притихшие, сидели возле печки, благодарили свою судьбу и с уважением смотрели на поленницу дров, заранее приготовленную Борисом Артамоновичем.
4
В Кишинской долине снегу навалило аршина на полтора, а местами и больше. Не пышного, не легкого, а уже переметенного ветрами, уплотненного сыростью. Проваливаешься по пояс, а внизу мокреть, прилипчивый холод.Ладно, есть дрова и кое-какие продукты. Можно отсидеться. А вот при мысли об Алексее Власовиче делалось тревожно. Где он со своим племянником? Успели дойти до кордона или буря застала их на дороге? Не узнать. От Киши на Умпырь не пройти. От Псебая тем более. А ведь дома у меня тоже беспокоятся: пропал…
Лес как вымер. Стоит нахохлившийся от лохмотьев снега на каждой пихте, на дубах, не успевших сбросить бурый лист. Подлесок чуть не до земли согнулся под тяжестью снега. Ловушки с пустотами внизу подстерегали неосторожного на каждом шагу.
Всему зверю плохо. Под таким снегом никакой травы не найдешь. Выдувов тоже нет, разве только в скальном районе, где шквал мотовал сильнее и мог обнажить какие-то склоны. Но эта зона для туров и серн. Ни зубры, ни олени наверх не пойдут. Их дом — лес и луга.
Стожков сена, заготовленных близ кордона, не видно. Турнепс и свеклу в кучах на огороде вовсе не отыскать. Не догадались вешками обозначить места, где оставили это добро.