Панколь Катрин. Я была первой

   – Мы не закончили.
   Ты сжимаешь меня так сильно, что сопротив­ляться бесполезно.
   Мы выходим на тротуар, ты подталкиваешь ме­ня к машине, открываешь дверцу и буквально швыряешь меня внутрь, а сам садишься за руль и трогаешься, все так же стиснув зубы. Ты мчишься на полной скорости, не тормозя на поворотах. Мы все глубже погружаемся в черный загородный пейзаж. Деревья угрожающе склоняются над доро­гой, свистя на ветру. Вдруг ты резко тормозишь, открываешь дверцу и выбрасываешь меня в ночь. Я падаю на дорогу, вскакиваю на ноги.
   Меня трясет от холода. Я складываю руки на груди, чтобы хоть немного согреться, вперив взгляд в задние огни твоей машины, исчезающие вдалеке. Усевшись на придорожный столбик, я проклинаю этот пронизывающий ветер и твою жестокость. Я жду. Я знаю, что ты за мной вернешься.
 
   В ту ночь мы спали отдельно.
   Ты устроился на диванчике в гостиной.
   Наутро ты принес мне завтрак в постель. На под­носе были рогалики, чашка кофе, свежевыжатый апельсиновый сок и красная роза.
   Я оттолкнула поднос ногой.
   Ты печально на меня посмотрел.
   Я с головой накрылась одеялом, чтобы не разго­варивать с тобой.
   Я слышала как ты выходишь из спальни, как хлопает входная дверь.
   Я бросилась к телефону, набрала номер младшего братика. «Забери меня отсюда, – умоляла я, пожалуй­ста, забери. Мне так страшно, мне так страшно с ним оставаться».
   В моем голосе слышались рыдания. Брат сказал: «Сиди на месте. Я скоро буду».
   Я рассказала ему как найти дом. Он все записал и повторил: «Сиди на месте. Я скоро буду».
   Я снова забралась с головой под одеяло и стала ждать.
   Потом вернулся ты и принес сто цветочных бу­кетов. Ты расставил их по всей комнате. Они бы­ли разноцветные: некоторые – в горшках, другие – в охапках. Ты занял все стаканы, все емкости в доме, проложил к моей кровати целую дорожку из цветов – красных, белых, желтых, голубых.
   Ты сел на край постели, склонил голову и произ­нес: «Прости меня, я больше так не буду. Я еще никогда не любил так сильно, мне трудно держать себя в руках. Я не понимаю, что на меня нашло».
   Я раскрыла тебе объятия, и мы упали на постель.
 
   Я проснулась от энергичного стука в дверь.
   Стучали уже давно – я не сразу пришла в себя, открыла глаза и поняла что происходит.
   Легонько тебя подвинув, я объяснила, что стучит мой брат, что я ему звонила – хотела уехать, потому что мне было страшно…
   – Зачем? – удивился ты. – Ты же знаешь, что я ни­когда не сделаю тебе ничего плохого.
   Я напялила футболку и джинсы, чтобы брат не догадался, что я прямо из постели.
   Я открыла дверь и увидела брата. Он стоял на по­роге, долговязый, с мотоциклетным шлемом под мышкой. Он внимательно меня изучал, хотел удос­товериться, что я не пострадала серьезно, пробежал взглядом по ногам и рукам, по губам и шее. Он ис­кал следы побоев. Я тихо сказала:
   – Мы помирились…
   – Ты хочешь сказать, что я проделал весь этот путь зря?
   – Нет. Ты доказал, что любишь меня, и это самый ценный подарок на свете.
   – Почему ты вечно требуешь доказательств?
   Он вошел в дом, расстегнул куртку, положил шлем на стол, взъерошил волосы и спросил, не пред­ложу ли я ему пиво. Дома я всегда держу в холодиль­нике запас пива, специально для него. Я покупаю в Монопри упаковку на двенадцать банок и храню их для братика. Никто другой не имеет права к ним при­касаться, никто. Я пошла на кухню и обнаружила в холодильнике поллитровую бутылку.
   Он открыл ее, выпил залпом, на верхней губе осе­ла белесая пена. Я взволнованно смотрела на брата.
   – Покажешь мне своего мучителя? – спросил он. Мы втроем выпили кофе.
   Они почти не говорили друг с другом, только об­менялись самой общей информацией, едва шевеля губами. Каждый из них носил в себе мой образ и со­вершенно не хотел им делиться. Я чувствовала себя лотом на аукционе. Мне не хотелось притворно сме­яться и задавать глупые вопросы. Тут поднялся ветер, и брат сказал, что ему пора.
   Я проводила его к мотоциклу, подала шлем, подставила щеку для поцелуя.
   – Он мне не нравится, – сказал брат.
   Я поцеловала его в шею, прошептала:
   – Тебе никогда не нравятся мужчины, с которыми я встречаюсь.
   – Он выглядит неестественно…
   – В каком смысле?
   – Береги себя…
   Я махала рукой, глядя ему вслед.
 
   Я не хотел ей навредить. Просто моя любовь к ней была слишком сильна, заставляла срываться с места, так что я иногда терял над собой контроль.
   Я хотел быть воплощением ее судьбы, вернуть ее на путь истинный, помочь обрести себя, чтобы она, наконец, научилась себя любить. Она была королевой, моей королевой, и при этом полагала, что ничего не стоит, обращалась с собой как с кучкой хвороста, чье предназначение гореть на потеху другим.
   Я не хотел ее переделывать, я хотел, чтобы она вернулась к своим истокам, вновь стала той прони­цательной маленькой девочкой, которая все кругом замечала, которая слишком рано поняла как устро­ена жизнь, чтобы она вновь обрела ту неистовую силу, тот дар предвидения, ту отвагу, которую у нее отняли будто кукольную одежду.
   Ей пришлось наспех облачиться в груду лохмо­тьев и притворства, чтобы спрятаться, забыть свой стыд, забыть как больно ее ранили. Грубое равноду­шие людей выбило ее из колеи.
   Я хотел, чтобы она позабыла случайных муж­чин, смотревших на нее походя или не смотрев­ших вовсе, приключения, оставлявшие горький привкус во рту, неприятные эпизоды, которые она прятала за маской стойкого маленького солдатика. Я видел ее такой хрупкой, такой беспомощной, ли­шенной точки опоры, вынужденной играть чужие роли, теряя в них себя, роли испуганной малень­кой девочки и искушенной развратницы, заикаю­щегося подмастерья и многоопытного бригадира. Я не хотел ничего в ней менять. Я хотел, чтобы она лучше узнала саму себя, обрела внутреннюю гар­монию, отбросила маски и страхи.
   Я понял это с нашей самой первой встречи. Я ви­дел как она несется сломя голову, готовая отдаться первому встречному, лишь бы только он рассказал ей о ней самой, помог ей поверить в себя. Она жадно ис­кала того, чей нежный взгляд поможет ей воспроиз­вести себя заново. И этим взглядом оказался мой. Я готов был ей помочь. Моих сил хватило бы на двоих.
   От этого и зародилась во мне неуемная страсть, порою заставлявшая терять над собой контроль.
   Я хотел, чтобы она была совершенной, достой­ной себя самой, достойной нашей любви.
 
   Мы решили больше не ездить в ресторан.
   Мы отправились за покупками в ближайший городок, чтобы поужинать дома.
   Ты готов был скупить целый магазин, и я смеялась над твоим зверским аппетитом. Ты попросил красного вина, и белого, и розового, и шампанского. Лосося, лаврака, морских языков, устриц, букцинумов, литорин, розовых и пильчатых креветок. Камамбера, реблошона, ливаро, канталя, шаурса, бри, грюйера, козьего сы­ра и овернского с плесенью^[24]. Цикория, салата, шампи­ньонов, томатов, кабачков, брюссельской капусты, моркови, лука, чеснока и диких трав. Белого хлеба, чер­ного, развесного, хлеба с изюмом и хлеба с орехами…
   – Когда мы успеем все это съесть? Нам же завтра уезжать!
   – По крайней мере, будет из чего выбирать! У тебя будет выбор как в ресторане.
   – Ты сумасшедший, абсолютно сумасшедший. Заднее сиденье уже буквально ломится от яств, а ты упорно продолжаешь нагружать корзины паште­тами, мясными консервами, свежими булочками, сме­таной, курятиной, дюжинами яиц. Я мысленно пред­ставляю что бы сказала моя мать с ее вечным бормотанием «расход-приход». Подобное расточи­тельство привело бы ее в бешенство. Она бы так уста­вилась на тебя своими черными глазами, что у тебя дыра образовалась бы на затылке.
   Ты смотришь на мои часики и спрашиваешь:
   – Это твои единственные часы?
   – Да, и я очень ими довольна. Я с ними не расстаюсь.
   – Я куплю тебе другие, красивые, ценные.
   Я мотаю головой. Мне не нужны новые часы. Но ты не успокаиваешься, ты тянешь меня к витрине ювелирного магазина и приказываешь: «Выбирай, выбирай самые красивые часы, я хочу сделать тебе подарок». Я говорю: «Не надо, я не хочу, в этом нет необходимости ».
   – Причем здесь необходимость? Речь идет о же­лании, о мечте.
   – Но у меня нет желания покупать часы. Я не буду их носить.
   – Даже если это будет мой подарок?
   – Прошу тебя, оставь меня в покое. Я все равно их не надену.
   И страх вновь сковывает, заполняет меня как рас­каленная лава. Я боюсь тебя. Ты ужасный людоед в семимильных сапогах и с огромным ножом за пазу­хой. Мне хочется бежать со всех ног. Я не могу ни есть, ни пить, даже смотреть на часы я теперь не могу спокойно.
   Мы идем вниз по пешеходной улице, и мой взгляд падает на рекламу косметики в витрине апте­ки. На плакате изображен тональный крем, кото­рый увлажняет и питает кожу, замедляя ее старение и защищая от вредных примесей атмосферы. Мне как раз нужен крем, поскольку свой я забыла дома, но я решаю молчать, чтобы ты не скупил для меня целую аптеку. На какое-то мгновение я замедляю шаг, скольжу взглядом по плакату и быстро отвожу глаза, боясь, что…
   – Выпьем кофе?
   Я вздыхаю с чувством облегчения.
   – Садись, я сейчас вернусь.
   Ты пальцем указываешь мне на кафе. Я устраи­ваюсь за столиком.
 
   – Наконец-то я одна, – подумала я, тут же опо­мнилась и принялась себя укорять. – На что ты, соб­ственно, жалуешься? Тысячи девушек мечтали бы оказаться на твоем месте. Тебя заваливают подарка­ми, драгоценностями, часами, деликатесной рыбой, элитными винами, овощами и зеленью. Хватит ре­флексировать. Расслабься и получай удовольствие. Ты не умеешь принимать. Так учись же, учись.
   Я прикуриваю сигарету, заказываю кофе и боль­шой стакан воды и разглядываю прохожих. Сегодня базарный день. На женщинах – цветастые платья, на мужчинах – синие драповые куртки. Больше всего на свете я люблю смотреть на людей, идущих по улице, слушать, о чем они беседуют в базарный день.
   Одна такая компания останавливается прямо пе­редо мной, закрывая обзор, что приводит меня в бе­шенство. Я извиваюсь как уж, чтобы видеть что про­исходит на улице. Я изворачиваюсь, ворчу, изо всех сил кручу головой, но они не отходят. Судя по всему, они парижане, шумные и кичливые. Двое мужчин и женщина с корзиной в руках. За корзину держатся несколько детских ручек. Я мысленно считаю детей: один, двое, трое… Три маленькие белокурые головки вертятся, снуют во все стороны. Мать механическим усталым движением возвращает их на место.
   – А чем она еще занимается, его прекрасная блон­динка, кроме того, что берет в рот? – интересуется один из парижан, мужчина лет пятидесяти в открытой рубашке от Лакоста и со свернутой газетой в руке.
   – Да ничем особенным, – отвечает второй, извле­кая из пачки сигарету. – Наверное, у нее неплохо по­лучается, если ради нее он пошел на развод.
   Мужчины заливаются смехом. Один из них предлагает другому сигарету Давидофф № 5 и инте­ресуется его впечатлениями. Они продолжают бесе­довать между собой, с серьезным видом морща бро­ви, дружно чему-то радуясь, а женщина склоняется над одним из младенцев, поднимает брошенную другим бутылочку, ловит третьего за комбинезончик, поправляет кепочку самому маленькому, и вы­прямившись, наконец, в полный рост, спрашивает мягко и незлобиво:
   – Как все-таки странно… Мне никогда не приходи­лось слышать, чтобы кто-нибудь спросил про муж­чину «чем он еще занимается, кроме того, что лижет женщин между ног»? С чего бы это, как вы думаете?
   Мужчина со смехом берет ее под руку.
   – Надо было предупреждать, что вы феминистка! Я бы тогда следил за своей речью! Надо же, я и не ду­мал, что твоя жена поборница политкорректности!
   – Я просто спрашиваю, – отвечает женщина, сво­бодной рукой убирая со лба белокурую прядь.
   – Согласен. Я был не прав. Беру свои слова обратно.
   – Он извиняется! – восклицает другой. – Слы­шишь, дорогая, он просит прощения. Мы больше не будем говорить непристойности.
   И курильщики снова прыскают со смеху.
   Тем временем один из детей хватает женщину за рукав со словами «мама, хочу пипи», и мать с детьми исчезают в глубине зала, при этом женщина держит за воротник двух младших и жонглирует корзиной, которая, кажется, вот-вот опрокинется. Оставшись вдвоем, мужчины как ни чем не бывало продолжают со знанием дела рассуждать об элитных винах и си­гарах, скрестив руки на груди, благо они у них ничем не заняты.
   Я вздыхаю. Эта женщина была бы не прочь жить с мужчиной, который осыпает ее подаркам и знаками внимания и носит за ней сумку, вместо того, чтобы бросать одну с тремя детьми!
   Когда ты возвращаешься, я пересказываю тебе увиденное. Мне смешно и грустно одновременно. Ты слушаешь меня вполуха со странным блеском в глазах. Ты в восторге от приготовленного сюрприза. Ты заказываешь кофе и нетерпеливо ерзаешь на сту­ле. Я показываю тебе двух мужчин, продолжающих пыжиться у всех на виду, но ты на них не смотришь.
   – Что случилось? – удивленно спрашиваю я.
   – В какой руке?
   Ты прячешь руки за спину. «В правой», – отвечаю я. Ты с хитрой улыбкой качаешь головой. «Ну, значит, в левой.» Ты гордо достаешь пакет, огромный бумаж­ный пакет, и гордо протягиваешь его мне. В твоих глазах загорается шаловливый огонек, совсем как у тех детей, что крутились вокруг матери, не давая ей передохнуть.
   – Что это?
   – Подарок.
   Ты смотришь на меня торжествующе. Ты очень со­бой доволен. Ты пытаешься изобразить безразличие, но сгораешь от нетерпения увидеть мою реакцию. Я открываю пакет. В нем вперемешку валяется вся кос­метическая серия, рекламу которой я разглядывала в витрине аптеки: молочко для снятия макияжа, тоник, дневной крем, ночной крем, контур для глаз, маска для лица, баночки омолаживающие, скляночки укрепляю­щие… Я вежливо целую тебя в щеку, изо всех сил ста­раюсь казаться благодарной, превозмогая внезапное желание вскочить и со всех ног ринуться прочь.
   – Посмотри! Это еще не все!
   Ты потираешь руки, крутишься на стуле, моя медлительность действует тебе на нервы. Ты похож на ребенка, который, сгорая от нетерпения, развора­чивает рождественские подарки, и не в силах боль­ше ждать, разрывает упаковку. Я встряхиваю сумку и слышу как на дне что-то шуршит. Я запускаю ру­ку и извлекаю сверток. Сверток из ювелирного ма­газина, который я вскрываю с особой аккуратнос­тью. Из темно-синего футляра на меня смотрят массивные золотые часы. Тонкие позолоченные стрелки отчетливо выделяются на сером фоне.
   – Ты с ума сошел!
   – От любви к тебе!
   Я бросаю взгляд на прекрасные часики, золотым сиянием наполняющие мою ладонь, потом перево­жу его на тебя: ты тоже весь сияешь – от гордости. Я невольно вздрагиваю и отчаянно борюсь с желани­ем оставить твой подарок на столе.
   – Тебе холодно? Пойдем домой?
   Мне и вправду хочется уйти, уйти подальше от те­бя, ибо ты меня не слышишь и не видишь, ты любишь не меня, а другую женщину, которая требует в пода­рок часы и драгоценности, вожделеет кремов и шам­панского, жаждет внимания каждую минуту. Эта жен­щина не имеет со мной ничего общего.
   «Он любит не меня, – подумала я в тот вечер, – я здесь не причем».
   Иначе он бы слушал меня…
   Иначе он бы на меня смотрел…
   В ту ночь ты ко мне не притронулся. Мое тело воспротивилось. Я сослалась на внезапную голо­вную боль, лишившую меня женской силы. Я вспомнила, бабушку, которая так ненавидела лю­бовный акт, что дедушке приходилось брать ее си­лой. Я легла на кровать, ничего не стала есть, при­крыла глаза, чтобы не видеть как перемещается по пространству комнаты твое тело.
   Я подождала, пока ты уснешь, пока ты всей свой тяжестью рухнешь рядом со мной, и поднялась.
   Я пошла на кухню, бросила полено в тлеющую печку, наполнявшую комнату неровным, но теп­лым светом, от которого на душе становилось легко, взяла лист бумаги, блокнот, валявшийся в ящике комода, и начала писать тебе письмо.
   Я хотела раскрыть карты, все свои карты, чтобы ты вышел победителем из беспощадной борьбы, из битвы трех титанов, где кроме нас с тобой, сражал­ся еще и мой враг. Я не хотела, чтобы ты так же вне­запно пал на поле брани, как все твои предшествен­ники, любившие меня до обожания.
   Я знала, что мое спасение – в словах, в безмолв­ных словах, написанных на бумаге. Я собиралась написать тебе все, что не решалась сказать в глаза. Я писала все, как есть, не размышляя. «Тема: любовь.
   Я знаю, что ты меня любишь, я в этом не сомне­ваюсь, но твоя любовь приводит меня в замешатель­ство. Я не готова ее принять, прочувствовать, осо­знать, что она предназначена мне, обращена ко мне.
   Мне нравится видеть любовь на расстоянии: в чужом пересказе, в книгах, фильмах и песнях, но пропустить ее через себя, выразить ее, разделить ее с другим человеком у меня не получается.
   Я не умею любить, но страстно желаю научиться.
   Я всегда отступаю, потому что любовь, бьющая через край, меня пугает.
   Ты слишком настойчив.
   Ты не соблюдаешь дистанцию, лишаешь меня напряженного ожидания, неопределенности, из ко­торой рождается пространство для вариаций, захва­тывающая пауза, белая дыра, полная надежды, или дыра черная.
   Мне не хватает этой драматической паузы, от ко­торой сердце раскаляется добела и тысячи огнен­ных искр загораются по всему телу, терзаемому ве­ликой тайной, мучительным сомнением: а что, если он разлюбил? Стоит опасности забрезжить на гори­зонте, как все мгновенно меняется. Ты начинаешь понимать, что любимый человек тебе дороже всего на свете и готова броситься в море с отвесной скалы, только бы не потерять его.
   Черные дыры, белые дыры.
   И желание оживает с новой силой, желание судо­рожное, безудержное. Оно устремляется в открывшу­юся брешь, заполняя ее своим восхитительным жаром.
   Чтобы желание не угасло, его надо подстегивать, провоцировать.
   Что происходит в начале каждого романа? Поче­му желание кипит как на углях? Не потому ли, что мы видим перед собой незнакомца, дикую прерию, нераспаханную целину, новое пространство. Опус­каясь до повседневности, до поцелуев, расточаемых безо всякого повода, мы обедняем свою любовь, су­жаем свою прерию до маленького садового участка за деревянным забором. Мы знаем о любимом чело­веке все, все движения его рук и губ для нас предска­зуемы, и мы решаемся любить его, не боясь поте­рять. Сердце замедляет свой бешеный ход и как будто сморщивается. Желание блуждает где-то дале­ко, бросается на первого встречного, который вдруг кажется загадочным великаном, улетает прочь, ведомое глупостью или хитростью.
   Теперь мне придется потрудиться, чтобы мое вле­чение к тебе вновь стало сильным. Мне не хватает легкости, страсти. Вокруг нас – выжженная земля, мрак, тяжесть, и эта тяжесть невыносима, потому что несмотря на все слова твоя любовь стесняет меня, я начинаю задыхаться. Ты не оставил мне пространст­ва для воображения, для желания, для ожидания.
   Почему мы с тобой так непохожи? Какие тайны прошлого делают нас такими разными в любви?
   У нас за плечами свой неповторимый опыт. Невоз­можно начать новую историю с чистого листа, в про­тивном случае все романы были бы одинаковы. Мне предстоит это понять. Тебе тоже предстоит это понять.
   А пока давай попытаемся признать друг за другом право на свой уникальный ритм, свой особенный такт.
   Только миновав этот этап, мы сможем однажды прийти к настоящей близости, полюбить друг друга по-настоящему.»
 
   Я несколько раз перечитала свое письмо. Ветер бушевал вокруг дома, стучал плохо прикрытыми ставнями и, пробившись сквозь каминную трубу, ледяным дыханием обдавал комнату. Опустившись на колени, я подбросила в печку свежее полено и, разогнувшись, наткнулась взглядом на сумку с по­дарками. Я выложила на стол тюбики и баночки, со­ставила в ряд и один за другим отправила в урну.
   – А где же часы? – подумала я и принялась вытря­хивать сумку.
   Часы остались лежать на столике в кафе.
 
   В эту минуту яростный порыв, как белая ска­терть, накрыл меня с головой, колокольным звоном отдаваясь в моем воспаленном мозгу безжалостным напоминанием о событиях десятилетней давности.
   Тот мужчина подарил мне золотой браслет, кото­рый я нарочито забыла в ресторане, совсем как твои часы. Слишком много было подарков, слишком мно­го любви, слишком много знаков внимания. Я зады­халась, ничего не желала видеть, я вела себя инфан­тильно, агрессивно, жестоко. Выпустив коготки, я сопротивлялась изо всех сил. Мне претила его безгра­ничная любовь. Мне казалось, что я ее не заслужила, что он ошибся номером.
   – Но ведь это была не я, – возражала я сама себе, – та девочка десятилетней давности не имеет ко мне никакого отношения.
   – А ты вспомни все, – отзывается откуда-то из глубины беспощадный враг, – и сразу поймешь, что это была именно ты.
   – Нет, это была «она», та, другая, совсем мне не симпатичная: глупая, легкомысленная, эгоистич­ная, неразумная, и главное, ужасно жестокая.
   – А ты вспомни, вспомни ту, другую, и сразу пой­мешь, что ты не создана для любви, что любви как та­ковой не существует, любовь – иллюзия, призванная заполнить пустоты в человеческих душах.
   Прислонившись к печке, я принялась отматы­вать пленку назад.
   Она изменяла ему.
   Безо всякой причины.
   Изменяла постоянно, с первым встречным, кото­рый брал ее молча, грубо и примитивно будто сни­мал с полки в супермаркете шоколадку, жадно вгры­заясь в нее зубами прямо через обертку.
   Она послушно следовала за случайными мужчи­нами, шла за ними, не минуты не колеблясь и не та­ясь, не щадя того, кто так трепетно любил ее. Она бро­сала ему в лицо, бесстыдно глядя прямо в глаза, что уходит с другим, с другим, который ее не стоил, но к которому ее тянуло как магнитом. Этот другой обра­щался с ней совершенно бесцеремонно, а она послуш­но отдавалась, плакала, мурлыкала, ждала, сходила с ума. Другой вожделел ее светлых волос, ее матовой кожи, ее аппетитной плоти. Другой шел с ней под ру­ку, с удовольствием отмечая, что окружающие муж­чины при виде нее пускают слюни. Ему не приходило в голову, склонившись над ней, подолгу беседовать с ее душой. Он разрезал ее на кусочки и вешал самые лакомые из них себе на шею на манер трофеев.
   И она послушно шла за такими мужчинами, горди­лась своим недобрым счастьем, вольная и довольная.
   Ради них она бросала того, кто по-настоящему лю­бил ее, без конца повторяя, что она лучше всех, силь­нее всех, красивее всех, что она – его единственная.
   Однажды она увидела как он плачет. В тот день она заявила ему, что уходит к другому. Он по обыкновению промолчал. Он всегда принимал плохие новости с грустным достоинством. Она хлопнула дверью их общей квартиры, но на лестнице вдруг вспомнила, что забыла взять что-то из одежды, и вбе­жав в комнату, обнаружила его сидящим в углу. Он весь вдруг съежился, и на фоне огромной белой ком­наты казался совсем крошечным. Он сидел на полу, обхватив руками колени, и горько плакал, втянув го­лову в плечи. Все его тело сотрясалось от беззвучных рыданий. Он был похож на ребенка, который на пере­мене сносит обиды одноклассников и втайне страдает. Он даже надел темные очки, чтобы наплакаться всласть, большие темные очки, призванные скрыть страшное горе, застилавшее ему глаза, раскаленным железом обжигающее все его тело.
   Она печально на него посмотрела.
   Но утешить его она была не в силах.
   Она ничего не чувствовала, разве что нелов­кость. Ей странно было видеть плачущего мужчину. Мужчины ведь не плачут…
   А если плачут, то по достойному поводу, из-за на­стоящих героинь. Плакать из-за нее было бессмыс­ленно и бесполезно. Будь он умным и сильным, он бы сам это прекрасно понимал.
   Она не подошла поближе, не наклонилась к нему, не обняла.
   Она спешила к новому любовнику, который ждал ее внизу, сидя в своем огромном автомобиле, черты­хаясь и поглядывая на часы. Завидев ее, он погладил новенький кожаный руль, включил погромче музы­ку, проворчал: «Что ты там так долго делала? Сколь­ко можно возиться», и они стремительно тронулись с места.
   – Я бессердечное чудовище, – думала она про себя. – Почему я такая? Ну, почему? Он меня любит, а я его бросила. Он даже не упрекнул меня, только напялил эти темные очки. Он-то меня действительно любит.
   Она всякий раз к нему возвращалась, потому что, сама того не подозревая, любила его больше всех на свете. Она поняла это слишком поздно: когда он ушел. Прошли годы, прежде чем она сумела забыть его, отделиться от него, выбросить из головы все те неж­ные слова, что он ей говорил и которые поддерживали ее на плаву как спасательный круг. Мужчина в темных очках вдохновлял ее на подвиги, всеми своими устрем­лениями она была обязана ему. Они вместе взрослели, служили друг другу опорой и увеличителем.
   Когда он ушел, ей пришлось заново учиться жить. Она больше ни в чем не была уверена: не мог­ла выдавить из себя ни строчки, самостоятельно за­платить за квартиру, войти в полную комнату, зная, что на нее будут смотреть. Она не знала что думать о просмотренном фильме, о прочитанной книге, о происшествии, описанном в газетах.
   Она чувствовала себя неполноценной, утратив­шей дар речи, безумно неуклюжей.
   Он отплатил ей той же монетой, заставил выст­радать все то, что за эти долгие годы пришлось пе­режить ему. Стоило ей подумать, что он, наконец, позабыт, и попытаться вновь наслаждаться жизнью с другим мужчиной или в одиночку, как он немед­ленно забирал ее обратно, чтобы опять обречь на страдания. Он был ненасытен в своем желании мстить. Ему хотелось снова и снова видеть как она терзается и страдает. Он больше не стеснялся в вы­ражениях, прямо заявлял, что пришел отыграться, и на все ее страдания смотрел так же безразлично, как некогда смотрела на него она, уходя к гордому самоуверенному болвану на огромной машине и ос­тавляя его лить слезы, пряча их за темными очками.