Страница:
— Вальд совершенно прав, — сказал я. — В телефонных разговорах его речь почти всегда звучит четко и здраво. И когда он ходит на работу, то наверняка не напяливает дурацкое одеяло. Он оставляет после себя пленки с невнятным бормотанием лишь для того, чтобы мы думали, что имеем дело с каким-то идиотом, переживающим очередной припадок. И подписывается он всегда левой рукой.
Снова воцарилась тишина. Наконец Винтерс встал из-за стола и протянул руку миссис Инг.
— Большое вам спасибо.
Она тоже встала и ответила рукопожатием.
— Как бы мне хотелось быть полностью уверенной в том, что на том снимке изображен именно он, — сказала она. — Мне кажется, это и в самом деле Билли, хотя я по-прежнему не уверена. Разумеется, я очень надеюсь, что это... это... не он.
— Мы будем поддерживать с вами контакт, — сказал Винтерс.
Я тоже встал и проверил время.
— Дэн, я полагаю, миссис Инг лучше бы еще ненадолго остаться.
— Зачем?
— Час назад я разговаривал с Полуночным Глазом. Он сказал, что будет звонить сюда ровно в полдень.
По лицу Винтерса проскользнула кривая ухмылка.
— Прямо сюда?
— Это что-то насчет «сенсационного заявления», — сказал я.
— О Боже! — промолвила Мэри Инг.
— Миссис Инг, не могли бы вы задержаться еще на сорок минут и послушать его голос?
— Ну конечно же.
Затем Винтерс обратился к Пэришу:
— Мартин, пригласи сюда Кэрфакса, чтобы он установил здесь электронный перехватчик. У него будет целых сорок минут, чтобы подключиться.
Пэриш что-то пробурчал себе под нос, кинул на меня испепеляющий взгляд, а потом на Вальда.
— Сейчас же.
— Расс, — сказала Карен, уже держась за ручку двери. — Чет хотел бы, чтобы ты заглянул к нему в лабораторию.
— Садись, — сказал он.
На столе перед Четом стоял магнитофон и возвышалась стопка кассет. Рядом с ними, отдельно, лежала та самая пленка, которую ему дал я. Пока я садился, Чет каким-то унылым, беспомощным взглядом осматривал все это богатство.
— То, что я обнаружил, не доставило мне никакой радости, — сказал он. — Бессмыслица какая-то получается. Причем когда я взглянул на твою находку, как говорится, в более широком плане, то и тогда картина отнюдь не прояснилась. — Он повернулся и в упор посмотрел на меня поверх очков.
— Ученики, постигающие несовершенное знание? — спросил я.
Он снова поднял на меня свои печальные и проницательные глаза.
— Рассел, то, что содержится на этой пленке, вызывает гораздо большую тревогу, чем просто несовершенство наших знаний. Боюсь, вполне возможно, мы смотрим в самое сердце некоего зла. Причем зло это находится совсем близко от нас.
— Ты прослушал мою пленку.
— Да, и мне хотелось бы знать, где именно ты достал ее и почему она не числится в официальном перечне улик.
— Я взял ее из багажника машины Мартина Пэриша. Сингер долго не отводил от меня своего взгляда. Я почти зримо прочитал мысли, метавшиеся в глуби его глаз, и без труда почувствовал за его нарочитой неторопливостью ту расчетливость движений и жестов, с которой Честер Фэйрфакс Сингер систематизировал собранную информацию.
Наконец он кивнул.
— Давай вернемся чуточку назад. Как тебе известно, в нашей криминалистической лаборатории я возглавляю отдел исследования волос и волокон, хотя немало времени провожу также и в других ее отделениях. Получилось так, то ли по причине чьего-то недосмотра, то ли благодаря моему старшинству, а возможно, и большому опыту, что я возглавил все исследования здесь, проводимые ежедневно. Таким образом, я располагаю информацией практически о каждой улике, проходящей через нашу лабораторию, начиная с отпечатков пальцев, образцов спермы, следов почвы на подошвах и кончая отстрелянными гильзами. В итоге. Рассел, я обратил внимание на то, что моя лаборатория занимается расследованием некоего преступления, которое не имеет ни своего досье, ни порядкового номера и о котором вообще не было никакой информации. То есть получается, что некое... высокопоставленное лицо, работающее в этом управлении, занимается расследованием... чего-то... по собственной инициативе. Человек этот не является экспертом в техническом отношении, но тем не менее обладает завидным терпением, когда ему требуется получить достоверные доказательства. На протяжении некоторого времени я пристально слежу за ним — в начале и в конце рабочего дня. Улики включают в себя волосы и отпечатки пальцев, принадлежащие подозреваемому, взятые с места какого-то неизвестного мне преступления, степень тяжести которого я не могу определить. Также там присутствуют соскобы краски, образцы волокон с половика машины подозреваемого, которые соответствуют образцам, взятым, опять же по моим предположениям, — с места совершенного «преступления». Мне удалось установить имя этого подозреваемого, если в данном случае уместен подобный термин. Обо всем этом я пока не рассказал ни одной живой душе, кроме тебя. А теперь, Рассел, сам попробуй назвать имя этого подозреваемого.
— Если не ошибаюсь, их два.
Чет поднял брови и улыбнулся.
— Грейс Вилсон и Расс Монро, — сказал я.
— Насколько мне известно, Грейс — твоя дочь?
— Совершенно верно. Ты расшифровал ту пленку, которую я дал тебе?
Он мрачно кивнул и снова уперся взглядом в явно вызывающую его недоумение кассету.
— Эту запись сделал не Полуночный Глаз. Голос — его. Слова тоже его собственные. Но кассета, которую ты дал мне, представляет своего рода композицию, коллаж фраз с пленок, оставленных в домах Фернандезов и Эллисонов. Я полагаю, тебе это также известно.
— Я был почти уверен в этом. Я запомнил некоторые фразы из тех, что слышал раньше.
— И эта пленка находилась у Мартина?
— Да.
— А сейчас, Рассел, я попрошу тебя быть со мной максимально откровенным — я ведь не утаил от тебя ничего! — и рассказать мне, что, ради Бога, здесь происходит?
— Все очень просто, — сказал я. — Третьего июля Мартин Пэриш убил женщину и попытался создать видимость того, что сотворил это Полуночный Глаз. Но потом он передумал — сам пока не знаю почему — и теперь использует твою лабораторию для того, чтобы сфабриковать дело против Грейс и меня.
Честер слушал меня с неким восторженным, я бы сказал ошеломленным выражением лица, пока я излагал ему мрачные события, разворачивавшиеся две ночи подряд, третьего и четвертого июля. Я рассказал ему обо всем — и о своем желании встретиться с Эмбер Мэй, и о том, что увидел Мартина, выходящего из ее дома и вытиравшего ручку калитки, и об изуродованном теле якобы Эмбер, и о произведенной потом уборке места происшествия, о свежем слое краски, о половике, об исчезнувшем теле, о появлении полуголого Мартина в спальне Эмбер и его утверждении, будто Грейс также была там третьего июля.
Честер внимал мне, как человек, впервые услышавший непроизносимое имя Иеговы. Когда я наконец закончил, он тихо застонал.
— Чем действительно располагает Пэриш? — спросил я.
В глазах Честера заполыхала самая настоящая, неистовая ярость, чего раньше мне никогда еще не доводилось видеть.
— Нет, эту информацию ты от меня не получишь. Ты заберешь назад свою пленку и немедленно покинешь этот кабинет. И я не позволю, чтобы Мартин Пэриш, ты или кто-либо другой использовал мою лабораторию и вообще все управление в личных интересах. И ты, Рассел, и твой капитан — вы оба заставили меня испытать поистине мерзкое чувство. И еще я скажу тебе, прямо сейчас скажу, что до последнего вздоха я буду отстаивать ту высокую репутацию, которой неизменно добивалась эта лаборатория. Мы не намерены попадать в зависимость от вас и ваших примитивных страстей. Вам не удастся использовать нас в своих интересах.
Его подбородок дрожал.
Я был не вправе упрекать Честера ни за его смущение, ни за его вспышку ярости. Единственное, что я мог, — это лишь восхищаться его честностью.
— Рассел, — сказал он. — Будь максимально бдителен. Речь идет о предании человека суду. И я прошу тебя не выдать меня и всего того, что доверил тебе. На каком-то этапе я стану защищать только себя самого и репутацию этого управления.
— Я понимаю.
— Зато я абсолютно ничего не понимаю. А сейчас, пожалуйста, уходи.
— Привет, ребята, — начал он. — Привет, ниггер Дэн. Говорит Полуночный Глаз. Поищите избалованных любимых животных, которые не прочь побаловать всяких извращенцев. Я там приготовил для вас небольшой сюрприз. Насладитесь им во всей его красе и запомните, я не остановлюсь до тех пор, пока последний ниггер, «смазочник»-мексиканец, «чинк»-китаец и жид — все эти жопники и пидоры — не соберут свои манатки и не уберутся из моего дома. На вашем месте я бы напечатал что-то вроде этого. До встречи в аду.
Глаз повесил трубку.
— Что, черт побери, он хотел этим сказать? — спросил Пэриш.
Каньон — понял я.
Кэрфакс изумленно покачал головой.
— Он обошел все системы нашего перехватчика — буквально все. Ума не приложу, как это ему удалось.
Винтерс посмотрел на динамик, потом на Кэрфакса и наконец на Мэри Инг.
— Итак, миссис Инг? — спросил Вальд.
— Это Билли, — сказала она.
— Он имел в виду «Дворец избалованных любимых животных», который находится в Лагуна-Бич, — сказал я. — Это в каньоне.
Глава 19
Глава 20
Снова воцарилась тишина. Наконец Винтерс встал из-за стола и протянул руку миссис Инг.
— Большое вам спасибо.
Она тоже встала и ответила рукопожатием.
— Как бы мне хотелось быть полностью уверенной в том, что на том снимке изображен именно он, — сказала она. — Мне кажется, это и в самом деле Билли, хотя я по-прежнему не уверена. Разумеется, я очень надеюсь, что это... это... не он.
— Мы будем поддерживать с вами контакт, — сказал Винтерс.
Я тоже встал и проверил время.
— Дэн, я полагаю, миссис Инг лучше бы еще ненадолго остаться.
— Зачем?
— Час назад я разговаривал с Полуночным Глазом. Он сказал, что будет звонить сюда ровно в полдень.
По лицу Винтерса проскользнула кривая ухмылка.
— Прямо сюда?
— Это что-то насчет «сенсационного заявления», — сказал я.
— О Боже! — промолвила Мэри Инг.
— Миссис Инг, не могли бы вы задержаться еще на сорок минут и послушать его голос?
— Ну конечно же.
Затем Винтерс обратился к Пэришу:
— Мартин, пригласи сюда Кэрфакса, чтобы он установил здесь электронный перехватчик. У него будет целых сорок минут, чтобы подключиться.
Пэриш что-то пробурчал себе под нос, кинул на меня испепеляющий взгляд, а потом на Вальда.
— Сейчас же.
— Расс, — сказала Карен, уже держась за ручку двери. — Чет хотел бы, чтобы ты заглянул к нему в лабораторию.
* * *
Как и всегда словно помятый, Чет сидел на своем табурете, а его массивная челюсть стремилась книзу, как если бы не только закон земного притяжения, но и долгие годы знакомства с темными сторонами человеческой натуры тянули ее к земле. Глаза, поблескивающие за толстыми стеклами очков, были, как всегда, остры. Он взглянул на Карен и словно каким-то невидимым сигналом отослал ее из комнаты.— Садись, — сказал он.
На столе перед Четом стоял магнитофон и возвышалась стопка кассет. Рядом с ними, отдельно, лежала та самая пленка, которую ему дал я. Пока я садился, Чет каким-то унылым, беспомощным взглядом осматривал все это богатство.
— То, что я обнаружил, не доставило мне никакой радости, — сказал он. — Бессмыслица какая-то получается. Причем когда я взглянул на твою находку, как говорится, в более широком плане, то и тогда картина отнюдь не прояснилась. — Он повернулся и в упор посмотрел на меня поверх очков.
— Ученики, постигающие несовершенное знание? — спросил я.
Он снова поднял на меня свои печальные и проницательные глаза.
— Рассел, то, что содержится на этой пленке, вызывает гораздо большую тревогу, чем просто несовершенство наших знаний. Боюсь, вполне возможно, мы смотрим в самое сердце некоего зла. Причем зло это находится совсем близко от нас.
— Ты прослушал мою пленку.
— Да, и мне хотелось бы знать, где именно ты достал ее и почему она не числится в официальном перечне улик.
— Я взял ее из багажника машины Мартина Пэриша. Сингер долго не отводил от меня своего взгляда. Я почти зримо прочитал мысли, метавшиеся в глуби его глаз, и без труда почувствовал за его нарочитой неторопливостью ту расчетливость движений и жестов, с которой Честер Фэйрфакс Сингер систематизировал собранную информацию.
Наконец он кивнул.
— Давай вернемся чуточку назад. Как тебе известно, в нашей криминалистической лаборатории я возглавляю отдел исследования волос и волокон, хотя немало времени провожу также и в других ее отделениях. Получилось так, то ли по причине чьего-то недосмотра, то ли благодаря моему старшинству, а возможно, и большому опыту, что я возглавил все исследования здесь, проводимые ежедневно. Таким образом, я располагаю информацией практически о каждой улике, проходящей через нашу лабораторию, начиная с отпечатков пальцев, образцов спермы, следов почвы на подошвах и кончая отстрелянными гильзами. В итоге. Рассел, я обратил внимание на то, что моя лаборатория занимается расследованием некоего преступления, которое не имеет ни своего досье, ни порядкового номера и о котором вообще не было никакой информации. То есть получается, что некое... высокопоставленное лицо, работающее в этом управлении, занимается расследованием... чего-то... по собственной инициативе. Человек этот не является экспертом в техническом отношении, но тем не менее обладает завидным терпением, когда ему требуется получить достоверные доказательства. На протяжении некоторого времени я пристально слежу за ним — в начале и в конце рабочего дня. Улики включают в себя волосы и отпечатки пальцев, принадлежащие подозреваемому, взятые с места какого-то неизвестного мне преступления, степень тяжести которого я не могу определить. Также там присутствуют соскобы краски, образцы волокон с половика машины подозреваемого, которые соответствуют образцам, взятым, опять же по моим предположениям, — с места совершенного «преступления». Мне удалось установить имя этого подозреваемого, если в данном случае уместен подобный термин. Обо всем этом я пока не рассказал ни одной живой душе, кроме тебя. А теперь, Рассел, сам попробуй назвать имя этого подозреваемого.
— Если не ошибаюсь, их два.
Чет поднял брови и улыбнулся.
— Грейс Вилсон и Расс Монро, — сказал я.
— Насколько мне известно, Грейс — твоя дочь?
— Совершенно верно. Ты расшифровал ту пленку, которую я дал тебе?
Он мрачно кивнул и снова уперся взглядом в явно вызывающую его недоумение кассету.
— Эту запись сделал не Полуночный Глаз. Голос — его. Слова тоже его собственные. Но кассета, которую ты дал мне, представляет своего рода композицию, коллаж фраз с пленок, оставленных в домах Фернандезов и Эллисонов. Я полагаю, тебе это также известно.
— Я был почти уверен в этом. Я запомнил некоторые фразы из тех, что слышал раньше.
— И эта пленка находилась у Мартина?
— Да.
— А сейчас, Рассел, я попрошу тебя быть со мной максимально откровенным — я ведь не утаил от тебя ничего! — и рассказать мне, что, ради Бога, здесь происходит?
— Все очень просто, — сказал я. — Третьего июля Мартин Пэриш убил женщину и попытался создать видимость того, что сотворил это Полуночный Глаз. Но потом он передумал — сам пока не знаю почему — и теперь использует твою лабораторию для того, чтобы сфабриковать дело против Грейс и меня.
Честер слушал меня с неким восторженным, я бы сказал ошеломленным выражением лица, пока я излагал ему мрачные события, разворачивавшиеся две ночи подряд, третьего и четвертого июля. Я рассказал ему обо всем — и о своем желании встретиться с Эмбер Мэй, и о том, что увидел Мартина, выходящего из ее дома и вытиравшего ручку калитки, и об изуродованном теле якобы Эмбер, и о произведенной потом уборке места происшествия, о свежем слое краски, о половике, об исчезнувшем теле, о появлении полуголого Мартина в спальне Эмбер и его утверждении, будто Грейс также была там третьего июля.
Честер внимал мне, как человек, впервые услышавший непроизносимое имя Иеговы. Когда я наконец закончил, он тихо застонал.
— Чем действительно располагает Пэриш? — спросил я.
В глазах Честера заполыхала самая настоящая, неистовая ярость, чего раньше мне никогда еще не доводилось видеть.
— Нет, эту информацию ты от меня не получишь. Ты заберешь назад свою пленку и немедленно покинешь этот кабинет. И я не позволю, чтобы Мартин Пэриш, ты или кто-либо другой использовал мою лабораторию и вообще все управление в личных интересах. И ты, Рассел, и твой капитан — вы оба заставили меня испытать поистине мерзкое чувство. И еще я скажу тебе, прямо сейчас скажу, что до последнего вздоха я буду отстаивать ту высокую репутацию, которой неизменно добивалась эта лаборатория. Мы не намерены попадать в зависимость от вас и ваших примитивных страстей. Вам не удастся использовать нас в своих интересах.
Его подбородок дрожал.
Я был не вправе упрекать Честера ни за его смущение, ни за его вспышку ярости. Единственное, что я мог, — это лишь восхищаться его честностью.
— Рассел, — сказал он. — Будь максимально бдителен. Речь идет о предании человека суду. И я прошу тебя не выдать меня и всего того, что доверил тебе. На каком-то этапе я стану защищать только себя самого и репутацию этого управления.
— Я понимаю.
— Зато я абсолютно ничего не понимаю. А сейчас, пожалуйста, уходи.
* * *
Точно в полдень Полуночный Глаз позвонил шерифу Дэну Винтерсу. Сам Винтерс, Пэриш, Вальд, Карен, Мэри Инг и я слушали его голос по выносному динамику, тогда как Джон Кэрфакс сидел на перехватчике.— Привет, ребята, — начал он. — Привет, ниггер Дэн. Говорит Полуночный Глаз. Поищите избалованных любимых животных, которые не прочь побаловать всяких извращенцев. Я там приготовил для вас небольшой сюрприз. Насладитесь им во всей его красе и запомните, я не остановлюсь до тех пор, пока последний ниггер, «смазочник»-мексиканец, «чинк»-китаец и жид — все эти жопники и пидоры — не соберут свои манатки и не уберутся из моего дома. На вашем месте я бы напечатал что-то вроде этого. До встречи в аду.
Глаз повесил трубку.
— Что, черт побери, он хотел этим сказать? — спросил Пэриш.
Каньон — понял я.
Кэрфакс изумленно покачал головой.
— Он обошел все системы нашего перехватчика — буквально все. Ума не приложу, как это ему удалось.
Винтерс посмотрел на динамик, потом на Кэрфакса и наконец на Мэри Инг.
— Итак, миссис Инг? — спросил Вальд.
— Это Билли, — сказала она.
— Он имел в виду «Дворец избалованных любимых животных», который находится в Лагуна-Бич, — сказал я. — Это в каньоне.
Глава 19
Шоссе, ведущее в каньон Лагуна, пересекают лишь семь небольших улиц, основная часть которых, в свою очередь, разветвляется на еще более мелкие дорожные «протоки», змейками разбегающиеся в разные стороны и в конце концов теряющиеся среди холмов. По общепринятому мнению, люди, живущие в тех местах, — настоящие чудаки, и я могу повторить это, причем без малейшего желания оскорбить их, ибо сам являюсь одним из них.
История царящего в каньоне беззакония восходит к тем дням, когда бандиты на лошадях охотились за теми, кто пользовался этим путем. В то время путь этот выглядел всего лишь грязной тропой, извилистой и ухабистой, но он был единственной артерией, связывающей город с глубинными районами острова.
Много позже, примерно в шестидесятых годах, в Вудлэнде основалось братство Тимоти Лири, люди которого развозили по всему континенту тысячи и тысячи таблеток ЛСД. В конце концов Лири был арестован патрульным полицейским из Лагуна-Бич, что и привело к раскрытию сети его операций, а его самого за решетку.
Патрульный же после этого стал очень хорошим начальником местной полиции. Лири, конечно, и поныне остается ярким примером злостного врага правопорядка, и его имя регулярно упоминается в лекциях, которые читают студентам колледжей.
Позже противозаконные традиции каньона трансформировались в приглушенно-подозрительное отношение его жителей к властям, в колючий тон независимости и гордости по поводу того, что «мы-де живем не в городе».
Прошло всего четыре года с тех пор, как мы, обитатели каньона, позволили властям превратить нас в свою вотчину, хотя и этот шаг был совершен не без бесконечных, казалось, заседаний, бесконечных торгов за различные «уступки». Теперь каньон — одно из немногих в Лагуне мест, где жизнь пока еще по карману художникам, а ирония судьбы заключается в том, что процветающий город гордится — кстати, с немалой выгодой для себя — своей колонией представителей искусства.
В каньоне — мешанина всевозможных построек, если судить по стандартам Апельсинового округа. Пещероподобные дома соседствуют с храмом Свидетелей Иеговы. На ровных настилах стоят дорожные фургоны, скрытые эвкалиптами, и рядом — дорогие особняки. Художники живут дверь в дверь с налоговыми инспекторами. Есть и семейные люди, и парочки «голубых», и лошадники, и любители птиц, и мастера по выращиванию бонсаи, и даже коллекционеры змей — в общем, все в нашем каньоне дружелюбно, неназойливо, уединенно и необыкновенно. Вдоль узеньких улочек теснятся вереницы ветхих коттеджей, каждый размером действительно не больше комнаты, но сдаются они за относительно невысокую плату и дают желанное уединение.
Мне хочется сказать, что, пока мы поднимались по крутой, извилистой дороге, именуемой Тропой Красного Хвоста, я ощущал людей, живших в разбросанных вокруг домах, своими соседями, чувствовал родство с ними и верил в то, что мы создали прекрасную общину, если вообще может существовать такое понятие, как «община».
Неожиданно я задал себе вопрос: а не выбрал ли Полуночный Глаз это место исключительно из-за его близости к моему дому, не хотел ли таким образом показать мне, что с необычайной легкостью может нанести следующий свой удар именно здесь, чуть ли не на заднем дворе моего дома?
Безличных жертв вообще не бывает, но в каждом из обитателей этого каньона есть частица меня самого. И в этом смысле Глаз рассчитал правильно: я почувствовал ответственность за каждого из них. И — желудком ощутил непередаваемый ужас, когда представил себе жуткую картину разгрома «Дворца избалованных любимых животных». Его владельцы — Элси и Леонард Штейн — очень добрые люди. Помогают всем, кто просит их. И как-то нам помогли — взяли на себя заботу о любимой собачке Изабеллы, когда мы уезжали в Мексику.
Почему-то, поднимаясь по крутой дороге, я вспомнил — со всей отчетливостью, — что миссис Штейн носила на шее цепочку с маленькой звездой Давида.
Я и по сей день помню каждую деталь этого страшного преступления, хотя едва ли эти воспоминания могут оказаться полезными в жизни — скорее вредными.
Время от времени та или иная деталь — например, настенный календарь в прихожей с изображенной на нем июльской собачонкой (болонкой), к которому прилипли кусочки человеческого мозга и закрыли даты 17, 18, 24 и 25 июля, — выскальзывает из памяти и ее приходится загонять обратно, как сбежавшую кобру в коробку. Но бывает, хоть и редко, что эти детали умудряются выбраться наружу все сразу. И тогда меня охватывает отчаяние.
Так что потерпите немного, мы вместе вспомним некоторые трагические картины, похороненные в моей памяти, но порой оживающие с неумолимой силой. Я так и унесу их с собой в могилу.
Такую, например, как тело женщины (Элси Штейн, пятидесяти одного года от роду), распластавшееся, словно куча лохмотьев, в углу приемной за письменным столом — лицом вниз, череп размозжен и опустошен, цепочка по-прежнему на шее, но золотая звезда утопает в красно-черной луже, по которой от крутящегося на потолке вентилятора пробегает легкая рябь. Все это освещено настольной лампой, продолжающей гореть днем.
Или такую, какая застыла в первой комнате слева по коридору, на двери которой написано — «Только для очень важных крошек», где прямо в центре на полу сложены в виде треугольного колодца тела маленьких собачек, а на вершине — пудель и миниатюрная такса. Шпиц выпал из общей конструкции и откатился в сторону... Сладковатая смесь запахов мочи и крови кружит голову.
Или такую... какая открывается в комнате под названием «Кошкин дом». Шесть обитательниц ее — две полосатые, одна сиамская, две ситцевые и одна черная — распростерлись в углу с такой кошачьей грацией, что, если бы не их размозженные головы, можно было бы подумать, что они — спят, а не расстались со своими шестью, а может, и с пятьюдесятью четырьмя жизнями[7].
Или такую... которая возникает перед домом, где над дверцами выстроившихся в ряд собачьих конур — шести по одной стороне от цементной дорожки, шести по другой, — висят, подобно сохнущим на цепочках полотенцам, более крупные собаки, избитые, сочащиеся кровью. Шлепок каждой капли крови о цемент слышен отчетливо и тут же отдается эхом. Все капли сливаются в узенький ручеек, и он бежит по водостоку, что прорыт вдоль каждого из рядов, и забивает невидимыми красными и черными частицами осадка круглые зарешеченные отверстия, в которые упираются водостоки.
Или такую... какая открылась нам в притулившемся под эвкалиптами, непосредственно за конурами, желтом домике, приземистом и изящном, с крыльцом, украшенным анютиными глазками и гвоздиками, растущими в горшках. Дверь в него распахнута настежь, а в спальне — лицом вниз — лежит, раскинув руки, подогнув под себя тонкие белые ноги, голый Леонард Штейн (ему всего лишь пятьдесят шесть лет) и все еще сжимает длинноствольный револьвер тридцать восьмого калибра. От его головы тянется слегка мерцающая, удивительно ровная цепочка черных муравьев, которые исчезают с награбленной добычей в щели между половицами.
Или такую... какая явилась нам на кухне, в узком пространстве между стеной и холодильником. Собачка-полукровка Дорси чудом избежала бойни и теперь, одинокая, жалобно скулит. Дрожащую, несчастную, с немалым трудом рукояткой половой щетки извлек из щели не кто иной, как мужественный Мартин Пэриш, чуть ли не шепотом оповестивший всех, что эти звуки сведут его с ума.
Впрочем, в этой ситуации все прекрасно понимали состояние Мартина, ненадолго вынырнувшего из гнетущей пучины смерти и столкнувшегося с очумелыми воплями единственного оставшегося в живых существа.
Или такую... как — большая людская толпа, собравшаяся часом позже у ленты, натянутой полицией поперек дороги от мирта к тополю, обозначившей границу между живым миром и местом преступления. На лицах людей — один лишь страх, ибо все они прекрасно понимают, что именно произошло по другую сторону ленты. Мрачны и подавлены старые, невзрачные супруги. Мальчик, лет десяти, горько плачет и беспрестанно повторяет один и тот же вопрос: где сейчас Тигр и как он чувствует себя? Его мать — застыла в безмолвной позе ужаса, одна рука прижата ко рту, как бы сдерживает готовый вырваться крик, другая лежит на светлой, цвета бледных кукурузных рылец, голове сына.
Или такую... изумившую меня, как — масса моложавых женщин и пожилых мужчин, в синих майках с надписями «ГРАЖДАНСКАЯ ГРУППА ПОДДЕРЖКИ» и личиком Кимми Вин на груди, портативными рациями в руках. Совершенно явно, каждый из них понимает, как ненужно, как второстепенно, как нелепо, как абсурдно их участие в этой группе поддержки и как сильно, хотя и без их вины, бьет по нервам окружающих само их присутствие. На их лицах без труда можно прочитать страдание и стыд, смешанные со слабо искупляющей их бездействие решимостью лезть на рожон, стоять до конца, сделать все, что в их силах, пусть даже не более того, как стать свидетелями собственного великого бессилия и признать, что путь их в этой битве — бесцелен потому, что от них отвернулся Господь, который — как они верили — должен был бы поддержать их.
Или такую... как — не похожие на себя — Винтерс и Вальд с пепельно-серыми лицами, застывшая на ступеньках заднего крыльца Карен Шульц, с закрытой руками головой, с локтями, упершимися в колени, со вздрагивающей спиной.
Или такую... как — свирепо режущий небо вертолет, который, кажется, не производит никакого впечатления на грифов, спустившихся на более низкую орбиту, так что их тени, мечущиеся по земле, приобретают особую отчетливость и даже позволяют разглядеть темные контуры крыльев, падающих поперек дороги и — углами — на стены старого дома, застывающих на деревьях лишь для того, чтобы снова сорваться и снова закружить над местом катастрофы.
Или такую... как — Лабрадор, о которого я чуть не споткнулся в дальнем конце огороженной территории, где среди кустарника стоит маленький домик: животное жестоко избито, но все еще дышит, правда очень судорожно. Оно слишком искалечено, чтобы делать что-нибудь еще. Гладкие зубы старого пса кроваво маячат в раскрытой пасти, и капли крови еще посверкивают вокруг ствола могучего дуба.
Или такую... как... сам я. Буквально рухнул на землю рядом с этим дубом — отказали ноги. Они болели, казались старыми и не могли больше держать меня. Долго сидел я так, поскольку совершенно точно был уверен в том, что это — единственное, что я мог тогда сделать, и сделать хорошо.
История царящего в каньоне беззакония восходит к тем дням, когда бандиты на лошадях охотились за теми, кто пользовался этим путем. В то время путь этот выглядел всего лишь грязной тропой, извилистой и ухабистой, но он был единственной артерией, связывающей город с глубинными районами острова.
Много позже, примерно в шестидесятых годах, в Вудлэнде основалось братство Тимоти Лири, люди которого развозили по всему континенту тысячи и тысячи таблеток ЛСД. В конце концов Лири был арестован патрульным полицейским из Лагуна-Бич, что и привело к раскрытию сети его операций, а его самого за решетку.
Патрульный же после этого стал очень хорошим начальником местной полиции. Лири, конечно, и поныне остается ярким примером злостного врага правопорядка, и его имя регулярно упоминается в лекциях, которые читают студентам колледжей.
Позже противозаконные традиции каньона трансформировались в приглушенно-подозрительное отношение его жителей к властям, в колючий тон независимости и гордости по поводу того, что «мы-де живем не в городе».
Прошло всего четыре года с тех пор, как мы, обитатели каньона, позволили властям превратить нас в свою вотчину, хотя и этот шаг был совершен не без бесконечных, казалось, заседаний, бесконечных торгов за различные «уступки». Теперь каньон — одно из немногих в Лагуне мест, где жизнь пока еще по карману художникам, а ирония судьбы заключается в том, что процветающий город гордится — кстати, с немалой выгодой для себя — своей колонией представителей искусства.
В каньоне — мешанина всевозможных построек, если судить по стандартам Апельсинового округа. Пещероподобные дома соседствуют с храмом Свидетелей Иеговы. На ровных настилах стоят дорожные фургоны, скрытые эвкалиптами, и рядом — дорогие особняки. Художники живут дверь в дверь с налоговыми инспекторами. Есть и семейные люди, и парочки «голубых», и лошадники, и любители птиц, и мастера по выращиванию бонсаи, и даже коллекционеры змей — в общем, все в нашем каньоне дружелюбно, неназойливо, уединенно и необыкновенно. Вдоль узеньких улочек теснятся вереницы ветхих коттеджей, каждый размером действительно не больше комнаты, но сдаются они за относительно невысокую плату и дают желанное уединение.
Мне хочется сказать, что, пока мы поднимались по крутой, извилистой дороге, именуемой Тропой Красного Хвоста, я ощущал людей, живших в разбросанных вокруг домах, своими соседями, чувствовал родство с ними и верил в то, что мы создали прекрасную общину, если вообще может существовать такое понятие, как «община».
Неожиданно я задал себе вопрос: а не выбрал ли Полуночный Глаз это место исключительно из-за его близости к моему дому, не хотел ли таким образом показать мне, что с необычайной легкостью может нанести следующий свой удар именно здесь, чуть ли не на заднем дворе моего дома?
Безличных жертв вообще не бывает, но в каждом из обитателей этого каньона есть частица меня самого. И в этом смысле Глаз рассчитал правильно: я почувствовал ответственность за каждого из них. И — желудком ощутил непередаваемый ужас, когда представил себе жуткую картину разгрома «Дворца избалованных любимых животных». Его владельцы — Элси и Леонард Штейн — очень добрые люди. Помогают всем, кто просит их. И как-то нам помогли — взяли на себя заботу о любимой собачке Изабеллы, когда мы уезжали в Мексику.
Почему-то, поднимаясь по крутой дороге, я вспомнил — со всей отчетливостью, — что миссис Штейн носила на шее цепочку с маленькой звездой Давида.
* * *
Многое можно сказать о благодати забвения, хотя я действительно почти ничего не забыл из того, что увидел во «Дворце» по адресу — 1871, Тропа Красного Хвоста, Лагуна-Бич, в два часа тридцать пять минут пополудни, в среду седьмого июля. Не забыл, нет. Разве что... несколько отредактировал. Организовал. Выстроил.Я и по сей день помню каждую деталь этого страшного преступления, хотя едва ли эти воспоминания могут оказаться полезными в жизни — скорее вредными.
Время от времени та или иная деталь — например, настенный календарь в прихожей с изображенной на нем июльской собачонкой (болонкой), к которому прилипли кусочки человеческого мозга и закрыли даты 17, 18, 24 и 25 июля, — выскальзывает из памяти и ее приходится загонять обратно, как сбежавшую кобру в коробку. Но бывает, хоть и редко, что эти детали умудряются выбраться наружу все сразу. И тогда меня охватывает отчаяние.
Так что потерпите немного, мы вместе вспомним некоторые трагические картины, похороненные в моей памяти, но порой оживающие с неумолимой силой. Я так и унесу их с собой в могилу.
Такую, например, как тело женщины (Элси Штейн, пятидесяти одного года от роду), распластавшееся, словно куча лохмотьев, в углу приемной за письменным столом — лицом вниз, череп размозжен и опустошен, цепочка по-прежнему на шее, но золотая звезда утопает в красно-черной луже, по которой от крутящегося на потолке вентилятора пробегает легкая рябь. Все это освещено настольной лампой, продолжающей гореть днем.
Или такую, какая застыла в первой комнате слева по коридору, на двери которой написано — «Только для очень важных крошек», где прямо в центре на полу сложены в виде треугольного колодца тела маленьких собачек, а на вершине — пудель и миниатюрная такса. Шпиц выпал из общей конструкции и откатился в сторону... Сладковатая смесь запахов мочи и крови кружит голову.
Или такую... какая открывается в комнате под названием «Кошкин дом». Шесть обитательниц ее — две полосатые, одна сиамская, две ситцевые и одна черная — распростерлись в углу с такой кошачьей грацией, что, если бы не их размозженные головы, можно было бы подумать, что они — спят, а не расстались со своими шестью, а может, и с пятьюдесятью четырьмя жизнями[7].
Или такую... которая возникает перед домом, где над дверцами выстроившихся в ряд собачьих конур — шести по одной стороне от цементной дорожки, шести по другой, — висят, подобно сохнущим на цепочках полотенцам, более крупные собаки, избитые, сочащиеся кровью. Шлепок каждой капли крови о цемент слышен отчетливо и тут же отдается эхом. Все капли сливаются в узенький ручеек, и он бежит по водостоку, что прорыт вдоль каждого из рядов, и забивает невидимыми красными и черными частицами осадка круглые зарешеченные отверстия, в которые упираются водостоки.
Или такую... какая открылась нам в притулившемся под эвкалиптами, непосредственно за конурами, желтом домике, приземистом и изящном, с крыльцом, украшенным анютиными глазками и гвоздиками, растущими в горшках. Дверь в него распахнута настежь, а в спальне — лицом вниз — лежит, раскинув руки, подогнув под себя тонкие белые ноги, голый Леонард Штейн (ему всего лишь пятьдесят шесть лет) и все еще сжимает длинноствольный револьвер тридцать восьмого калибра. От его головы тянется слегка мерцающая, удивительно ровная цепочка черных муравьев, которые исчезают с награбленной добычей в щели между половицами.
Или такую... какая явилась нам на кухне, в узком пространстве между стеной и холодильником. Собачка-полукровка Дорси чудом избежала бойни и теперь, одинокая, жалобно скулит. Дрожащую, несчастную, с немалым трудом рукояткой половой щетки извлек из щели не кто иной, как мужественный Мартин Пэриш, чуть ли не шепотом оповестивший всех, что эти звуки сведут его с ума.
Впрочем, в этой ситуации все прекрасно понимали состояние Мартина, ненадолго вынырнувшего из гнетущей пучины смерти и столкнувшегося с очумелыми воплями единственного оставшегося в живых существа.
Или такую... как — большая людская толпа, собравшаяся часом позже у ленты, натянутой полицией поперек дороги от мирта к тополю, обозначившей границу между живым миром и местом преступления. На лицах людей — один лишь страх, ибо все они прекрасно понимают, что именно произошло по другую сторону ленты. Мрачны и подавлены старые, невзрачные супруги. Мальчик, лет десяти, горько плачет и беспрестанно повторяет один и тот же вопрос: где сейчас Тигр и как он чувствует себя? Его мать — застыла в безмолвной позе ужаса, одна рука прижата ко рту, как бы сдерживает готовый вырваться крик, другая лежит на светлой, цвета бледных кукурузных рылец, голове сына.
Или такую... изумившую меня, как — масса моложавых женщин и пожилых мужчин, в синих майках с надписями «ГРАЖДАНСКАЯ ГРУППА ПОДДЕРЖКИ» и личиком Кимми Вин на груди, портативными рациями в руках. Совершенно явно, каждый из них понимает, как ненужно, как второстепенно, как нелепо, как абсурдно их участие в этой группе поддержки и как сильно, хотя и без их вины, бьет по нервам окружающих само их присутствие. На их лицах без труда можно прочитать страдание и стыд, смешанные со слабо искупляющей их бездействие решимостью лезть на рожон, стоять до конца, сделать все, что в их силах, пусть даже не более того, как стать свидетелями собственного великого бессилия и признать, что путь их в этой битве — бесцелен потому, что от них отвернулся Господь, который — как они верили — должен был бы поддержать их.
Или такую... как — не похожие на себя — Винтерс и Вальд с пепельно-серыми лицами, застывшая на ступеньках заднего крыльца Карен Шульц, с закрытой руками головой, с локтями, упершимися в колени, со вздрагивающей спиной.
Или такую... как — свирепо режущий небо вертолет, который, кажется, не производит никакого впечатления на грифов, спустившихся на более низкую орбиту, так что их тени, мечущиеся по земле, приобретают особую отчетливость и даже позволяют разглядеть темные контуры крыльев, падающих поперек дороги и — углами — на стены старого дома, застывающих на деревьях лишь для того, чтобы снова сорваться и снова закружить над местом катастрофы.
Или такую... как — Лабрадор, о которого я чуть не споткнулся в дальнем конце огороженной территории, где среди кустарника стоит маленький домик: животное жестоко избито, но все еще дышит, правда очень судорожно. Оно слишком искалечено, чтобы делать что-нибудь еще. Гладкие зубы старого пса кроваво маячат в раскрытой пасти, и капли крови еще посверкивают вокруг ствола могучего дуба.
Или такую... как... сам я. Буквально рухнул на землю рядом с этим дубом — отказали ноги. Они болели, казались старыми и не могли больше держать меня. Долго сидел я так, поскольку совершенно точно был уверен в том, что это — единственное, что я мог тогда сделать, и сделать хорошо.
Глава 20
Чуть позже, на дрожащих ногах, содрогаясь от отвращения, бушующего в моем сердце, я вернулся домой. Встретила меня Грейс. На ней был фартук Изабеллы, тенниска и шорты.
— Бог мой, Рассел, да ты же весь серый! — сказала она. Кажется, я ничего не ответил ей. Налил солидную порцию виски со льдом, прошел в свой закуток и закрыл дверь. Там я уставился в окно. И глядел, пока не зарябило в глазах.
Просмотрел пачку корреспонденции, которую Грейс положила на мой письменный стол, — обычный набор счетов и рекламных буклетов, а также довольно серьезного вида конверт от Тины Шарп. Не распечатав, положил его к неоплаченным медицинским счетам.
Прошло не меньше получаса, прежде чем я почувствовал себя способным взглянуть на другое человеческое существо. У меня было такое ощущение, будто мою душу протащили сквозь канализационную трубу.
В конце концов я вышел в гостиную.
Грейс, с голыми ногами из-под фартука и с деревянной ложкой в руке, очень напоминала рекламу или заставку к разделу журнала для мужчин — «Секс на кухне». Когда я увидел свою дочь, сработало подсознание — открытками из ада в мозгу замелькали разные ракурсы Элси Штейн.
— Что случилось? — спросила она.
— Погибли люди и много животных.
— Вот почему вертолеты разлетались?
— Да.
— Ужасное, должно быть, зрелище.
— Да, девочка, ужасное.
Я плеснул в стакан новую — щедрую — порцию виски и ушел в кабинет.
Позвонил мой отец, сказал, что Эмбер уехала против его воли. Она утверждает: по каким-то неотложным делам. Судя по его словам, она была спокойна и, похоже, совершенно не боялась остаться одна.
— Извини, Расс, что так получилось. Я был немного под мухой, когда она уезжала.
— Ну теперь-то что говорить об этом. Тут уж делу не поможешь.
— Судя по твоему голосу, случилось что-то ужасное? — спросил он.
— Свой очередной удар Глаз нанес здесь, в каньоне.
— Ты знал этих людей?
— Ну вроде того.
— Мне приехать к тебе?
— Жди Эмбер. Пока, пап.
Первым делом я написал статью про Инга, основываясь на разговоре с Мэри Инг: она опознала его по фотографии и узнала голос, прозвучавший в кабинете Винтерса из телефонного динамика, он принадлежал ее сыну — Вильяму Фредерику.
Часом позже была закончена и статья про последние зверские деяния Полуночного Глаза. Она была буквально исторгнута из меня, как рвота, и я чувствовал себя точно так, как чувствуют себя после самой настоящей рвоты, когда испачкаешься в ней целиком. Оба материала отправил по факсу Карле Дэнс и Карен Шульц.
Приготовил себе очередную порцию спиртного и уселся на веранде.
Над головой в небе, ревели два вертолета, принадлежащие управлению шерифа, и один позаимствованный у ньюпортской береговой полиции. Гул их винтов носился между холмами каньона. Еще две «стрекозы» местной телекомпании зависли низко над землей, делая обзорные снимки для семичасовой передачи новостей.
Позвонила Карла — уточнить некоторые факты: сколько собак висело вдоль дороги, когда Инг окончил школу — в семьдесят втором или в семьдесят третьем — и кто такой Тигр — собака или кошка? По ее словам, ей еще не доводилось читать столь безупречного репортажа с места происшествия и мне за него даже обломится премия.
Лед в моем виски окончательно растаял, а я все еще чувствовал себя больным.
Грейс вскоре присоединилась ко мне — устроилась в тени, хотя само понятие «тень» — весьма условно, когда прибитый к стене дома термометр показывает сто два градуса.
Над головой продолжали жужжать вертолеты.
Грейс была очаровательна и — спокойна. Я чувствовал, ей хочется как-то развеять мое мрачное настроение. Она заметила, что лед в моем стакане растаял, взяла у меня стакан, принесла из дома свежую порцию.
Она не проронила ни слова, пока я рассказывал ей про события на Тропе Красного Хвоста.
Сейчас я даже и не помню, что именно говорил ей.
Закончив рассказ, я наконец ощутил голод — аппетит разгорелся, хотя во рту окончательно пересохло, а лицо покрыла холодная испарина.
Через открытую дверь до меня доносился бубнящий голос теледиктора, сообщавшего о последних злодеяниях Полуночного Глаза в Лагуна-Бич.
Я закрыл глаза, сквозь сомкнутые веки увидел плавающий оранжевый диск солнца и постарался сосредоточиться на медленном и каком-то гулком биении собственного сердца.
— Скажи, Грейс, тебе никогда не хотелось, чтобы что-то большое, вроде Бога, ухватило тебя за пятки парой щипцов и опустило бы во что-то мокрое, вынырнув из чего ты снова почувствовала бы себя чистой и свежей?
— Бог мой, Рассел, да ты же весь серый! — сказала она. Кажется, я ничего не ответил ей. Налил солидную порцию виски со льдом, прошел в свой закуток и закрыл дверь. Там я уставился в окно. И глядел, пока не зарябило в глазах.
Просмотрел пачку корреспонденции, которую Грейс положила на мой письменный стол, — обычный набор счетов и рекламных буклетов, а также довольно серьезного вида конверт от Тины Шарп. Не распечатав, положил его к неоплаченным медицинским счетам.
Прошло не меньше получаса, прежде чем я почувствовал себя способным взглянуть на другое человеческое существо. У меня было такое ощущение, будто мою душу протащили сквозь канализационную трубу.
В конце концов я вышел в гостиную.
Грейс, с голыми ногами из-под фартука и с деревянной ложкой в руке, очень напоминала рекламу или заставку к разделу журнала для мужчин — «Секс на кухне». Когда я увидел свою дочь, сработало подсознание — открытками из ада в мозгу замелькали разные ракурсы Элси Штейн.
— Что случилось? — спросила она.
— Погибли люди и много животных.
— Вот почему вертолеты разлетались?
— Да.
— Ужасное, должно быть, зрелище.
— Да, девочка, ужасное.
Я плеснул в стакан новую — щедрую — порцию виски и ушел в кабинет.
Позвонил мой отец, сказал, что Эмбер уехала против его воли. Она утверждает: по каким-то неотложным делам. Судя по его словам, она была спокойна и, похоже, совершенно не боялась остаться одна.
— Извини, Расс, что так получилось. Я был немного под мухой, когда она уезжала.
— Ну теперь-то что говорить об этом. Тут уж делу не поможешь.
— Судя по твоему голосу, случилось что-то ужасное? — спросил он.
— Свой очередной удар Глаз нанес здесь, в каньоне.
— Ты знал этих людей?
— Ну вроде того.
— Мне приехать к тебе?
— Жди Эмбер. Пока, пап.
Первым делом я написал статью про Инга, основываясь на разговоре с Мэри Инг: она опознала его по фотографии и узнала голос, прозвучавший в кабинете Винтерса из телефонного динамика, он принадлежал ее сыну — Вильяму Фредерику.
Часом позже была закончена и статья про последние зверские деяния Полуночного Глаза. Она была буквально исторгнута из меня, как рвота, и я чувствовал себя точно так, как чувствуют себя после самой настоящей рвоты, когда испачкаешься в ней целиком. Оба материала отправил по факсу Карле Дэнс и Карен Шульц.
Приготовил себе очередную порцию спиртного и уселся на веранде.
Над головой в небе, ревели два вертолета, принадлежащие управлению шерифа, и один позаимствованный у ньюпортской береговой полиции. Гул их винтов носился между холмами каньона. Еще две «стрекозы» местной телекомпании зависли низко над землей, делая обзорные снимки для семичасовой передачи новостей.
Позвонила Карла — уточнить некоторые факты: сколько собак висело вдоль дороги, когда Инг окончил школу — в семьдесят втором или в семьдесят третьем — и кто такой Тигр — собака или кошка? По ее словам, ей еще не доводилось читать столь безупречного репортажа с места происшествия и мне за него даже обломится премия.
Лед в моем виски окончательно растаял, а я все еще чувствовал себя больным.
Грейс вскоре присоединилась ко мне — устроилась в тени, хотя само понятие «тень» — весьма условно, когда прибитый к стене дома термометр показывает сто два градуса.
Над головой продолжали жужжать вертолеты.
Грейс была очаровательна и — спокойна. Я чувствовал, ей хочется как-то развеять мое мрачное настроение. Она заметила, что лед в моем стакане растаял, взяла у меня стакан, принесла из дома свежую порцию.
Она не проронила ни слова, пока я рассказывал ей про события на Тропе Красного Хвоста.
Сейчас я даже и не помню, что именно говорил ей.
Закончив рассказ, я наконец ощутил голод — аппетит разгорелся, хотя во рту окончательно пересохло, а лицо покрыла холодная испарина.
Через открытую дверь до меня доносился бубнящий голос теледиктора, сообщавшего о последних злодеяниях Полуночного Глаза в Лагуна-Бич.
Я закрыл глаза, сквозь сомкнутые веки увидел плавающий оранжевый диск солнца и постарался сосредоточиться на медленном и каком-то гулком биении собственного сердца.
— Скажи, Грейс, тебе никогда не хотелось, чтобы что-то большое, вроде Бога, ухватило тебя за пятки парой щипцов и опустило бы во что-то мокрое, вынырнув из чего ты снова почувствовала бы себя чистой и свежей?