Страница:
Поэтому я открыл вторую бутылку. Солнце уже зашло, но сохранялось еще оранжевое свечение. На электрический столб перед домом села огромная птица и уставилась на нас. Мне она показалась омерзительной. Это был гриф, и Иззи назвала его — Черная Смерть.
Она вообще дала имена многим вещам, что окружали нас среди наших холмов. Я бросил, в грифа пустой бутылкой, и он улетел. Бутылка исчезла в зарослях шалфея, разросшегося на наших засушливых холмах.
Как и ожидалось, с развитием строительства к югу и к западу от Лагуны потревоженные дикие звери переселились на наши холмы. Теперь вокруг жило огромное количество оленей и койотов. Олени истребляли розы, койоты — кошек. В небе день-деньской парили соколы и грифы, а совсем недавно я впервые увидел рысь. Прошлым летом я убил на моей стоянке двух гремучих змей и поймал третью, у которой оказалось две головы, ее я подарил лос-анджелесскому зоопарку.
Однажды весенним днем в полдень старая женщина выгуливала своего карликового пуделя, и вдруг ее крохотная собачонка взмыла с тротуара в воздух, зажатая в когтях грифа (не исключено, что это был именно наш знакомец — Черная Смерть). Грифы, судя по отзывам орнитологов, питаются исключительно падалью. Поэтому в местной прессе нападение грифа решили назвать «нападением сокола». Но я знаю старушку, достаточно долго прожившую в каньоне, — уж она-то способна отличить грифа от краснохвостого!
Так как живая природа теснится людьми, сжимается, она пытается сопротивляться — выбрасывает наружу метастазы в виде ужасных, аномальных вещей. Вроде опухоли в черепе Изабеллы. Или Полуночного Глаза.
Я рассказал Изабелле о моем дне — в основном, о толкотне среди полицейских в попытке добыть материал для моей будущей книги — и подошел совсем близко к событиям, произошедшим в доме Эмбер, но эта «близость» все еще оставалась за миллионы миль от случившегося.
— Ты выбрал у-уже тему?
— Нет. Пока что только обдумываю замысел.
— Мне кажется, из тебя получился бы замечательный беллетрист.
— Знаешь, я чувствую соблазн и одновременно боюсь чего-то. Раньше у меня всегда была реальная история под рукой. В беллетристике же я должен выдумывать события и героев сам.
Изабелла надолго задумалась над моей последней фразой.
— Но в этом случае ты можешь закончить ее так, как захочешь, — сказала она наконец. — Герой завоюет сердце своей возлюбленной, а хорошие парни перестреляют всех плохих. И тебе не придется больше навещать жутких преступников в т-тюрьме.
Она попросила добавки. Я готовил еду в кухне и приносил на террасу.
Вне дома Изабелла всегда носила бейсбольную шапочку, чтобы прикрыть наготу своей головы. Мне же ее голова нравилась такой, какая она есть, — ее гладкость и смирение, но, если уж честно признаться, гораздо больше я любил ее, когда на ней были роскошные черные волосы.
Подходя к ней сзади с тарелкой в руках, я замер на какое-то мгновение, в миллионный раз поразившись тому, как все изменилось. Она была похожа на маленького мужчину (возможно болельщика), в лихо заломленной кепке, вглядывающегося в даль — в маячившие на западе холмы. Мне были видны линия ее щеки и неподвижно застывшая в воздухе вилка.
"Боже, я люблю тебя, — подумал я. — Боже, помоги мне любить ее еще больше. Боже, сделай что-нибудь хорошее для нее, или я ручной пилой вырежу твое сердце и скормлю его Черной Смерти. So Jah seh".
— Знаешь, некоторые вещи начинают пугать меня, — сказал я. Вино развязало мне язык. — Документальные истории кажутся мне жуткими созданиями, которые я пытаюсь захватить в плен. Но какое все это имеет значение, даже если я сумею сделать это? Порядка больше нет. Убийцы выбирают своих жертв, повинуясь исключительно воле случая. Хорошие люди, вроде тебя, заболевают.
— Природа вообще жестока, — сказала Изабелла. — Я уже год как оставила всякие попытки разобраться, почему так происходит. Но если бы ты стал писать б-б-беллетристику, то смог бы все это изменить. Например, сделать так, чтобы опухоль появилась в мозгу убийцы, чтобы жена главного героя оказалась красавицей и — стройной, чтобы у нее были черные длинные волосы и чтобы она помогла мужу раскрыть преступление. А еще она могла бы готовить ему еду. Ночами она могла бы ложиться в постель вместе с ним и любить его. Она не превратилась бы в лысую китиху весом в двести фунтов.
— Никакая ты не китиха...
— Ну, похожа на нее. Я смотрю на себя в зеркало и не могу поверить в то, что это действительно я.
— Как только перестанешь принимать гормоны, сразу же сбросишь вес. Это не твоя вина.
— Неудивительно, что ты так много пьешь. Возможно, я тоже пила, бы, если бы мне приходилось так часто смотреть на себя!
Так она и сидела, моя Изабелла, в своем инвалидном кресле, некогда красивая женщина, а теперь искалеченная раком и лечением, и слезы текли по ее щекам и капали с подбородка.
Невропатолог предупреждал нас о перепадах в настроении: вызваны они лекарствами. Перепады — неточное слово.
Я опустился на колени рядом с ней и положил голову ей на колени.
На Центральном пляже начался фейерверк по поводу празднования Четвертого июля, и в небе через ровные промежутки времени, следом за глухими выстрелами из орудий, распускались яркие бутоны огней. Но — на фоне этих огней, в красных всполохах взрывов, я видел лишь лицо Эмбер.
Неожиданно я подумал одновременно об Эмбер и Изабелле, о том, насколько не похожи они были, совершенно не похожи, — необычные обстоятельства привели меня к каждой из них. Что привлекло меня к Эмбер — так это ее таинственность, ее странная эфемерность, ее абсолютное одиночество в этом мире. Она почти никогда не рассказывала о своей семье, и за все те годы, что мы были вместе, я ни разу не встретился ни с ее родителями, ни с ее сестрой, жившей, по словам Эмбер, во Флориде. Лишь однажды она чуть-чуть, и очень неохотно, приоткрыла передо мной завесу — сказала, правда с естественным для нее высокомерием, которое так шло ей, что ее сестра (кажется, звали ее Элис) единственная на земле женщина красивее, чем она. Между ними возникла какая-то размолвка, завершившаяся полным отчуждением, но Эмбер не остановилась на деталях, не объяснила, в чем заключалась эта размолвка. Она никогда не звонила своим родным, даже в праздники, никогда не писала им, никогда не вспомнила, что скучает по ним. Настоящая фамилия ее была Фульц, но, достигнув положенного возраста, Эмбер поспешила заменить ее на Вилсон.
Мне хотелось защитить ее. Хотелось помочь ей, наладить хоть какие-то человеческие связи между нами. Я был уверен, что смогу заполнить чудовищную пустоту, окружающую Эмбер Мэй. И лишь много позже понял: она не хочет, чтобы эту пустоту кто-то заполнил.
Годы спустя, познакомившись с родными Изабеллы, я увидел разительное отличие одной семьи от другой. В семье Изабеллы главное — внутреннее единение, а границы между тем, где кончается Изабелла и начинаются ее родители — Джо и Коррин, — сильно размыты: и там, где Эмбер оставалась одинокой, смутно-неконкретной и постоянно меняющей свою кожу, Изабелла неизменно твердо стояла на ногах, поддерживаемая своими родными, уверенная в будущем, довольная ими и самой собой. Едва влюбившись в Изабеллу, я с чувством безмерной благодарности окунулся в этот океан любви и взаимной нежности, дивясь порой тому, как меня могли увлечь замкнутость и скрытность Эмбер.
И в то время, как я сидел на веранде, уткнувшись в колени Изабеллы, я испытывал гордость за нее и за себя, поскольку мне хватило здравого смысла жениться на ней.
— Когда ты вечерами ездишь в город, ты поглядываешь на других д-девушек?
— Нет. Я думаю только о тебе.
— Тогда зачем же ты туда ездишь?
— Иногда мне необходимо выбираться из дома.
— Меня это задевает больше, чем все остальное. То, что тебе необходимо уезжать от меня. Помнишь, как мы привыкли быть всегда вместе?
— Мы и сейчас вместе. И всегда будем вместе.
— Но ты все же испытываешь потребность иногда уезжать, и я это понимаю. Знаю, ты должен одевать меня по утрам, когда тебе хочется читать, и тебе приходится покупать продукты и выполнять массу других дел по дому, да и за мной тоже приходится убирать. А вечерами тебе приходится г-г-готовить еду, а потом мыть посуду. И никакой светской жизни у тебя теперь тоже нет, потому что мне не хочется, чтобы люди видели, в какую свинью превратилась твоя жена. Да, мне не хочется, чтобы к нам приходили друзья и знакомые. Знаю я и то, что тебе, Расс, хотелось бы иметь детей, — и мне самой, даже больше, чем тебе, хотелось бы иметь их. И еще я знаю, теперь, когда ты заглядываешь в будущее, ты видишь там лишь то, как мне становится все хуже и х-х-хуже. Порой я не могу смотреть на тебя. В твоих глазах так много сожаления и ненависти! Меня это очень пугает.
Я выпил еще.
— Из, моя ненависть относится не к тебе. Это — твоя болезнь. А сожаление — о том, что мы с тобой собирались в нашей жизни сделать.
— Как бы мне х-х-хотелось все это изменить! Я так с-с-старалась быть с-с-сильной. Я хочу сказать...
— Я знаю. Маленькая, ты делаешь все, что ты в состоянии сделать.
Ее речь быстро ухудшалась.
Она еще долго ласкала мои волосы.
Фейерверк взрывался разноцветными огнями, тут же падающими, словно кометы, на холмы. Новые вспышки взметывались сквозь тьму вверх, оставляя после себя дымящиеся следы.
Время от времени взвизгивали койоты, находившиеся на неопределенном от нас расстоянии, их крики безумно звучали в ночи.
Я смотрел на холмы и следил за очертаниями нашей Леди Каньон. Это был один из любимых видов Изабеллы.
Вечерами два холма, расположенные один непосредственно за другим, превращались в беременную женщину, лежащую навзничь на фоне неба; песчаник казался ее волосами, дубы — грудями, а огни города, распыленные между ее ногами, превращались в мягкое свечение в том самом месте, где должно быть лоно. Изабелла сама придумала ей имя. Но в свете дня ее нельзя было увидеть.
Изабелла даже звуку, порожденному ветром, дала имя. А может быть, то был не ветер, а крик потерявшегося, не туда забредшего зверя? Звук этот напоминал пронзительный стон, что ночами порой вырывается из глубин каньона. Иззи назвала его Человеком в Темноте.
— Как красива сегодня наша Леди Каньон! — сказал я.
Всхлипывания прекратились. Изабелла глубоко вздохнула, и я почувствовал, как она содрогнулась.
Она тоже любуется фейерверком!
Трудно описать, что я чувствовал тогда, стоя на коленях около Изабеллы. Знаете ли вы это чувство полной беспомощности, когда тот, кого вы любите, сильно страдает, а вы ничем не можете помочь ему? Проклинали ли вы когда-нибудь Бога за то, что Он сделал? Содрогалось ли ваше сердце от такой сильной любви и одновременно от такой ярости, что чувства эти сливались воедино и вы не в состоянии были отделить одно от другого?
И еще позвольте мне сказать вам следующее: не имеет значения, каково мое отчаяние, я знаю, оно не идет ни в какое сравнение сее отчаянием; я знаю, я следую за ней по надежным сходням, тогда как ее непреодолимой силой влечет в глубокую темную воду. Изабелла — тот человек, с которым все это случилось; Изабелла переживает весь этот кошмар. Изабелле, не зависимо от того, что чувствую и говорю я, суждено пройти через все это в полном одиночестве. И она знает об этом.
— Ну вот и прошла моя вспышка, — наконец сказала она. — Что у нас на д-д-десерт?
Я поцеловал Изабеллу и пожелал ей спокойной ночи.
— Только не задерживайся, — попросила она. — И не улыбайся грудастым блондинкам.
— Не беспокойся, я буду хорошим.
Глава 6
Она вообще дала имена многим вещам, что окружали нас среди наших холмов. Я бросил, в грифа пустой бутылкой, и он улетел. Бутылка исчезла в зарослях шалфея, разросшегося на наших засушливых холмах.
Как и ожидалось, с развитием строительства к югу и к западу от Лагуны потревоженные дикие звери переселились на наши холмы. Теперь вокруг жило огромное количество оленей и койотов. Олени истребляли розы, койоты — кошек. В небе день-деньской парили соколы и грифы, а совсем недавно я впервые увидел рысь. Прошлым летом я убил на моей стоянке двух гремучих змей и поймал третью, у которой оказалось две головы, ее я подарил лос-анджелесскому зоопарку.
Однажды весенним днем в полдень старая женщина выгуливала своего карликового пуделя, и вдруг ее крохотная собачонка взмыла с тротуара в воздух, зажатая в когтях грифа (не исключено, что это был именно наш знакомец — Черная Смерть). Грифы, судя по отзывам орнитологов, питаются исключительно падалью. Поэтому в местной прессе нападение грифа решили назвать «нападением сокола». Но я знаю старушку, достаточно долго прожившую в каньоне, — уж она-то способна отличить грифа от краснохвостого!
Так как живая природа теснится людьми, сжимается, она пытается сопротивляться — выбрасывает наружу метастазы в виде ужасных, аномальных вещей. Вроде опухоли в черепе Изабеллы. Или Полуночного Глаза.
Я рассказал Изабелле о моем дне — в основном, о толкотне среди полицейских в попытке добыть материал для моей будущей книги — и подошел совсем близко к событиям, произошедшим в доме Эмбер, но эта «близость» все еще оставалась за миллионы миль от случившегося.
— Ты выбрал у-уже тему?
— Нет. Пока что только обдумываю замысел.
— Мне кажется, из тебя получился бы замечательный беллетрист.
— Знаешь, я чувствую соблазн и одновременно боюсь чего-то. Раньше у меня всегда была реальная история под рукой. В беллетристике же я должен выдумывать события и героев сам.
Изабелла надолго задумалась над моей последней фразой.
— Но в этом случае ты можешь закончить ее так, как захочешь, — сказала она наконец. — Герой завоюет сердце своей возлюбленной, а хорошие парни перестреляют всех плохих. И тебе не придется больше навещать жутких преступников в т-тюрьме.
Она попросила добавки. Я готовил еду в кухне и приносил на террасу.
Вне дома Изабелла всегда носила бейсбольную шапочку, чтобы прикрыть наготу своей головы. Мне же ее голова нравилась такой, какая она есть, — ее гладкость и смирение, но, если уж честно признаться, гораздо больше я любил ее, когда на ней были роскошные черные волосы.
Подходя к ней сзади с тарелкой в руках, я замер на какое-то мгновение, в миллионный раз поразившись тому, как все изменилось. Она была похожа на маленького мужчину (возможно болельщика), в лихо заломленной кепке, вглядывающегося в даль — в маячившие на западе холмы. Мне были видны линия ее щеки и неподвижно застывшая в воздухе вилка.
"Боже, я люблю тебя, — подумал я. — Боже, помоги мне любить ее еще больше. Боже, сделай что-нибудь хорошее для нее, или я ручной пилой вырежу твое сердце и скормлю его Черной Смерти. So Jah seh".
— Знаешь, некоторые вещи начинают пугать меня, — сказал я. Вино развязало мне язык. — Документальные истории кажутся мне жуткими созданиями, которые я пытаюсь захватить в плен. Но какое все это имеет значение, даже если я сумею сделать это? Порядка больше нет. Убийцы выбирают своих жертв, повинуясь исключительно воле случая. Хорошие люди, вроде тебя, заболевают.
— Природа вообще жестока, — сказала Изабелла. — Я уже год как оставила всякие попытки разобраться, почему так происходит. Но если бы ты стал писать б-б-беллетристику, то смог бы все это изменить. Например, сделать так, чтобы опухоль появилась в мозгу убийцы, чтобы жена главного героя оказалась красавицей и — стройной, чтобы у нее были черные длинные волосы и чтобы она помогла мужу раскрыть преступление. А еще она могла бы готовить ему еду. Ночами она могла бы ложиться в постель вместе с ним и любить его. Она не превратилась бы в лысую китиху весом в двести фунтов.
— Никакая ты не китиха...
— Ну, похожа на нее. Я смотрю на себя в зеркало и не могу поверить в то, что это действительно я.
— Как только перестанешь принимать гормоны, сразу же сбросишь вес. Это не твоя вина.
— Неудивительно, что ты так много пьешь. Возможно, я тоже пила, бы, если бы мне приходилось так часто смотреть на себя!
Так она и сидела, моя Изабелла, в своем инвалидном кресле, некогда красивая женщина, а теперь искалеченная раком и лечением, и слезы текли по ее щекам и капали с подбородка.
Невропатолог предупреждал нас о перепадах в настроении: вызваны они лекарствами. Перепады — неточное слово.
Я опустился на колени рядом с ней и положил голову ей на колени.
На Центральном пляже начался фейерверк по поводу празднования Четвертого июля, и в небе через ровные промежутки времени, следом за глухими выстрелами из орудий, распускались яркие бутоны огней. Но — на фоне этих огней, в красных всполохах взрывов, я видел лишь лицо Эмбер.
Неожиданно я подумал одновременно об Эмбер и Изабелле, о том, насколько не похожи они были, совершенно не похожи, — необычные обстоятельства привели меня к каждой из них. Что привлекло меня к Эмбер — так это ее таинственность, ее странная эфемерность, ее абсолютное одиночество в этом мире. Она почти никогда не рассказывала о своей семье, и за все те годы, что мы были вместе, я ни разу не встретился ни с ее родителями, ни с ее сестрой, жившей, по словам Эмбер, во Флориде. Лишь однажды она чуть-чуть, и очень неохотно, приоткрыла передо мной завесу — сказала, правда с естественным для нее высокомерием, которое так шло ей, что ее сестра (кажется, звали ее Элис) единственная на земле женщина красивее, чем она. Между ними возникла какая-то размолвка, завершившаяся полным отчуждением, но Эмбер не остановилась на деталях, не объяснила, в чем заключалась эта размолвка. Она никогда не звонила своим родным, даже в праздники, никогда не писала им, никогда не вспомнила, что скучает по ним. Настоящая фамилия ее была Фульц, но, достигнув положенного возраста, Эмбер поспешила заменить ее на Вилсон.
Мне хотелось защитить ее. Хотелось помочь ей, наладить хоть какие-то человеческие связи между нами. Я был уверен, что смогу заполнить чудовищную пустоту, окружающую Эмбер Мэй. И лишь много позже понял: она не хочет, чтобы эту пустоту кто-то заполнил.
Годы спустя, познакомившись с родными Изабеллы, я увидел разительное отличие одной семьи от другой. В семье Изабеллы главное — внутреннее единение, а границы между тем, где кончается Изабелла и начинаются ее родители — Джо и Коррин, — сильно размыты: и там, где Эмбер оставалась одинокой, смутно-неконкретной и постоянно меняющей свою кожу, Изабелла неизменно твердо стояла на ногах, поддерживаемая своими родными, уверенная в будущем, довольная ими и самой собой. Едва влюбившись в Изабеллу, я с чувством безмерной благодарности окунулся в этот океан любви и взаимной нежности, дивясь порой тому, как меня могли увлечь замкнутость и скрытность Эмбер.
И в то время, как я сидел на веранде, уткнувшись в колени Изабеллы, я испытывал гордость за нее и за себя, поскольку мне хватило здравого смысла жениться на ней.
— Когда ты вечерами ездишь в город, ты поглядываешь на других д-девушек?
— Нет. Я думаю только о тебе.
— Тогда зачем же ты туда ездишь?
— Иногда мне необходимо выбираться из дома.
— Меня это задевает больше, чем все остальное. То, что тебе необходимо уезжать от меня. Помнишь, как мы привыкли быть всегда вместе?
— Мы и сейчас вместе. И всегда будем вместе.
— Но ты все же испытываешь потребность иногда уезжать, и я это понимаю. Знаю, ты должен одевать меня по утрам, когда тебе хочется читать, и тебе приходится покупать продукты и выполнять массу других дел по дому, да и за мной тоже приходится убирать. А вечерами тебе приходится г-г-готовить еду, а потом мыть посуду. И никакой светской жизни у тебя теперь тоже нет, потому что мне не хочется, чтобы люди видели, в какую свинью превратилась твоя жена. Да, мне не хочется, чтобы к нам приходили друзья и знакомые. Знаю я и то, что тебе, Расс, хотелось бы иметь детей, — и мне самой, даже больше, чем тебе, хотелось бы иметь их. И еще я знаю, теперь, когда ты заглядываешь в будущее, ты видишь там лишь то, как мне становится все хуже и х-х-хуже. Порой я не могу смотреть на тебя. В твоих глазах так много сожаления и ненависти! Меня это очень пугает.
Я выпил еще.
— Из, моя ненависть относится не к тебе. Это — твоя болезнь. А сожаление — о том, что мы с тобой собирались в нашей жизни сделать.
— Как бы мне х-х-хотелось все это изменить! Я так с-с-старалась быть с-с-сильной. Я хочу сказать...
— Я знаю. Маленькая, ты делаешь все, что ты в состоянии сделать.
Ее речь быстро ухудшалась.
Она еще долго ласкала мои волосы.
Фейерверк взрывался разноцветными огнями, тут же падающими, словно кометы, на холмы. Новые вспышки взметывались сквозь тьму вверх, оставляя после себя дымящиеся следы.
Время от времени взвизгивали койоты, находившиеся на неопределенном от нас расстоянии, их крики безумно звучали в ночи.
Я смотрел на холмы и следил за очертаниями нашей Леди Каньон. Это был один из любимых видов Изабеллы.
Вечерами два холма, расположенные один непосредственно за другим, превращались в беременную женщину, лежащую навзничь на фоне неба; песчаник казался ее волосами, дубы — грудями, а огни города, распыленные между ее ногами, превращались в мягкое свечение в том самом месте, где должно быть лоно. Изабелла сама придумала ей имя. Но в свете дня ее нельзя было увидеть.
Изабелла даже звуку, порожденному ветром, дала имя. А может быть, то был не ветер, а крик потерявшегося, не туда забредшего зверя? Звук этот напоминал пронзительный стон, что ночами порой вырывается из глубин каньона. Иззи назвала его Человеком в Темноте.
— Как красива сегодня наша Леди Каньон! — сказал я.
Всхлипывания прекратились. Изабелла глубоко вздохнула, и я почувствовал, как она содрогнулась.
Она тоже любуется фейерверком!
Трудно описать, что я чувствовал тогда, стоя на коленях около Изабеллы. Знаете ли вы это чувство полной беспомощности, когда тот, кого вы любите, сильно страдает, а вы ничем не можете помочь ему? Проклинали ли вы когда-нибудь Бога за то, что Он сделал? Содрогалось ли ваше сердце от такой сильной любви и одновременно от такой ярости, что чувства эти сливались воедино и вы не в состоянии были отделить одно от другого?
И еще позвольте мне сказать вам следующее: не имеет значения, каково мое отчаяние, я знаю, оно не идет ни в какое сравнение сее отчаянием; я знаю, я следую за ней по надежным сходням, тогда как ее непреодолимой силой влечет в глубокую темную воду. Изабелла — тот человек, с которым все это случилось; Изабелла переживает весь этот кошмар. Изабелле, не зависимо от того, что чувствую и говорю я, суждено пройти через все это в полном одиночестве. И она знает об этом.
— Ну вот и прошла моя вспышка, — наконец сказала она. — Что у нас на д-д-десерт?
* * *
К девяти часам я перемыл посуду, помог Изабелле раздеться, уложил ее в постель и почти прикончил бутылку вина. Сердце мое билось все быстрее и быстрее — с болью ощущал я его сумасшедший ритм. Я представил себе, как морской ветер ударяет мне в лицо, как мимо проносятся различные предметы. Я был ничем не стесненным духом, который вместе с ветром несется по каньону Лагуна. Я был созданием, лишенным всякой совести. И был свободен.Я поцеловал Изабеллу и пожелал ей спокойной ночи.
— Только не задерживайся, — попросила она. — И не улыбайся грудастым блондинкам.
— Не беспокойся, я буду хорошим.
Глава 6
Я поехал в южную часть Лагуны и припарковался, не доехав сотни ярдов до уединенного особняка Эмбер. Он выглядел точно так же, как и прошлой ночью. По-прежнему из глубин его пробивался лишь один-единственный слабый огонек. Рубен Зальц явно не входил в ее спальню, нет, ну конечно же нет! Он остановился в дверях, позвал ее, ответа не получил, может быть, поднялся до середины лестницы, и тут смутный страх от пребывания в чужом доме без приглашения повернул его назад.
Я отхлебнул из фляжки. «Со всей моей любовью. Изабелла».
Внутренний голос подсказывал мне уматывать отсюда, возвращаться домой, ко «всей своей любви», и вообще попробовать спасти себя. Но голос этот был слаб и заглушен алкоголем. Да, мне нужна любовь Изабеллы, но я хочу и еще чего-то большего. Сейчас мне необходимо заполучить тот самый другой мир — мир скоростей, мир без истории и без совести.
Я вынул из багажника перчатки и надел их.
Вниз по тротуару, через калитку, по круглым бетонным плиткам, за угол дома и — во внутренний дворик...
Та же половина луны, как и накануне, ну, может быть, чуть более яркая.
Стеклянная дверь плотно прикрыта, сетчатая — тоже. Я надавил пальцем на сетку — образовалась щель и тут же плотно сомкнулась.
Оказалось, и дверь и перегородка не заперты. По тому, что их невозможно запереть снаружи, я понял: тот, кто побывал здесь после вчерашней ночи, не хотел, чтобы его увидели выходящим через парадный вход.
Рубен?!
Я отодвинул обе двери и ступил внутрь. Подошел к лестнице и стал подниматься. На лестничной площадке на минуту остановился, чтобы послушать, не посылает ли мне дом каких-то сигналов. Внутренний голос снова велел мне уносить ноги. Я заглушил его и двинулся прямо к двери в спальню. Снова на лбу запульсировала жилка. Я вошел в комнату, щелкнул выключателем.
Постель оказалась убранной.
Стены и зеркало сияли первозданной чистотой.
На том месте, где в последний раз я видел Эмбер, лежал новый половик. Эмбер исчезла.
Внутри меня словно всколыхнулось адское нечто, понеслось вместе с кровью по жилам, испепеляя меня, — ощущение такое, будто все мои клетки разом заработали в отчаянной попытке съежиться, убраться, спрятаться внутрь себя. В нос ударил какой-то сильный запах, но мне понадобилось не более секунды, чтобы понять, что это такое. Свежая краска.
Я заметил новый коврик у себя под ногами. Опустился на колени и приподнял его. Пятно. Но пятно — такое слабое, что оно не видно совсем, если чуть податься в сторону и посмотреть на него под другим углом. А может, это и в самом деле просто тень? Я положил половик на место — в точности туда, где он лежал.
Лишь теперь я осознал, что едва дышу. В ванной включил свет, чтобы увидеть в зеркале свое потное, пожелтевшее лицо. Глаза принадлежали кому-то, кого прежде я никогда не встречал, да и не хотел бы встретить.
В этот миг, когда я смотрел на себя в зеркало, дверь позади меня с грохотом захлопнулась, и я ощутил жесткую сталь револьверного дула, уткнувшегося в основание моего черепа.
— Поворачивайся. Только медленно.
Я узнал этот голос. Одновременно со звуками перед моими глазами возникло лицо его обладателя. Родилось такое ощущение, что моя башка вот-вот взорвется изнутри. Я очень медленно повернулся и развел пустые руки.
— Привет, Марти, — сказал я.
— Монро...
Мартин Пэриш выглядел еще хуже моего. От него пахло джином. На нем были трусы и — больше ничего.
— Прекрасная одежда, — сказал я.
— Ты арестован за... за... за...
— За что, Марти? Опусти пистолет.
— За взлом чужого жилища и...
Я протянул руку. Подчиняясь исключительно интуиции, отвел дуло револьвера от своего лица и, обойдя Марти, вернулся в спальню. Оттуда я взглянул на Марти и не узнал его: он по-прежнему стоял перед зеркалом, плечи его поникли, руки повисли вдоль тела, а на лице застыло выражение полнейшего замешательства.
— Разговоры о взломе и ограблении — чистое дерьмо, — сказал я. — Если уж ты действительно собираешься арестовать меня, то не иначе как за убийство Эмбер. Но в таком случае тебе придется объяснить, что ты делал здесь сегодняшней ночью и — прошлой тоже. Я видел тебя, Марти.
Пэриш повернулся и прямо посмотрел мне в лицо. У него был взгляд человека, который видит не далее чем на фут перед собой.
— Все это не так, как ты представляешь себе. Ты не осознаешь того, что видишь.
Я не смог удержать улыбку.
— И что же такое, черт побери, я вижу, Марти?
— Я не делал этого. Клянусь Богом, не делал.
— Кто же тогда сделал это?
— Клянусь Богом, не знаю. — Он поднял револьвер — «магнум» сорок четвертого калибра с двухдюймовым дулом, который я всегда считал до нелепости громоздким оружием, — и принялся изучать дульный срез.
В какую-то долю секунды у меня в голове промелькнула мысль — он собирается покончить с собой! — но он тут же уронил руку вдоль тела.
В жизни найдется не так уж много ситуаций, подобных этой, которые могли бы так сильно испугать, как пьяный мужик в трусах и с револьвером в руке.
— Марти, где твоя одежда?
— Под кроватью.
— Под кроватью?..
— Да, я был...
В наступившей короткой паузе перед моим мысленным взором замельтешила вереница столь странных предположений, что я едва успевал удерживать их в себе.
— Ну так одевайся и пошли отсюда. Думаю, мы оба нуждаемся в разговоре.
Пока Марти одевался, я проверил душ и ванну: за последние несколько часов ими явно никто не пользовался, если, конечно, после пользования их основательно не вычистили. Персикового цвета полотенца Эмбер были совершенно сухи. И раковина — тоже. И под трубой не оказалось даже следов влаги.
Я вернулся в спальню, оторвал от кончика кисти нового половика пару ниток и засунул их в бумажник между двумя банкнотами. Потом подошел к стене и потрогал свежий слой краски, скрывшей надписи прошлой ночи. Чемоданы Эмбер все так же стояли у порога. Я просмотрел их содержимое. Самые необходимые вещи, какие обычно люди берут в дорогу! Но куда она собралась ехать?
Заправляя рубашку, Марти искоса наблюдал за моими действиями. Снедаемый любопытством, я встал на колени и заглянул под кровать. Ничего не увидел, кроме маленького плоского квадратного предмета, который лежал в нескольких дюймах от моего носа. Взяв его за уголок, я понес его в ванную. Оказалось, это то самое, что я и предполагал: склеенные воедино три эластичные завязки, которые вы получаете вместе с мешками для мусора. Их я тоже спрятал в бумажник. Внезапно меня словно окатило сильным ветром. Пошарив руками по ковру рядом с тем местом, где лежала Эмбер, я на ощупь обнаружил то, чего никогда не разглядел бы глазами. Это был крохотный винтик, вроде тех, которыми пользуются ювелиры и часовщики и который зарылся в волокна берберовского ковра. Кончиками пальцев я извлек его, осмотрел покрытие из красноватой меди и — опустил в футляр для ручки, с которой не расстаюсь. Там у меня хранится уже целая коллекция аналогичных винтиков-шпунтиков, поскольку мои собственные очки то и дело разваливаются и мне частенько требуются запчасти.
Мы спустились с холма и вошли в один из пляжных баров. Он стоит прямо на песке, и из него можно любоваться белой водой, темным горизонтом, чистым, искрящимся звездами небом. Вода, правда, совсем не белая, а бледно-фиолетовая и словно светится изнутри.
Я был под хмельком и протрезвел в тот самый миг, когда припарковал машину у дома Эмбер. Но Марти оставался основательно пьяным и не хотел останавливаться на достигнутом. Он заказал себе двойной бренди. Я предпочел кофе.
— Сначала ты говори, — сказал я. — Как ты оказался там прошлой ночью?
Марти одним глотком опорожнил половину бокала.
— Она никогда не выходила у меня из головы, — сказал он. — Я так и не выбросил ее из своей жизни, — повторил он то же самое, но другими словами. — Он смотрел на меня и держал в поднятой руке бокал. На его большом пальце красовалась нашлепка из пластыря. Бритвенный порез оставался на прежнем месте — косая корочка проходила прямо по кадыку. — Поэтому я позвонил ей, но услышал лишь голос на автоответчике. И тогда я решил послать все к черту и поехать к ней. В последнее время мы с Джо Энн что-то не в ладах. Я привык любить ее, но сейчас не знаю, люблю ли. Извелся весь, постоянно думаю о том, что с нами будет.
«Хорошо, что Марти пьян», — неожиданно подумал я.
— И это через пятнадцать лет после того, как у тебя с Эмбер все закончилось? — спросил я.
— Да. А для тебя и вовсе все двадцать. Признаюсь, Монро, крепко я тебя тогда ненавидел.
— Я знаю. Но замуж-то она все равно вышла не за меня, а за тебя.
— Да. Один счастливый год. А потом она ушла.
— Такова Эмбер.
Марти допил остатки бренди и сделал знак барменше повторить. Он ждал, когда она принесет.
— Прошлой ночью я подъехал к ее дому и некоторое время просидел в машине. Там была еще одна машина, которая стояла прямо перед калиткой, — открытый «порше». Красный.
— Номер ее записал?
— Зачем мне записывать какой-то номер. Это машина Грейс.
«Грейс, — подумал я. — Милая, неконтролируемая, нераскаявшаяся Грейс — подлинное дитя своей матери, начиная от безупречной, оливкового цвета кожи и вплоть до грешной души».
— Где-то в половине двенадцатого она вышла из дома, села в машину и укатила.
— Боже правый, Марти! Значит, она видела то, что видели мы?!
Мартин снова отхлебнул из бокала и стал шарить по карманам в поисках сигарет. Я дал ему прикурить.
— Должна была видеть. Она явно спешила. Проходя через калитку, она резко оглянулась назад — ну как она всегда делала, — после чего направилась прямо к машине. Пару секунд постояла, доставая ключи. Я не хочу верить в то, что она могла убить ее, но — она была там! Была и никому не сообщила об увиденном.
— Ты тоже там был и тоже никому не сообщил.
— Как, кстати, и ты. Может, ты хотя бы мне скажешь почему?
Во многом мой рассказ дублировал рассказ Марти, отчего могло показаться, что я передразниваю его. Чем дальше я рассказывал, тем мое влечение к Эмбер представлялось мне все более ребяческим, сентиментальным и — вероломным... Внезапно мне сделалось стыдно, что я мог поддаться соблазнам, созданным мною самим. На какое-то мгновение я как бы увидел нас со стороны, Марти Пэриша и себя, — двух бывших любовников красивой женщины, лелеявших свои маленькие обиды, холивших свои крохотные надежды, разжигавших старые факелы, выволакивавших на свет Божий каждый потерянный миг идеализировавшегося нами нашего прошлого лишь для того, чтобы мы смогли вспомнить, как же хорошо было жить с сердцем, разбитым Эмбер Мэй! Это показалось мне отвратительным. К концу своего рассказа я возненавидел себя.
— А может, Эмбер и подцепила нас лишь потому, что знала, как мы будем тосковать по ней? — сказал Марти.
— А может, Эмбер была просто эгоистичной стервой, от которой нам нужно было держаться подальше?
Марти пьяно кивнул.
— Смешно все же, что ты говоришь это тогда, когда ее уже нет в живых.
— Марти, скажи, что за чертовщина происходит? Получается, ее кто-то увез?
— Отчистил ковер. Постелил новый половик.
— Покрасил стены.
— Отмыл зеркало.
— Закрыл стеклянную и сетчатую двери.
— Увез ее.
«В мешке для мусора», — подумал я, а вслух сказал:
— Застелил постель.
— Боже мой, Расс, она ведь собиралась куда-то уезжать. Что же мне делать-то? Я ведь женатый человек, я хочу сохранить свою семью. У меня есть работа, на которой я хотел бы удержаться. Я нашел свою бывшую жену мертвой и не могу сказать ни слова, или говно зальет то, что мне дорого. Я не собираюсь из-за Эмбер терять все, что создал за эти годы. Однажды она уже отняла у меня все, что я любил. Я заплатил сполна. Боже, как же мне надо еще выпить!
— Пожалуй, я составлю тебе компанию.
Марти заказал по паре двойных порций. Я знал только одного человека, который мог выпить столько же, сколько выпивал Мартин Пэриш, и при этом оставался на ногах. Я был свидетелем того, как Марти однажды на вечеринке поспорил, что сможет за один присест «уговорить» пятую часть галлона «Блэк лэйбл», сделать сто отжиманий от пола и при этом не сблевать. Он проделал все это и все же пари проиграл, поскольку я выпил целый галлон, сделал сто пятьдесят отжиманий и тоже удержался, чтобы не сблевать. Более того, в тот вечер я смог самостоятельно дойти до дома, тогда как Марти завалился спать со своей подружкой, которую он привел на ту вечеринку. Разумеется, это была Эмбер Мэй Вилсон. Какими же молодыми и глупыми мы были!
Теперь мы повзрослели.
— Марти, ты можешь объяснить... э... ну почему ты был не совсем одет?
Марти снова приложился к бокалу.
— Знаешь, я никак не мог поверить в то, что увидел прошлой ночью. Это подобно тому, как если бы... она...
Я закрыл глаза, с головой забрался под покрывало... и тут услышал: кто-то поднимается по лестнице.
— Ты забрался под покрытию, и тебе показалось... что?
— Что она должна быть там.
— И это твой ответ?
— Да. Так.
— Мартин, ты просто больной пес.
— Да, я знаю.
— Давай немного прогуляемся.
Я расплатился с барменшей, мы вышли на берег. Я повел его на юг, к скалам. Мы повернули к маленькой бухте, которая скрывала нас от остального берега. Когда Марти почти поравнялся со мной, я изо всех сил ткнул его локтем под дых. Он сложился пополам, и я довольно резко ударил его локтем в лоб. Я схватил его за волосы, подтащил к берегу и ткнул головой в воду. Снова вцепился ему в волосы и придавил коленом. Он судорожно заглатывал воздух раскрытым ртом, когда я отпускал его. Но я снова тыкал его лицом в воду.
Я отхлебнул из фляжки. «Со всей моей любовью. Изабелла».
Внутренний голос подсказывал мне уматывать отсюда, возвращаться домой, ко «всей своей любви», и вообще попробовать спасти себя. Но голос этот был слаб и заглушен алкоголем. Да, мне нужна любовь Изабеллы, но я хочу и еще чего-то большего. Сейчас мне необходимо заполучить тот самый другой мир — мир скоростей, мир без истории и без совести.
Я вынул из багажника перчатки и надел их.
Вниз по тротуару, через калитку, по круглым бетонным плиткам, за угол дома и — во внутренний дворик...
Та же половина луны, как и накануне, ну, может быть, чуть более яркая.
Стеклянная дверь плотно прикрыта, сетчатая — тоже. Я надавил пальцем на сетку — образовалась щель и тут же плотно сомкнулась.
Оказалось, и дверь и перегородка не заперты. По тому, что их невозможно запереть снаружи, я понял: тот, кто побывал здесь после вчерашней ночи, не хотел, чтобы его увидели выходящим через парадный вход.
Рубен?!
Я отодвинул обе двери и ступил внутрь. Подошел к лестнице и стал подниматься. На лестничной площадке на минуту остановился, чтобы послушать, не посылает ли мне дом каких-то сигналов. Внутренний голос снова велел мне уносить ноги. Я заглушил его и двинулся прямо к двери в спальню. Снова на лбу запульсировала жилка. Я вошел в комнату, щелкнул выключателем.
Постель оказалась убранной.
Стены и зеркало сияли первозданной чистотой.
На том месте, где в последний раз я видел Эмбер, лежал новый половик. Эмбер исчезла.
Внутри меня словно всколыхнулось адское нечто, понеслось вместе с кровью по жилам, испепеляя меня, — ощущение такое, будто все мои клетки разом заработали в отчаянной попытке съежиться, убраться, спрятаться внутрь себя. В нос ударил какой-то сильный запах, но мне понадобилось не более секунды, чтобы понять, что это такое. Свежая краска.
Я заметил новый коврик у себя под ногами. Опустился на колени и приподнял его. Пятно. Но пятно — такое слабое, что оно не видно совсем, если чуть податься в сторону и посмотреть на него под другим углом. А может, это и в самом деле просто тень? Я положил половик на место — в точности туда, где он лежал.
Лишь теперь я осознал, что едва дышу. В ванной включил свет, чтобы увидеть в зеркале свое потное, пожелтевшее лицо. Глаза принадлежали кому-то, кого прежде я никогда не встречал, да и не хотел бы встретить.
В этот миг, когда я смотрел на себя в зеркало, дверь позади меня с грохотом захлопнулась, и я ощутил жесткую сталь револьверного дула, уткнувшегося в основание моего черепа.
— Поворачивайся. Только медленно.
Я узнал этот голос. Одновременно со звуками перед моими глазами возникло лицо его обладателя. Родилось такое ощущение, что моя башка вот-вот взорвется изнутри. Я очень медленно повернулся и развел пустые руки.
— Привет, Марти, — сказал я.
— Монро...
Мартин Пэриш выглядел еще хуже моего. От него пахло джином. На нем были трусы и — больше ничего.
— Прекрасная одежда, — сказал я.
— Ты арестован за... за... за...
— За что, Марти? Опусти пистолет.
— За взлом чужого жилища и...
Я протянул руку. Подчиняясь исключительно интуиции, отвел дуло револьвера от своего лица и, обойдя Марти, вернулся в спальню. Оттуда я взглянул на Марти и не узнал его: он по-прежнему стоял перед зеркалом, плечи его поникли, руки повисли вдоль тела, а на лице застыло выражение полнейшего замешательства.
— Разговоры о взломе и ограблении — чистое дерьмо, — сказал я. — Если уж ты действительно собираешься арестовать меня, то не иначе как за убийство Эмбер. Но в таком случае тебе придется объяснить, что ты делал здесь сегодняшней ночью и — прошлой тоже. Я видел тебя, Марти.
Пэриш повернулся и прямо посмотрел мне в лицо. У него был взгляд человека, который видит не далее чем на фут перед собой.
— Все это не так, как ты представляешь себе. Ты не осознаешь того, что видишь.
Я не смог удержать улыбку.
— И что же такое, черт побери, я вижу, Марти?
— Я не делал этого. Клянусь Богом, не делал.
— Кто же тогда сделал это?
— Клянусь Богом, не знаю. — Он поднял револьвер — «магнум» сорок четвертого калибра с двухдюймовым дулом, который я всегда считал до нелепости громоздким оружием, — и принялся изучать дульный срез.
В какую-то долю секунды у меня в голове промелькнула мысль — он собирается покончить с собой! — но он тут же уронил руку вдоль тела.
В жизни найдется не так уж много ситуаций, подобных этой, которые могли бы так сильно испугать, как пьяный мужик в трусах и с револьвером в руке.
— Марти, где твоя одежда?
— Под кроватью.
— Под кроватью?..
— Да, я был...
В наступившей короткой паузе перед моим мысленным взором замельтешила вереница столь странных предположений, что я едва успевал удерживать их в себе.
— Ну так одевайся и пошли отсюда. Думаю, мы оба нуждаемся в разговоре.
Пока Марти одевался, я проверил душ и ванну: за последние несколько часов ими явно никто не пользовался, если, конечно, после пользования их основательно не вычистили. Персикового цвета полотенца Эмбер были совершенно сухи. И раковина — тоже. И под трубой не оказалось даже следов влаги.
Я вернулся в спальню, оторвал от кончика кисти нового половика пару ниток и засунул их в бумажник между двумя банкнотами. Потом подошел к стене и потрогал свежий слой краски, скрывшей надписи прошлой ночи. Чемоданы Эмбер все так же стояли у порога. Я просмотрел их содержимое. Самые необходимые вещи, какие обычно люди берут в дорогу! Но куда она собралась ехать?
Заправляя рубашку, Марти искоса наблюдал за моими действиями. Снедаемый любопытством, я встал на колени и заглянул под кровать. Ничего не увидел, кроме маленького плоского квадратного предмета, который лежал в нескольких дюймах от моего носа. Взяв его за уголок, я понес его в ванную. Оказалось, это то самое, что я и предполагал: склеенные воедино три эластичные завязки, которые вы получаете вместе с мешками для мусора. Их я тоже спрятал в бумажник. Внезапно меня словно окатило сильным ветром. Пошарив руками по ковру рядом с тем местом, где лежала Эмбер, я на ощупь обнаружил то, чего никогда не разглядел бы глазами. Это был крохотный винтик, вроде тех, которыми пользуются ювелиры и часовщики и который зарылся в волокна берберовского ковра. Кончиками пальцев я извлек его, осмотрел покрытие из красноватой меди и — опустил в футляр для ручки, с которой не расстаюсь. Там у меня хранится уже целая коллекция аналогичных винтиков-шпунтиков, поскольку мои собственные очки то и дело разваливаются и мне частенько требуются запчасти.
Мы спустились с холма и вошли в один из пляжных баров. Он стоит прямо на песке, и из него можно любоваться белой водой, темным горизонтом, чистым, искрящимся звездами небом. Вода, правда, совсем не белая, а бледно-фиолетовая и словно светится изнутри.
Я был под хмельком и протрезвел в тот самый миг, когда припарковал машину у дома Эмбер. Но Марти оставался основательно пьяным и не хотел останавливаться на достигнутом. Он заказал себе двойной бренди. Я предпочел кофе.
— Сначала ты говори, — сказал я. — Как ты оказался там прошлой ночью?
Марти одним глотком опорожнил половину бокала.
— Она никогда не выходила у меня из головы, — сказал он. — Я так и не выбросил ее из своей жизни, — повторил он то же самое, но другими словами. — Он смотрел на меня и держал в поднятой руке бокал. На его большом пальце красовалась нашлепка из пластыря. Бритвенный порез оставался на прежнем месте — косая корочка проходила прямо по кадыку. — Поэтому я позвонил ей, но услышал лишь голос на автоответчике. И тогда я решил послать все к черту и поехать к ней. В последнее время мы с Джо Энн что-то не в ладах. Я привык любить ее, но сейчас не знаю, люблю ли. Извелся весь, постоянно думаю о том, что с нами будет.
«Хорошо, что Марти пьян», — неожиданно подумал я.
— И это через пятнадцать лет после того, как у тебя с Эмбер все закончилось? — спросил я.
— Да. А для тебя и вовсе все двадцать. Признаюсь, Монро, крепко я тебя тогда ненавидел.
— Я знаю. Но замуж-то она все равно вышла не за меня, а за тебя.
— Да. Один счастливый год. А потом она ушла.
— Такова Эмбер.
Марти допил остатки бренди и сделал знак барменше повторить. Он ждал, когда она принесет.
— Прошлой ночью я подъехал к ее дому и некоторое время просидел в машине. Там была еще одна машина, которая стояла прямо перед калиткой, — открытый «порше». Красный.
— Номер ее записал?
— Зачем мне записывать какой-то номер. Это машина Грейс.
«Грейс, — подумал я. — Милая, неконтролируемая, нераскаявшаяся Грейс — подлинное дитя своей матери, начиная от безупречной, оливкового цвета кожи и вплоть до грешной души».
— Где-то в половине двенадцатого она вышла из дома, села в машину и укатила.
— Боже правый, Марти! Значит, она видела то, что видели мы?!
Мартин снова отхлебнул из бокала и стал шарить по карманам в поисках сигарет. Я дал ему прикурить.
— Должна была видеть. Она явно спешила. Проходя через калитку, она резко оглянулась назад — ну как она всегда делала, — после чего направилась прямо к машине. Пару секунд постояла, доставая ключи. Я не хочу верить в то, что она могла убить ее, но — она была там! Была и никому не сообщила об увиденном.
— Ты тоже там был и тоже никому не сообщил.
— Как, кстати, и ты. Может, ты хотя бы мне скажешь почему?
Во многом мой рассказ дублировал рассказ Марти, отчего могло показаться, что я передразниваю его. Чем дальше я рассказывал, тем мое влечение к Эмбер представлялось мне все более ребяческим, сентиментальным и — вероломным... Внезапно мне сделалось стыдно, что я мог поддаться соблазнам, созданным мною самим. На какое-то мгновение я как бы увидел нас со стороны, Марти Пэриша и себя, — двух бывших любовников красивой женщины, лелеявших свои маленькие обиды, холивших свои крохотные надежды, разжигавших старые факелы, выволакивавших на свет Божий каждый потерянный миг идеализировавшегося нами нашего прошлого лишь для того, чтобы мы смогли вспомнить, как же хорошо было жить с сердцем, разбитым Эмбер Мэй! Это показалось мне отвратительным. К концу своего рассказа я возненавидел себя.
— А может, Эмбер и подцепила нас лишь потому, что знала, как мы будем тосковать по ней? — сказал Марти.
— А может, Эмбер была просто эгоистичной стервой, от которой нам нужно было держаться подальше?
Марти пьяно кивнул.
— Смешно все же, что ты говоришь это тогда, когда ее уже нет в живых.
— Марти, скажи, что за чертовщина происходит? Получается, ее кто-то увез?
— Отчистил ковер. Постелил новый половик.
— Покрасил стены.
— Отмыл зеркало.
— Закрыл стеклянную и сетчатую двери.
— Увез ее.
«В мешке для мусора», — подумал я, а вслух сказал:
— Застелил постель.
— Боже мой, Расс, она ведь собиралась куда-то уезжать. Что же мне делать-то? Я ведь женатый человек, я хочу сохранить свою семью. У меня есть работа, на которой я хотел бы удержаться. Я нашел свою бывшую жену мертвой и не могу сказать ни слова, или говно зальет то, что мне дорого. Я не собираюсь из-за Эмбер терять все, что создал за эти годы. Однажды она уже отняла у меня все, что я любил. Я заплатил сполна. Боже, как же мне надо еще выпить!
— Пожалуй, я составлю тебе компанию.
Марти заказал по паре двойных порций. Я знал только одного человека, который мог выпить столько же, сколько выпивал Мартин Пэриш, и при этом оставался на ногах. Я был свидетелем того, как Марти однажды на вечеринке поспорил, что сможет за один присест «уговорить» пятую часть галлона «Блэк лэйбл», сделать сто отжиманий от пола и при этом не сблевать. Он проделал все это и все же пари проиграл, поскольку я выпил целый галлон, сделал сто пятьдесят отжиманий и тоже удержался, чтобы не сблевать. Более того, в тот вечер я смог самостоятельно дойти до дома, тогда как Марти завалился спать со своей подружкой, которую он привел на ту вечеринку. Разумеется, это была Эмбер Мэй Вилсон. Какими же молодыми и глупыми мы были!
Теперь мы повзрослели.
— Марти, ты можешь объяснить... э... ну почему ты был не совсем одет?
Марти снова приложился к бокалу.
— Знаешь, я никак не мог поверить в то, что увидел прошлой ночью. Это подобно тому, как если бы... она...
Я закрыл глаза, с головой забрался под покрывало... и тут услышал: кто-то поднимается по лестнице.
— Ты забрался под покрытию, и тебе показалось... что?
— Что она должна быть там.
— И это твой ответ?
— Да. Так.
— Мартин, ты просто больной пес.
— Да, я знаю.
— Давай немного прогуляемся.
Я расплатился с барменшей, мы вышли на берег. Я повел его на юг, к скалам. Мы повернули к маленькой бухте, которая скрывала нас от остального берега. Когда Марти почти поравнялся со мной, я изо всех сил ткнул его локтем под дых. Он сложился пополам, и я довольно резко ударил его локтем в лоб. Я схватил его за волосы, подтащил к берегу и ткнул головой в воду. Снова вцепился ему в волосы и придавил коленом. Он судорожно заглатывал воздух раскрытым ртом, когда я отпускал его. Но я снова тыкал его лицом в воду.