Страница:
— Время сказать правду, Марти. Ты убил ее?
— Нет...
— Давай говори, я же твой друг.
— Нет...
Тогда я снова ткнул его лицом в воду, позволив ему на сей раз основательно напиться из океана. Несколько мгновений он даже не сопротивлялся. Он пускал пузыри. Когда я снова выволок его на поверхность, он судорожно вдохнул, и из него полилась вода. Я снова спросил, убил ли он Эмбер.
И снова он повторил:
— Нет.
Очередная порция купания, на сей раз более спокойная.
Течение помогало нам, поднимало нас одновременно и одновременно выталкивало назад на песок. Я снова рванул его за волосы.
— Так какого же черта ты делал у нее в доме прошлой ночью? Но только не говори, что ты должен был увидеть ее.
— Я должен был увидеть ее. Клянусь.
Я еще крепче надавил ему на спину.
— А сегодня ночью ты решил прийти снова, да? Для чего, Марти? Для чего?!
— Я никак не мог понять, почему... не мог понять, почему никто не сообщил... а может...
— Что «может», Марти? Что?
— А может, на самом деле я ничего не видел, а думал, что видел? Может, просто мне все это показалось? Сегодня утром я почти ничего не помнил. Я надеялся на то, что просто упился до чертиков и на самом деле ничего... не видел...
— И тогда ты разделся, забрался в ее постель?..
Теперь Мартин Пэриш стонал, но то был не стон из-за физической боли, а стон ужасной душевной муки.
— Мне было нужно... мне требовалось хотя бы на пять минут пережить все то, что я когда-то чувствовал. Я любил ее. Я не знаю... Это всегда... срабатывало. Я не знаю... понимаешь, я делал это и раньше.
— Что делал? Забирался в ее постель?
— Только когда ее не было дома.
— О Боже правый!
Накатившая волна оказалась более сильной и оторвала меня от него. Я стоял, пытаясь удержать равновесие, и тянул Марти за брючный ремень. Так мы проковыляли по пляжу несколько футов, после чего он рухнул на песок, кашляя и тяжело дыша. Я опустился перед ним на колени и рванул его за воротник рубахи к себе, в результате чего мы оказались лицом к лицу.
— Марти, у нас уже пятеро зверски убитых. Скажи, этот парень так же разрисовывал стены Эллисонов и Фернандезов?
Мартин лишь покачал головой. Он был достаточно пьян для того, чтобы признаться в том, что он голый залез в постель убитой женщины, которой там уже не могло быть. Но он был недостаточно пьян для того, чтобы нарушить установленные правила и допустить утечку в прессу тех сведений, которые преступник оставил после себя на двух — а может, и на трех — местах преступлений. Внутренние тормоза Марти оказались сильнее, чем я предполагал.
— А может, Эмбер просто встала и ушла? — с рыданием спросил он. В лунном свете у него лицо — как у ребенка, как у слюнявого младенца, у которого наконец-то прекратился очередной приступ плача. — Может, все это лишь какая-то инсценировка? Она ведь прекрасно знает все эти голливудские штучки. И это был самый обычный трюк.
Я сильно встряхнул его.
— Марти, она мертва. Но никто не знает об этом, кроме тебя, и меня, и Грейс, и еще того, кто охаживал ее дубинкой. И никто об этом ничего не узнает, если, конечно, тот, кто увез тело, не спрячет его там, где мы сможем найти его.
Теперь Марти исправно кивал. Я решил отпустить его. Он обхватил руками колени и склонился над ними. Некоторое время раскачивался взад-вперед. Он был жалок.
— Нам необходимо поговорить с Грейс, — сказал он. — Нам нужна Грейс.
«Это уж точно», — подумал я. И сказал:
— Я найду ее.
— Ты должен сделать это, Расс.
— Я сделаю это.
— Поскольку она — твоя дочь.
— Да, поскольку она — моя дочь.
Глава 7
Глава 8
— Нет...
— Давай говори, я же твой друг.
— Нет...
Тогда я снова ткнул его лицом в воду, позволив ему на сей раз основательно напиться из океана. Несколько мгновений он даже не сопротивлялся. Он пускал пузыри. Когда я снова выволок его на поверхность, он судорожно вдохнул, и из него полилась вода. Я снова спросил, убил ли он Эмбер.
И снова он повторил:
— Нет.
Очередная порция купания, на сей раз более спокойная.
Течение помогало нам, поднимало нас одновременно и одновременно выталкивало назад на песок. Я снова рванул его за волосы.
— Так какого же черта ты делал у нее в доме прошлой ночью? Но только не говори, что ты должен был увидеть ее.
— Я должен был увидеть ее. Клянусь.
Я еще крепче надавил ему на спину.
— А сегодня ночью ты решил прийти снова, да? Для чего, Марти? Для чего?!
— Я никак не мог понять, почему... не мог понять, почему никто не сообщил... а может...
— Что «может», Марти? Что?
— А может, на самом деле я ничего не видел, а думал, что видел? Может, просто мне все это показалось? Сегодня утром я почти ничего не помнил. Я надеялся на то, что просто упился до чертиков и на самом деле ничего... не видел...
— И тогда ты разделся, забрался в ее постель?..
Теперь Мартин Пэриш стонал, но то был не стон из-за физической боли, а стон ужасной душевной муки.
— Мне было нужно... мне требовалось хотя бы на пять минут пережить все то, что я когда-то чувствовал. Я любил ее. Я не знаю... Это всегда... срабатывало. Я не знаю... понимаешь, я делал это и раньше.
— Что делал? Забирался в ее постель?
— Только когда ее не было дома.
— О Боже правый!
Накатившая волна оказалась более сильной и оторвала меня от него. Я стоял, пытаясь удержать равновесие, и тянул Марти за брючный ремень. Так мы проковыляли по пляжу несколько футов, после чего он рухнул на песок, кашляя и тяжело дыша. Я опустился перед ним на колени и рванул его за воротник рубахи к себе, в результате чего мы оказались лицом к лицу.
— Марти, у нас уже пятеро зверски убитых. Скажи, этот парень так же разрисовывал стены Эллисонов и Фернандезов?
Мартин лишь покачал головой. Он был достаточно пьян для того, чтобы признаться в том, что он голый залез в постель убитой женщины, которой там уже не могло быть. Но он был недостаточно пьян для того, чтобы нарушить установленные правила и допустить утечку в прессу тех сведений, которые преступник оставил после себя на двух — а может, и на трех — местах преступлений. Внутренние тормоза Марти оказались сильнее, чем я предполагал.
— А может, Эмбер просто встала и ушла? — с рыданием спросил он. В лунном свете у него лицо — как у ребенка, как у слюнявого младенца, у которого наконец-то прекратился очередной приступ плача. — Может, все это лишь какая-то инсценировка? Она ведь прекрасно знает все эти голливудские штучки. И это был самый обычный трюк.
Я сильно встряхнул его.
— Марти, она мертва. Но никто не знает об этом, кроме тебя, и меня, и Грейс, и еще того, кто охаживал ее дубинкой. И никто об этом ничего не узнает, если, конечно, тот, кто увез тело, не спрячет его там, где мы сможем найти его.
Теперь Марти исправно кивал. Я решил отпустить его. Он обхватил руками колени и склонился над ними. Некоторое время раскачивался взад-вперед. Он был жалок.
— Нам необходимо поговорить с Грейс, — сказал он. — Нам нужна Грейс.
«Это уж точно», — подумал я. И сказал:
— Я найду ее.
— Ты должен сделать это, Расс.
— Я сделаю это.
— Поскольку она — твоя дочь.
— Да, поскольку она — моя дочь.
Глава 7
Красный «порше» Грейс стоял на моей стоянке, когда я подъехал к дому, а сама она прислонилась к машине.
В груди возникла тихая тревога. Я не видел Грейс уже год. Редкие телефонные звонки... это все, чем она одаривала меня.
Несмотря на то, что ночь выдалась душная и влажная, Грейс куталась в парку с мехом на воротнике. Плечи — приподняты, лицо зарыто в мех, руки — в карманах.
С самого рождения нашей дочери Эмбер предъявила на нее исключительные свои права — захватила ее, присвоила. Не с рождения, фактически до него — на пятом месяце беременности Эмбер сообщила мне эту сногсшибательную новость и тут же... лишила всех прав. Впервые я увидел Грейс, когда ей было уже две недели, а второй раз — лишь два года спустя. Эмбер брала ее с собой в Париж, в Рим, в Нью-Йорк, в Рио, в Лондон, в Сент-Барц, в Киттс и в Томас. Первые слова, обращенные ко мне, Грейс произнесла в возрасте четырех лет. Она сказала, скромно подставив мне щеку для поцелуя: «Очень рада видеть тебя, Рассел». Это был один из наиболее странных и одновременно острейших моментов в моей жизни: я наклонился, чтобы поцеловать это повернутое в профиль лицо, так похожее на мое, а ее карие, с длинными ресницами глаза с подчеркнутым самообладанием и невыразимой скукой смотрели в окно — созерцали небо — и на меня так и не взглянули. В тот момент я почувствовал, как умерла маленькая частица моего сердца. Грейс всегда обращалась ко мне только так — «Рассел» — и никогда, ни разу не назвала меня «отец», или «папа», или тем более «папочка».
Чуть позже, в тот же самый вечер, в ночь, когда Грейс исполнилось четыре года, Эмбер и я пошли прогуляться по холмам, что простираются за Лагуной, и между нами произошла, пожалуй, самая главная во всей нашей совместной жизни схватка. Борьба разгоралась по мере того, как мы удалялись от дома, — каждая из сторон стремилась к победе. Моя позиция сводилась к тому, что Эмбер похитила у меня дочь, и я требовал, чтобы она позволила мне общаться с Грейс. Каким же наивным я был в свои двадцать шесть лет, полагая, что вернуть мне дочь может кто-то, но не сама Грейс!.. В то время в моем распоряжении не было соответствующих инструментов, чтобы определить ту дистанцию, на которую она уже успела от меня удалиться. Эмбер же утверждала, что я имею прав на Грейс не больше, чем пчела, опылившая цветок, и что сам я лишь оставил эту пыльцу. Она так и сказала: «Оставил пыльцу». В тот вечер мы в кровь избили друг друга, хотя, должен признать, Эмбер первая ударила меня. Над каменистой тропой сияла полная, холодная как лед луна, и я до сих пор помню, как поблескивал черной влагой тот камень, который был у нее в руке.
После этого почти пять лет я не видел ни Эмбер, ни Грейс.
— Привет, Рассел, — откликнулась она. Двинулась ко мне — ее каблуки цокали по асфальту. Как четырнадцать лет назад, она подставила мне щеку для поцелуя. Кожа ее была холодна и источала сильный запах — сугубо женский аромат, смесь духов и нервного напряжения.
Грейс довольно крупная женщина, ростом примерно пять футов и десять дюймов, с телом атлетического сложения и очаровательным лицом. Как и у матери, у нее прекрасные темные вьющиеся волосы.
— Извини, что только сейчас объявилась. Должно быть, кажусь тебе призраком.
— У тебя все в порядке?
— Конечно, нет.
— Заходи.
— Спасибо.
Я оставил Грейс в своем кабинете, а сам поднялся наверх, чтобы посмотреть, как там Изабелла. Она крепко спала. Я постоял около нее, глядя на ее зарывшееся в подушку лицо. Мне была видна изогнутая рукоятка ее прислоненной к постели палки. И в миллионный раз я задал себе вопрос: как мог Господь Бог устроить это для нее, как мог покинуть ее?
Изабелла не обрадуется, если увидит Грейс у нас утром: она уверена в том, что и Эмбер, и моя дочь — худшие разновидности манипуляторов, и на протяжении всех лет нашего супружества ее раздражает, когда я упоминаю о ком-нибудь из них.
В самом деле, лучше не сводить их вместе.
Грейс рассматривала мой книжный шкаф, когда я вернулся в кабинет. В чистом, накаленном добела ярком свете я заметил, что она бледна и производит впечатление какой-то влажно-липкой. На ее висках — росинки пота, а верхняя губа слегка поблескивает.
— Самое время открыть бар, — сказала она.
— Чего бы тебе хотелось?
— Если можно, сухой вермут со льдом. Только как следует перемешай.
Я сделал два коктейля и принес в кабинет. Она расстегнула парку, но так и не сняла ее. Я внимательно разглядывал ее, пока она шла через комнату за бокалом, как всегда испытывая изумление при виде части себя самого в ней.
Грейс красива и молода — ей восемнадцать. Она сильна, спокойна. От Эмбер она унаследовала лицо, разве что оно оказалось немного пошире — влияние кровей рода Монро. Как и у Эмбер, у нее прекрасно отточенные скулы, пухлый расслабленный рот, прямой узкий нос. Но кое-что в ней есть и от меня: густые невыразительные брови, ясные карие глаза, которые порой кажутся беззащитными. И, надо признать, именно мои черты освобождают лицо Грейс от самых выдающихся качеств Эмбер — ее коварства и артистичности, тех самых особенностей, следует добавить, которые так часто позволяют ее лицу появляться на обложках журналов и на телеэкране. Эмбер может изобразить все, что угодно, — от похоти до невинности, от предательства до сердечной боли, — причем умеет весьма удачно увязать все это с конкретной маркой шампуня, грима или бюстгальтера. Но под слоем всех ее «эмоций» неизменно скрывается коварство, что означает готовность к заговору. Вместе с тем она умеет создать ощущение, будто на свете существуют лишь два человека — она, Эмбер, и тот, на кого она в данный момент смотрит. Это исключительно ее, сугубо личное качество. Грейс, несмотря на всю свою красоту, никогда бы не смогла подделать его. «Как, впрочем, и Эмбер никогда теперь больше не сможет сделать это», — подумал я. Ужасное видение ее обезображенного лица явилось вдруг, пока я смотрел на нашу дочь.
— Что случилось? — спросил я.
— Два каких-то типа преследуют меня. Один — толстый, с большими ушами. И другой, довольно стройный, с короткой стрижкой. Я видела их около своего дома, возле работы — они всюду следуют за мной в красном грузовике-пикапе. Мне кажется, они буквально везде.
— И чего они добиваются?
— Откуда я знаю?
— Ты в полицию сообщала?
— Нет, вместо этого я решила приехать сюда в надежде хотя бы одну ночь поспать спокойно.
— Как давно они преследуют тебя?
— Не знаю. Я заметила их несколько дней назад.
— Они ни разу не подходили к тебе?
Грейс смотрела на меня пристально, словно увидела в моем лице что-то такое, чего раньше не замечала.
— Нет. В последние два дня я какое-то время провела со своим приятелем, но не думаю, что он способен... защитить меня.
— Кто это?
— Его зовут Брент.
— А фамилия у него есть?
— Сайдс. Он работает барменом, но хочет писать сценарии.
— В каком баре он работает?
— "Сорренто". Это на Апельсиновых холмах.
Грейс допила свой коктейль, поставила стакан на журнальный столик и присела на кушетку. Она уткнулась взглядом в пол, ее темные локоны падали вперед и почти полностью скрывали лицо.
— Брент влюбился в меня. Но, как я уже сказала, Рассел, он еще ребенок. Без конца осыпает меня подарками.
Она посмотрела на меня чуть повлажневшими глазами.
— Я слышал, ты вчера была у Эмбер? Я думал, вы друг с другом едва разговариваете.
Грейс моргнула, нахмурилась, чем снова сильно напомнила мне меня самого.
Она изучала меня в течение долгого и очень странного периода молчания, причем я почувствовал себя так, будто я сам разглядываю себя, своими собственными глазами. Потом она медленно покачала головой и отвернулась.
— Вчера вечером я с мамой не встречалась, — сказала она.
— Марти Пэриш сказал мне, что видел, как ты в половине двенадцатого выходила из ее дома.
— Отлично. А я тебе повторяю, не мог он этого видеть.
— Но он абсолютно уверен, я имею в виду — прошлой ночью. Это был твой красный «порше».
— Даже и не знаю. Расс, что мне тебе сказать, но меня там не было. Мартин слишком много пьет, чтобы быть в чем-либо уверенным, не так ли? В последний раз, когда я видела Мартина, он в бессознательном состоянии валялся на мамином диване. Правда, это имело место уже давно. А вчера я была с Брентом.
Она снова принялась изучать меня.
Нельзя сказать, что у нее замкнутое лицо — скорее его можно назвать открытым: оно вбирает в себя ровно столько, сколько и отдает. В нем нет никакой хитрости, во всяком случае, я не замечаю ее. Однако в нем явно присутствуют смущение и любопытство, а также небольшое количество того, что я мог бы назвать словом «надежда».
— Что происходит, Расс? Ты снова стал видеться с матерью?
— Нет. Просто я сегодня разговаривал с Марти. И он сказал мне, что видел, как вчера поздно вечером ты выходила из дома Эмбер.
— Значит, это Марти решил снова встречаться с ней.
Я кивнул.
— Никогда не понимала, как ей удается превращать вас всех в пресмыкающихся.
— Возможно, Брент Сайдс просветит тебя на этот счет.
Карие глаза Грейс снова остановились на моем лице.
— Лично я к этому никогда не стремилась.
— Эмбер могла бы сказать то же самое.
— И все же у меня создается впечатление, будто ты страстно жаждешь ощутить сердечную боль. Это что, действительно настолько приятно?
— Только пока ты молод.
— Вроде как я сейчас?
— Вроде. Такова жизнь. So Jah seh.
Она снова посмотрела на меня. И встала. Если фраза и испугала ее, то она ничем не выдала себя. Она взглянула в окно и — тряхнула своими темными волосами.
— Так говорит Господь. Послушай, Расс, мне хотелось бы быть с тобой до конца откровенной. Могу я один-единственный раз остаться у тебя на ночь? Я устала от преследований, и я измучена. Я знаю, Изабелла не в восторге от меня, но рано утром я уеду.
— Ну конечно, гостевая постель приготовлена.
— Этот диван мне замечательно подойдет.
— Устраивайся, где хочешь.
Она подняла свой бокал.
— Не составишь мне перед сном компанию? Но только на сей раз чего-нибудь покрепче, чем вермут.
Я приготовил и принес два крепких виски. Мы сели на диван, на довольно большом расстоянии друг от друга. Я стал рассказывать ей об Изабелле и о своей работе; она — о своих делах. Разговор получился какой-то странный — почти официальный и как бы ознакомительный, подобно тому, как порой натянут разговор двух старых друзей, — просто дань тому, что когда-то связывало их. Впрочем, у нас с Грейс никакого прошлого не было. И все же я никак не мог подавить в себе тех мощных нежных, покровительственных импульсов, которые мужчина испытывает по отношению к собственной дочери. Я почувствовал, как они забродили внутри меня, закрутились словно в водовороте, а потом осели и замерли. Так оно всегда и случалось — не на что им было рассчитывать, некуда им было стремиться. Вот и сейчас она сидит на диване, моя девочка, отделенная от меня двумя футами пространства, и рассказывает мне о том, как торгует одеждой, и все, что я могу делать, это слушать ее. Из всех ран, нанесенных мне Эмбер, эта — самая тяжкая: насильственно захватив Грейс, она отняла у меня человека, которого я мог глубоко любить, она украла у меня и у моей дочери то, чего никогда уже нельзя будет возвратить, — время.
Я положил свою руку на ее и поймал взгляд родных карих глаз. Она оборвала фразу на полуслове и снова уставилась в пол. Волосы опять упали на лицо и почти полностью закрыли его.
— Извини меня, Расс. Наверное, мне надо было поехать в какой-нибудь отель или найти себе что-нибудь другое в этом же роде.
— Я рад тому, что ты здесь.
Некоторое время мы так и просидели, рука в руке, ощущая прикосновение, давая друг другу насладиться им, хотя мышцы Грейс так ни на секунду и не расслабились, словно усилием воли она удерживала свою руку в моей.
— Как странно все же, — сказала она. — Всю свою жизнь я провела с мамой, как говорится, веселилась. Побывала на всех континентах, жила в десяти странах. Кроме родного, выучила еще три языка. Но все никак не могу понять, что же не так. Чего-то недостает, чего-то не хватает в моем прошлом, чего-то, что я все равно чувствую, как чувствуют утраченную конечность. Порой у меня создается такое ощущение, будто существует некая часть меня, причем большая часть, которая только сейчас впервые начинает выползать из слизи наружу.
Я нежно сжал руку Грейс и улыбнулся ее самоощущению и одновременно ее непониманию себя — восемнадцатилетней смеси смущения и чистоты.
— Это никогда не изменится, Грейс, — сказал я. — Вплоть до самой смерти ты будешь чувствовать, что на самом-то деле ты совсем не тот человек, которым считаешь себя.
— Хорошее утешение, Расс.
Неожиданно она встала. С болью воспринял я то, что она отняла у меня свою руку.
— Я должна идти.
— Не уходи.
Она подошла к окну и посмотрела в сторону дороги на каньон Лагуна.
— Я все еще ненавижу ее.
Я помолчал, ожидая продолжения, потом сказал:
— Ты всего лишь впервые в жизни видишь ее со стороны.
— Нет, мне действительно нравится ненавидеть ее.
Неожиданно я подумал: в данный конкретный момент Грейс в самом деле верит в то, что мать ее жива: не «я ненавидела ее», но «я ненавижу ее». Марти Пэриш солгал мне — прошлой ночью Грейс не было в доме Эмбер. У меня даже волоски на руках приподнялись.
Марти, что же ты наделал?
— Хочешь рассказать мне об этом?
— Нет. Некоторые вещи просто невозможно объяснить. Я не могу сказать об этом яснее, чем уже сказала. — Она повернулась. — Спокойной ночи. Расс. Боже мой, как же я устала!
Я обнял ее. Но она по-прежнему оставалась напряженной, неподатливой, замкнутой в себе.
— Одеяло в шкафу, — сказал я.
В три сорок я с фонарем спустился вниз, увидел, что дверь в кабинет закрыта и свет потушен, бесшумно выскользнул из дома и погрузился в сухой, неподвижный воздух каньона. Меня обволакивал запах шалфея. Далеко внизу петляла дорога, временами выпадая из поля зрения, — пустынная, едва освещенная, мирная.
Я забрался в машину Грейс и нащупал рукой выключатель.
В ее «бардачке» лежали несколько компакт-дисков, автомобильный манометр, обычные документы на машину и страховое свидетельство. Там же я нашел бумажник с шестьюстами восьмьюдесятью долларами наличными, несколько квитанций по кредитным карточкам — в основном из Сорренто, из дома писателя, бармена и влюбленного чудака Брента Сайдса. Пакет с презервативами, как я предположил, предназначенными для тех моментов, когда Грейс соблаговолит одарить мистера Сайдса самым интимным своим даром. Едва ли какому-нибудь отцу придется по сердцу мысль о том, что его восемнадцатилетняя дочь лежит в объятиях мужчины.
Я захлопнул «бардачок», взял фонарь и вылез из машины. В багажнике тоже не оказалось ничего необычного: домкрат, запасное колесо, две банки автомобильного масла, резиновый скребок, маленький набор инструментов. Ближе к крылу лежали стеклоочистители, политура для кузова, силиконовый клей для покрышек, пара губок, а в самом дальнем углу багажника плоской стопкой — упаковка тридцатитрехгаллонных мешков для мусора.
Я провел лучом фонаря по надписи на упаковке: «ОСОБО ПРОЧНЫЕ». Я буквально целиком залез в багажник, вытянул всю упаковку и стал рассматривать ценник, чтобы определить место покупки, но там был выбит лишь товарный код. Я вытащил несколько завязок — пластиковых, склеенных в одну широкую полосу, словно ожидающих, когда их разъединят, — и сравнил с теми тремя, что лежали в моем бумажнике, с теми, которые я нашел под кроватью Эмбер.
Те же самые.
А мешки те же самые?
В начале пятого я наконец добрался до кровати. Я долго лежал и размышлял: неужели Грейс обманула меня?
Если да, то почему? И была ли она способна пойти на убийство? Я не верил в то, что могла. Ближе к пяти я все же погрузился в тревожный сон, из которого меня меньше чем через час вырвало ощущение беспричинной паники.
Спустившись вниз, я увидел, что Грейс уехала. Скорее всего, она, боясь разбудить нас, просто скатилась по склону холма.
В кабинете нашел ее записку: "Спасибо, Расс. Но после всего пережитого мне что-то не спалось. Нашел что-нибудь особенное в моей машине? Поехала забрать кое-что из вещей. Вернусь. Грейс".
В груди возникла тихая тревога. Я не видел Грейс уже год. Редкие телефонные звонки... это все, чем она одаривала меня.
Несмотря на то, что ночь выдалась душная и влажная, Грейс куталась в парку с мехом на воротнике. Плечи — приподняты, лицо зарыто в мех, руки — в карманах.
С самого рождения нашей дочери Эмбер предъявила на нее исключительные свои права — захватила ее, присвоила. Не с рождения, фактически до него — на пятом месяце беременности Эмбер сообщила мне эту сногсшибательную новость и тут же... лишила всех прав. Впервые я увидел Грейс, когда ей было уже две недели, а второй раз — лишь два года спустя. Эмбер брала ее с собой в Париж, в Рим, в Нью-Йорк, в Рио, в Лондон, в Сент-Барц, в Киттс и в Томас. Первые слова, обращенные ко мне, Грейс произнесла в возрасте четырех лет. Она сказала, скромно подставив мне щеку для поцелуя: «Очень рада видеть тебя, Рассел». Это был один из наиболее странных и одновременно острейших моментов в моей жизни: я наклонился, чтобы поцеловать это повернутое в профиль лицо, так похожее на мое, а ее карие, с длинными ресницами глаза с подчеркнутым самообладанием и невыразимой скукой смотрели в окно — созерцали небо — и на меня так и не взглянули. В тот момент я почувствовал, как умерла маленькая частица моего сердца. Грейс всегда обращалась ко мне только так — «Рассел» — и никогда, ни разу не назвала меня «отец», или «папа», или тем более «папочка».
Чуть позже, в тот же самый вечер, в ночь, когда Грейс исполнилось четыре года, Эмбер и я пошли прогуляться по холмам, что простираются за Лагуной, и между нами произошла, пожалуй, самая главная во всей нашей совместной жизни схватка. Борьба разгоралась по мере того, как мы удалялись от дома, — каждая из сторон стремилась к победе. Моя позиция сводилась к тому, что Эмбер похитила у меня дочь, и я требовал, чтобы она позволила мне общаться с Грейс. Каким же наивным я был в свои двадцать шесть лет, полагая, что вернуть мне дочь может кто-то, но не сама Грейс!.. В то время в моем распоряжении не было соответствующих инструментов, чтобы определить ту дистанцию, на которую она уже успела от меня удалиться. Эмбер же утверждала, что я имею прав на Грейс не больше, чем пчела, опылившая цветок, и что сам я лишь оставил эту пыльцу. Она так и сказала: «Оставил пыльцу». В тот вечер мы в кровь избили друг друга, хотя, должен признать, Эмбер первая ударила меня. Над каменистой тропой сияла полная, холодная как лед луна, и я до сих пор помню, как поблескивал черной влагой тот камень, который был у нее в руке.
После этого почти пять лет я не видел ни Эмбер, ни Грейс.
* * *
— Привет, Грейс, — сказал я, выходя из машины.— Привет, Рассел, — откликнулась она. Двинулась ко мне — ее каблуки цокали по асфальту. Как четырнадцать лет назад, она подставила мне щеку для поцелуя. Кожа ее была холодна и источала сильный запах — сугубо женский аромат, смесь духов и нервного напряжения.
Грейс довольно крупная женщина, ростом примерно пять футов и десять дюймов, с телом атлетического сложения и очаровательным лицом. Как и у матери, у нее прекрасные темные вьющиеся волосы.
— Извини, что только сейчас объявилась. Должно быть, кажусь тебе призраком.
— У тебя все в порядке?
— Конечно, нет.
— Заходи.
— Спасибо.
Я оставил Грейс в своем кабинете, а сам поднялся наверх, чтобы посмотреть, как там Изабелла. Она крепко спала. Я постоял около нее, глядя на ее зарывшееся в подушку лицо. Мне была видна изогнутая рукоятка ее прислоненной к постели палки. И в миллионный раз я задал себе вопрос: как мог Господь Бог устроить это для нее, как мог покинуть ее?
Изабелла не обрадуется, если увидит Грейс у нас утром: она уверена в том, что и Эмбер, и моя дочь — худшие разновидности манипуляторов, и на протяжении всех лет нашего супружества ее раздражает, когда я упоминаю о ком-нибудь из них.
В самом деле, лучше не сводить их вместе.
Грейс рассматривала мой книжный шкаф, когда я вернулся в кабинет. В чистом, накаленном добела ярком свете я заметил, что она бледна и производит впечатление какой-то влажно-липкой. На ее висках — росинки пота, а верхняя губа слегка поблескивает.
— Самое время открыть бар, — сказала она.
— Чего бы тебе хотелось?
— Если можно, сухой вермут со льдом. Только как следует перемешай.
Я сделал два коктейля и принес в кабинет. Она расстегнула парку, но так и не сняла ее. Я внимательно разглядывал ее, пока она шла через комнату за бокалом, как всегда испытывая изумление при виде части себя самого в ней.
Грейс красива и молода — ей восемнадцать. Она сильна, спокойна. От Эмбер она унаследовала лицо, разве что оно оказалось немного пошире — влияние кровей рода Монро. Как и у Эмбер, у нее прекрасно отточенные скулы, пухлый расслабленный рот, прямой узкий нос. Но кое-что в ней есть и от меня: густые невыразительные брови, ясные карие глаза, которые порой кажутся беззащитными. И, надо признать, именно мои черты освобождают лицо Грейс от самых выдающихся качеств Эмбер — ее коварства и артистичности, тех самых особенностей, следует добавить, которые так часто позволяют ее лицу появляться на обложках журналов и на телеэкране. Эмбер может изобразить все, что угодно, — от похоти до невинности, от предательства до сердечной боли, — причем умеет весьма удачно увязать все это с конкретной маркой шампуня, грима или бюстгальтера. Но под слоем всех ее «эмоций» неизменно скрывается коварство, что означает готовность к заговору. Вместе с тем она умеет создать ощущение, будто на свете существуют лишь два человека — она, Эмбер, и тот, на кого она в данный момент смотрит. Это исключительно ее, сугубо личное качество. Грейс, несмотря на всю свою красоту, никогда бы не смогла подделать его. «Как, впрочем, и Эмбер никогда теперь больше не сможет сделать это», — подумал я. Ужасное видение ее обезображенного лица явилось вдруг, пока я смотрел на нашу дочь.
— Что случилось? — спросил я.
— Два каких-то типа преследуют меня. Один — толстый, с большими ушами. И другой, довольно стройный, с короткой стрижкой. Я видела их около своего дома, возле работы — они всюду следуют за мной в красном грузовике-пикапе. Мне кажется, они буквально везде.
— И чего они добиваются?
— Откуда я знаю?
— Ты в полицию сообщала?
— Нет, вместо этого я решила приехать сюда в надежде хотя бы одну ночь поспать спокойно.
— Как давно они преследуют тебя?
— Не знаю. Я заметила их несколько дней назад.
— Они ни разу не подходили к тебе?
Грейс смотрела на меня пристально, словно увидела в моем лице что-то такое, чего раньше не замечала.
— Нет. В последние два дня я какое-то время провела со своим приятелем, но не думаю, что он способен... защитить меня.
— Кто это?
— Его зовут Брент.
— А фамилия у него есть?
— Сайдс. Он работает барменом, но хочет писать сценарии.
— В каком баре он работает?
— "Сорренто". Это на Апельсиновых холмах.
Грейс допила свой коктейль, поставила стакан на журнальный столик и присела на кушетку. Она уткнулась взглядом в пол, ее темные локоны падали вперед и почти полностью скрывали лицо.
— Брент влюбился в меня. Но, как я уже сказала, Рассел, он еще ребенок. Без конца осыпает меня подарками.
Она посмотрела на меня чуть повлажневшими глазами.
— Я слышал, ты вчера была у Эмбер? Я думал, вы друг с другом едва разговариваете.
Грейс моргнула, нахмурилась, чем снова сильно напомнила мне меня самого.
Она изучала меня в течение долгого и очень странного периода молчания, причем я почувствовал себя так, будто я сам разглядываю себя, своими собственными глазами. Потом она медленно покачала головой и отвернулась.
— Вчера вечером я с мамой не встречалась, — сказала она.
— Марти Пэриш сказал мне, что видел, как ты в половине двенадцатого выходила из ее дома.
— Отлично. А я тебе повторяю, не мог он этого видеть.
— Но он абсолютно уверен, я имею в виду — прошлой ночью. Это был твой красный «порше».
— Даже и не знаю. Расс, что мне тебе сказать, но меня там не было. Мартин слишком много пьет, чтобы быть в чем-либо уверенным, не так ли? В последний раз, когда я видела Мартина, он в бессознательном состоянии валялся на мамином диване. Правда, это имело место уже давно. А вчера я была с Брентом.
Она снова принялась изучать меня.
Нельзя сказать, что у нее замкнутое лицо — скорее его можно назвать открытым: оно вбирает в себя ровно столько, сколько и отдает. В нем нет никакой хитрости, во всяком случае, я не замечаю ее. Однако в нем явно присутствуют смущение и любопытство, а также небольшое количество того, что я мог бы назвать словом «надежда».
— Что происходит, Расс? Ты снова стал видеться с матерью?
— Нет. Просто я сегодня разговаривал с Марти. И он сказал мне, что видел, как вчера поздно вечером ты выходила из дома Эмбер.
— Значит, это Марти решил снова встречаться с ней.
Я кивнул.
— Никогда не понимала, как ей удается превращать вас всех в пресмыкающихся.
— Возможно, Брент Сайдс просветит тебя на этот счет.
Карие глаза Грейс снова остановились на моем лице.
— Лично я к этому никогда не стремилась.
— Эмбер могла бы сказать то же самое.
— И все же у меня создается впечатление, будто ты страстно жаждешь ощутить сердечную боль. Это что, действительно настолько приятно?
— Только пока ты молод.
— Вроде как я сейчас?
— Вроде. Такова жизнь. So Jah seh.
Она снова посмотрела на меня. И встала. Если фраза и испугала ее, то она ничем не выдала себя. Она взглянула в окно и — тряхнула своими темными волосами.
— Так говорит Господь. Послушай, Расс, мне хотелось бы быть с тобой до конца откровенной. Могу я один-единственный раз остаться у тебя на ночь? Я устала от преследований, и я измучена. Я знаю, Изабелла не в восторге от меня, но рано утром я уеду.
— Ну конечно, гостевая постель приготовлена.
— Этот диван мне замечательно подойдет.
— Устраивайся, где хочешь.
Она подняла свой бокал.
— Не составишь мне перед сном компанию? Но только на сей раз чего-нибудь покрепче, чем вермут.
Я приготовил и принес два крепких виски. Мы сели на диван, на довольно большом расстоянии друг от друга. Я стал рассказывать ей об Изабелле и о своей работе; она — о своих делах. Разговор получился какой-то странный — почти официальный и как бы ознакомительный, подобно тому, как порой натянут разговор двух старых друзей, — просто дань тому, что когда-то связывало их. Впрочем, у нас с Грейс никакого прошлого не было. И все же я никак не мог подавить в себе тех мощных нежных, покровительственных импульсов, которые мужчина испытывает по отношению к собственной дочери. Я почувствовал, как они забродили внутри меня, закрутились словно в водовороте, а потом осели и замерли. Так оно всегда и случалось — не на что им было рассчитывать, некуда им было стремиться. Вот и сейчас она сидит на диване, моя девочка, отделенная от меня двумя футами пространства, и рассказывает мне о том, как торгует одеждой, и все, что я могу делать, это слушать ее. Из всех ран, нанесенных мне Эмбер, эта — самая тяжкая: насильственно захватив Грейс, она отняла у меня человека, которого я мог глубоко любить, она украла у меня и у моей дочери то, чего никогда уже нельзя будет возвратить, — время.
Я положил свою руку на ее и поймал взгляд родных карих глаз. Она оборвала фразу на полуслове и снова уставилась в пол. Волосы опять упали на лицо и почти полностью закрыли его.
— Извини меня, Расс. Наверное, мне надо было поехать в какой-нибудь отель или найти себе что-нибудь другое в этом же роде.
— Я рад тому, что ты здесь.
Некоторое время мы так и просидели, рука в руке, ощущая прикосновение, давая друг другу насладиться им, хотя мышцы Грейс так ни на секунду и не расслабились, словно усилием воли она удерживала свою руку в моей.
— Как странно все же, — сказала она. — Всю свою жизнь я провела с мамой, как говорится, веселилась. Побывала на всех континентах, жила в десяти странах. Кроме родного, выучила еще три языка. Но все никак не могу понять, что же не так. Чего-то недостает, чего-то не хватает в моем прошлом, чего-то, что я все равно чувствую, как чувствуют утраченную конечность. Порой у меня создается такое ощущение, будто существует некая часть меня, причем большая часть, которая только сейчас впервые начинает выползать из слизи наружу.
Я нежно сжал руку Грейс и улыбнулся ее самоощущению и одновременно ее непониманию себя — восемнадцатилетней смеси смущения и чистоты.
— Это никогда не изменится, Грейс, — сказал я. — Вплоть до самой смерти ты будешь чувствовать, что на самом-то деле ты совсем не тот человек, которым считаешь себя.
— Хорошее утешение, Расс.
Неожиданно она встала. С болью воспринял я то, что она отняла у меня свою руку.
— Я должна идти.
— Не уходи.
Она подошла к окну и посмотрела в сторону дороги на каньон Лагуна.
— Я все еще ненавижу ее.
Я помолчал, ожидая продолжения, потом сказал:
— Ты всего лишь впервые в жизни видишь ее со стороны.
— Нет, мне действительно нравится ненавидеть ее.
Неожиданно я подумал: в данный конкретный момент Грейс в самом деле верит в то, что мать ее жива: не «я ненавидела ее», но «я ненавижу ее». Марти Пэриш солгал мне — прошлой ночью Грейс не было в доме Эмбер. У меня даже волоски на руках приподнялись.
Марти, что же ты наделал?
— Хочешь рассказать мне об этом?
— Нет. Некоторые вещи просто невозможно объяснить. Я не могу сказать об этом яснее, чем уже сказала. — Она повернулась. — Спокойной ночи. Расс. Боже мой, как же я устала!
Я обнял ее. Но она по-прежнему оставалась напряженной, неподатливой, замкнутой в себе.
— Одеяло в шкафу, — сказал я.
* * *
Некоторое время я полежал рядом с Изабеллой, плотно прижавшись к ней и глядя поверх ее плеча, как на часах одна минута сменяет другую.В три сорок я с фонарем спустился вниз, увидел, что дверь в кабинет закрыта и свет потушен, бесшумно выскользнул из дома и погрузился в сухой, неподвижный воздух каньона. Меня обволакивал запах шалфея. Далеко внизу петляла дорога, временами выпадая из поля зрения, — пустынная, едва освещенная, мирная.
Я забрался в машину Грейс и нащупал рукой выключатель.
В ее «бардачке» лежали несколько компакт-дисков, автомобильный манометр, обычные документы на машину и страховое свидетельство. Там же я нашел бумажник с шестьюстами восьмьюдесятью долларами наличными, несколько квитанций по кредитным карточкам — в основном из Сорренто, из дома писателя, бармена и влюбленного чудака Брента Сайдса. Пакет с презервативами, как я предположил, предназначенными для тех моментов, когда Грейс соблаговолит одарить мистера Сайдса самым интимным своим даром. Едва ли какому-нибудь отцу придется по сердцу мысль о том, что его восемнадцатилетняя дочь лежит в объятиях мужчины.
Я захлопнул «бардачок», взял фонарь и вылез из машины. В багажнике тоже не оказалось ничего необычного: домкрат, запасное колесо, две банки автомобильного масла, резиновый скребок, маленький набор инструментов. Ближе к крылу лежали стеклоочистители, политура для кузова, силиконовый клей для покрышек, пара губок, а в самом дальнем углу багажника плоской стопкой — упаковка тридцатитрехгаллонных мешков для мусора.
Я провел лучом фонаря по надписи на упаковке: «ОСОБО ПРОЧНЫЕ». Я буквально целиком залез в багажник, вытянул всю упаковку и стал рассматривать ценник, чтобы определить место покупки, но там был выбит лишь товарный код. Я вытащил несколько завязок — пластиковых, склеенных в одну широкую полосу, словно ожидающих, когда их разъединят, — и сравнил с теми тремя, что лежали в моем бумажнике, с теми, которые я нашел под кроватью Эмбер.
Те же самые.
А мешки те же самые?
В начале пятого я наконец добрался до кровати. Я долго лежал и размышлял: неужели Грейс обманула меня?
Если да, то почему? И была ли она способна пойти на убийство? Я не верил в то, что могла. Ближе к пяти я все же погрузился в тревожный сон, из которого меня меньше чем через час вырвало ощущение беспричинной паники.
Спустившись вниз, я увидел, что Грейс уехала. Скорее всего, она, боясь разбудить нас, просто скатилась по склону холма.
В кабинете нашел ее записку: "Спасибо, Расс. Но после всего пережитого мне что-то не спалось. Нашел что-нибудь особенное в моей машине? Поехала забрать кое-что из вещей. Вернусь. Грейс".
Глава 8
В то же утро десять минут девятого мне позвонил шериф Даниел Винтерс и сказал, что ко вторнику ждет от меня большую, ненавязчиво-убедительную и интересную статью про «Дину». По тону его голоса я почти зримо смог представить себе усталые морщины на его чернокожем лице.
Дэн Винтерс — один из тех шерифов, которые понимали неуместность более пространных концепций относительно того, как должна быть выполнена та или иная работа. Поэтому я поступил так, как на моем месте поступил бы любой писатель, лицом к лицу столкнувшийся с заведомо невыполнимыми требованиями, — согласился удовлетворить все их без исключения.
Он долго молчал, потом дал мне адрес дома на Апельсиновых холмах и повесил трубку.
Дом, представлявший из себя великолепное строение из дерева и стекла, прятался в сосновой роще в дальнем конце длинной частной дороги. У дома стояли две патрульные машины, еще две обычные, а на шоссе припарковался фургон следственной бригады. Когда я выбрался из-за руля, прежде всего ощутил, что воздух здесь как на горном курорте. Уже было жарко. В желудке ощущалось что-то похожее на нервное жужжание.
Марти Пэриш встретил меня у заднего крыльца, провел мимо двух сомнительного вида парней в форме, вниз — по длинному коридору, через гостиную, почти такую же большую, как весь мой дом, снова по коридору, как я понял позже, ведущему к спальням. За все время, пока мы шли, Мартин лишь однажды обернулся и взглянул на меня, но ничего не сказал. С прошлой ночи я почувствовал перемену в нем, причем гораздо более существенную, чем тот простой факт, что сейчас он не был пьян. На том месте на лбу, куда я двинул ему коленом, красовалось красное пятно; в то же время у него был странный взгляд человека, который затаил в себе глубокую обиду.
— Извини за вчерашнее, — сказал я.
— Свое ты еще получишь, — пробормотал он и снова бросил на меня взгляд, в котором ясно читалось: он нашел во мне что-то такое, что выставляло и меня и его самого — вообще все — в совершенно новом свете.
— Всегда готов, — брякнул я.
— Ничего, я подожду момента, когда ты не будешь готов.
— Ну как, страшная картина?
— Страшнее еще не видел. Двое детей.
— Итак, Винтерс готов обнародовать факты.
— Ему следовало сделать это сразу после случая с Эллисонами. А что ты дашь ему взамен? Еще один материал про «Дину»?
— Совершенно верно.
Марти буравил меня взглядом.
— Ничего не верно, Монро.
Он остановился около первой комнаты, слева от нас. Из-за его плеча через распахнутую дверь я смог увидеть бледно-голубую стену, заляпанную чем-то темно-красным.
— Познакомься с близнецами Виннами, — сказал Мартин.
Я вошел. Впечатление создавалось такое, что здесь произошла производственная авария: сломалась машина и покалечила человека. В воздухе — тошнотворный запах внутренностей, в первый и в последний раз выставленных на всеобщее обозрение. Казалось, кровью обрызгана только одна стена — большие пятна, подобно краске, стекают на голубой ковер. На противоположной стене будто бы не кровь — краска. Ее широкие густые полосы, мазки кое-где утончаются, как если бы их наносили кистью. Но то оказалась не краска, а кровь, и вместо кисти использовалось тело маленького мальчика — как я предположил, двух-трех лет от роду. Он словно кукла лежал у стены, на которой его же кровью были начертаны корявые слова: все так же с ошибками: «ПОЛУНОЧНЫЙ ГЛАЗ ОЧИЩАЕТ ЗЕМЛЮ ОТ ЛЕЦИМЕРОВ. ТАК ГОВОРИТ ГОСПОДЬ».
Я глубоко вздохнул и, присев на корточки, стал разглядывать игрушки, которые, скорее всего, прежде висели над кроваткой. На полу у моих ног лежали маленькие модели военных самолетов — П-51, Ф-111, реактивный АВАКС. Я еще раз глубоко вздохнул и перевел взгляд в дальнюю часть комнаты, туда, куда, в самый угол, была загнана кроватка, туда, где находился укромный уголок для чтения, — перед окнами в сад. Окна в нише смотрят на три стороны света. В потолок ниши вделан крюк для комнатного папоротника, горшок с которым помешается в конструкции из макраме. Теперь и то и другое валяется на ковре. С крюка же на веревках, стягивающих лодыжки, головой вниз свисает тело второго мальчика, с беспомощно болтающимися ручонками. Он походит на маленького спасателя, кидающегося в воду. Впрочем, под ним и в самом деле нечто вроде водоема. А сам он едва заметно поворачивается из стороны в сторону.
Я снова взглянул на картонные самолетики и мысленно попросил прощения у этих мальчиков за то, что не смог вовремя прийти им на помощь.
Все время я ощущал Марти — за собой и над собой.
— Джастин и Джейкоб, — сказал он. — Мы еще не разобрались, кто из них кто.
В очередной раз я глубоко вздохнул. Ноги свои я перестал чувствовать, а сердце билось еле-еле и — учащенно. Марти крепко взял меня за руку, резко потянул прочь.
— Есть кое-что еще, — сказал он.
Едва ступая, короткими шажками, задыхаясь от удушающе-сладкого запаха бойни, я следом за Марти шел из комнаты.
Мы остановились в коридоре, прижались спинами к стене и закурили. Потолок показался мне ужасающе низким. Также мне показалось, что здесь темно, несмотря на свет, исходящий от ламп, стоящих в нишах. Рядом со мной один из полицейских издал резкий гортанный звук, перекрестился и прошел в детскую.
Дэн Винтерс — один из тех шерифов, которые понимали неуместность более пространных концепций относительно того, как должна быть выполнена та или иная работа. Поэтому я поступил так, как на моем месте поступил бы любой писатель, лицом к лицу столкнувшийся с заведомо невыполнимыми требованиями, — согласился удовлетворить все их без исключения.
Он долго молчал, потом дал мне адрес дома на Апельсиновых холмах и повесил трубку.
Дом, представлявший из себя великолепное строение из дерева и стекла, прятался в сосновой роще в дальнем конце длинной частной дороги. У дома стояли две патрульные машины, еще две обычные, а на шоссе припарковался фургон следственной бригады. Когда я выбрался из-за руля, прежде всего ощутил, что воздух здесь как на горном курорте. Уже было жарко. В желудке ощущалось что-то похожее на нервное жужжание.
Марти Пэриш встретил меня у заднего крыльца, провел мимо двух сомнительного вида парней в форме, вниз — по длинному коридору, через гостиную, почти такую же большую, как весь мой дом, снова по коридору, как я понял позже, ведущему к спальням. За все время, пока мы шли, Мартин лишь однажды обернулся и взглянул на меня, но ничего не сказал. С прошлой ночи я почувствовал перемену в нем, причем гораздо более существенную, чем тот простой факт, что сейчас он не был пьян. На том месте на лбу, куда я двинул ему коленом, красовалось красное пятно; в то же время у него был странный взгляд человека, который затаил в себе глубокую обиду.
— Извини за вчерашнее, — сказал я.
— Свое ты еще получишь, — пробормотал он и снова бросил на меня взгляд, в котором ясно читалось: он нашел во мне что-то такое, что выставляло и меня и его самого — вообще все — в совершенно новом свете.
— Всегда готов, — брякнул я.
— Ничего, я подожду момента, когда ты не будешь готов.
— Ну как, страшная картина?
— Страшнее еще не видел. Двое детей.
— Итак, Винтерс готов обнародовать факты.
— Ему следовало сделать это сразу после случая с Эллисонами. А что ты дашь ему взамен? Еще один материал про «Дину»?
— Совершенно верно.
Марти буравил меня взглядом.
— Ничего не верно, Монро.
Он остановился около первой комнаты, слева от нас. Из-за его плеча через распахнутую дверь я смог увидеть бледно-голубую стену, заляпанную чем-то темно-красным.
— Познакомься с близнецами Виннами, — сказал Мартин.
Я вошел. Впечатление создавалось такое, что здесь произошла производственная авария: сломалась машина и покалечила человека. В воздухе — тошнотворный запах внутренностей, в первый и в последний раз выставленных на всеобщее обозрение. Казалось, кровью обрызгана только одна стена — большие пятна, подобно краске, стекают на голубой ковер. На противоположной стене будто бы не кровь — краска. Ее широкие густые полосы, мазки кое-где утончаются, как если бы их наносили кистью. Но то оказалась не краска, а кровь, и вместо кисти использовалось тело маленького мальчика — как я предположил, двух-трех лет от роду. Он словно кукла лежал у стены, на которой его же кровью были начертаны корявые слова: все так же с ошибками: «ПОЛУНОЧНЫЙ ГЛАЗ ОЧИЩАЕТ ЗЕМЛЮ ОТ ЛЕЦИМЕРОВ. ТАК ГОВОРИТ ГОСПОДЬ».
Я глубоко вздохнул и, присев на корточки, стал разглядывать игрушки, которые, скорее всего, прежде висели над кроваткой. На полу у моих ног лежали маленькие модели военных самолетов — П-51, Ф-111, реактивный АВАКС. Я еще раз глубоко вздохнул и перевел взгляд в дальнюю часть комнаты, туда, куда, в самый угол, была загнана кроватка, туда, где находился укромный уголок для чтения, — перед окнами в сад. Окна в нише смотрят на три стороны света. В потолок ниши вделан крюк для комнатного папоротника, горшок с которым помешается в конструкции из макраме. Теперь и то и другое валяется на ковре. С крюка же на веревках, стягивающих лодыжки, головой вниз свисает тело второго мальчика, с беспомощно болтающимися ручонками. Он походит на маленького спасателя, кидающегося в воду. Впрочем, под ним и в самом деле нечто вроде водоема. А сам он едва заметно поворачивается из стороны в сторону.
Я снова взглянул на картонные самолетики и мысленно попросил прощения у этих мальчиков за то, что не смог вовремя прийти им на помощь.
Все время я ощущал Марти — за собой и над собой.
— Джастин и Джейкоб, — сказал он. — Мы еще не разобрались, кто из них кто.
В очередной раз я глубоко вздохнул. Ноги свои я перестал чувствовать, а сердце билось еле-еле и — учащенно. Марти крепко взял меня за руку, резко потянул прочь.
— Есть кое-что еще, — сказал он.
Едва ступая, короткими шажками, задыхаясь от удушающе-сладкого запаха бойни, я следом за Марти шел из комнаты.
Мы остановились в коридоре, прижались спинами к стене и закурили. Потолок показался мне ужасающе низким. Также мне показалось, что здесь темно, несмотря на свет, исходящий от ламп, стоящих в нишах. Рядом со мной один из полицейских издал резкий гортанный звук, перекрестился и прошел в детскую.