Страница:
между партами "стойку" -- стали вниз головой, вытянув вверх ноги и опираясь
руками на парты.
Субоч разогнался и не мог остановиться. Он швырнул на стол журнал, и в
ту же минуту весь класс с грохотом перешел в "исходное положение" -- стал на
ноги и сел на места. А мы, шестеро, отстегнули кушаки, упали на пол и тоже
сели на парты.
Наступила звенящая зловещая тишина. Все было в полном порядке. Мы
сидели с невинным видом, как будто ничего не случилось.
Субоч начал бушевать. Но мы отрицали все начисто. Мы упрямо доказывали,
что ничего не было, никто не висел на стенах и класс не делал никакой
"стойки". Мы даже осмелились намекнуть, что Субоч страдает галлюцинациями.
Латинист растерялся. Он вызвал к себе шестерых гимназистов, висевших на
костылях, и подозрительно осмотрел их со всех сторон. На куртках не было
следов мела со стены. Субоч пожал плечами. Он посмотрел на костыли, заглянул
на пол -- нет ли там осыпавшейся штукатурки. Выражение тревоги появилось у
него на лице: Субоч был очень мнительный.
-- Дежурный,--сказал Субоч,--позовите ко мне Платона Федоровича.
Дежурный вышел и возвратился с надзирателем Платоном Федоровичем.
-- Вы ничего не заметили в начале моего урока?-- спросил его Субоч.
-- Нет,-- ответил Платон Федорович.
-- Никакого шума, грохота?
-- Класс встает и садится всегда с некоторым шумом, -- осторожно
ответил Платон Федорович и с недоумением посмотрел на Субоча.
-- Благодарю вас,-- сказал Субоч.-- Мне показалось, что в классе
произошли несколько странные явления. Платон Федорович выжидательно смотрел
на Субоча.
-- А что именно?-- спросил он вкрадчиво.
-- Ничего!--вдруг рассердясь, отрезал Субоч.--Извините, что я вас
побеспокоил.
Платон Федорович развел руками и вышел.
-- Сидите тихо,--сказал нам Субоч и взял журнал.-- Я сейчас вернусь.
Он ушел и через несколько минут возвратился с инспектором Варсонофием
Николаевичем, носившим прозвище "Варсапонт".
"Варсапонт" внимательно осмотрел нас, потом подошел к стене, влез на
парту и потянул за костыль. Костыль вылез из стены почти без сопротивления.
-- Тэк-с! -- загадочно сказал "Варсапонт" и засунул костыль обратно.
Класс следил за "Варсапонтом".
-- Тэк-с!--повторял "Варсапонт".--Что сей сон означает?
-- Тэк-с! -- повторил он в третий раз, покачал головой и ушел.
Субоч сел к столу и долго сидел, уставившись в журнал и размышляя.
Потом он сорвался с места и вылетел из класса. Зазвенели двери. Сорвались с
тополей воробьи. Ветер пронесся между партами, шевеля страницы учебников.
До конца урока мы просидели одни, стараясь не шуметь. Мы были
встревожены удачей "психологического опыта" и боялись, что после этого Субоч
действительно повредится в уме.
Но все окончилось проще. Слух о "психологическом опыте" разнесся по
гимназии и вызвал завистливое восхищение.
Гимназисты младшего класса решили повторить этот опыт с одним из своих
учителей. Но, как известно, гениальное удается только раз. Дело окончилось
провалом,
Субоч все узнал и пришел в ярость. Он произнес обличительную речь. Она
была не хуже знаменитой речи Цицерона "Доколе, Катилина, ты будешь
злоупотреблять нашим терпением!"
Субоч сделал в этой речи неожиданный поворот. Он стыдил нас не за то,
что мы ввели в обман его, Субоча, а за то, что мы осмелились вести себя так
недостойно на уроке "золотой латыни", на уроке самого великолепного из всех
языков мира.
-- Латинский язык!-- восклицал он.-- Язык Овидия и Горация! Тита Ливия
и Лукреция! Марка Аврелия и Цезаря! Перед ним благоговели Пушкин и Данте,
Гете и Шекспир! И не только благоговели, но и знали его, кстати, гораздо
лучше, чем вы. Золотая латынь! Каждое ее слово можно отлить из золота. Люди
не потеряют на этом ни одного золотника драгоценного металла, потому что в
латинском языке нет словесного мусора. Он весь литой. А вы? Что делаете вы?
Вы издеваетесь над ним! Вы позволяете себе превращать занятия этим языком в
балаган. Ваши головы начинены дешевыми мыслями! Мусором! Анекдотами!
Футболом! Бильярдом! Курением! Зубоскальством! Кинематографом! Всякой
белибердой! Стыдитесь!
Субоч гремел. Мы были подавлены тяжестью этих обвинений и картиной
собственного ничтожества. Но, кроме того, мы были обижены. Большинство из
нас прекрасно знало латынь.
Примирение вскоре было достигнуто. А потом наступил и величайший триумф
"золотой латыни".
Стараясь загладить свою вину перед Субочем, мы яростно засели за
латынь. Мы сжились с Субочем и очень его любили.
И вот пришел наконец тот памятный день, когда Субоч вынужден был
поставить всем, кого он вызвал, по пятерке.
-- Счастливое стечение обстоятельств!--сказал Субоч и усмехнулся в усы.
И на следующем уроке, как Субоч ни придирался к нам и ни гонял нас по
"темному тексту", он снова должен был поставить всем по пятерке.
Субоч сиял. Но радость его все же была отравлена некоторой тревогой.
Происходило явление, небывалое в его практике. Творилось попросту чудо.
После третьего урока, когда опять все получили пятерки, Субоч
помрачнел. Он был, видимо, испуган. Блистательное знание латыни приобретало
характер скандала. Об этом заговорила вся гимназия. Поползли вздорные слухи.
Злые языки обвиняли Субоча в потворстве гимназистам, в том, что он создает
себе славу лучшего латиниста.
-- Придется,-- сказал как-то Субоч нерешительным голосом,-- поставить
хотя бы трем-четырем из вас по четверке. Как вы думаете?
Мы обиженно промолчали. Нам казалось, что теперь Субоч был бы доволен,
если бы кто-нибудь из нас заработал двойку. Может быть, теперь он даже
жалел, что произнес свою вдохновенную речь о "золотой латыни".
Но мы не могли уже знать латынь хуже, чем мы ее знали. Никто из нас не
соглашался нарочно провалиться по-латыни, чтобы заткнуть рты клеветникам. Мы
вошли с головой в эту игру. Она нам нравилась.
Все это кончилось тем, что Субоч не выдержал общего недоверия и устроил
нам общественный экзамен.
Он пригласил на один из уроков помощника попечителя учебного округа,
директора, инспектора "Варсапонта" и знатока латыни ксендза Олендского.
Субоч придирался к нам неслыханно и лукаво. Он всячески старался
запутать нас и ошеломить. Но мы мужественно встречали его удары, и экзамен
прошел блестяще.
Директор похохатывал и потирал руки. "Варсапонт" ерошил волосы.
Помощник попечителя снисходительно улыбался. А ксендз Олендский только качал
седой головой:
-- Ой, полиглоты! Ой, лайдаки! Ой, хитрецы!
После экзамена мы, конечно, раскисли. Мы не могли выдержать такого
напряжения. Снова появились четверки и тройки. Но слава лучшего латиниста
осталась за Субочем. Ничто уже не могло ее поколебать.
Изящный старичок с белой вымытой бородой и синими глазами; учитель
русской словесности Шульгин отличался одним необыкновенным свойством: он не
выносил бессмысленных слов.
Стоило ему услышать бессмыслицу, как он тотчас приходил в
сокрушительную ярость. Он багровел, хватал учебники и рвал их в клочки или,
сцепив руки, тряс ими перед испуганными гимназистами с такой силой, что
круглые его манжеты громко стучали друг о друга. При этом Шульгин кричал:
-- Вас! Именно вас! Попрошу! Вон! Вас! Вон!
Припадки эти кончались глубоким изнеможением. То была, конечно,
болезнь. Знали это и мы, и все учителя, и надзиратели. Если припадок
затягивался, в класс на цыпочках входил Платон Федорович и, обняв Шульгина
за плечи, уводил в учительскую комнату. Там он отпаивал его валерьянкой.
Вообще же Шульгин был кроткий и безответный старик. Русская литература
в его передаче представлялась примитивной и безоблачной. Отметки он ставил
наугад. В младших классах плаксивые и прилипчивые гимназисты легко
добивались, чтобы Шульгин переделывал им двойки на тройки, а тройки -- на
четверки.
Однажды мы писали на уроке Шульгина сочинение на избитую тему "Женские
типы в произведениях Тургенева".
Гимназист Гудим, измазанный чернилами, кривляющийся и наглый,
неожиданно крикнул:
-- Попугаи на бульвар прилетели!
Это была одна из тех бессмыслиц, от которых Шульгин приходил в ярость.
Припадок начался сразу.
Шульгин схватил Гудима за плечи и начал трясти с такой силой, что
голова Гудима стучала об стенку. Потом Шульгин рванул на груди свой
форменный сюртук. Отлетели и покатились по полу золотые пуговицы.
Матусевич схватил его за руки. Один из нас выскочил в коридор за
Платоном Федоровичем.
Шульгин сел на парту, схватился за голову и глухо зарыдал.
Многие из нас, не выдержав этого зрелища, спрятались за поднятыми
крышками парт.
Появились испуганный инспектор и Платон Федорович. Они увели Шульгина.
В классе стояла тишина. Со своего места встал Станишевский. Он был
очень бледен. Он медленно подошел к Гудиму и сказал:
-- Пащенок! Вон сейчас же из нашего класса! А иначе -- тебе не жить!
Ну!
Гудим криво усмехнулся и не двинулся с места. Станишевский схватил его
за грудь, рванул к себе и швырнул на пол. Гудим вскочил. Класс молчал.
-- Ну!-- повторил Станишевский.
Гудим, пошатываясь, пошел к двери. На пороге он остановился. Он хотел
что-то сказать, но все мы холодно и враждебно смотрели на него. Гудим вобрал
голову в плечи и вышел.
Больше он в классе не появлялся. Да он и не мог появиться -- законы
гимназической морали были беспощадными законами. От них не было отступлений.
Родители Гудима взяли его из нашей гимназии и перевели в реальное
училище Валькера, пристанище хулиганов и неучей.
После этого случая Шульгин слег. Он долго болел, но, выздоровев, не
вернулся. Врачи запретили ему заниматься преподаванием.
Иногда мы встречали его в Николаевском сквере. Он сидел, опираясь
подбородком на костыль, и грелся на солнце. Дети играли у его ног на песке.
Мы кланялись Шульгину, но он только испуганно взглядывал на нас и не отвечал
на поклоны.
Нам вначале не везло на учителей русской литературы. После Шульгина
появился Тростянский -- высокий, чванный, с бледным и постным лицом.
По его мнению, все русские писатели делились на благонамеренных,
заслуживающих изучения, и крамольников и сбившихся с пути разночинцев. О
последних он говорил с сожалением, как о погибших талантах.
Тростянский нас раздражал. В классных сочинениях мы ниспровергали его
богов и превозносили крамольников. Тростянский, вежливо улыбаясь, доказывал
нам тихим голосом, что мы ошибаемся, и ставил двойки.
Тростянского сменил преподаватель психологии и русской литературы
Селиханович, похожий на поэта Брюсова. Он ходил в черном, застегнутом
наглухо штатском сюртуке.
Это был человек мягкий и талантливый. Он "промыл" перед нами русскую
литературу, как опытные мастера-реставраторы промывают картины. Он снял с
нее пыль и грязь неправильных и мелких оценок, равнодушия, казенных слов и
скучной зубрежки. И она заиграла перед нами таким великолепием красок,
глубиной мысли и такой великой правдой, что многие из нас, уже взрослые
юноши, были поражены.
От Селихановича мы узнали многое. Он открыл нам не только русскую
литературу. Он открыл нам эпоху Возрождения и европейскую философию XIX
века, сказки Андерсена и поэзию "Слова о полку Игореве". До тех пор мы
бессмысленно вызубривали наизусть его древнеславянский текст.
У Селихановича был редкий дар живописного изложения. Самые сложные
философские построения в его пересказе становились понятными, стройными и
вызывали восхищение широтой человеческого разума.
Философы, писатели, ученые, поэты, чьи имена до тех пор воскрешали в
памяти только мертвые даты и сухой перечень их "заслуг перед человечеством",
превращались в ощутимых людей. В изображении Селихановича они никогда не
существовали сами по себе, вне своей эпохи.
На уроках о Гоголе Селиханович воскрешал перед нами Рим гоголевских
времен -- его карту, его холмы и руины, его художников, карнавалы, самый
воздух римской земли и синеву римского неба. Вереницы замечательных людей,
связанных с Римом, проходили перед нами, вызванные к жизни магической силой.
Эта магическая сила была проста и доступна каждому. Называлась она
знанием, одухотворенным любовью и воображением.
Мы переходили из одной эпохи в другую, из одних интереснейших мест в
другие, не менее интересные. Изучая литературу, мы побывали с Селихановичем
всюду-- среди оружейников Тулы, в казачьих станицах на границе Дагестана,
под моросящим дождем "болдинской осени", в сиротских домах и долговых
тюрьмах диккенсовской Англии, на рынках Парижа, в заброшенном монастыре на
острове Майорке, где болел Шопен, и в безлюдной Тамани, где морской ветер
шуршит стеблями сухой кукурузы.
Мы пристально проследили жизнь тех людей, кому были обязаны познанием
своей страны и мира и чувством прекрасного,-- жизнь Пушкина, Лермонтова,
Толстого" Герцена, Рылеева, Чехова, Диккенса, Бальзака и еще многих лучших
людей человечества. Это наполняло нас гордостью, сознанием силы
человеческого духа и искусства.
Попутно Селиханович учил нас и неожиданным вещам -- вежливости и даже
деликатности. Иногда он задавал нам загадки.
-- Несколько человек сидят в комнате,-- говорил он,-- Все кресла
заняты, Входит женщина. Глаза у нее заплаканы. Что должен сделать вежливый
человек?
Мы отвечали, что вежливый человек должен, конечно, тотчас уступить
женщина кресло.
-- А что должен сделать не только человек вежливый, но и деликатный?--
спрашивал Селиханович. Мы не могли догадаться.
-- Уступить ей место спиной к свету,-- отвечал Селиханович,-- чтобы
заплаканные ее глаза не были заметны.
Меня Селиханович удивил тем, что, заговорив о моем желании стать
писателем, он опросил:
-- А у вас хватит выносливости?
Я не подозревал, что эта черта необходима для занятия литературой.
Впоследствии я убедился, что Селиханович был прав.
Однажды он остановил меня в коридоре и сказал:
-- Приходите завтра на лекцию Бальмонта. Обязательно: вы хотите быть
прозаиком -- значит, вам нужно хорошо знать поэзию.
Я пошел на лекцию Бальмонта. Она называлась "Поэзия как волшебство".
В зале Купеческого собрания было тесно и жарко. На маленьком столе,
покрытом зеленой бархатной скатертью, горели два бронзовых канделябра.
Вошел Бальмонт. Он был в сюртуке, с пышным шелковым галстуком. Скромная
ромашка была воткнута в петлицу. Редкие желтоватые волосы падали на
воротник. Серые глаза смотрели поверх голов загадочно и даже высокомерно.
Бальмонт был уже не молод.
Он заговорил тягучим голосом. После каждой фразы он замолкал и
прислушивался к ней, как прислушивается человек к звуку рояльной струны,
когда взята педаль.
После перерыва Бальмонт читал свои стихи. Мне казалось, что вся
певучесть русского языка заключена в этих стихах.
Кукушки нежный плач в глуши лесной Звучит мольбой, тоскующей и
странной. Как весело, как горестно весной,-- Как мир хорош в своей красе
нежданной!
Он читал, высоко подняв рыжеватую бородку. Стихи расплывались волнами
над зрительным залом.
И, как тихий дальний топот, за окном я слышу ропот, Непонятный странный
шепот -- шепот капель дождевых.
Бальмонт кончил. Затряслись от аплодисментов подвески на люстрах.
Бальмонт поднял руку. Все стихли.
- Я прочту вам "Ворона" Эдгара По,-- сказал Бальмонт,-- Но перед этим я
хочу рассказать, как судьба все же бывает милостива к нам, поэтам. Когда
Эдгар По умер и его хоронили в Балтиморе, родственники поэта положили на его
могилу каменную плиту необыкновенной тяжести. Эти набожные квакеры,
очевидно, боялись, чтобы мятежный дух поэта не вырвался из могильных оков и
не начал снова смущать покой деловых американцев. И вот, когда плиту
опускали на могилу Эдгара, она раскололась. Эта расколотая плита лежит над
ним до сих пор, и в трещинах ее каждую весну распускается троицын цвет. Этим
именем, между прочим, Эдгар По звал свою рано умершую прелестную жену
Вирджинию.
Бальмонт начал читать "Ворона". Мрачная и великолепная поэзия дохнула в
зал.
За окнами не было уже ни Киева, ни огней на Крещатике, висевших
голубоватыми цепями,-- не было ничего:
Только ветер уныло гудел над черной, присыпанной снегом равниной. И
железное слово "невермор" тяжело падало в пустоту этой ночи, как бой
башенных часов.
"Невермор!" -- "Никогда!" С этим никак не мирилось сознание. Неужели
никогда? Никогда не вернется на землю Вирджиния и никогда уже не постучит
она шаловливо и осторожно в тяжелую дверь? Никогда не вернутся молодость,
любовь и счастье? "Да, никогда!" -- каркал ворон, и человек сжимался от
одиночества в потертом кресле " смотрел больными детскими глазами в холодную
пустоту. И этот маленький, брошенный всеми человек был Эдгар По, великий
поэт Америки.
Я на всю жизнь остался благодарен Селихановичу за то, что он вызвал у
меня любовь к поэзии. Она открыла передо мной богатства языка. В стихах
слова обновлялись, приобретали полную силу. Огромный образный мир поэтов
вошел в сознание, будто с глаз сняли повязку,
Селиханович открыл нам литературу и философию, а старик Клячин --
историю Западной Европы.
Худой, в расстегнутом сюртуке, всегда небритый, с большим кадыком, с
прищуренными и ничего не видящими глазами, Клячин говорил хрипло, резко,
обрывками фраз.
Он бросал слова, как комья глины. Он лепил ими живые статуи Дантона,
Бабефа, Марата, Бонапарта, Луи-Филиппа, Гамбетты.
Негодование клокотало у него в горле, когда он говорил о девятом
термидора или о предательстве Тьера. Он забывался до того, что закуривал
папиросу, но, опомнившись, тотчас гасил ее о ближайшую парту.
Клячин был знаток Французской революции. Существование этого учителя в
тогдашней гимназии было загадкой. Иногда его речь подымалась до такого
пафоса, будто он говорил не в классе, а с трибуны Конвента.
Он был живым анахронизмом и вместе с тем самым передовым человеком из
наших учителей.
Временами казалось, что это последний старый монтаньяр, чудом проживший
сто лет и очутившийся в Киеве. Он избежал гильотины и смерти в болотах
Гвианы и не потерял ни капли своего сурового энтузиазма.
Изредка Клячин уставал. Тогда он рассказывал нам о Париже времен
революции -- об его улицах и домах, о том, какие горели тогда на площадях
фонари, как одевались женщины, какие песни пел народ, как выглядели газеты.
Многим из нас после уроков Клячина хотелось перенестись на столетие
назад, чтобы быть свидетелями великих событий, о которых он нам рассказывал.
Паркет в актовом зале был так навощен, что в нем, как в озере,
отражались синие ряды гимназистов в мундирах со светлыми пуговицами и
зажженные среди дня люстры.
В зале стоял легкий гул. Он сразу оборвался.
Позванивая шпорами, в зал вошел невысокий полковник со светлыми
выпуклыми глазами. Он остановился и в упор посмотрел на нас. Медными
голосами закричали трубы.
Мы стояли не шевелясь.
За полковником, Николаем Вторым, вошла, кивая, очень высокая сухая
женщина в белом твердом платье, с огромной шляпой на голове. Страусовые
перья свешивались с полей ее шляпы. Лицо у женщины было мертвое, красивое и
злое. Это была императрица.
За ней гуськом шли девочки с тонкими бескровными губами, в таких же
твердых белых платьях. Платья эти не гнулись. На них не было складок, и
казалось, что они сделаны из белого ребристого картона.
За девочками -- великими княжнами -- плыла, громко шурша, огромная дама
в лиловом платье с черными кружевами, в золотом пенсне и с атласной лентой
через плечо -- воспитательница царских дочерей фрейлина Нарышкина. Жир
переливался под ее тугими шелками. Она обмахивала лицо кружевным платочком.
Так началось торжественное празднование столетия нашей гимназии.
Свита закрыла от нас Николая. Мы видели только тщательно примазанные
волоски на лысинах министров, алые ленты, белые брюки с золотыми лампасами и
штрипками на лакированных ботинках, генеральские шаровары, серебряные
кушаки.
Лучший декламатор в гимназии Недельский читал царю приветственные стихи
собственного сочинения. Он старательно выкрикивал их деревянным голосом. Он
обращался к царю на "ты".
Потом свита раздалась, и по широкому проходу к вам подошел Николай. Он
остановился, потрогал русые усы и медленно сказал, картавя:
-- Здравствуйте, господа.
Мы ответили, как нас учили,-- негромко, но внятно:
-- Здравия желаем, ваше императорское величество! Я стоял последним в
шеренге, потому что был самым маленьким по росту в нашем выпускном классе.
Николай подошел ко мне. Легкий тик передергивал его щеку. Он рассеянно
посмотрел на меня, привычно улыбнулся одними глазами и спросил:
-- Как ваша фамилия? Я ответил.
-- Вы малоросс?-- спросил Николай.
-- Да, ваше величество,-- ответил я.
Николай скользнул по мне скучным взглядом и подошел к моему соседу.
Он обошел всех. У каждого он спрашивал, как его фамилия.
После обхода начался концерт. Николай слушал его стоя. Поэтому стояли и
все.
Всем видом своим Николай как бы хотел показать, что ему наскучили
торжества и что он не намерен тратить время на гимназические концерты. Он
нетерпеливо теребил снятую с правой руки перчатку.
Концерт скомкали. Гимназический оркестр сыграл "Славься, славься, наш
русский царь". Потом кто-то прочел "Вещего Олега", а хор спел кантату.
Все это было скучно и никому не нужно. Министры позевывали за спиной
царя. На участников концерта было тяжело смотреть -- они дрожали от страха.
Пока шел концерт, мы разглядывали министров и свиту,
Нас удивила разница между царем и его свитой. Николаи, невзрачный и
даже мешковатый, терялся среди обширной свиты. Она звенела и сверкала
золотом и серебром, лакированными голенищами сапог, лядунками,
аксельбантами, темляками, саблями, шпорами, ментиками и орденами. Даже когда
свитские стояли неподвижно, и то мы слышали неясный звон, исходивший от их
регалий и оружия.
Николай прослушал концерт с каменным лицом и уехал из гимназии. Он был
недоволен. У него были свои счеты с нашей гимназией. За два дня до этого
торжества бывший гимназист нашей гимназии Багров стрелял в Оперном театре в
министра Столыпина и смертельно его ранил. Но об этом я расскажу дальше.
По случаю столетия гимназии ее решили преобразовать в лицей. Указ об
этом был заготовлен. Но после выстрела в театре это сочли неудобным -- как
можно давать права лицея гимназии, воспитывающей государственных
преступников!
Поэтому гимназию только переименовали в "Императорскую Александровскую"
-- в честь Александра Первого, а у гимназистов вместо обыкновенных гербов
появились гербы с вензелем "А" и с короной.
Новые буквы на этом гербе -- "ИАГ" -- дали гимназистам остальных
киевских гимназий богатую пищу для зубоскальства. На этой почве происходили
драки.
Мы же, гимназисты последнего класса, решили донашивать старые гербы.
Начальство негодовало, но мы ссылались на то, что у нас нет денег на покупку
новых гербов и пряжек. В конце концов начальство махнуло рукой. Не было
смысла ссориться с выпускным классом.
По случаю приезда Николая в Киеве были разнообразные торжества. Открыли
бронзовый уродливый памятник Александру Второму и еще более уродливые
гипсовые памятники святым Ольге, Кириллу и Мефодию. В окрестностях Киева
происходили маневры. Что-то освящали, открывали, устраивали крестные ходы и
торжественные спектакли. Целую неделю на домах висели флаги.
На скаковом поле после рысистых бегов происходил парад всех киевских
гимназий.
Мы прошли, подымая пыль, перед Николаем. Закатное солнце било в глаза.
Мы ничего не видели и "завалили равнение". Из последних сил рявкали военные
оркестры.
Наша гимназия отличилась тем, что забыла ответить на приветствие царя.
К нам подскакал на лошади полный генерал, долго ругал нас и дергал в сердцах
поводья. Рыжий конь прижимал уши и пятился.
В Оперном театре был торжественный спектакль в присутствии Николая. На
этот спектакль повели гимназисток и гимназистов последних классов всех
гимназий.
Повели и наш класс.
Служебными темными лестницами нас провели на галерку. Галерка была
заперта. Спуститься в нижние ярусы мы не могли. У дверей стояли любезные, но
наглые жандармские офицеры. Они перемигивались, пропуская хорошеньких
гимназисток.
Я сидел в заднем ряду и ничего не видел. Было очень жарко. Потолок
театрального зала нависал над самой головой.
Только в антракте я выбрался со своего места и подошел к барьеру. Я
облокотился и смотрел на зрительный зал. Он был затянут легким туманом. В
тумане этом загорались разноцветные огоньки бриллиантов. Императорская ложа
была пуста. Николай со своим семейством ушел в аванложу.
Около барьера, отделявшего зрительный зал от оркестра, стояли министры
и свитские.
Я смотрел на зрительный зал, прислушиваясь к слитному шуму голосов.
Оркестранты в черных фраках сидели у своих пюпитров и, вопреки обычаю, не
настраивали инструментов.
Вдруг раздался резкий треск. Оркестранты вскочили с мест. Треск
повторился. Я не сообразил, что это выстрелы. Гимназистка, стоявшая рядом со
мной, крикнула:
-- Смотрите! Он сел прямо на пол!
-- Кто?
-- Столыпин. Вон! Около барьера в оркестре!
Я посмотрел туда. В театре было необыкновенно тихо. Около барьера сидел
на полу высокий человек с черной круглой бородой и лентой через плечо. Он
шарил по барьеру руками, будто хотел схватиться за него и встать.
руками на парты.
Субоч разогнался и не мог остановиться. Он швырнул на стол журнал, и в
ту же минуту весь класс с грохотом перешел в "исходное положение" -- стал на
ноги и сел на места. А мы, шестеро, отстегнули кушаки, упали на пол и тоже
сели на парты.
Наступила звенящая зловещая тишина. Все было в полном порядке. Мы
сидели с невинным видом, как будто ничего не случилось.
Субоч начал бушевать. Но мы отрицали все начисто. Мы упрямо доказывали,
что ничего не было, никто не висел на стенах и класс не делал никакой
"стойки". Мы даже осмелились намекнуть, что Субоч страдает галлюцинациями.
Латинист растерялся. Он вызвал к себе шестерых гимназистов, висевших на
костылях, и подозрительно осмотрел их со всех сторон. На куртках не было
следов мела со стены. Субоч пожал плечами. Он посмотрел на костыли, заглянул
на пол -- нет ли там осыпавшейся штукатурки. Выражение тревоги появилось у
него на лице: Субоч был очень мнительный.
-- Дежурный,--сказал Субоч,--позовите ко мне Платона Федоровича.
Дежурный вышел и возвратился с надзирателем Платоном Федоровичем.
-- Вы ничего не заметили в начале моего урока?-- спросил его Субоч.
-- Нет,-- ответил Платон Федорович.
-- Никакого шума, грохота?
-- Класс встает и садится всегда с некоторым шумом, -- осторожно
ответил Платон Федорович и с недоумением посмотрел на Субоча.
-- Благодарю вас,-- сказал Субоч.-- Мне показалось, что в классе
произошли несколько странные явления. Платон Федорович выжидательно смотрел
на Субоча.
-- А что именно?-- спросил он вкрадчиво.
-- Ничего!--вдруг рассердясь, отрезал Субоч.--Извините, что я вас
побеспокоил.
Платон Федорович развел руками и вышел.
-- Сидите тихо,--сказал нам Субоч и взял журнал.-- Я сейчас вернусь.
Он ушел и через несколько минут возвратился с инспектором Варсонофием
Николаевичем, носившим прозвище "Варсапонт".
"Варсапонт" внимательно осмотрел нас, потом подошел к стене, влез на
парту и потянул за костыль. Костыль вылез из стены почти без сопротивления.
-- Тэк-с! -- загадочно сказал "Варсапонт" и засунул костыль обратно.
Класс следил за "Варсапонтом".
-- Тэк-с!--повторял "Варсапонт".--Что сей сон означает?
-- Тэк-с! -- повторил он в третий раз, покачал головой и ушел.
Субоч сел к столу и долго сидел, уставившись в журнал и размышляя.
Потом он сорвался с места и вылетел из класса. Зазвенели двери. Сорвались с
тополей воробьи. Ветер пронесся между партами, шевеля страницы учебников.
До конца урока мы просидели одни, стараясь не шуметь. Мы были
встревожены удачей "психологического опыта" и боялись, что после этого Субоч
действительно повредится в уме.
Но все окончилось проще. Слух о "психологическом опыте" разнесся по
гимназии и вызвал завистливое восхищение.
Гимназисты младшего класса решили повторить этот опыт с одним из своих
учителей. Но, как известно, гениальное удается только раз. Дело окончилось
провалом,
Субоч все узнал и пришел в ярость. Он произнес обличительную речь. Она
была не хуже знаменитой речи Цицерона "Доколе, Катилина, ты будешь
злоупотреблять нашим терпением!"
Субоч сделал в этой речи неожиданный поворот. Он стыдил нас не за то,
что мы ввели в обман его, Субоча, а за то, что мы осмелились вести себя так
недостойно на уроке "золотой латыни", на уроке самого великолепного из всех
языков мира.
-- Латинский язык!-- восклицал он.-- Язык Овидия и Горация! Тита Ливия
и Лукреция! Марка Аврелия и Цезаря! Перед ним благоговели Пушкин и Данте,
Гете и Шекспир! И не только благоговели, но и знали его, кстати, гораздо
лучше, чем вы. Золотая латынь! Каждое ее слово можно отлить из золота. Люди
не потеряют на этом ни одного золотника драгоценного металла, потому что в
латинском языке нет словесного мусора. Он весь литой. А вы? Что делаете вы?
Вы издеваетесь над ним! Вы позволяете себе превращать занятия этим языком в
балаган. Ваши головы начинены дешевыми мыслями! Мусором! Анекдотами!
Футболом! Бильярдом! Курением! Зубоскальством! Кинематографом! Всякой
белибердой! Стыдитесь!
Субоч гремел. Мы были подавлены тяжестью этих обвинений и картиной
собственного ничтожества. Но, кроме того, мы были обижены. Большинство из
нас прекрасно знало латынь.
Примирение вскоре было достигнуто. А потом наступил и величайший триумф
"золотой латыни".
Стараясь загладить свою вину перед Субочем, мы яростно засели за
латынь. Мы сжились с Субочем и очень его любили.
И вот пришел наконец тот памятный день, когда Субоч вынужден был
поставить всем, кого он вызвал, по пятерке.
-- Счастливое стечение обстоятельств!--сказал Субоч и усмехнулся в усы.
И на следующем уроке, как Субоч ни придирался к нам и ни гонял нас по
"темному тексту", он снова должен был поставить всем по пятерке.
Субоч сиял. Но радость его все же была отравлена некоторой тревогой.
Происходило явление, небывалое в его практике. Творилось попросту чудо.
После третьего урока, когда опять все получили пятерки, Субоч
помрачнел. Он был, видимо, испуган. Блистательное знание латыни приобретало
характер скандала. Об этом заговорила вся гимназия. Поползли вздорные слухи.
Злые языки обвиняли Субоча в потворстве гимназистам, в том, что он создает
себе славу лучшего латиниста.
-- Придется,-- сказал как-то Субоч нерешительным голосом,-- поставить
хотя бы трем-четырем из вас по четверке. Как вы думаете?
Мы обиженно промолчали. Нам казалось, что теперь Субоч был бы доволен,
если бы кто-нибудь из нас заработал двойку. Может быть, теперь он даже
жалел, что произнес свою вдохновенную речь о "золотой латыни".
Но мы не могли уже знать латынь хуже, чем мы ее знали. Никто из нас не
соглашался нарочно провалиться по-латыни, чтобы заткнуть рты клеветникам. Мы
вошли с головой в эту игру. Она нам нравилась.
Все это кончилось тем, что Субоч не выдержал общего недоверия и устроил
нам общественный экзамен.
Он пригласил на один из уроков помощника попечителя учебного округа,
директора, инспектора "Варсапонта" и знатока латыни ксендза Олендского.
Субоч придирался к нам неслыханно и лукаво. Он всячески старался
запутать нас и ошеломить. Но мы мужественно встречали его удары, и экзамен
прошел блестяще.
Директор похохатывал и потирал руки. "Варсапонт" ерошил волосы.
Помощник попечителя снисходительно улыбался. А ксендз Олендский только качал
седой головой:
-- Ой, полиглоты! Ой, лайдаки! Ой, хитрецы!
После экзамена мы, конечно, раскисли. Мы не могли выдержать такого
напряжения. Снова появились четверки и тройки. Но слава лучшего латиниста
осталась за Субочем. Ничто уже не могло ее поколебать.
Изящный старичок с белой вымытой бородой и синими глазами; учитель
русской словесности Шульгин отличался одним необыкновенным свойством: он не
выносил бессмысленных слов.
Стоило ему услышать бессмыслицу, как он тотчас приходил в
сокрушительную ярость. Он багровел, хватал учебники и рвал их в клочки или,
сцепив руки, тряс ими перед испуганными гимназистами с такой силой, что
круглые его манжеты громко стучали друг о друга. При этом Шульгин кричал:
-- Вас! Именно вас! Попрошу! Вон! Вас! Вон!
Припадки эти кончались глубоким изнеможением. То была, конечно,
болезнь. Знали это и мы, и все учителя, и надзиратели. Если припадок
затягивался, в класс на цыпочках входил Платон Федорович и, обняв Шульгина
за плечи, уводил в учительскую комнату. Там он отпаивал его валерьянкой.
Вообще же Шульгин был кроткий и безответный старик. Русская литература
в его передаче представлялась примитивной и безоблачной. Отметки он ставил
наугад. В младших классах плаксивые и прилипчивые гимназисты легко
добивались, чтобы Шульгин переделывал им двойки на тройки, а тройки -- на
четверки.
Однажды мы писали на уроке Шульгина сочинение на избитую тему "Женские
типы в произведениях Тургенева".
Гимназист Гудим, измазанный чернилами, кривляющийся и наглый,
неожиданно крикнул:
-- Попугаи на бульвар прилетели!
Это была одна из тех бессмыслиц, от которых Шульгин приходил в ярость.
Припадок начался сразу.
Шульгин схватил Гудима за плечи и начал трясти с такой силой, что
голова Гудима стучала об стенку. Потом Шульгин рванул на груди свой
форменный сюртук. Отлетели и покатились по полу золотые пуговицы.
Матусевич схватил его за руки. Один из нас выскочил в коридор за
Платоном Федоровичем.
Шульгин сел на парту, схватился за голову и глухо зарыдал.
Многие из нас, не выдержав этого зрелища, спрятались за поднятыми
крышками парт.
Появились испуганный инспектор и Платон Федорович. Они увели Шульгина.
В классе стояла тишина. Со своего места встал Станишевский. Он был
очень бледен. Он медленно подошел к Гудиму и сказал:
-- Пащенок! Вон сейчас же из нашего класса! А иначе -- тебе не жить!
Ну!
Гудим криво усмехнулся и не двинулся с места. Станишевский схватил его
за грудь, рванул к себе и швырнул на пол. Гудим вскочил. Класс молчал.
-- Ну!-- повторил Станишевский.
Гудим, пошатываясь, пошел к двери. На пороге он остановился. Он хотел
что-то сказать, но все мы холодно и враждебно смотрели на него. Гудим вобрал
голову в плечи и вышел.
Больше он в классе не появлялся. Да он и не мог появиться -- законы
гимназической морали были беспощадными законами. От них не было отступлений.
Родители Гудима взяли его из нашей гимназии и перевели в реальное
училище Валькера, пристанище хулиганов и неучей.
После этого случая Шульгин слег. Он долго болел, но, выздоровев, не
вернулся. Врачи запретили ему заниматься преподаванием.
Иногда мы встречали его в Николаевском сквере. Он сидел, опираясь
подбородком на костыль, и грелся на солнце. Дети играли у его ног на песке.
Мы кланялись Шульгину, но он только испуганно взглядывал на нас и не отвечал
на поклоны.
Нам вначале не везло на учителей русской литературы. После Шульгина
появился Тростянский -- высокий, чванный, с бледным и постным лицом.
По его мнению, все русские писатели делились на благонамеренных,
заслуживающих изучения, и крамольников и сбившихся с пути разночинцев. О
последних он говорил с сожалением, как о погибших талантах.
Тростянский нас раздражал. В классных сочинениях мы ниспровергали его
богов и превозносили крамольников. Тростянский, вежливо улыбаясь, доказывал
нам тихим голосом, что мы ошибаемся, и ставил двойки.
Тростянского сменил преподаватель психологии и русской литературы
Селиханович, похожий на поэта Брюсова. Он ходил в черном, застегнутом
наглухо штатском сюртуке.
Это был человек мягкий и талантливый. Он "промыл" перед нами русскую
литературу, как опытные мастера-реставраторы промывают картины. Он снял с
нее пыль и грязь неправильных и мелких оценок, равнодушия, казенных слов и
скучной зубрежки. И она заиграла перед нами таким великолепием красок,
глубиной мысли и такой великой правдой, что многие из нас, уже взрослые
юноши, были поражены.
От Селихановича мы узнали многое. Он открыл нам не только русскую
литературу. Он открыл нам эпоху Возрождения и европейскую философию XIX
века, сказки Андерсена и поэзию "Слова о полку Игореве". До тех пор мы
бессмысленно вызубривали наизусть его древнеславянский текст.
У Селихановича был редкий дар живописного изложения. Самые сложные
философские построения в его пересказе становились понятными, стройными и
вызывали восхищение широтой человеческого разума.
Философы, писатели, ученые, поэты, чьи имена до тех пор воскрешали в
памяти только мертвые даты и сухой перечень их "заслуг перед человечеством",
превращались в ощутимых людей. В изображении Селихановича они никогда не
существовали сами по себе, вне своей эпохи.
На уроках о Гоголе Селиханович воскрешал перед нами Рим гоголевских
времен -- его карту, его холмы и руины, его художников, карнавалы, самый
воздух римской земли и синеву римского неба. Вереницы замечательных людей,
связанных с Римом, проходили перед нами, вызванные к жизни магической силой.
Эта магическая сила была проста и доступна каждому. Называлась она
знанием, одухотворенным любовью и воображением.
Мы переходили из одной эпохи в другую, из одних интереснейших мест в
другие, не менее интересные. Изучая литературу, мы побывали с Селихановичем
всюду-- среди оружейников Тулы, в казачьих станицах на границе Дагестана,
под моросящим дождем "болдинской осени", в сиротских домах и долговых
тюрьмах диккенсовской Англии, на рынках Парижа, в заброшенном монастыре на
острове Майорке, где болел Шопен, и в безлюдной Тамани, где морской ветер
шуршит стеблями сухой кукурузы.
Мы пристально проследили жизнь тех людей, кому были обязаны познанием
своей страны и мира и чувством прекрасного,-- жизнь Пушкина, Лермонтова,
Толстого" Герцена, Рылеева, Чехова, Диккенса, Бальзака и еще многих лучших
людей человечества. Это наполняло нас гордостью, сознанием силы
человеческого духа и искусства.
Попутно Селиханович учил нас и неожиданным вещам -- вежливости и даже
деликатности. Иногда он задавал нам загадки.
-- Несколько человек сидят в комнате,-- говорил он,-- Все кресла
заняты, Входит женщина. Глаза у нее заплаканы. Что должен сделать вежливый
человек?
Мы отвечали, что вежливый человек должен, конечно, тотчас уступить
женщина кресло.
-- А что должен сделать не только человек вежливый, но и деликатный?--
спрашивал Селиханович. Мы не могли догадаться.
-- Уступить ей место спиной к свету,-- отвечал Селиханович,-- чтобы
заплаканные ее глаза не были заметны.
Меня Селиханович удивил тем, что, заговорив о моем желании стать
писателем, он опросил:
-- А у вас хватит выносливости?
Я не подозревал, что эта черта необходима для занятия литературой.
Впоследствии я убедился, что Селиханович был прав.
Однажды он остановил меня в коридоре и сказал:
-- Приходите завтра на лекцию Бальмонта. Обязательно: вы хотите быть
прозаиком -- значит, вам нужно хорошо знать поэзию.
Я пошел на лекцию Бальмонта. Она называлась "Поэзия как волшебство".
В зале Купеческого собрания было тесно и жарко. На маленьком столе,
покрытом зеленой бархатной скатертью, горели два бронзовых канделябра.
Вошел Бальмонт. Он был в сюртуке, с пышным шелковым галстуком. Скромная
ромашка была воткнута в петлицу. Редкие желтоватые волосы падали на
воротник. Серые глаза смотрели поверх голов загадочно и даже высокомерно.
Бальмонт был уже не молод.
Он заговорил тягучим голосом. После каждой фразы он замолкал и
прислушивался к ней, как прислушивается человек к звуку рояльной струны,
когда взята педаль.
После перерыва Бальмонт читал свои стихи. Мне казалось, что вся
певучесть русского языка заключена в этих стихах.
Кукушки нежный плач в глуши лесной Звучит мольбой, тоскующей и
странной. Как весело, как горестно весной,-- Как мир хорош в своей красе
нежданной!
Он читал, высоко подняв рыжеватую бородку. Стихи расплывались волнами
над зрительным залом.
И, как тихий дальний топот, за окном я слышу ропот, Непонятный странный
шепот -- шепот капель дождевых.
Бальмонт кончил. Затряслись от аплодисментов подвески на люстрах.
Бальмонт поднял руку. Все стихли.
- Я прочту вам "Ворона" Эдгара По,-- сказал Бальмонт,-- Но перед этим я
хочу рассказать, как судьба все же бывает милостива к нам, поэтам. Когда
Эдгар По умер и его хоронили в Балтиморе, родственники поэта положили на его
могилу каменную плиту необыкновенной тяжести. Эти набожные квакеры,
очевидно, боялись, чтобы мятежный дух поэта не вырвался из могильных оков и
не начал снова смущать покой деловых американцев. И вот, когда плиту
опускали на могилу Эдгара, она раскололась. Эта расколотая плита лежит над
ним до сих пор, и в трещинах ее каждую весну распускается троицын цвет. Этим
именем, между прочим, Эдгар По звал свою рано умершую прелестную жену
Вирджинию.
Бальмонт начал читать "Ворона". Мрачная и великолепная поэзия дохнула в
зал.
За окнами не было уже ни Киева, ни огней на Крещатике, висевших
голубоватыми цепями,-- не было ничего:
Только ветер уныло гудел над черной, присыпанной снегом равниной. И
железное слово "невермор" тяжело падало в пустоту этой ночи, как бой
башенных часов.
"Невермор!" -- "Никогда!" С этим никак не мирилось сознание. Неужели
никогда? Никогда не вернется на землю Вирджиния и никогда уже не постучит
она шаловливо и осторожно в тяжелую дверь? Никогда не вернутся молодость,
любовь и счастье? "Да, никогда!" -- каркал ворон, и человек сжимался от
одиночества в потертом кресле " смотрел больными детскими глазами в холодную
пустоту. И этот маленький, брошенный всеми человек был Эдгар По, великий
поэт Америки.
Я на всю жизнь остался благодарен Селихановичу за то, что он вызвал у
меня любовь к поэзии. Она открыла передо мной богатства языка. В стихах
слова обновлялись, приобретали полную силу. Огромный образный мир поэтов
вошел в сознание, будто с глаз сняли повязку,
Селиханович открыл нам литературу и философию, а старик Клячин --
историю Западной Европы.
Худой, в расстегнутом сюртуке, всегда небритый, с большим кадыком, с
прищуренными и ничего не видящими глазами, Клячин говорил хрипло, резко,
обрывками фраз.
Он бросал слова, как комья глины. Он лепил ими живые статуи Дантона,
Бабефа, Марата, Бонапарта, Луи-Филиппа, Гамбетты.
Негодование клокотало у него в горле, когда он говорил о девятом
термидора или о предательстве Тьера. Он забывался до того, что закуривал
папиросу, но, опомнившись, тотчас гасил ее о ближайшую парту.
Клячин был знаток Французской революции. Существование этого учителя в
тогдашней гимназии было загадкой. Иногда его речь подымалась до такого
пафоса, будто он говорил не в классе, а с трибуны Конвента.
Он был живым анахронизмом и вместе с тем самым передовым человеком из
наших учителей.
Временами казалось, что это последний старый монтаньяр, чудом проживший
сто лет и очутившийся в Киеве. Он избежал гильотины и смерти в болотах
Гвианы и не потерял ни капли своего сурового энтузиазма.
Изредка Клячин уставал. Тогда он рассказывал нам о Париже времен
революции -- об его улицах и домах, о том, какие горели тогда на площадях
фонари, как одевались женщины, какие песни пел народ, как выглядели газеты.
Многим из нас после уроков Клячина хотелось перенестись на столетие
назад, чтобы быть свидетелями великих событий, о которых он нам рассказывал.
Паркет в актовом зале был так навощен, что в нем, как в озере,
отражались синие ряды гимназистов в мундирах со светлыми пуговицами и
зажженные среди дня люстры.
В зале стоял легкий гул. Он сразу оборвался.
Позванивая шпорами, в зал вошел невысокий полковник со светлыми
выпуклыми глазами. Он остановился и в упор посмотрел на нас. Медными
голосами закричали трубы.
Мы стояли не шевелясь.
За полковником, Николаем Вторым, вошла, кивая, очень высокая сухая
женщина в белом твердом платье, с огромной шляпой на голове. Страусовые
перья свешивались с полей ее шляпы. Лицо у женщины было мертвое, красивое и
злое. Это была императрица.
За ней гуськом шли девочки с тонкими бескровными губами, в таких же
твердых белых платьях. Платья эти не гнулись. На них не было складок, и
казалось, что они сделаны из белого ребристого картона.
За девочками -- великими княжнами -- плыла, громко шурша, огромная дама
в лиловом платье с черными кружевами, в золотом пенсне и с атласной лентой
через плечо -- воспитательница царских дочерей фрейлина Нарышкина. Жир
переливался под ее тугими шелками. Она обмахивала лицо кружевным платочком.
Так началось торжественное празднование столетия нашей гимназии.
Свита закрыла от нас Николая. Мы видели только тщательно примазанные
волоски на лысинах министров, алые ленты, белые брюки с золотыми лампасами и
штрипками на лакированных ботинках, генеральские шаровары, серебряные
кушаки.
Лучший декламатор в гимназии Недельский читал царю приветственные стихи
собственного сочинения. Он старательно выкрикивал их деревянным голосом. Он
обращался к царю на "ты".
Потом свита раздалась, и по широкому проходу к вам подошел Николай. Он
остановился, потрогал русые усы и медленно сказал, картавя:
-- Здравствуйте, господа.
Мы ответили, как нас учили,-- негромко, но внятно:
-- Здравия желаем, ваше императорское величество! Я стоял последним в
шеренге, потому что был самым маленьким по росту в нашем выпускном классе.
Николай подошел ко мне. Легкий тик передергивал его щеку. Он рассеянно
посмотрел на меня, привычно улыбнулся одними глазами и спросил:
-- Как ваша фамилия? Я ответил.
-- Вы малоросс?-- спросил Николай.
-- Да, ваше величество,-- ответил я.
Николай скользнул по мне скучным взглядом и подошел к моему соседу.
Он обошел всех. У каждого он спрашивал, как его фамилия.
После обхода начался концерт. Николай слушал его стоя. Поэтому стояли и
все.
Всем видом своим Николай как бы хотел показать, что ему наскучили
торжества и что он не намерен тратить время на гимназические концерты. Он
нетерпеливо теребил снятую с правой руки перчатку.
Концерт скомкали. Гимназический оркестр сыграл "Славься, славься, наш
русский царь". Потом кто-то прочел "Вещего Олега", а хор спел кантату.
Все это было скучно и никому не нужно. Министры позевывали за спиной
царя. На участников концерта было тяжело смотреть -- они дрожали от страха.
Пока шел концерт, мы разглядывали министров и свиту,
Нас удивила разница между царем и его свитой. Николаи, невзрачный и
даже мешковатый, терялся среди обширной свиты. Она звенела и сверкала
золотом и серебром, лакированными голенищами сапог, лядунками,
аксельбантами, темляками, саблями, шпорами, ментиками и орденами. Даже когда
свитские стояли неподвижно, и то мы слышали неясный звон, исходивший от их
регалий и оружия.
Николай прослушал концерт с каменным лицом и уехал из гимназии. Он был
недоволен. У него были свои счеты с нашей гимназией. За два дня до этого
торжества бывший гимназист нашей гимназии Багров стрелял в Оперном театре в
министра Столыпина и смертельно его ранил. Но об этом я расскажу дальше.
По случаю столетия гимназии ее решили преобразовать в лицей. Указ об
этом был заготовлен. Но после выстрела в театре это сочли неудобным -- как
можно давать права лицея гимназии, воспитывающей государственных
преступников!
Поэтому гимназию только переименовали в "Императорскую Александровскую"
-- в честь Александра Первого, а у гимназистов вместо обыкновенных гербов
появились гербы с вензелем "А" и с короной.
Новые буквы на этом гербе -- "ИАГ" -- дали гимназистам остальных
киевских гимназий богатую пищу для зубоскальства. На этой почве происходили
драки.
Мы же, гимназисты последнего класса, решили донашивать старые гербы.
Начальство негодовало, но мы ссылались на то, что у нас нет денег на покупку
новых гербов и пряжек. В конце концов начальство махнуло рукой. Не было
смысла ссориться с выпускным классом.
По случаю приезда Николая в Киеве были разнообразные торжества. Открыли
бронзовый уродливый памятник Александру Второму и еще более уродливые
гипсовые памятники святым Ольге, Кириллу и Мефодию. В окрестностях Киева
происходили маневры. Что-то освящали, открывали, устраивали крестные ходы и
торжественные спектакли. Целую неделю на домах висели флаги.
На скаковом поле после рысистых бегов происходил парад всех киевских
гимназий.
Мы прошли, подымая пыль, перед Николаем. Закатное солнце било в глаза.
Мы ничего не видели и "завалили равнение". Из последних сил рявкали военные
оркестры.
Наша гимназия отличилась тем, что забыла ответить на приветствие царя.
К нам подскакал на лошади полный генерал, долго ругал нас и дергал в сердцах
поводья. Рыжий конь прижимал уши и пятился.
В Оперном театре был торжественный спектакль в присутствии Николая. На
этот спектакль повели гимназисток и гимназистов последних классов всех
гимназий.
Повели и наш класс.
Служебными темными лестницами нас провели на галерку. Галерка была
заперта. Спуститься в нижние ярусы мы не могли. У дверей стояли любезные, но
наглые жандармские офицеры. Они перемигивались, пропуская хорошеньких
гимназисток.
Я сидел в заднем ряду и ничего не видел. Было очень жарко. Потолок
театрального зала нависал над самой головой.
Только в антракте я выбрался со своего места и подошел к барьеру. Я
облокотился и смотрел на зрительный зал. Он был затянут легким туманом. В
тумане этом загорались разноцветные огоньки бриллиантов. Императорская ложа
была пуста. Николай со своим семейством ушел в аванложу.
Около барьера, отделявшего зрительный зал от оркестра, стояли министры
и свитские.
Я смотрел на зрительный зал, прислушиваясь к слитному шуму голосов.
Оркестранты в черных фраках сидели у своих пюпитров и, вопреки обычаю, не
настраивали инструментов.
Вдруг раздался резкий треск. Оркестранты вскочили с мест. Треск
повторился. Я не сообразил, что это выстрелы. Гимназистка, стоявшая рядом со
мной, крикнула:
-- Смотрите! Он сел прямо на пол!
-- Кто?
-- Столыпин. Вон! Около барьера в оркестре!
Я посмотрел туда. В театре было необыкновенно тихо. Около барьера сидел
на полу высокий человек с черной круглой бородой и лентой через плечо. Он
шарил по барьеру руками, будто хотел схватиться за него и встать.