на прямых твердых стеблях, как промокшие и сморщенные золотые бабочки, и
терпеливо дожидались солнца. Но оно очень редко проступало в тумане размытым
белым пятном и не давало ни теплоты, ни тени. Под единственным старым
платаном с лимонными пятнами на стволе валялись листья, как бы вырезанные из
тусклого зеленого бархата. По чугунной калитке вереницей бежали муравьи,
сносили в свои подземные житницы последние запасы на зиму, а под якорной
цепью жила маленькая робкая жаба.
У тумана были свои звуки. Появлялись они перед тем, как туман начинал
редеть. Тогда слышался неясный шорох. Это водяная пыль собиралась в капли,
они стекали по черным ветвям деревьев и с шорохом падали на землю. Потом в
этот мягкий звук входил чистый и протяжный звон. Это значило, что первая
капля тумана упала с крыши и ударила в перевернутый вверх дном пустой
цинковый бак.
Я полюбил запах тумана,-- слабый запах каменноугольного дыма и пара. То
был запах вокзалов, пристаней, палуб -- всего, что связано со странствиями,
со сменой обширных сухопутных и морских пространств, с шествием в
светоносной фиолетовой синеве Архипелага далеких розовеющих островов, откуда
ветер доносит слабый запах лимона, с сырым ветром и беспокойными огнями
плавучих маяков Ла-Манша, с плавным ходом поезда сквозь наши дремлющие
лесные края, со всем, - что берет в пожизненный плен наше слабое
человеческое сердце.
Тогда в Одессе мной завладела мысль о том, чтобы провести всю жизнь в
странствиях, чтобы сколько бы мне ни было отпущено жизни -- много или
мало,-- но прожить ее с ощущением постоянной новизны, чтобы написать об этом
много книг со всей силой, на какую я способен, и подарить эти книги,
подарить всю землю со всеми ее заманчивыми уголками -- юной, но еще не
встреченной женщине, чье присутствие превратит мои дни и годы в сплошной
поток радости и боли, в счастье сдержанных слез перед красотой мира -- того
мира, каким он должен быть всегда, но каким редко бывает в действительности.
В то время я был уверен, что моя жизнь сложится именно так.
Все, что пишущий дарит любимому, он дарит всему человечеству. Я был
уверен в этом неясном законе щедрости и полной отдачи себя. Отдавать и
ничего не ждать и не просить взамен, разве только сущий пустяк --
какую-нибудь песчинку, попавшую на милую теплую ладонь,-- не больше.
Все, что написано выше, теоретики литературы называют лирическим
отступлением и не советуют писателям терять власть над собой и путать
построение вещи. Но мне кажется, что можно вот так -- свободно и без всякого
напряжения -- написать целую книгу, повинуясь только безостановочному бегу
воображения и мысли. Только так, может быть, можно достигнуть полноты
выражения.
Но придется все-таки вернуться к фиринке и кукурузному хлебу, к осенним
дням в Одессе.
Скудная эта пища нисколько не огорчала меня, особенно после того, как я
достал у кока стоявшего в порту французского парохода "Дюмон Дюрвиль" две
банки голландского сгущенного кофе. Я обменял на это кофе коробку табака
фабрики Стамболи. Табак этот, оставшийся от отца и непонятно как
сохранившийся, подарила мне мама.
"Дюмон Дюрвиль" стоял у мола в Карантинной гавани рядом с английским
истребителем. Матросы с истребителя весь день играли на молу в литой мяч.
Из Триеста и Венеции в Одессу регулярно приходили черно-желтые пароходы
компании "Ллойд Триэстино". Греческие моряки патрулировали по улицам. Их
синяя форма, белые гетры на круглых пуговках и широкие тесаки были
старомодны и театральны.
Одесса была удивительна в тот год невообразимым смешением людей.
Одесские мелкие биржевые игроки и спекулянты, так называемые
"лапетутники", стушевались перед нашествием наглых и жестоких спекулянтов,
бежавших, как они сами злобно говорили, из "Совдепии". Лапетутники только
горько вздыхали,-- кончилась патриархальная жизнь, когда в кафе у Фанкони
целый месяц переходила из рук в руки, то падая, то подымаясь в цене и давая
людям заработать "на разнице", одна и та же затертая железнодорожная
накладная на вагон лимонной кислоты в Архангельске.
Архангельск был недостижим, дальше, чем Марс, и лимонная кислота давно
уже стала мифом. Но это не смущало лапетутников. Их занятие походило на
шумную игру маньяков. Они до хрипоты торговались, били по рукам, обижались,
а иной раз из-за этого вагона лимонной кислоты или такого же мифического
груза губок (франко-порт Патрас в Греции) разгорались визгливые затяжные
скандалы.
Но у лапетутников были иногда и настоящие сделки,-- на пачку сахарина,
партию лежалых подтяжек или на подозрительный нашатырь в порошке. Нашатырь в
то / время был в цене. Он заменял дрожжи.
Спекулянты, бежавшие с севера, ошеломляли мирных философов-лапетутников
дерзкими и бесшабашными сделками. Сверкали бриллианты, обязательно из
царской короны, потрескивали новенькие фунты стерлингов и франки, редчайшие
душистые меха с плеч знаменитых петроградских красавиц Переходили в
трясущиеся руки сизых от бритья греческих негоциантов. Особенно широко
торговали русские спекулянты барскими имениями во всех губерниях
"многострадальной России".
На Дерибасовской улице каждый вечер можно было встретить около
цветочниц многих знаменитых людей, правда, несколько обносившихся и
раздраженных лихорадкой смехотворных слухов. По этой части Одесса опередила
все города юга.
Но слухи были не только смехотворные, но и грозные. Они врывались в
город вместе с буйным северным ветром из Херсонских степей. Советские войска
рвались к югу, сбивая заслоны, тесня белых, перерезая дороги. Жидкая цепочка
белого фронта обрывалась, как гнилая нитка, то тут, то там.
После каждого прорыва на фронте Одесса заполнялась дезертирами. Кабаки
гремели до утра. Там визжали женщины, звенела разбитая посуда и гремели
выстрелы,-- побежденные сводили счеты между собой, стараясь выяснить, кто из
них предал и погубил Россию. Белые черепа на рукавах у офицеров из
"батальонов смерти" пожелтели от грязи и жира и в таком виде уже никого не
пугали. Город жил на авось. Запасы продуктов и угля, по подсчетам, должны
были уже окончиться. Но каким-то чудом они не иссякали. Электричество горело
только в центре, да, с то тускло и боязливо. Белым властям никто не
повиновался, даже сами белые.
Три тысячи бандитов с Молдаванки во главе с Мишей Япончиком грабили
лениво, вразвалку, неохотно. Бандиты были пресыщены прошлыми баснословными
грабежами. Им хотелось отдохнуть от своего хлопотливого дела. Они больше
острили, чем грабили, кутили по ресторанам, пели, плача, душераздирающую
песенку о смерти Веры Холодной:
Бедный Рунич горько плачет -- Вера лежит в гробу.
Рунич был партнером Веры Холодной. По тексту песни, Вера лежала в гробу
и просила Рунича:
Голубыми васильками Грудь мою обвей И горючими слезами Грудь мою облей.
Однажды я шел вечером из типографии к себе на Черноморскую с
петроградским журналистом Яковом Лифшицем. Бездомный Лифшиц стал третьим
жильцом санатория Ландесмана.
У маленького, неспокойного и взъерошенного Лифшица была кличка "Яша на
колесах". Объяснялась эта кличка необыкновенной походкой Лифшица, он на ходу
делал каждой ступней такое же качательное движение, какое, например,
совершает пресс-папье, промокая чернила на бумаге. Поэтому казалось, что Яша
не идет, а быстро катится. И ботинки у, него походили на пресс-папье или на
часть колеса,-- подметки у них были согнуты выпуклой дугой.
Мы шли с "Яшей на колесах" на Черноморскую, выбирая тихие переулки,
чтобы поменьше встречаться с патрулями. В одном из переулков из подъезда
вышло два молодых человека в одинаковых жокейских кепках. Они остановились
на тротуаре и закурили. Мы шли им навстречу, но молодые люди не двигались.
Казалось, они поджидали нас.
-- Бандиты,-- сказал я тихо Яше, но он только недоверчиво фыркнул и
пробормотал:
-- Глупости! Бандиты не работают в таких безлюдных переулках. Надо их
проверить.
-- Как?
-- Подойти и заговорить с ними. И все будет ясно. У Яши была житейская
теория -- всегда идти напролом, в лоб опасности. Он уверял, что благодаря
этой теории
счастливо избежал многих неприятностей.
-- О чем же говорить? -- спросил я с недоумением.
-- Все равно. Это не имеет значения. Яша быстро подошел к молодым людям
и совершенно неожиданно спросил:
-- Скажите, пожалуйста, как нам пройти на Черноморскую улицу?
Молодые люди очень вежливо начали объяснять Яше, как пройти на
Черноморскую. Путь был сложный, и объясняли они долго, тем более что Яша все
время их переспрашивал.
Яша поблагодарил молодых людей, и мы пошли дальше.
-- Вот видите,-- сказал с торжеством Яша.-- Мой метод действует
безошибочно.
Я согласился с этим, но в ту же минуту молодые люди окликнули нас. Мы
остановились. Они подошли, и один из них сказал:
-- Вы, конечно, знаете, что по пути на Черноморскую около
Александровского парка со всех прохожих снимают пальто.
-- Ну, уж и со всех!--весело ответил Яша.
-- Почти со всех,-- поправился молодой человек и улыбнулся.-- С вас
пальто снимут. Это безусловно. Поэтому лучше снимите его сами здесь. Вам же
совершенно все равно, где вас разденут -- в Александровском парке иди в
Канатном переулке. Как вы думаете?
-- Да, пожалуй...-- растерянно ответил Яша.
-- Так вот, будьте настолько любезны.
Молодой человек вынул из рукава финку. Я еще не видел таких длинных,
красивых и, очевидно, острых, как бритва, финок. Клинок финки висел в
воздухе на уровне Яшиного живота.
-- Если вас это не затруднит,-- сказал молодой человек с финкой,-- то
выньте из кармана пальто все, что вам нужно, кроме денег. Так! Благодарю
вас! Спокойной ночи. Нет, нет, не беспокойтесь,-- обернулся он ко мне,-- нам
хватит и одного пальто. Жадность -- мать всех пороков. Идите спокойно, но не
оглядывайтесь. С оглядкой, знаете, ничего серьезного не добьешься в жизни.
Мы ушли, даже не очень обескураженные этим случаем. Яша всю дорогу
ждал, когда же и с меня снимут пальто, но этого не случилось. И Яша вдруг
помрачнел и надулся на меня, будто я мог знать, почему сняли пальто только с
него, или был наводчиком и работал "в доле" с бандитами.
Вообще Яше сильно не везло. Назаров уверял, что Яша принадлежит к тому
редкому типу людей, которые приносят неудачу. В доказательство он приводил
два случая. Я, к сожалению, не мог опровергнуть их потому, что произошли эти
случаи у меня на глазах. Один случай был с бутылью для воды, а второй -- с
термометром.
В то время в Одессе было очень плохо с водой. Ее качали из Днестра за
шестьдесят километров. Водокачка на Днестре едва дышала. Ее много раз
обстреливали разные банды. Город все время висел на волоске,-- ничего не
стоило оставить его совсем без воды.
Вода в трубах бывала, да и то не всегда, только в самых низких по
отношению к морю кварталах города. В эти счастливые кварталы тянулись с
рассвета до позднего вечера вереницы людей со всей Одессы с ведрами,
кувшинами и чайниками.
Лишь немногие счастливцы -- владельцы тележек -- приезжали за водой с
бочонками. Им завидовали и заодно их ненавидели, несмотря на то, что они
сами впрягались в тележки и на них жалко было смотреть, когда они,
задыхаясь, втаскивали свои тележки на подъемы или мчались, испуганные, за
этими же тележками на крутых спусках, расплескивая половину воды.
Мы ходили за водой по очереди километра за два на Успенскую улицу. На
этой улице я знал все подвалы, где были краны, и мог их найти с завязанными
глазами.
В очередях за водой мы узнавали все последние новости и слухи и
встречались с завсегдатаями этих очередей, как со старыми и добрыми
друзьями.
Поэтесса Вера Инбер жила недалеко от нас, в тенистом Обсерваторном
переулке. Она ходила за водой с большой стеклянной вазой для цветов. Ваза
была сделана из матового разноцветного стекла, и на ней были выпуклые
изображения лиловых ирисов.
Однажды хрупкая и маленькая Инбер поскользнулась и разбила вазу. Но на
следующий день она пришла с такой же точно вазой. Я просто из сострадания
донес ей эту вазу с водой до дому. Инбер так боялась, что я уроню и разобью
эту последнюю вазу, что я устал от ее боязни и у меня начали дрожать ноги.
Таская воду, я, конечно, смотрел себе под ноги и потому изучил все тротуары
и мостовые между Черноморской улицей и Успенской.
Я убедился, что это -- заманчивое и даже в некотором отношении полезное
занятие. На тротуарах и мостовых можно было заметить много мелких примет.
Они давали повод для размышлений и выводов. Были приметы приятные,
безразличные и неприятные,
Особенно неприятными, почти зловещими и чаще всего попадавшимися
приметами были капли, а то и целые лужицы крови и гильзы от маузеров. Они
кисло пахли порохом. Неприятны были также пустые кошельки и порванные
документы. Но они попадались редко.
Приятных примет было меньше, но они были разнообразнее. Чаще всего это
были вещи совершенно неожиданные -- засохшие цветы из букета, осколки
хрусталя, сухие клешни крабов, обертки от египетских сигарет, банты,
потерянные маленькими девочками, заржавленные рыболовные крючки. Все это
говорило о мирной жизни. К приятным приметам относилась, конечно, и трава,
проросшая кое-где между плитами тротуара. И невзрачные цветы, правда уже
высохшие, так же как и перемытые дождем морские голыши в цементных
водостоках.
Больше всего было безразличных примет -- пуговиц, медных денег, булавок
и окурков. На них никто не обращал внимания.
Мы таскали воду и сливали ее в большую стеклянную бутыль в коридоре.
Однажды Яша Лифшиц вышел в коридор и дико закричал. Я выскочил из своей
комнаты и увидел необъяснимое зрелище. Огромная бутыль на глазах у меня и
Яши начала медленно наклоняться, несколько мгновений постояла в позе
Пизанской башни, потом рухнула на пол и разлетелась на тысячи осколков.
Драгоценная вода с журчанием полилась по лестнице.
Мы успели бы, конечно, подхватить бутыль, но вместо этого мы стояли и
смотрели на нее как завороженные.
Второй случай с термометром был еще поразительнее. Я заболел испанкой.
Термометр в Одессе было достать не легче, чем ананас. Их было в городе
считанное число. Над термометрами тряслись, как над последней спичкой на
шлюпке у потерпевших кораблекрушение.
Назаров выпросил термометр на два дня у редактора газеты,
прославленного академика Овсянико-Куликовского. Академик -- знаменитый
гуманист и хранитель традиций либерального русского общества -- не мог,
конечно, отказать Назарову в его просьбе. Жуя губами и кряхтя, что выражало
сильное недовольство, он дал термометр, но со строгим приказом класть его в
вату, в ящик стола и беречь пуще зеницы ока.
Назаров померил мне температуру, но пренебрег приказом академика. Он
положил термометр на стол и ушел в город. Я уснул.
Разбудил меня Яша. Он осторожно открыл дверь. Она скрипнула, и я
проснулся.
Я взглянул на стол и почувствовал, как волосы сами по себе зашевелились
у меня на голове,-- термометр вдруг начал медленно катиться к краю стола.
Я хотел крикнуть, но у меня перехватило дыхание. Я увидел страшные
глаза Яши. Он тоже смотрел на термометр и не двигался.
Tеpмометp медленно докатился до края стола, упал на пол и разбился. У
меня, должно быть от ужаса, упала температура. Я сразу выздоровел.
Мы долго ломали голову, где взять термометр. Назаров два дня,
сказавшись больным, не ходил в редакцию, чтобы не попадаться на глаза
академику. В конце концов пришлось пойти на преступление. Мы подобрали ключ
к кабинету Ландесмана и в его письменном столе нашли термометр. Выражаясь
уклончивым языком воров, мы "взяли" его (воры не любят слова "украл") и
вернули Овсянико-Куликовскому.
После этих двух случаев Назаров начал убеждать меня в том, что Яша --
человек опасный, и уговаривал меня не ходить с ним вместе по улицам. Я
только посмеялся над Назаровым, за что вскоре и был жестоко наказан.
Чтобы точно представить себе то, что случилось, надо сказать несколько
слов о Стурдзовском переулке. Путь на Черноморскую шел по этому переулку.
Его никак нельзя было обойти.
Этот переулок, названный именем известного во времена Пушкина иезуита
Стурдзы, всегда вызывал у нас ощущение скрытой опасности. Может быть,
потому, что на него выходили только каменные стены обширных садов. С другой
стороны сады обрывались к морю. Эти глухие стены не давали никакой защиты,
никакого укрытия. В то время у всех выработалась привычка, идя по улице,
заранее намечать себе ближайшее укрытие на случай стрельбы или встречи с
пьяным патрулем.
В Стурдзовском переулке не было ни одного укрытия, если не считать
единственного двухэтажного дома с какой темной подворотней. В доме никто не
жил. За выломанными оконными рамами разрастался бурьян.
Я не внял предостережению Назарова и однажды поздним осенним вечером
опять возвращался домой с Яшей.
Ходить вечером по улицам можно было, только строго соблюдая ряд
неписаных законов. Нельзя было курить, разговаривать, кашлять и стучать
каблуками по тротуару. Идти, вернее пробираться, надо было под стенами или в
тени от деревьев. Каждые сорок или пятьдесят шагов следовало
останавливаться, прислушиваться и вглядываться в темноту. На перекрестках
полагалось осмотреть пересекающую улицу и переходить перекресток очень
быстро.
Мы благополучно дошли до Стурдзовского переулка, остановились, выглянув
из-за угла, и долго прислушивались и всматривались в его кромешную темноту,
С одной стороны, темнота была спасительной: она скрывала нас. Но, с другой
стороны, она была опасна тем, что мы могли наткнуться на засаду.
Все было тихо, так тихо, что мы слышали в глубине переулка слабый шум
прибоя.
Мы крадучись пошли по переулку. Я сказал, что надо идти по той стороне,
где подворотня, не доходя до нее, остановиться, хорошо прислушаться, а затем
быстро и беззвучно проскочить мимо подворотни. Расчет, по-моему, был
математически точен. Если в подворотне есть люди, то они могут нас и не
заметить. Если же мы будем идти по противоположной от подворотни стороне, то
нас могут заметить еще издали. Я высчитал, что в последнем случае мы будем
идти против опасной подворотни, или, вернее, будем на виду у людей,
спрятавшихся в подворотне, в пять раз дольше. И, следовательно, будет в пять
раз больше шансов, что нас заметят.
Но Яша опять начал шепотом разводить свою теорию, что всегда надо идти
в лоб опасности. Я не спорил с ним, чтобы не подымать лишнего шума, и мы
пошли по противоположной стороне от подворотни.
Яша считал про себя секунды. Мы знали, что от Стурдзовского переулка до
санатория Ландесмана было семь минут ходьбы. В санатории за высокой оградой
и железными воротами мы всегда чувствовали себя в полней безопасности.
Особенно если не зажигали коптилок.
Когда мы проходили около подворотни, Яша споткнулся. Потом, когда мы
вспоминали о происшествии в Стурдзовскам переулке, Яша утверждал, что
всегда, если хочешь сделать что-нибудь наилучшим образом, то обязательно
сорвешься на пустяковине. Я же про себя думал, что всему виной была Яшина
невыносимая походка. Но я молчал, чтобы не огорчать Яшу.
Как бы там ни было, но Яша споткнулся и от неожиданности, вместо того
чтобы выругаться про себя, сказал внятным и растерянным голосом:
-- Извиняюсь!
-- Стой! -- закричал из подворотни сиплый голос, и на нас упал режущий
свет электрического фонарика.-- Вынуть руки из карманов! Немедленно, матери
вашей черт!
К нам подошло несколько вооруженных. Это был казачий патруль.
-- Документы! -- сказал тот же сиплый голос. Я протянул свое
удостоверение. Казак посветил на него, потом на меня.
-- Пиндос,-- определил он.-- Скумбрия с лимончиком! Бери свою липу
обратно.
Он отдал мне удостоверение и посветил на Яшу.
-- А ты можешь не показывать,-- сказал он,-- сразу видать, что
иерусалимский генерал. Ну ладно. Проходите! Мы сделали несколько шагов.
-- Стой! -- вдруг истерически закричал тот же казак.-- Ни с места! Мы
остановились.
-- Чего стали! Сказано вам -- проходи! Мы снова пошли, но очень
медленно, чтобы не выдавать свое волнение. Нервы были напряжены с такой
силой, что спиной, всем телом я чувствовал, как казаки взводят затворы.
Щелканья затворов я не слышал. Я понимал, что это -- предсмертная игра кошки
с мышью, что нас все равно убьют и что каждое мгновение может быть
последним.
-- Стой! Так вашу мать! -- снова закричал казак. Остальные сдержанно
засмеялись.
Мы снова, остановились около стены. Я ее не видел в темноте, но я знал,
что она сложена из грубого камня и на ней есть выступы и выбоины.
-- Лезьте через стену,-- сказал я шепотом Яше.-- Одним рывком! Все
равно конец!
Я был худой. Мне легко было быстро влезть на стену. Но Яша со своими
ботинками-колесами чуть не сорвался. Я схватил его за руку и рванул. Мы
перекинули ноги через стену и спрыгнули. Позади загрохотали частые выстрелы.
С верхушки стены полетел битый камень.
Мы бросились через темный сад. Стволы деревьев, вымазанные известкой,
белели в темноте, и это нам помогло.
Казаки лезли через стену вслед за нами. Пуля свистнула где-то рядом. Мы
добежали до противоположной стены сада. В ней был пролом.
Казаки уже бежали по саду, но они теряли время на то, чтобы
прикладываться к винтовкам, и мы успели выскочить в пролом. В трех шагах от
него был крутой обрыв к морю.
Мы скатились с обрыва и бросились вдоль берега. Казаки стреляли сверху,
но они уже потеряли нас в темноте, и пули шли в сторону.
Мы долго пробирались по берегу, изрытому оврагами и пещерами. Прибой
все так же равнодушно и сонно рокотал по гальке. Трудно было поверить, что
человек может бессмысленно убить такого же, как он, человека перед лицом
этой осенней, теплой, пахнущей чебрецом ночи, перед лицом шумящего
спокойными волнами моря. По наивности своей я думал тогда, что зло всегда
отступает перед красотой и что нельзя убить человека на глазах у Сикстинской
мадонны или в Акрополе.
Смертельно хотелось курить. Выстрелы стихли. Мы залезли в первую же
пещеру и закурили. Пожалуй, никогда в жизни я не испытывал такого
наслаждения от папиросы.
Часа три мы просидели в пещере, потом вышли и крадучись пошли по берегу
к санаторию Ландесмана. Все вокруг было тихо.
Против санатория мы, цепляясь за кусты и камни, влезли по отвесному
обрыву к высокой крепостной ограде санатория. В цоколе ограды было пробито
круглое отверстие для стока дождевой воды. Мы пролезли в него, потом
завалили его камнями, хотя это было совершенно не нужно, и вошли в дом.
Назаров не спал. Он оторопел от нашего рассказа. В ванной, где не было
окон, мы зажгли коптилку и впервые увидели себя. Платье было порвано, руки
изодраны в кровь. Но, в общем, мы легко отделались от смерти.
Мы жадно напились чаю и опьянели. Конечно, не от чая, а от
удивительного, ни с чем не сравнимого, какого-то невесомого чувства
безопасности. Если есть полное счастье, то оно было в ту ночь с нами.
Мне хотелось, насколько возможно, продлить это чувство. Я оделся, взял
одеяло и пошел в лоджию -- глубокую нишу на втором этаже с выступающим
балконом. В лоджии было темно. Ветер не проникал в нее, и меня никто не мог
заметить с улицы.
Я сел в плетеный шезлонг, закутался в одеяло и так просидел до
рассвета, прислушиваясь к звукам ночи.
Беспредельный морской шум не прекращался ни на минуту. Он набегал
длинными волнами, то усиливаясь, то затихая. И ветер то начинал шуметь в
голых деревьях, то замолкал, так же как и я, прислушиваясь к течению ночи.
Но он не уходил, он был здесь. Я это знал по запаху мокрой гальки и по едва
внятному трепету одинокого платанового листа.
Я заметил еще днем этот упрямый сизый лист, но сейчас, ночью, он
казался мне маленьким живым существом, моим единственным бодрствующим
другом.
Изредка из тьмы, из города, доносились ружейные выстрелы. После каждого
выстрела долго лаяли собаки. Потом далеко в море мелькнул тусклый огонь и
погас.
Все спало вокруг. Я часто засыпал на несколько минут, но сон этот был
непрочен. То был полусон, когда с той ясностью, какая бывает только наяву,
можно увидеть большие белые цветы, плывущие по ночному морю, или услышать,
как поет скрипка, легкая, как детская ладонь.
В этом полусне я ощущал себя совсем иным, чем всегда,-- очень
спокойным, доверчивым, принимающим мир. И я слышал стихи, приходящие из
морской темноты и похожие на женский шепот:
Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальний,
Как звук ночной в лесу глухом.
С каждым днем жизнь в Одессе становилась тревожнее. Бои с советскими
частями шли уже под Вознесенском.
В Константинополь отходили пароходы, переполненные беглецами. Почти все
эти пароходы -- грязные, с облезлой черной краской на бортах -- выползали из
порта с большим креном, были нагружены выше ватерлинии и так густо дымили,
что этим дымом заволакивало весь Ланжерон и нашу Черноморскую улицу.
Но газеты еще выходили. Белое командование знало, что конец
приближается буквально по часам, но всеми силами скрывало это от населения,
особенно от беглецов с севера. В газетах печатались телеграммы о том, что
наступление большевиков приостановлено и в Одессу отправлены из Салоник
крупные французские воинские части с артиллерией и газами.
терпеливо дожидались солнца. Но оно очень редко проступало в тумане размытым
белым пятном и не давало ни теплоты, ни тени. Под единственным старым
платаном с лимонными пятнами на стволе валялись листья, как бы вырезанные из
тусклого зеленого бархата. По чугунной калитке вереницей бежали муравьи,
сносили в свои подземные житницы последние запасы на зиму, а под якорной
цепью жила маленькая робкая жаба.
У тумана были свои звуки. Появлялись они перед тем, как туман начинал
редеть. Тогда слышался неясный шорох. Это водяная пыль собиралась в капли,
они стекали по черным ветвям деревьев и с шорохом падали на землю. Потом в
этот мягкий звук входил чистый и протяжный звон. Это значило, что первая
капля тумана упала с крыши и ударила в перевернутый вверх дном пустой
цинковый бак.
Я полюбил запах тумана,-- слабый запах каменноугольного дыма и пара. То
был запах вокзалов, пристаней, палуб -- всего, что связано со странствиями,
со сменой обширных сухопутных и морских пространств, с шествием в
светоносной фиолетовой синеве Архипелага далеких розовеющих островов, откуда
ветер доносит слабый запах лимона, с сырым ветром и беспокойными огнями
плавучих маяков Ла-Манша, с плавным ходом поезда сквозь наши дремлющие
лесные края, со всем, - что берет в пожизненный плен наше слабое
человеческое сердце.
Тогда в Одессе мной завладела мысль о том, чтобы провести всю жизнь в
странствиях, чтобы сколько бы мне ни было отпущено жизни -- много или
мало,-- но прожить ее с ощущением постоянной новизны, чтобы написать об этом
много книг со всей силой, на какую я способен, и подарить эти книги,
подарить всю землю со всеми ее заманчивыми уголками -- юной, но еще не
встреченной женщине, чье присутствие превратит мои дни и годы в сплошной
поток радости и боли, в счастье сдержанных слез перед красотой мира -- того
мира, каким он должен быть всегда, но каким редко бывает в действительности.
В то время я был уверен, что моя жизнь сложится именно так.
Все, что пишущий дарит любимому, он дарит всему человечеству. Я был
уверен в этом неясном законе щедрости и полной отдачи себя. Отдавать и
ничего не ждать и не просить взамен, разве только сущий пустяк --
какую-нибудь песчинку, попавшую на милую теплую ладонь,-- не больше.
Все, что написано выше, теоретики литературы называют лирическим
отступлением и не советуют писателям терять власть над собой и путать
построение вещи. Но мне кажется, что можно вот так -- свободно и без всякого
напряжения -- написать целую книгу, повинуясь только безостановочному бегу
воображения и мысли. Только так, может быть, можно достигнуть полноты
выражения.
Но придется все-таки вернуться к фиринке и кукурузному хлебу, к осенним
дням в Одессе.
Скудная эта пища нисколько не огорчала меня, особенно после того, как я
достал у кока стоявшего в порту французского парохода "Дюмон Дюрвиль" две
банки голландского сгущенного кофе. Я обменял на это кофе коробку табака
фабрики Стамболи. Табак этот, оставшийся от отца и непонятно как
сохранившийся, подарила мне мама.
"Дюмон Дюрвиль" стоял у мола в Карантинной гавани рядом с английским
истребителем. Матросы с истребителя весь день играли на молу в литой мяч.
Из Триеста и Венеции в Одессу регулярно приходили черно-желтые пароходы
компании "Ллойд Триэстино". Греческие моряки патрулировали по улицам. Их
синяя форма, белые гетры на круглых пуговках и широкие тесаки были
старомодны и театральны.
Одесса была удивительна в тот год невообразимым смешением людей.
Одесские мелкие биржевые игроки и спекулянты, так называемые
"лапетутники", стушевались перед нашествием наглых и жестоких спекулянтов,
бежавших, как они сами злобно говорили, из "Совдепии". Лапетутники только
горько вздыхали,-- кончилась патриархальная жизнь, когда в кафе у Фанкони
целый месяц переходила из рук в руки, то падая, то подымаясь в цене и давая
людям заработать "на разнице", одна и та же затертая железнодорожная
накладная на вагон лимонной кислоты в Архангельске.
Архангельск был недостижим, дальше, чем Марс, и лимонная кислота давно
уже стала мифом. Но это не смущало лапетутников. Их занятие походило на
шумную игру маньяков. Они до хрипоты торговались, били по рукам, обижались,
а иной раз из-за этого вагона лимонной кислоты или такого же мифического
груза губок (франко-порт Патрас в Греции) разгорались визгливые затяжные
скандалы.
Но у лапетутников были иногда и настоящие сделки,-- на пачку сахарина,
партию лежалых подтяжек или на подозрительный нашатырь в порошке. Нашатырь в
то / время был в цене. Он заменял дрожжи.
Спекулянты, бежавшие с севера, ошеломляли мирных философов-лапетутников
дерзкими и бесшабашными сделками. Сверкали бриллианты, обязательно из
царской короны, потрескивали новенькие фунты стерлингов и франки, редчайшие
душистые меха с плеч знаменитых петроградских красавиц Переходили в
трясущиеся руки сизых от бритья греческих негоциантов. Особенно широко
торговали русские спекулянты барскими имениями во всех губерниях
"многострадальной России".
На Дерибасовской улице каждый вечер можно было встретить около
цветочниц многих знаменитых людей, правда, несколько обносившихся и
раздраженных лихорадкой смехотворных слухов. По этой части Одесса опередила
все города юга.
Но слухи были не только смехотворные, но и грозные. Они врывались в
город вместе с буйным северным ветром из Херсонских степей. Советские войска
рвались к югу, сбивая заслоны, тесня белых, перерезая дороги. Жидкая цепочка
белого фронта обрывалась, как гнилая нитка, то тут, то там.
После каждого прорыва на фронте Одесса заполнялась дезертирами. Кабаки
гремели до утра. Там визжали женщины, звенела разбитая посуда и гремели
выстрелы,-- побежденные сводили счеты между собой, стараясь выяснить, кто из
них предал и погубил Россию. Белые черепа на рукавах у офицеров из
"батальонов смерти" пожелтели от грязи и жира и в таком виде уже никого не
пугали. Город жил на авось. Запасы продуктов и угля, по подсчетам, должны
были уже окончиться. Но каким-то чудом они не иссякали. Электричество горело
только в центре, да, с то тускло и боязливо. Белым властям никто не
повиновался, даже сами белые.
Три тысячи бандитов с Молдаванки во главе с Мишей Япончиком грабили
лениво, вразвалку, неохотно. Бандиты были пресыщены прошлыми баснословными
грабежами. Им хотелось отдохнуть от своего хлопотливого дела. Они больше
острили, чем грабили, кутили по ресторанам, пели, плача, душераздирающую
песенку о смерти Веры Холодной:
Бедный Рунич горько плачет -- Вера лежит в гробу.
Рунич был партнером Веры Холодной. По тексту песни, Вера лежала в гробу
и просила Рунича:
Голубыми васильками Грудь мою обвей И горючими слезами Грудь мою облей.
Однажды я шел вечером из типографии к себе на Черноморскую с
петроградским журналистом Яковом Лифшицем. Бездомный Лифшиц стал третьим
жильцом санатория Ландесмана.
У маленького, неспокойного и взъерошенного Лифшица была кличка "Яша на
колесах". Объяснялась эта кличка необыкновенной походкой Лифшица, он на ходу
делал каждой ступней такое же качательное движение, какое, например,
совершает пресс-папье, промокая чернила на бумаге. Поэтому казалось, что Яша
не идет, а быстро катится. И ботинки у, него походили на пресс-папье или на
часть колеса,-- подметки у них были согнуты выпуклой дугой.
Мы шли с "Яшей на колесах" на Черноморскую, выбирая тихие переулки,
чтобы поменьше встречаться с патрулями. В одном из переулков из подъезда
вышло два молодых человека в одинаковых жокейских кепках. Они остановились
на тротуаре и закурили. Мы шли им навстречу, но молодые люди не двигались.
Казалось, они поджидали нас.
-- Бандиты,-- сказал я тихо Яше, но он только недоверчиво фыркнул и
пробормотал:
-- Глупости! Бандиты не работают в таких безлюдных переулках. Надо их
проверить.
-- Как?
-- Подойти и заговорить с ними. И все будет ясно. У Яши была житейская
теория -- всегда идти напролом, в лоб опасности. Он уверял, что благодаря
этой теории
счастливо избежал многих неприятностей.
-- О чем же говорить? -- спросил я с недоумением.
-- Все равно. Это не имеет значения. Яша быстро подошел к молодым людям
и совершенно неожиданно спросил:
-- Скажите, пожалуйста, как нам пройти на Черноморскую улицу?
Молодые люди очень вежливо начали объяснять Яше, как пройти на
Черноморскую. Путь был сложный, и объясняли они долго, тем более что Яша все
время их переспрашивал.
Яша поблагодарил молодых людей, и мы пошли дальше.
-- Вот видите,-- сказал с торжеством Яша.-- Мой метод действует
безошибочно.
Я согласился с этим, но в ту же минуту молодые люди окликнули нас. Мы
остановились. Они подошли, и один из них сказал:
-- Вы, конечно, знаете, что по пути на Черноморскую около
Александровского парка со всех прохожих снимают пальто.
-- Ну, уж и со всех!--весело ответил Яша.
-- Почти со всех,-- поправился молодой человек и улыбнулся.-- С вас
пальто снимут. Это безусловно. Поэтому лучше снимите его сами здесь. Вам же
совершенно все равно, где вас разденут -- в Александровском парке иди в
Канатном переулке. Как вы думаете?
-- Да, пожалуй...-- растерянно ответил Яша.
-- Так вот, будьте настолько любезны.
Молодой человек вынул из рукава финку. Я еще не видел таких длинных,
красивых и, очевидно, острых, как бритва, финок. Клинок финки висел в
воздухе на уровне Яшиного живота.
-- Если вас это не затруднит,-- сказал молодой человек с финкой,-- то
выньте из кармана пальто все, что вам нужно, кроме денег. Так! Благодарю
вас! Спокойной ночи. Нет, нет, не беспокойтесь,-- обернулся он ко мне,-- нам
хватит и одного пальто. Жадность -- мать всех пороков. Идите спокойно, но не
оглядывайтесь. С оглядкой, знаете, ничего серьезного не добьешься в жизни.
Мы ушли, даже не очень обескураженные этим случаем. Яша всю дорогу
ждал, когда же и с меня снимут пальто, но этого не случилось. И Яша вдруг
помрачнел и надулся на меня, будто я мог знать, почему сняли пальто только с
него, или был наводчиком и работал "в доле" с бандитами.
Вообще Яше сильно не везло. Назаров уверял, что Яша принадлежит к тому
редкому типу людей, которые приносят неудачу. В доказательство он приводил
два случая. Я, к сожалению, не мог опровергнуть их потому, что произошли эти
случаи у меня на глазах. Один случай был с бутылью для воды, а второй -- с
термометром.
В то время в Одессе было очень плохо с водой. Ее качали из Днестра за
шестьдесят километров. Водокачка на Днестре едва дышала. Ее много раз
обстреливали разные банды. Город все время висел на волоске,-- ничего не
стоило оставить его совсем без воды.
Вода в трубах бывала, да и то не всегда, только в самых низких по
отношению к морю кварталах города. В эти счастливые кварталы тянулись с
рассвета до позднего вечера вереницы людей со всей Одессы с ведрами,
кувшинами и чайниками.
Лишь немногие счастливцы -- владельцы тележек -- приезжали за водой с
бочонками. Им завидовали и заодно их ненавидели, несмотря на то, что они
сами впрягались в тележки и на них жалко было смотреть, когда они,
задыхаясь, втаскивали свои тележки на подъемы или мчались, испуганные, за
этими же тележками на крутых спусках, расплескивая половину воды.
Мы ходили за водой по очереди километра за два на Успенскую улицу. На
этой улице я знал все подвалы, где были краны, и мог их найти с завязанными
глазами.
В очередях за водой мы узнавали все последние новости и слухи и
встречались с завсегдатаями этих очередей, как со старыми и добрыми
друзьями.
Поэтесса Вера Инбер жила недалеко от нас, в тенистом Обсерваторном
переулке. Она ходила за водой с большой стеклянной вазой для цветов. Ваза
была сделана из матового разноцветного стекла, и на ней были выпуклые
изображения лиловых ирисов.
Однажды хрупкая и маленькая Инбер поскользнулась и разбила вазу. Но на
следующий день она пришла с такой же точно вазой. Я просто из сострадания
донес ей эту вазу с водой до дому. Инбер так боялась, что я уроню и разобью
эту последнюю вазу, что я устал от ее боязни и у меня начали дрожать ноги.
Таская воду, я, конечно, смотрел себе под ноги и потому изучил все тротуары
и мостовые между Черноморской улицей и Успенской.
Я убедился, что это -- заманчивое и даже в некотором отношении полезное
занятие. На тротуарах и мостовых можно было заметить много мелких примет.
Они давали повод для размышлений и выводов. Были приметы приятные,
безразличные и неприятные,
Особенно неприятными, почти зловещими и чаще всего попадавшимися
приметами были капли, а то и целые лужицы крови и гильзы от маузеров. Они
кисло пахли порохом. Неприятны были также пустые кошельки и порванные
документы. Но они попадались редко.
Приятных примет было меньше, но они были разнообразнее. Чаще всего это
были вещи совершенно неожиданные -- засохшие цветы из букета, осколки
хрусталя, сухие клешни крабов, обертки от египетских сигарет, банты,
потерянные маленькими девочками, заржавленные рыболовные крючки. Все это
говорило о мирной жизни. К приятным приметам относилась, конечно, и трава,
проросшая кое-где между плитами тротуара. И невзрачные цветы, правда уже
высохшие, так же как и перемытые дождем морские голыши в цементных
водостоках.
Больше всего было безразличных примет -- пуговиц, медных денег, булавок
и окурков. На них никто не обращал внимания.
Мы таскали воду и сливали ее в большую стеклянную бутыль в коридоре.
Однажды Яша Лифшиц вышел в коридор и дико закричал. Я выскочил из своей
комнаты и увидел необъяснимое зрелище. Огромная бутыль на глазах у меня и
Яши начала медленно наклоняться, несколько мгновений постояла в позе
Пизанской башни, потом рухнула на пол и разлетелась на тысячи осколков.
Драгоценная вода с журчанием полилась по лестнице.
Мы успели бы, конечно, подхватить бутыль, но вместо этого мы стояли и
смотрели на нее как завороженные.
Второй случай с термометром был еще поразительнее. Я заболел испанкой.
Термометр в Одессе было достать не легче, чем ананас. Их было в городе
считанное число. Над термометрами тряслись, как над последней спичкой на
шлюпке у потерпевших кораблекрушение.
Назаров выпросил термометр на два дня у редактора газеты,
прославленного академика Овсянико-Куликовского. Академик -- знаменитый
гуманист и хранитель традиций либерального русского общества -- не мог,
конечно, отказать Назарову в его просьбе. Жуя губами и кряхтя, что выражало
сильное недовольство, он дал термометр, но со строгим приказом класть его в
вату, в ящик стола и беречь пуще зеницы ока.
Назаров померил мне температуру, но пренебрег приказом академика. Он
положил термометр на стол и ушел в город. Я уснул.
Разбудил меня Яша. Он осторожно открыл дверь. Она скрипнула, и я
проснулся.
Я взглянул на стол и почувствовал, как волосы сами по себе зашевелились
у меня на голове,-- термометр вдруг начал медленно катиться к краю стола.
Я хотел крикнуть, но у меня перехватило дыхание. Я увидел страшные
глаза Яши. Он тоже смотрел на термометр и не двигался.
Tеpмометp медленно докатился до края стола, упал на пол и разбился. У
меня, должно быть от ужаса, упала температура. Я сразу выздоровел.
Мы долго ломали голову, где взять термометр. Назаров два дня,
сказавшись больным, не ходил в редакцию, чтобы не попадаться на глаза
академику. В конце концов пришлось пойти на преступление. Мы подобрали ключ
к кабинету Ландесмана и в его письменном столе нашли термометр. Выражаясь
уклончивым языком воров, мы "взяли" его (воры не любят слова "украл") и
вернули Овсянико-Куликовскому.
После этих двух случаев Назаров начал убеждать меня в том, что Яша --
человек опасный, и уговаривал меня не ходить с ним вместе по улицам. Я
только посмеялся над Назаровым, за что вскоре и был жестоко наказан.
Чтобы точно представить себе то, что случилось, надо сказать несколько
слов о Стурдзовском переулке. Путь на Черноморскую шел по этому переулку.
Его никак нельзя было обойти.
Этот переулок, названный именем известного во времена Пушкина иезуита
Стурдзы, всегда вызывал у нас ощущение скрытой опасности. Может быть,
потому, что на него выходили только каменные стены обширных садов. С другой
стороны сады обрывались к морю. Эти глухие стены не давали никакой защиты,
никакого укрытия. В то время у всех выработалась привычка, идя по улице,
заранее намечать себе ближайшее укрытие на случай стрельбы или встречи с
пьяным патрулем.
В Стурдзовском переулке не было ни одного укрытия, если не считать
единственного двухэтажного дома с какой темной подворотней. В доме никто не
жил. За выломанными оконными рамами разрастался бурьян.
Я не внял предостережению Назарова и однажды поздним осенним вечером
опять возвращался домой с Яшей.
Ходить вечером по улицам можно было, только строго соблюдая ряд
неписаных законов. Нельзя было курить, разговаривать, кашлять и стучать
каблуками по тротуару. Идти, вернее пробираться, надо было под стенами или в
тени от деревьев. Каждые сорок или пятьдесят шагов следовало
останавливаться, прислушиваться и вглядываться в темноту. На перекрестках
полагалось осмотреть пересекающую улицу и переходить перекресток очень
быстро.
Мы благополучно дошли до Стурдзовского переулка, остановились, выглянув
из-за угла, и долго прислушивались и всматривались в его кромешную темноту,
С одной стороны, темнота была спасительной: она скрывала нас. Но, с другой
стороны, она была опасна тем, что мы могли наткнуться на засаду.
Все было тихо, так тихо, что мы слышали в глубине переулка слабый шум
прибоя.
Мы крадучись пошли по переулку. Я сказал, что надо идти по той стороне,
где подворотня, не доходя до нее, остановиться, хорошо прислушаться, а затем
быстро и беззвучно проскочить мимо подворотни. Расчет, по-моему, был
математически точен. Если в подворотне есть люди, то они могут нас и не
заметить. Если же мы будем идти по противоположной от подворотни стороне, то
нас могут заметить еще издали. Я высчитал, что в последнем случае мы будем
идти против опасной подворотни, или, вернее, будем на виду у людей,
спрятавшихся в подворотне, в пять раз дольше. И, следовательно, будет в пять
раз больше шансов, что нас заметят.
Но Яша опять начал шепотом разводить свою теорию, что всегда надо идти
в лоб опасности. Я не спорил с ним, чтобы не подымать лишнего шума, и мы
пошли по противоположной стороне от подворотни.
Яша считал про себя секунды. Мы знали, что от Стурдзовского переулка до
санатория Ландесмана было семь минут ходьбы. В санатории за высокой оградой
и железными воротами мы всегда чувствовали себя в полней безопасности.
Особенно если не зажигали коптилок.
Когда мы проходили около подворотни, Яша споткнулся. Потом, когда мы
вспоминали о происшествии в Стурдзовскам переулке, Яша утверждал, что
всегда, если хочешь сделать что-нибудь наилучшим образом, то обязательно
сорвешься на пустяковине. Я же про себя думал, что всему виной была Яшина
невыносимая походка. Но я молчал, чтобы не огорчать Яшу.
Как бы там ни было, но Яша споткнулся и от неожиданности, вместо того
чтобы выругаться про себя, сказал внятным и растерянным голосом:
-- Извиняюсь!
-- Стой! -- закричал из подворотни сиплый голос, и на нас упал режущий
свет электрического фонарика.-- Вынуть руки из карманов! Немедленно, матери
вашей черт!
К нам подошло несколько вооруженных. Это был казачий патруль.
-- Документы! -- сказал тот же сиплый голос. Я протянул свое
удостоверение. Казак посветил на него, потом на меня.
-- Пиндос,-- определил он.-- Скумбрия с лимончиком! Бери свою липу
обратно.
Он отдал мне удостоверение и посветил на Яшу.
-- А ты можешь не показывать,-- сказал он,-- сразу видать, что
иерусалимский генерал. Ну ладно. Проходите! Мы сделали несколько шагов.
-- Стой! -- вдруг истерически закричал тот же казак.-- Ни с места! Мы
остановились.
-- Чего стали! Сказано вам -- проходи! Мы снова пошли, но очень
медленно, чтобы не выдавать свое волнение. Нервы были напряжены с такой
силой, что спиной, всем телом я чувствовал, как казаки взводят затворы.
Щелканья затворов я не слышал. Я понимал, что это -- предсмертная игра кошки
с мышью, что нас все равно убьют и что каждое мгновение может быть
последним.
-- Стой! Так вашу мать! -- снова закричал казак. Остальные сдержанно
засмеялись.
Мы снова, остановились около стены. Я ее не видел в темноте, но я знал,
что она сложена из грубого камня и на ней есть выступы и выбоины.
-- Лезьте через стену,-- сказал я шепотом Яше.-- Одним рывком! Все
равно конец!
Я был худой. Мне легко было быстро влезть на стену. Но Яша со своими
ботинками-колесами чуть не сорвался. Я схватил его за руку и рванул. Мы
перекинули ноги через стену и спрыгнули. Позади загрохотали частые выстрелы.
С верхушки стены полетел битый камень.
Мы бросились через темный сад. Стволы деревьев, вымазанные известкой,
белели в темноте, и это нам помогло.
Казаки лезли через стену вслед за нами. Пуля свистнула где-то рядом. Мы
добежали до противоположной стены сада. В ней был пролом.
Казаки уже бежали по саду, но они теряли время на то, чтобы
прикладываться к винтовкам, и мы успели выскочить в пролом. В трех шагах от
него был крутой обрыв к морю.
Мы скатились с обрыва и бросились вдоль берега. Казаки стреляли сверху,
но они уже потеряли нас в темноте, и пули шли в сторону.
Мы долго пробирались по берегу, изрытому оврагами и пещерами. Прибой
все так же равнодушно и сонно рокотал по гальке. Трудно было поверить, что
человек может бессмысленно убить такого же, как он, человека перед лицом
этой осенней, теплой, пахнущей чебрецом ночи, перед лицом шумящего
спокойными волнами моря. По наивности своей я думал тогда, что зло всегда
отступает перед красотой и что нельзя убить человека на глазах у Сикстинской
мадонны или в Акрополе.
Смертельно хотелось курить. Выстрелы стихли. Мы залезли в первую же
пещеру и закурили. Пожалуй, никогда в жизни я не испытывал такого
наслаждения от папиросы.
Часа три мы просидели в пещере, потом вышли и крадучись пошли по берегу
к санаторию Ландесмана. Все вокруг было тихо.
Против санатория мы, цепляясь за кусты и камни, влезли по отвесному
обрыву к высокой крепостной ограде санатория. В цоколе ограды было пробито
круглое отверстие для стока дождевой воды. Мы пролезли в него, потом
завалили его камнями, хотя это было совершенно не нужно, и вошли в дом.
Назаров не спал. Он оторопел от нашего рассказа. В ванной, где не было
окон, мы зажгли коптилку и впервые увидели себя. Платье было порвано, руки
изодраны в кровь. Но, в общем, мы легко отделались от смерти.
Мы жадно напились чаю и опьянели. Конечно, не от чая, а от
удивительного, ни с чем не сравнимого, какого-то невесомого чувства
безопасности. Если есть полное счастье, то оно было в ту ночь с нами.
Мне хотелось, насколько возможно, продлить это чувство. Я оделся, взял
одеяло и пошел в лоджию -- глубокую нишу на втором этаже с выступающим
балконом. В лоджии было темно. Ветер не проникал в нее, и меня никто не мог
заметить с улицы.
Я сел в плетеный шезлонг, закутался в одеяло и так просидел до
рассвета, прислушиваясь к звукам ночи.
Беспредельный морской шум не прекращался ни на минуту. Он набегал
длинными волнами, то усиливаясь, то затихая. И ветер то начинал шуметь в
голых деревьях, то замолкал, так же как и я, прислушиваясь к течению ночи.
Но он не уходил, он был здесь. Я это знал по запаху мокрой гальки и по едва
внятному трепету одинокого платанового листа.
Я заметил еще днем этот упрямый сизый лист, но сейчас, ночью, он
казался мне маленьким живым существом, моим единственным бодрствующим
другом.
Изредка из тьмы, из города, доносились ружейные выстрелы. После каждого
выстрела долго лаяли собаки. Потом далеко в море мелькнул тусклый огонь и
погас.
Все спало вокруг. Я часто засыпал на несколько минут, но сон этот был
непрочен. То был полусон, когда с той ясностью, какая бывает только наяву,
можно увидеть большие белые цветы, плывущие по ночному морю, или услышать,
как поет скрипка, легкая, как детская ладонь.
В этом полусне я ощущал себя совсем иным, чем всегда,-- очень
спокойным, доверчивым, принимающим мир. И я слышал стихи, приходящие из
морской темноты и похожие на женский шепот:
Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальний,
Как звук ночной в лесу глухом.
С каждым днем жизнь в Одессе становилась тревожнее. Бои с советскими
частями шли уже под Вознесенском.
В Константинополь отходили пароходы, переполненные беглецами. Почти все
эти пароходы -- грязные, с облезлой черной краской на бортах -- выползали из
порта с большим креном, были нагружены выше ватерлинии и так густо дымили,
что этим дымом заволакивало весь Ланжерон и нашу Черноморскую улицу.
Но газеты еще выходили. Белое командование знало, что конец
приближается буквально по часам, но всеми силами скрывало это от населения,
особенно от беглецов с севера. В газетах печатались телеграммы о том, что
наступление большевиков приостановлено и в Одессу отправлены из Салоник
крупные французские воинские части с артиллерией и газами.