весь уезд кузнеца. И внуков -- боязливых детей с глазами маленьких
мучеников. То были дети, не знавшие ни ласки, ни привета. Может быть, один
только зять-сапожник втихомолку жалел их и дарил для игры старые сапожные
колодки.
Карточка, какую показал мне ополченец, была совсем не похожа на эти
семейные паноптикумы. На ней был снят экипаж, запряженный парой черных
рысаков. На козлах сидел мой ополченец в бархатной безрукавке. На карточке
он был молод и красив. В неестественно вытянутых руках он держал широкие
вожжи, а в экипаже бочком сидела молодая крестьянская женщина необыкновенной
прелести.
-- Зажги еще спичку! -- сказал я ополченцу. Он торопливо зажег вторую
спичку, и я заметил, что он смотрит на карточку так же, как и я,--
пристально и даже с удивлением.
...В экипаже сидела молодая крестьянская женщина в длинном ситцевом
платье с оборками и в белом платочке, завязанном низко над бровями, как у
монахини. Она улыбалась, чуть приоткрыв рот. В улыбке этой было столько
нежности, что у меня вздрогнуло сердце. Глаза у женщины были большие,
очевидно, серые, с глубокой поволокой.
-- Два года работал у помещика Вельяминова кучером,--торопливо зашептал
ополченец.-- Тайком меня сняли в бариновом экипаже. С невестой моей. Перед
свадьбой.
Он помолчал.
-- Ну, что ж ты молчишь? -- вдруг вызывающе и грубо спросил он меня.--
Аль тыщи таких красавиц видал? Нет,-- ответил я.-- Таких не видал. Никогда.
-- Рябинка,-- сказал солдат, успокаиваясь.-- Умерла перед самой войной.
От родов. Зато дочка у меня -- вся в нее. Ты ко мне приезжай, товарищ милый,
в Орловскую губернию...
Толпа внезапно рванулась вперед и разъединила нас. В воздух полетели
папахи и фуражки. Неистовое "ура" взорвалось около трибуны, прокатилось по
всему залу и перекинулось на улицу. И я увидел, как Ленин быстро шел,
окруженный солдатами. Он прижал к одному уху ладонь, чтобы не оглохнуть от
этого "ура", смеялся и что-то говорил маленькому тщедушному солдату в
фуражке, все время сползавшей ему на глаза.
Я поискал в бурлящей толпе своего ополченца, не нашел и выбрался на
улицу. "Ура" еще гремело за углом. Очевидно, кричали вслед уезжавшему
Ленину.
Я пошел в город по длинным темным улицам. Дождь прошел. Среди туч
показался мокрый от дождя месяц.
Я думал о Ленине и огромном народном движении, во главе которого стал
этот удивительно простой человек, только что прошедший сквозь бушующую
восторженную толпу солдат. Думал об ополченце, о молодой крестьянской
женщине, в которую я сейчас, на расстоянии многих лет, был уже чуть влюблен,
как был влюблен в Россию, и что-то неуловимо общее и захватывающее дух
светлым волнением было для меня в этой тройной встрече. Я не мог дать себе
отчета в причине этого волнения. Может быть, это было ощущение небывалого
времени и предчувствие хорошего будущего -- не знаю. И снова радостная
мысль, что Россия -- страна необыкновенная и ни на что не похожая - пришла
ко мне, как приходила уже несколько раз.
На фасаде гостиницы "Метрополь" под самой крышей была выложена из
изразцов картина "Принцесса Греза" по рисунку художника Врубеля. Изразцы
были сильно побиты и исцарапаны пулями.
В "Метрополе" заседал Центральный Исполнительный Комитет -- ЦИК --
парламент того времени.
Заседал он в бывшем зале ресторана, где посередине серел высохший
цементный фонтан. Налево от фонтана и в центре (если смотреть с трибуны)
сидели большевики и левые эсеры, а направо -- немногочисленные, но шумные
меньшевики, эсеры и интернационалисты.
Я часто бывал на заседаниях ЦИКа. Я любил приходить задолго до начала
заседания, садился в нише невдалеке от трибуны и читал. Мне нравился сумрак
зала, его гулкая пустота, две-три лампочки в хрустальных чашечках, одиноко
горевшие в разных углах, даже тот гостиничный запах пыльных ковров, что
никогда не выветривался из "Метрополя".
Но больше всего мне нравилось ждать того часа, когда этот пока еще
пустой зал станет свидетелем жестоких словесных схваток и блестящих речей,
сделается ареной бурных исторических событий.
Из знакомых журналистов в ЦИК приходили Розовский и Щелкунов. Розовский
безошибочно предсказывал, какой накал будет у предстоящего заседания.
"Сегодня держитесь! -- предупреждал он.-- Ждите взрыва". Или скучно говорил:
"В буфете есть чай. Пойдемте выпьем. Сейчас будут прокручивать
законодательную вермишель".
Щелкунов же почему-то боялся председателя ЦИКа Свердлова, в особенности
его пристальных и невозмутимых глаз. Если Свердлов случайно взглядывал на
журналистов, Щелкунов тотчас отводил глаза или прятался за спину соседа.
В каждом слове и жесте Свердлова -- невысокого и бледного человека,
носившего потертую кожаную куртку, особенно в его мощном басе, совершенно не
вязавшемся с болезненной внешностью, чувствовалась непреклонная воля. Голосу
Свердлова подчинялись даже самые дерзкие и бесстрашные противники -- такие,
как меньшевики Мартов и Дан.
Мартов сидел ближе всех к журналистам, и мы хорошо его изучили.
Высокий, тощий и яростный, с жилистой шеей, замотанной рваным шарфом, он
часто вскакивал, перебивал оратора и выкрикивал хриплым сорванным голосом
негодующие слова. Он был зачинщиком всех бурь и не успокаивался, пока его не
лишали слова или не исключали на несколько заседаний.
Но изредка он был настроен мирно. Тогда он подсаживался к нам, брал у
кого-нибудь книгу и читал запоем, как бы забыв о времени и месте и
совершенно не отзываясь на события, происходившие в зале с фонтаном.
Однажды он попросил у Розовского книгу "История ислама" и погрузился в
чтение. Читая, Мартов ушел по голову в кресло и далеко вытянул тощие ноги.
Шло обсуждение декрета о посылке в деревню рабочих продовольственных
отрядов. Ждали бури. Но поведение Мартова и Дана не предвещало никаких
неожиданностей, и все понемногу успокоились. Зашелестели газеты, заскрипели
карандаши. Свердлов снял руку со звонка и, улыбаясь, слушал своего соседа.
Это, пожалуй, больше всего успокоило депутатов,-- Свердлов улыбался редко.
Список ораторов подходил к концу. Тогда Мартов очнулся и вялым голосом
попросил слова. Зал насторожился. По рядам прошел предостерегающий гул.
Мартов медленно, сутулясь и покачиваясь, поднялся на трибуну, обвел
пустыми глазами зал и начал тихо и неохотно говорить, что проект декрета о
посылке продовольственных рабочих отрядов нуждается, мол, в более точной
юридической и стилистической редакции. Например, пункт такой-то декрета
следовало бы выразить более просто, отбросив многие лишние слова, вроде "в
целях", и, заменив их словом "для", а в пункте таком-то есть повторение
того, что уже сказано в предыдущем пункте.
Мартов долго рылся в своих записях, не находил того, что ему было
нужно, и с досадой пожимал плечами. Зал убедился, что никакого взрыва не
будет. Снова зашелестели газеты. Розовский, предрекавший бурю, недоумевал.
"Он просто выдохся, как нашатырный спирт,-- прошептал он мне.--Пойдем лучше
в буфет".
Вдруг весь зал вздрогнул. Я не сразу понял, что случилось. С трибуны
гремел, сотрясая стены, голос Мартова. В нем клокотала ярость. Изорванные и
вышвырнутые им листки со скучными записями опускались, кружась, как снег, на
первые ряды кресел.
Мартов потрясал перед собой сжатыми кулаками и кричал, задыхаясь:
-- Предательство! Вы придумали этот декрет, чтобы убрать из Москвы и
Петрограда всех недовольных рабочих--лучший цвет пролетариата! И тем самым
задушить здоровый протест рабочего класса!
После минутного молчания все вскочили с мест. Буря криков понеслась по
залу. Его прорезали отдельные выкрики: "Долой с трибуны!", "Предатель!",
"Браво, Мартов!", "Как он смеет!", "Правда глаза колет!"
Свердлов неистово звонил, призывая Мартова к порядку. Но Мартов
продолжал кричать еще яростнее, чем раньше.
Он усыпил зал своим наигранным равнодушием и теперь отыгрывался.
Свердлов лишил Мартова слова, но тот продолжал говорить. Свердлов
исключил его на три заседания, но Мартов только отмахнулся и продолжал
бросать обвинения, одно другого злее.
Свердлов вызвал охрану. Только тогда Мартов сошел с трибуны и под
свист, топот, аплодисменты и крики нарочито медленно вышел из зала.
Почти на всех заседаниях ЦИКа стены "Метрополя" сотрясались от
словесных битв. Часто меньшевики и эсеры вызывали эти бури нарочно,
придравшись к пустяковому поводу, к неудачному слову оратора или к его
манере говорить. Иногда вместо возмущенных криков они разражались
сардоническим хохотом или при первых словах оратора все, как по команде,
вставали и выходили из зала, громко перекликаясь и переговариваясь.
В таком поведении были и беспомощность, и мальчишеская бравада. Протест
приобретал характер ссоры.
Жизнь страны была потрясена в тысячелетних основах, времена были
грозные, полные неясных предвидений, ожиданий, жестоких страстей и
противоречий. Тем более непонятной была эта игра в борьбу, эта бесплодная и
шумная возня.
Очевидно, этим людям их партийные догмы были дороже, чем судьба народа,
чем счастье простых людей. Нечто комически-умозрительное было в этих догмах,
рожденных в табачных заседаниях вдали от России, вдали от народной жизни.
Новую жизнь хотели втиснуть в кабинетные эмигрантские схемы. В этом
сказывалось пренебрежение к живой душе человеческой и плохое знание своей
страны.
Один раз на заседании ЦИКа стояла глубочайшая тишина. Это было в дни
убийства германского посла графа Мирбаха.
Германское правительство предъявило ультиматум, требуя, чтобы в Москву
были пропущены якобы для охраны посольства германские воинские части и чтобы
весь район Денежного переулка, где помещалось посольство, управлялся бы
германскими властями.
Более наглого и циничного ультиматума не было, должно быть, в истории.
Тотчас же после предъявления ультиматума было созвано чрезвычайное
заседание ЦИКа.
Я хорошо помню этот душный летний день, клонившийся к закату. Весь
город был в бледных отблесках солнца от оконных стекол и в предвечерней
желтоватой мгле.
Я вошел в зал с фонтаном, и меня поразила тишина, хотя зал был
переполнен. Не было даже слабого гула, возникающего от шепота многих людей.
На стене зала мерно отсчитывал время маятник стенных часов. Но,
очевидно, всем, как и мне, казалось, что время остановилось, и от него
остался только слабый замирающий звук.
Вошел Свердлов, позвонил и глухим голосом сказал, что слово для
чрезвычайного сообщения предоставляется председателю Совета Народных
Комиссаров Владимиру Ильичу Ленину.
Зал дрогнул. Все знали, что Ленин был болен и ему нельзя говорить.
Ленин быстро прошел на трибуну. Он был бледен и худ. На горле у него
белела марлевая повязка. Он крепко взялся руками за края трибуны и долгим
взглядом обвел зал. Было слышно его прерывистое дыхание.
Тихо и медленно, прижимая изредка руку к больному горлу, Ленин сказал,
что Совет Народных Комиссаров категорически отклонил наглый ультиматум
Германии и постановил тотчас же привести в боевую готовность все вооруженные
силы Российской Федерации.
В полном безмолвии поднялись и опустились руки, голосовавшие одобрение
правительству.
Мы вышли на Театральную площадь, потрясенные тем, что мы слышали. Над
Москвой уже лежали сумерки, и мимо "Метрополя", мерно покачивая щетину
штыков, прошел красноармейский отряд.
Изредка у меня случались свободные дни. Тогда я выходил ранним утром из
дому и шел пешком через весь город в Ноевский сад или слонялся по окраинам
Москвы, чаще всего за Пресней и Девичьим полем.
Время было голодное. Выдавали в день только восьмушку черного хлеба. Я
брал с собой эту восьмушку, два-три яблока (ими снабжала меня соседка
Липочка) и какую-нибудь книгу и уходил на весь день до темноты.
Окраины Москвы почти ничем не отличались тогда от так называемых
"заштатных" российских городков. Кольцо глухих предместий окружало огромную
встревоженную столицу. Но шум Москвы сюда не достигал. Лишь изредка
дуновение ветра доносил" вместе с тихими вихрями пыли то отдаленные звуки
"Интернационала", то такую же отдаленную винтовочную стрельбу. Тогда в
городе довольно часто случались короткие перестрелки, но ими мало кто
интересовался. Они возникали неожиданно и так же неожиданно гасли.
Окраины города были очень пустынны. Пожалуй, это больше всего и
привлекало меня. Было ли это желание короткого отдыха от напряженных дней
или, может быть, это были поиски тишины, когда можно глубоко вздохнуть,
оглянуться и представить себе происходящее со стороны, чтобы легче в нем
разобраться?
Еще одно ощущение всегда возникало у меня, как только я попадал на
окраины,--уверенность в том, что впереди меня подстерегает разнообразная,
может быть, даже слишком пестрая и интересная жизнь. Почему эта уверенность
появлялась именно на окраинах, я до сих пор не могу понять.
Я даже загадывал, глядя на какой-нибудь заросший чахлой травой
закоулок, где сохло на веревке застиранное белье, что через несколько лет я
обязательно вернусь в этот закоулок, чтобы понять, как я переменился за это
время, тогда как он остался таким же заброшенным, каким и был.
Все так же будут мутновато поблескивать маковки облупившейся церкви и
шуршать пересохшее на ветру белье, а у меня в это время за плечами, может
быть, уже будут скитания, свои книги и даже, чего доброго, необыкновенная
любовь.
Я как бы брал этот закоулок в свидетели жизни. Мне хотелось по этому
невзрачному уголку Москвы отмечать движение времени в самом себе.
Но я, конечно, ошибался. Когда через пять лет я вернулся в Москву, в
один из таких закоулков, то увидел белый дом, обсаженный молодыми липами, и
вывеску на нем: "Музыкальная школа такого-то района".
В окраинах было свое очарование,-- в деревянных косых домах, подпертых
темными бревнами, в давно заброшенных маленьких фабриках с валяющимися среди
лебеды красными от ржавчины котлами и в дровяных складах, пахнущих березовой
корой. Очарование было в блестящих от времени скамейках у ворот, где земля
затвердела, как асфальт, от затоптанной подсолнечной шелухи, в мостовых,
мягких от гусиной травы, и в бездействующих шлагбаумах через заброшенные
железнодорожные ветки. Там стояли черные, навсегда погасшие паровозы, должно
быть, еще времен Стефенсона, с горластыми трубами. В будках этих паровозов
вили гнезда ласточки.
Очарование было и в темных вязах, настолько немощных от старости, что
на них едва успевала распуститься к концу лета только половина листвы, в
кучах шлака, покрытых одуванчиками, в скворешнях и заборах из поломанных
железных кроватей и церковных решеток. Их обвивала сладковато-горькая
повилика. Герань пламенела на окошках в жестянках от консервов, как
заморские жар-цветы.
В одном дворе я даже увидел диковинку -- собачью будку и в ней
карминного петуха с черным хвостом, привязанного цепью за лапу (взамен
отсутствующей собаки), очевидно, в назидание за нахальный и драчливый нрав.
Была своя прелесть в тополевом пуху, катавшемся по улицам легкими
серебристо-серыми рулонами, в играющих на задворках пискливых облезлых
котятах, в старухах, как бы вырезанных из коричневого морщинистого дерева, в
настурции, буйствующей своими круглыми сочными листьями и красными
капюшонами цветов, даже в воробьях, пьющих воду из невысыхающих луж около
водоразборных колонок, в засиженной мухами олеографии "Поцелуйный обряд" за
открытым окном темной комнаты, в клетке с попискивающей от скуки канарейкой,
в фикусах и разбитом и криво склеенном рыжем фарфоровом сеттере, в съеденном
молью чучеле иволги и, наконец, в самоварном дыму, струившемся среди двора
прямо к белесому небу, несмотря на то, что самовар был кособокий. Как
известно, такое поведение самовара предвещает устойчивую жаркую погоду.
На огромных цементных трубах, валявшихся на пустыре, детской рукой было
написано углем "Рай", "Ад", "Остров сокровищ", "Зимний дворец". "Зимний
дворец" покрывали свежие красные шрамы от осколков кирпича. Очевидно,
"Зимний дворец" совсем недавно обстреливали.
Иногда ветер наполнял улицу запахом гниющей воды и помидоровых листьев.
Курчавые огороды расстилались за домами. Среди грядок вертелись на палках,
заменяя пугало, детские ветряные мельницы из глянцевитой разноцветной
бумаги.
Вдали над пылью, над сероватым маревом мерцали почернелым золотом
купола Москвы и богатырский шлем храма Христа Спасителя. Над соборами стояли
облака, похожие на пышно взбитый белок, чуть подрумяненный солнцем.
Это была, конечно, Азия -- капище как бы вылепленных из коричневой
глины или отлитых из чугуна православных святых, стопудовые кресты,
поддерживаемые цепями, и круглые башни Кремля в венках из непрерывно
взмывающих над ними голубиных стай.
Особенно хороши были на окраинах илистые пруды. Сквозь их зеленую, как
оливковое масло, воду поблескивали затопленные жестянки. Гнилые сваи торчали
из воды, и с них тонкими прядями свешивалась тина. От нее пахло аптекой. На
берегах стояли, согласно наклонившись к воде, ивы с выжженной молнией
сердцевиной. Ивы давали тень.
Я читал в этой тени, сидя на теплой земле и поглядывая, как со дна
струятся, никогда не обгоняя друг друга, пузырьки болотного газа. По воде
бегали на высоких лапах какие-то жучки. Окраинные мальчишки называли их
"водогонами". Стоило бросить в воду спичку, как водогоны неслись к ней со
всех сторон, сбивались в кучу и, убедившись, что это только несъедобная
спичка, стремительно разбегались.
Всегда в такой пруд лилась из заржавленной трубы пенистая вода. У того
места, где она впадала в пруд, тучами стояли мальки.
Мальчишки пускали по воде плоские дощечки, изображавшие пароходы.
Девочки-подростки, подобрав ситцевые платья, полоскали белье и взвизгивали,
когда под ногами у них шныряли невидимые водяные существа. Девочки уверяли,
что это пиявки.
На одном из таких прудов я часто встречал хмурого огородника в рваном
балахоне. Он удил рыбу, воткнув в берег пять-шесть удочек. Изредка у него
брали маленькие, как пятаки, карасики. Сидел старик часами, пожевывая, так
же как и я, черный хлеб. Я разговорился с ним, и он показал мне свой огород.
По-моему, этот огород был прекраснее самых пышных розариев. Во влажных его
зарослях освежающе пахло укропом и мятой.
-- Вот видите, товарищ дорогой,-- сказал мне огородник,-- можно,
оказывается, и так жить. Всячески можно жить,--и свободу завоевывать, и
людей вроде как переделывать, и помидоры выращивать. Всему своя честь, своя
цена и слава.
--Вы это к чему говорите? -- спросил я.
-- К терпимости и пониманию. В них, по моему разумению" и заключается
истинная свобода. Каждый человек должен вольно прикладывать руки к любимому
занятию. И никто не должен ему мешать. Тогда ничего нам не будет страшно и
никакой враг нас не обратает!
Иногда я выходил через огороды и пустыри, где солнечные искры от битого
стекла кололи глаза, к мелкому берегу Москвы-реки. Кудрявые горы зелени
сбегали из Ноевского сада до самой воды. В ней радужными узорами, как на
цыганской шали, свивались и развивались топкие пленки нефти.
Мальчишка-перезозчик переправлял меня на другой берег, в Ноевекий сад.
Там было величаво от высоких лип и их зеленеющей тени.
Липы цвели. Их сильный запах казался занесенным сюда из отдаленной
южной весны. Я любил представлять себе эту весну. Это представление
усиливало мою любовь к миру. Я не мог поделиться этими своими мечтами ни с
кем, кроме бумаги. Кое-что я записывал, но обыкновенно тут же без сожаления
терял.
Я стыдился этих записей. Они не вязались с суровым временем.
Ноевекий сад с давних времен славился цветоводством. Постепенно оно
беднело, глохло, и к началу революции в саду осталась одна небольшая
оранжерея. Но в ней все же работали какие-то пожилые женщины и старый
садовник. Они скоро привыкли ко мне и даже начали разговаривать со мной о
своих делах.
Садовник жаловался, что сейчас цветы нужны только для похорон и
торжественных заседаний. Каждый раз, когда он заговаривал об этом, одна из
женщин -- худая, с бледными светлыми глазами -- как бы смущалась за него и
говорила мне, что очень скоро они наверняка будут выращивать цветы для
городских скверов и для продажи всем гражданам.
-- Что бы вы ни говорили,-- убеждала меня женщина, хотя я и не возражал
ей,-- а без цветов человеку обойтись невозможно. Вот, скажем, были, есть и
будут влюбленные. А как лучше выразить свою любовь, как не цветами? Наша
профессия никогда не умрет.
Иногда садовник срезал мне несколько левкоев пли махровых гвоздик. Я
стеснялся везти их через голодную и озабоченную Москву и потому всегда
заворачивал в бумагу очень тщательно и так хитро, чтобы нельзя было
догадаться, что в пакете у меня цветы.
Однажды в трамвае пакет надорвался. Я не заметил этого, пока пожилая
женщина в белой косынке не спросила меня:
-- И где это вы сейчас достали такую прелесть?
-- Осторожнее их держите,-- предупредила кондукторша,-- а то затолкают
вас и все цветы помнут. Знаете, какой у нас народ.
-- Кто это затолкает? -- вызывающе спросил матрос с патронташем на
поясе и тотчас же ощетинился на точильщика, пробиравшегося сквозь толпу
пассажиров со своим точильным станком.-- Куда лезешь? Видишь -- цветы.
Растяпа!
-- Гляди, какой чувствительный! -- огрызнулся точильщик, но, видимо,
только для того, чтобы соблюсти достоинство.-- А еще флотский!
-- Ты на флотских не бросайся! А то недолго и глаза тебе протереть!
-- Господи, из-за цветов и то лаются! -- вздохнула молодая женщина с
грудным ребенком.-- Мой муж, уж на что -- серьезный, солидный, а принес мне
в родильный дом черемуху, когда я родила вот этого, первенького.
Кто-то судорожно дышал у меня за спиной, и я услышал шепот такой тихий,
что не сразу сообразил, откуда он идет. Я оглянулся. Позади меня стояла
бледная девочка лет десяти в выцветшем розовом платье и умоляюще смотрела на
меня серыми, как оловянные плошки, глазами.
-- Дяденька,-- сказала она сипло и таинственно,-- дайте цветочек! Ну,
пожалуйста, дайте.
Я дал ей махровую гвоздику. Под завистливый и возмущенный говор
пассажиров девочка начала отчаянно продираться к задней площадке, выскочила
на ходу из вагона и исчезла.
-- Совсем ошалела! -- сказала кондукторша.-- Дура ненормальная! Так
каждый бы попросил цветок, если бы совесть ему позволяла.
Я вынул из букета и подал кондукторше вторую гвоздику. Пожилая
кондукторша покраснела до слез и опустила на цветок сияющие глаза.
Тотчас несколько рук молча потянулись ко мне. Я роздал весь букет и
вдруг увидел в обшарпанном вагоне трамвая столько блеска в глазах,
приветливых улыбок, столько восхищения, сколько не встречал, кажется,
никогда ни до этого случая, ни после. Как будто в грязный этот вагон
ворвалось ослепительное солнце и принесло молодость всем этим утомленным и
озабоченным людям. Мне желали счастья, здоровья, самой красивой невесты и
еще невесть чего.
Пожилой костлявый человек в поношенной черной куртке низко наклонил
стриженую голову, открыл парусиновый портфель, бережно спрятал в него
цветок, и мне показалось, что на засаленный портфель упала слеза.
Я не мог этого выдержать и выскочил на ходу из трамвая. Я шел и все
думал -- какие, должно быть, горькие или счастливые воспоминания вызвал этот
цветок у костлявого человека и как долго он скрывал в душе боль своей
старости и своего молодого сердца, если не мог сдержаться и заплакал при
всех.
У каждого хранится на душе, как тонкий запах лип из Ноевского сада,
память о проблеске счастья, заваленном потом житейским мусором.
Во время скитаний по окраинам Москвы и по Ноевскому саду я уходил в ту
зону тишины, что так неправдоподобно близко окружала город. Эти уходы среди
оглушительных событий были понятны. Ведь события не успевали последовательно
сменять друг друга, а накапливались по нескольку за день.
Обыкновенная жизнь существовала рядом, почти в нескольких шагах от
величайших исторических дел. В этом тоже была, должно быть, своя
закономерность.
На пустой сцене Большого театра стояла декорация Грановитой палаты из
"Бориса Годунова".
Стуча каблуками, к рампе подбежала женщина в черном платье. Алая
гвоздика была приколота к ее корсажу.
Издали женщина казалась молодой, но в свете рампы стало видно, что ее
желтое лицо иссечено мелкими морщинами, глаза сверкают слезливым болезненным
блеском.
Женщина сжимала в руке маленький стальной браунинг. Она высоко подняла
его над головой, застучала каблуками и пронзительно закричала:
-- Да здравствует восстание! Зал ответил ей таким же криком:
-- Да здравствует восстание!
Женщина эта была известная эсерка Маруся Спиридонова.
Так мы, журналисты, узнали о начале мятежа левых эсеров в Москве. Этому
предшествовали многие события.
Шел съезд Советов. Пожалуй, никто не был в лучшем положении на съезде,
чем журналисты. Их посадили в оркестр. Оттуда все было великолепно видно и
слышно.
Из всех ораторов я хорошо запомнил только Ленина. И не столько запомнил
содержание его речи, сколько его движения и самую манеру говорить.
Ленин сидел у самого края стола, низко наклонившись, быстро писал, и,
казалось, совершенно не слушал ораторов. Были видны только его нависающий
мучеников. То были дети, не знавшие ни ласки, ни привета. Может быть, один
только зять-сапожник втихомолку жалел их и дарил для игры старые сапожные
колодки.
Карточка, какую показал мне ополченец, была совсем не похожа на эти
семейные паноптикумы. На ней был снят экипаж, запряженный парой черных
рысаков. На козлах сидел мой ополченец в бархатной безрукавке. На карточке
он был молод и красив. В неестественно вытянутых руках он держал широкие
вожжи, а в экипаже бочком сидела молодая крестьянская женщина необыкновенной
прелести.
-- Зажги еще спичку! -- сказал я ополченцу. Он торопливо зажег вторую
спичку, и я заметил, что он смотрит на карточку так же, как и я,--
пристально и даже с удивлением.
...В экипаже сидела молодая крестьянская женщина в длинном ситцевом
платье с оборками и в белом платочке, завязанном низко над бровями, как у
монахини. Она улыбалась, чуть приоткрыв рот. В улыбке этой было столько
нежности, что у меня вздрогнуло сердце. Глаза у женщины были большие,
очевидно, серые, с глубокой поволокой.
-- Два года работал у помещика Вельяминова кучером,--торопливо зашептал
ополченец.-- Тайком меня сняли в бариновом экипаже. С невестой моей. Перед
свадьбой.
Он помолчал.
-- Ну, что ж ты молчишь? -- вдруг вызывающе и грубо спросил он меня.--
Аль тыщи таких красавиц видал? Нет,-- ответил я.-- Таких не видал. Никогда.
-- Рябинка,-- сказал солдат, успокаиваясь.-- Умерла перед самой войной.
От родов. Зато дочка у меня -- вся в нее. Ты ко мне приезжай, товарищ милый,
в Орловскую губернию...
Толпа внезапно рванулась вперед и разъединила нас. В воздух полетели
папахи и фуражки. Неистовое "ура" взорвалось около трибуны, прокатилось по
всему залу и перекинулось на улицу. И я увидел, как Ленин быстро шел,
окруженный солдатами. Он прижал к одному уху ладонь, чтобы не оглохнуть от
этого "ура", смеялся и что-то говорил маленькому тщедушному солдату в
фуражке, все время сползавшей ему на глаза.
Я поискал в бурлящей толпе своего ополченца, не нашел и выбрался на
улицу. "Ура" еще гремело за углом. Очевидно, кричали вслед уезжавшему
Ленину.
Я пошел в город по длинным темным улицам. Дождь прошел. Среди туч
показался мокрый от дождя месяц.
Я думал о Ленине и огромном народном движении, во главе которого стал
этот удивительно простой человек, только что прошедший сквозь бушующую
восторженную толпу солдат. Думал об ополченце, о молодой крестьянской
женщине, в которую я сейчас, на расстоянии многих лет, был уже чуть влюблен,
как был влюблен в Россию, и что-то неуловимо общее и захватывающее дух
светлым волнением было для меня в этой тройной встрече. Я не мог дать себе
отчета в причине этого волнения. Может быть, это было ощущение небывалого
времени и предчувствие хорошего будущего -- не знаю. И снова радостная
мысль, что Россия -- страна необыкновенная и ни на что не похожая - пришла
ко мне, как приходила уже несколько раз.
На фасаде гостиницы "Метрополь" под самой крышей была выложена из
изразцов картина "Принцесса Греза" по рисунку художника Врубеля. Изразцы
были сильно побиты и исцарапаны пулями.
В "Метрополе" заседал Центральный Исполнительный Комитет -- ЦИК --
парламент того времени.
Заседал он в бывшем зале ресторана, где посередине серел высохший
цементный фонтан. Налево от фонтана и в центре (если смотреть с трибуны)
сидели большевики и левые эсеры, а направо -- немногочисленные, но шумные
меньшевики, эсеры и интернационалисты.
Я часто бывал на заседаниях ЦИКа. Я любил приходить задолго до начала
заседания, садился в нише невдалеке от трибуны и читал. Мне нравился сумрак
зала, его гулкая пустота, две-три лампочки в хрустальных чашечках, одиноко
горевшие в разных углах, даже тот гостиничный запах пыльных ковров, что
никогда не выветривался из "Метрополя".
Но больше всего мне нравилось ждать того часа, когда этот пока еще
пустой зал станет свидетелем жестоких словесных схваток и блестящих речей,
сделается ареной бурных исторических событий.
Из знакомых журналистов в ЦИК приходили Розовский и Щелкунов. Розовский
безошибочно предсказывал, какой накал будет у предстоящего заседания.
"Сегодня держитесь! -- предупреждал он.-- Ждите взрыва". Или скучно говорил:
"В буфете есть чай. Пойдемте выпьем. Сейчас будут прокручивать
законодательную вермишель".
Щелкунов же почему-то боялся председателя ЦИКа Свердлова, в особенности
его пристальных и невозмутимых глаз. Если Свердлов случайно взглядывал на
журналистов, Щелкунов тотчас отводил глаза или прятался за спину соседа.
В каждом слове и жесте Свердлова -- невысокого и бледного человека,
носившего потертую кожаную куртку, особенно в его мощном басе, совершенно не
вязавшемся с болезненной внешностью, чувствовалась непреклонная воля. Голосу
Свердлова подчинялись даже самые дерзкие и бесстрашные противники -- такие,
как меньшевики Мартов и Дан.
Мартов сидел ближе всех к журналистам, и мы хорошо его изучили.
Высокий, тощий и яростный, с жилистой шеей, замотанной рваным шарфом, он
часто вскакивал, перебивал оратора и выкрикивал хриплым сорванным голосом
негодующие слова. Он был зачинщиком всех бурь и не успокаивался, пока его не
лишали слова или не исключали на несколько заседаний.
Но изредка он был настроен мирно. Тогда он подсаживался к нам, брал у
кого-нибудь книгу и читал запоем, как бы забыв о времени и месте и
совершенно не отзываясь на события, происходившие в зале с фонтаном.
Однажды он попросил у Розовского книгу "История ислама" и погрузился в
чтение. Читая, Мартов ушел по голову в кресло и далеко вытянул тощие ноги.
Шло обсуждение декрета о посылке в деревню рабочих продовольственных
отрядов. Ждали бури. Но поведение Мартова и Дана не предвещало никаких
неожиданностей, и все понемногу успокоились. Зашелестели газеты, заскрипели
карандаши. Свердлов снял руку со звонка и, улыбаясь, слушал своего соседа.
Это, пожалуй, больше всего успокоило депутатов,-- Свердлов улыбался редко.
Список ораторов подходил к концу. Тогда Мартов очнулся и вялым голосом
попросил слова. Зал насторожился. По рядам прошел предостерегающий гул.
Мартов медленно, сутулясь и покачиваясь, поднялся на трибуну, обвел
пустыми глазами зал и начал тихо и неохотно говорить, что проект декрета о
посылке продовольственных рабочих отрядов нуждается, мол, в более точной
юридической и стилистической редакции. Например, пункт такой-то декрета
следовало бы выразить более просто, отбросив многие лишние слова, вроде "в
целях", и, заменив их словом "для", а в пункте таком-то есть повторение
того, что уже сказано в предыдущем пункте.
Мартов долго рылся в своих записях, не находил того, что ему было
нужно, и с досадой пожимал плечами. Зал убедился, что никакого взрыва не
будет. Снова зашелестели газеты. Розовский, предрекавший бурю, недоумевал.
"Он просто выдохся, как нашатырный спирт,-- прошептал он мне.--Пойдем лучше
в буфет".
Вдруг весь зал вздрогнул. Я не сразу понял, что случилось. С трибуны
гремел, сотрясая стены, голос Мартова. В нем клокотала ярость. Изорванные и
вышвырнутые им листки со скучными записями опускались, кружась, как снег, на
первые ряды кресел.
Мартов потрясал перед собой сжатыми кулаками и кричал, задыхаясь:
-- Предательство! Вы придумали этот декрет, чтобы убрать из Москвы и
Петрограда всех недовольных рабочих--лучший цвет пролетариата! И тем самым
задушить здоровый протест рабочего класса!
После минутного молчания все вскочили с мест. Буря криков понеслась по
залу. Его прорезали отдельные выкрики: "Долой с трибуны!", "Предатель!",
"Браво, Мартов!", "Как он смеет!", "Правда глаза колет!"
Свердлов неистово звонил, призывая Мартова к порядку. Но Мартов
продолжал кричать еще яростнее, чем раньше.
Он усыпил зал своим наигранным равнодушием и теперь отыгрывался.
Свердлов лишил Мартова слова, но тот продолжал говорить. Свердлов
исключил его на три заседания, но Мартов только отмахнулся и продолжал
бросать обвинения, одно другого злее.
Свердлов вызвал охрану. Только тогда Мартов сошел с трибуны и под
свист, топот, аплодисменты и крики нарочито медленно вышел из зала.
Почти на всех заседаниях ЦИКа стены "Метрополя" сотрясались от
словесных битв. Часто меньшевики и эсеры вызывали эти бури нарочно,
придравшись к пустяковому поводу, к неудачному слову оратора или к его
манере говорить. Иногда вместо возмущенных криков они разражались
сардоническим хохотом или при первых словах оратора все, как по команде,
вставали и выходили из зала, громко перекликаясь и переговариваясь.
В таком поведении были и беспомощность, и мальчишеская бравада. Протест
приобретал характер ссоры.
Жизнь страны была потрясена в тысячелетних основах, времена были
грозные, полные неясных предвидений, ожиданий, жестоких страстей и
противоречий. Тем более непонятной была эта игра в борьбу, эта бесплодная и
шумная возня.
Очевидно, этим людям их партийные догмы были дороже, чем судьба народа,
чем счастье простых людей. Нечто комически-умозрительное было в этих догмах,
рожденных в табачных заседаниях вдали от России, вдали от народной жизни.
Новую жизнь хотели втиснуть в кабинетные эмигрантские схемы. В этом
сказывалось пренебрежение к живой душе человеческой и плохое знание своей
страны.
Один раз на заседании ЦИКа стояла глубочайшая тишина. Это было в дни
убийства германского посла графа Мирбаха.
Германское правительство предъявило ультиматум, требуя, чтобы в Москву
были пропущены якобы для охраны посольства германские воинские части и чтобы
весь район Денежного переулка, где помещалось посольство, управлялся бы
германскими властями.
Более наглого и циничного ультиматума не было, должно быть, в истории.
Тотчас же после предъявления ультиматума было созвано чрезвычайное
заседание ЦИКа.
Я хорошо помню этот душный летний день, клонившийся к закату. Весь
город был в бледных отблесках солнца от оконных стекол и в предвечерней
желтоватой мгле.
Я вошел в зал с фонтаном, и меня поразила тишина, хотя зал был
переполнен. Не было даже слабого гула, возникающего от шепота многих людей.
На стене зала мерно отсчитывал время маятник стенных часов. Но,
очевидно, всем, как и мне, казалось, что время остановилось, и от него
остался только слабый замирающий звук.
Вошел Свердлов, позвонил и глухим голосом сказал, что слово для
чрезвычайного сообщения предоставляется председателю Совета Народных
Комиссаров Владимиру Ильичу Ленину.
Зал дрогнул. Все знали, что Ленин был болен и ему нельзя говорить.
Ленин быстро прошел на трибуну. Он был бледен и худ. На горле у него
белела марлевая повязка. Он крепко взялся руками за края трибуны и долгим
взглядом обвел зал. Было слышно его прерывистое дыхание.
Тихо и медленно, прижимая изредка руку к больному горлу, Ленин сказал,
что Совет Народных Комиссаров категорически отклонил наглый ультиматум
Германии и постановил тотчас же привести в боевую готовность все вооруженные
силы Российской Федерации.
В полном безмолвии поднялись и опустились руки, голосовавшие одобрение
правительству.
Мы вышли на Театральную площадь, потрясенные тем, что мы слышали. Над
Москвой уже лежали сумерки, и мимо "Метрополя", мерно покачивая щетину
штыков, прошел красноармейский отряд.
Изредка у меня случались свободные дни. Тогда я выходил ранним утром из
дому и шел пешком через весь город в Ноевский сад или слонялся по окраинам
Москвы, чаще всего за Пресней и Девичьим полем.
Время было голодное. Выдавали в день только восьмушку черного хлеба. Я
брал с собой эту восьмушку, два-три яблока (ими снабжала меня соседка
Липочка) и какую-нибудь книгу и уходил на весь день до темноты.
Окраины Москвы почти ничем не отличались тогда от так называемых
"заштатных" российских городков. Кольцо глухих предместий окружало огромную
встревоженную столицу. Но шум Москвы сюда не достигал. Лишь изредка
дуновение ветра доносил" вместе с тихими вихрями пыли то отдаленные звуки
"Интернационала", то такую же отдаленную винтовочную стрельбу. Тогда в
городе довольно часто случались короткие перестрелки, но ими мало кто
интересовался. Они возникали неожиданно и так же неожиданно гасли.
Окраины города были очень пустынны. Пожалуй, это больше всего и
привлекало меня. Было ли это желание короткого отдыха от напряженных дней
или, может быть, это были поиски тишины, когда можно глубоко вздохнуть,
оглянуться и представить себе происходящее со стороны, чтобы легче в нем
разобраться?
Еще одно ощущение всегда возникало у меня, как только я попадал на
окраины,--уверенность в том, что впереди меня подстерегает разнообразная,
может быть, даже слишком пестрая и интересная жизнь. Почему эта уверенность
появлялась именно на окраинах, я до сих пор не могу понять.
Я даже загадывал, глядя на какой-нибудь заросший чахлой травой
закоулок, где сохло на веревке застиранное белье, что через несколько лет я
обязательно вернусь в этот закоулок, чтобы понять, как я переменился за это
время, тогда как он остался таким же заброшенным, каким и был.
Все так же будут мутновато поблескивать маковки облупившейся церкви и
шуршать пересохшее на ветру белье, а у меня в это время за плечами, может
быть, уже будут скитания, свои книги и даже, чего доброго, необыкновенная
любовь.
Я как бы брал этот закоулок в свидетели жизни. Мне хотелось по этому
невзрачному уголку Москвы отмечать движение времени в самом себе.
Но я, конечно, ошибался. Когда через пять лет я вернулся в Москву, в
один из таких закоулков, то увидел белый дом, обсаженный молодыми липами, и
вывеску на нем: "Музыкальная школа такого-то района".
В окраинах было свое очарование,-- в деревянных косых домах, подпертых
темными бревнами, в давно заброшенных маленьких фабриках с валяющимися среди
лебеды красными от ржавчины котлами и в дровяных складах, пахнущих березовой
корой. Очарование было в блестящих от времени скамейках у ворот, где земля
затвердела, как асфальт, от затоптанной подсолнечной шелухи, в мостовых,
мягких от гусиной травы, и в бездействующих шлагбаумах через заброшенные
железнодорожные ветки. Там стояли черные, навсегда погасшие паровозы, должно
быть, еще времен Стефенсона, с горластыми трубами. В будках этих паровозов
вили гнезда ласточки.
Очарование было и в темных вязах, настолько немощных от старости, что
на них едва успевала распуститься к концу лета только половина листвы, в
кучах шлака, покрытых одуванчиками, в скворешнях и заборах из поломанных
железных кроватей и церковных решеток. Их обвивала сладковато-горькая
повилика. Герань пламенела на окошках в жестянках от консервов, как
заморские жар-цветы.
В одном дворе я даже увидел диковинку -- собачью будку и в ней
карминного петуха с черным хвостом, привязанного цепью за лапу (взамен
отсутствующей собаки), очевидно, в назидание за нахальный и драчливый нрав.
Была своя прелесть в тополевом пуху, катавшемся по улицам легкими
серебристо-серыми рулонами, в играющих на задворках пискливых облезлых
котятах, в старухах, как бы вырезанных из коричневого морщинистого дерева, в
настурции, буйствующей своими круглыми сочными листьями и красными
капюшонами цветов, даже в воробьях, пьющих воду из невысыхающих луж около
водоразборных колонок, в засиженной мухами олеографии "Поцелуйный обряд" за
открытым окном темной комнаты, в клетке с попискивающей от скуки канарейкой,
в фикусах и разбитом и криво склеенном рыжем фарфоровом сеттере, в съеденном
молью чучеле иволги и, наконец, в самоварном дыму, струившемся среди двора
прямо к белесому небу, несмотря на то, что самовар был кособокий. Как
известно, такое поведение самовара предвещает устойчивую жаркую погоду.
На огромных цементных трубах, валявшихся на пустыре, детской рукой было
написано углем "Рай", "Ад", "Остров сокровищ", "Зимний дворец". "Зимний
дворец" покрывали свежие красные шрамы от осколков кирпича. Очевидно,
"Зимний дворец" совсем недавно обстреливали.
Иногда ветер наполнял улицу запахом гниющей воды и помидоровых листьев.
Курчавые огороды расстилались за домами. Среди грядок вертелись на палках,
заменяя пугало, детские ветряные мельницы из глянцевитой разноцветной
бумаги.
Вдали над пылью, над сероватым маревом мерцали почернелым золотом
купола Москвы и богатырский шлем храма Христа Спасителя. Над соборами стояли
облака, похожие на пышно взбитый белок, чуть подрумяненный солнцем.
Это была, конечно, Азия -- капище как бы вылепленных из коричневой
глины или отлитых из чугуна православных святых, стопудовые кресты,
поддерживаемые цепями, и круглые башни Кремля в венках из непрерывно
взмывающих над ними голубиных стай.
Особенно хороши были на окраинах илистые пруды. Сквозь их зеленую, как
оливковое масло, воду поблескивали затопленные жестянки. Гнилые сваи торчали
из воды, и с них тонкими прядями свешивалась тина. От нее пахло аптекой. На
берегах стояли, согласно наклонившись к воде, ивы с выжженной молнией
сердцевиной. Ивы давали тень.
Я читал в этой тени, сидя на теплой земле и поглядывая, как со дна
струятся, никогда не обгоняя друг друга, пузырьки болотного газа. По воде
бегали на высоких лапах какие-то жучки. Окраинные мальчишки называли их
"водогонами". Стоило бросить в воду спичку, как водогоны неслись к ней со
всех сторон, сбивались в кучу и, убедившись, что это только несъедобная
спичка, стремительно разбегались.
Всегда в такой пруд лилась из заржавленной трубы пенистая вода. У того
места, где она впадала в пруд, тучами стояли мальки.
Мальчишки пускали по воде плоские дощечки, изображавшие пароходы.
Девочки-подростки, подобрав ситцевые платья, полоскали белье и взвизгивали,
когда под ногами у них шныряли невидимые водяные существа. Девочки уверяли,
что это пиявки.
На одном из таких прудов я часто встречал хмурого огородника в рваном
балахоне. Он удил рыбу, воткнув в берег пять-шесть удочек. Изредка у него
брали маленькие, как пятаки, карасики. Сидел старик часами, пожевывая, так
же как и я, черный хлеб. Я разговорился с ним, и он показал мне свой огород.
По-моему, этот огород был прекраснее самых пышных розариев. Во влажных его
зарослях освежающе пахло укропом и мятой.
-- Вот видите, товарищ дорогой,-- сказал мне огородник,-- можно,
оказывается, и так жить. Всячески можно жить,--и свободу завоевывать, и
людей вроде как переделывать, и помидоры выращивать. Всему своя честь, своя
цена и слава.
--Вы это к чему говорите? -- спросил я.
-- К терпимости и пониманию. В них, по моему разумению" и заключается
истинная свобода. Каждый человек должен вольно прикладывать руки к любимому
занятию. И никто не должен ему мешать. Тогда ничего нам не будет страшно и
никакой враг нас не обратает!
Иногда я выходил через огороды и пустыри, где солнечные искры от битого
стекла кололи глаза, к мелкому берегу Москвы-реки. Кудрявые горы зелени
сбегали из Ноевского сада до самой воды. В ней радужными узорами, как на
цыганской шали, свивались и развивались топкие пленки нефти.
Мальчишка-перезозчик переправлял меня на другой берег, в Ноевекий сад.
Там было величаво от высоких лип и их зеленеющей тени.
Липы цвели. Их сильный запах казался занесенным сюда из отдаленной
южной весны. Я любил представлять себе эту весну. Это представление
усиливало мою любовь к миру. Я не мог поделиться этими своими мечтами ни с
кем, кроме бумаги. Кое-что я записывал, но обыкновенно тут же без сожаления
терял.
Я стыдился этих записей. Они не вязались с суровым временем.
Ноевекий сад с давних времен славился цветоводством. Постепенно оно
беднело, глохло, и к началу революции в саду осталась одна небольшая
оранжерея. Но в ней все же работали какие-то пожилые женщины и старый
садовник. Они скоро привыкли ко мне и даже начали разговаривать со мной о
своих делах.
Садовник жаловался, что сейчас цветы нужны только для похорон и
торжественных заседаний. Каждый раз, когда он заговаривал об этом, одна из
женщин -- худая, с бледными светлыми глазами -- как бы смущалась за него и
говорила мне, что очень скоро они наверняка будут выращивать цветы для
городских скверов и для продажи всем гражданам.
-- Что бы вы ни говорили,-- убеждала меня женщина, хотя я и не возражал
ей,-- а без цветов человеку обойтись невозможно. Вот, скажем, были, есть и
будут влюбленные. А как лучше выразить свою любовь, как не цветами? Наша
профессия никогда не умрет.
Иногда садовник срезал мне несколько левкоев пли махровых гвоздик. Я
стеснялся везти их через голодную и озабоченную Москву и потому всегда
заворачивал в бумагу очень тщательно и так хитро, чтобы нельзя было
догадаться, что в пакете у меня цветы.
Однажды в трамвае пакет надорвался. Я не заметил этого, пока пожилая
женщина в белой косынке не спросила меня:
-- И где это вы сейчас достали такую прелесть?
-- Осторожнее их держите,-- предупредила кондукторша,-- а то затолкают
вас и все цветы помнут. Знаете, какой у нас народ.
-- Кто это затолкает? -- вызывающе спросил матрос с патронташем на
поясе и тотчас же ощетинился на точильщика, пробиравшегося сквозь толпу
пассажиров со своим точильным станком.-- Куда лезешь? Видишь -- цветы.
Растяпа!
-- Гляди, какой чувствительный! -- огрызнулся точильщик, но, видимо,
только для того, чтобы соблюсти достоинство.-- А еще флотский!
-- Ты на флотских не бросайся! А то недолго и глаза тебе протереть!
-- Господи, из-за цветов и то лаются! -- вздохнула молодая женщина с
грудным ребенком.-- Мой муж, уж на что -- серьезный, солидный, а принес мне
в родильный дом черемуху, когда я родила вот этого, первенького.
Кто-то судорожно дышал у меня за спиной, и я услышал шепот такой тихий,
что не сразу сообразил, откуда он идет. Я оглянулся. Позади меня стояла
бледная девочка лет десяти в выцветшем розовом платье и умоляюще смотрела на
меня серыми, как оловянные плошки, глазами.
-- Дяденька,-- сказала она сипло и таинственно,-- дайте цветочек! Ну,
пожалуйста, дайте.
Я дал ей махровую гвоздику. Под завистливый и возмущенный говор
пассажиров девочка начала отчаянно продираться к задней площадке, выскочила
на ходу из вагона и исчезла.
-- Совсем ошалела! -- сказала кондукторша.-- Дура ненормальная! Так
каждый бы попросил цветок, если бы совесть ему позволяла.
Я вынул из букета и подал кондукторше вторую гвоздику. Пожилая
кондукторша покраснела до слез и опустила на цветок сияющие глаза.
Тотчас несколько рук молча потянулись ко мне. Я роздал весь букет и
вдруг увидел в обшарпанном вагоне трамвая столько блеска в глазах,
приветливых улыбок, столько восхищения, сколько не встречал, кажется,
никогда ни до этого случая, ни после. Как будто в грязный этот вагон
ворвалось ослепительное солнце и принесло молодость всем этим утомленным и
озабоченным людям. Мне желали счастья, здоровья, самой красивой невесты и
еще невесть чего.
Пожилой костлявый человек в поношенной черной куртке низко наклонил
стриженую голову, открыл парусиновый портфель, бережно спрятал в него
цветок, и мне показалось, что на засаленный портфель упала слеза.
Я не мог этого выдержать и выскочил на ходу из трамвая. Я шел и все
думал -- какие, должно быть, горькие или счастливые воспоминания вызвал этот
цветок у костлявого человека и как долго он скрывал в душе боль своей
старости и своего молодого сердца, если не мог сдержаться и заплакал при
всех.
У каждого хранится на душе, как тонкий запах лип из Ноевского сада,
память о проблеске счастья, заваленном потом житейским мусором.
Во время скитаний по окраинам Москвы и по Ноевскому саду я уходил в ту
зону тишины, что так неправдоподобно близко окружала город. Эти уходы среди
оглушительных событий были понятны. Ведь события не успевали последовательно
сменять друг друга, а накапливались по нескольку за день.
Обыкновенная жизнь существовала рядом, почти в нескольких шагах от
величайших исторических дел. В этом тоже была, должно быть, своя
закономерность.
На пустой сцене Большого театра стояла декорация Грановитой палаты из
"Бориса Годунова".
Стуча каблуками, к рампе подбежала женщина в черном платье. Алая
гвоздика была приколота к ее корсажу.
Издали женщина казалась молодой, но в свете рампы стало видно, что ее
желтое лицо иссечено мелкими морщинами, глаза сверкают слезливым болезненным
блеском.
Женщина сжимала в руке маленький стальной браунинг. Она высоко подняла
его над головой, застучала каблуками и пронзительно закричала:
-- Да здравствует восстание! Зал ответил ей таким же криком:
-- Да здравствует восстание!
Женщина эта была известная эсерка Маруся Спиридонова.
Так мы, журналисты, узнали о начале мятежа левых эсеров в Москве. Этому
предшествовали многие события.
Шел съезд Советов. Пожалуй, никто не был в лучшем положении на съезде,
чем журналисты. Их посадили в оркестр. Оттуда все было великолепно видно и
слышно.
Из всех ораторов я хорошо запомнил только Ленина. И не столько запомнил
содержание его речи, сколько его движения и самую манеру говорить.
Ленин сидел у самого края стола, низко наклонившись, быстро писал, и,
казалось, совершенно не слушал ораторов. Были видны только его нависающий