Страница:
2О ни на течении семейной жизни, ни на количестве уголовных преступлений на душу населения, ни на урожайности зерновых. Между тем существуют дисциплины, которые прямо работают на развитие прекрасного в человеке и способны сузить диапазон его возможностей до пределов моральных норм. Может быть, вообще молодежь следует учить преимущественно астрономии, ибо ничто так не выделяет человека среди прочих дыханий мира, как чувство вечного и бренного, чудесным образом держащее нас в узде. Это действительно странно и непостижимо, но тот Иванов, которому известно, что через шесть миллиардов лет Земля превратится в мертвую глыбу, бессмысленно кружащую во Вселенной, ни за что не украдет у соседа беремя дров.
Тем не менее: уже три столетия с лишком, как покоится Блез Паскаль, а нас по-прежнему учат чему угодно, только не порядочности – глупо и не смешно. Хотя, строго говоря, эта французская максима довольно-таки темна, потому что в действительности никто вам не скажет, отчего в семье Ивановых старший брат – делец, средний – священник, а младший – вор.
Вроде бы установлено: ничто так полно и откровенно не обрисовывает характер народа, как песни и сказки, которые сложились в его среде.
Что до народных песен, то у англичан о Джеке-потрошителе ничего нет, а у нас о Ваньке-Каине есть, у немцев все больше поют о девушках по-над Рейном, а у нас «Из-за острова, на стрежень...» про уркагана Степана Разина, который топил в Волге пленниц и вырезал целые города. Ладно, если бы мы были народ нахрапистый и жестокий, а то ведь беззащитный, в сущности, мы народ, и поэтому непонятно, отчего нас тянет по фольклорной линии на разбой. Или действительно грабить-резать – это у нас в крови? Или национальные склонности сами по себе и сами по себе частушки и хохлома?..
Что до народных сказок, то тут тоже многое загадочно и темно. Например, известно точно, что в Нижней Саксонии не меньше дураков, чем в Вологодской области, между тем наш любимый сказочный персонаж не кто иной, как Иван-дурак. Вот читаем у собирателя Афанасьева:
Сказка, конечно, ложь, но в данном конкретном случае нам намек, что за этой интригой – весь русский человек, а если и не весь, то по крайней мере в мечтательной его части, которая, впрочем, иногда дает себя знать в практических плоскостях. Недаром Григорий Отрепьев, выдававший себя за убиенного царевича Дмитрия, сказочно легко рассеял огромную армию Годунова и самосильно уселся на трон Рюриковичей. А все почему? Потому, что он был тот же Иван-дурак, излюбленный персонаж, который въехал в белокаменную без малого на печи. Недаром горстка большевиков, точно по щучьему велению, за двенадцать дней покорила огромную страну, посулив народу «красную рубаху, красный кафтан и красные сапоги». И разве мы, наследники легковеров, семьдесят лет не путешествовали на печи в поисках молочных рек с кисельными берегами, где человек человеку исключительно брат и справедливость вершится сама собой?.. Также недаром мы и в текущий исторический момент поем Лазаря всей страной, поскольку мы любим, чтобы сани ехали сами, а сами они, как назло, нейдут.
Выходит, что некоторым образом сказочный народ – русские, ибо и живут они точно в сказке, как-то неправдоподобно, и мыслят сказочно, на манер: дважды два = категорический императив, – и вечно чают сказочных перемен. Это все, видимо, оттого, что климат у нас характерный, ненадежный: посеешь огурчика, а вырастет разводной ключ. Ну не располагает наш климат к неустанным трудам, интенсивному способу производства, и отсюда истома, которая постоянно выливается в ленивые, продолжительные мечты. Ведь почему, собственно, свершился
Великий октябрьский переворот? Только из-за мечтательности и лени, иных-прочих резонов нет. Ибо для того, чтобы построить общество справедливости и избытка, нужно сто лет трудиться не покладая рук, изо дня в день, до седьмого пота, вот как наши ближайшие северные соседи, у которых давным-давно существует реальный социализм, но нет, нам такие невидные подвиги не с руки. По-нашему, куда веселее пожечь господские усадьбы, вырезать очкариков, взять Варшаву, и тогда социализм устроится сам собой. И еще хорошо бы, чтобы это дело вышло по немцу Марксу, в мировом масштабе, чтобы сравнивать было не с чем и чужая благопристойность не так колола бы нам глаза.
Одна услада: до того действительно русский Бог велик, что в снисхождение к нашей непродуктивной мечтательности нам дадены самые тучные черноземы и вся-то таблица Менделеева в недрах родной земли. Тем не менее Лев Толстой жалуется в дневниках, что его вконец замучили яснополянские крестьяне: то денег дай, то леса на даровщинку, то яблочков, то муки. И это так отличались тульские земледельцы, имевшие до пяти-семи десятин отъявленного чернозема, который даже при нашем характерном климате способен давать убедительный урожай. Для справки: немцы на своих супесях в начале XX века собирали до тридцати центнеров с гектара разного названия зерновых, мы же на своих черноземах – много когда пятнадцать, и это еще считалось чудо, знак благоволения от небес. Таких чудес у нас и потом хватало: когда, например, окончательно показала себя социалистическая экономика, вдруг откуда ни возьмись забили фонтаны нефти на радость большевикам, а то бы их поели заместо докторской колбасы. Или вот еще чудо из чудес: как только нам объявили свободу слова, сразу пошли перестрелки средь бела дня.
Следовательно, надо ждать новых народных сказок, положим, про то, как объявился Илья Муромец нашего времени и вырастил под Муромом убедительный урожай. Хотя... хотя у нас и старые сказки не все про Ивана-дурака, есть и про братца Иванушку, которому сестра наказывала не пить из козлиного копытца, а то, дескать, как бы чего не вышло, как бы ненароком не обернуться легендарным животным, на котором древние иудеи вымещали свои грехи.
Вовсе не обязательно целое сочинение одолеть, чтобы заразиться какой-то мыслью, а в другой раз достаточно наткнуться на проходное, вроде бы незначительное замечание, как сразу начинается движение в голове. Вот читаем у Зинаиды Николаевны Гиппиус: «До первой (имеется в виду мировой) войны границ в Европе между государствами почти не существовало. Только и была одна настоящая граница – русская». Читаем и удивляемся: с чего бы это Россия вечно отгораживалась от соседей, особенно на западе, чего ей вообще так дороги противостояние и забор?
Вопрос обширный, хотя, как и все обширные русские вопросы, он разъясняется в двух словах.
Начать с того, что никто в целом мире так не носится со своей национальностью, как русак. Оно и понятно, то есть понятно, почему австрийцу не так интересно, что он австриец, и с какой стати он австриец, и нет ли в этом какого-нибудь тайного смысла, и не заметно ли тут влияния высших сил. Потому, что в большинстве своем народы самодостаточны, давным-давно они устоялись, закоренели, и что австрийца возьми, что китайца – каждый, как нельзя больше, доволен самим собой. Азиат, правда, при этом замкнут и нелюдим, а европеец открыт, общителен, добродушен, веротерпим, но оба до такой степени закоснели в предубеждении, будто, кроме австрийца или китайца, никого на свете не существует, что национальной проблематики у них нет. Первопричины такой индифферентности очевидны: на Востоке это будет древность и духовная цивилизация, на Западе – техническая цивилизация и мораль. Также очевидно, что европеец оттого и добродушен, что по отношению к соседям он чувствует себя, как просвещенный мореплаватель по отношению к дикарю.
У нас на Руси не то. У нас ежели ты русский, то это серьезно и живет в тебе, как хроническая болезнь. Основные ее признаки таковы: нам бесконечно интересно, что мы русские, и с какой стати мы русские, и чуем мы в этой причастности умысел и влияние высших сил. Словом, болезнь как болезнь, разве что из тех, с которыми сживаешься до такой степени, что расставаться бывает жаль.
Занятно, что русскость имеет свою историю. В допетровскую эпоху нашим пращурам было свойственно острое национальное самомнение и всему инородному они противились как угрозе, то есть ежели ты чужак, то неприятней тебя только засуха и чума. Само имя чужаку было – немой, и селили его на отшибе, за глухим забором, и знаться с ним запрещали под страхом смерти, вообще вели иностранную политику по старокитайскому образцу. Но китайцы всячески отгораживались от варваров того ради, чтобы предохранить от чужеродного влияния свои древние установления и культуру, а мы-то чего с царя Гороха исповедовали противостояние и забор? Пороха мы, кажется, не выдумали, шелка не изобрели, медицины не знали, науку только ту и имели, которую вгоняют в задние ворота, с народной религией расплевались задолго до вторжения монголов, следовательно, из чего мы чванились – не понять. Острое национальное самомнение тем более загадочно, что Москву белокаменную строили итальянцы, самыми надежными солдатами в русской армии были немцы, и вот даже водку к нам из Голландии завезли. Наверное, мы оттого чванились, отчего глинобитные китайцы искренне считали варварами скорострельных французов и англичан, именно от гордыни, только у них были на то резоны, а у нас – нет. Но вот при царе Борисе Годунове послали учиться в Европу двенадцать душ отроков из боярских семей, и ни один назад не вернулся, что можно считать отдаленным предвестием перемен.
И ста лет не прошло, как на Руси и в самом деле резко поменялось отношение к чужаку. Именно после Петра Великого у нас впали в другую крайность: какая-то образовалась трепетная, драматическая влюбленность в европейскую новину, решительно во все, что виднелось за последним шлагбаумом, выкрашенным в правительственные цвета. Вдруг такими мы сами заделались европейцами, что в высшем обществе двести лет по-русски не говорили – явление беспримерное в истории цивилизации – и даже перестали считать людьми 99 % населения империи, то есть наших азиатствующих хлебопашцев-бородачей. А то как же: за последним шлагбаумом «ружья кирпичом не чистят», конституцию изобрели, на распоследнем мастеровом камзольчик с мерцающими пуговицами и целые башмаки. Тем не менее на континенте по-прежнему «только и была одна настоящая граница – русская», Павел I даже ноты из Европы не пропускал. Забавно и таинственно: ну ничего у нас нет природного, своего, – Бог иудейский, алфавит греческий, отвлеченные понятия из латыни, – и при этом всякое русское правительство, хоть царское, хоть большевистское, проводит одну и ту же внешнеполитическую линию, которая упирается в противостояние и забор...
Любопытно было бы выяснить – почему? Может быть, потому что у нас исстари боялись что-то открыть чужому, нерасположенному зрачку, что-то уж совсем постыдное, безобразное, чего не сыскать нигде, положим, то феноменальное попущение, что у нас ничего нет природного, своего. Но ведь и в Париже вывески написаны латинскими буквами, в Лондоне в заводе нет смесителей для воды, в Венеции вор на воре, в Кельне путают Льва Копелева с Львом Толстым, – и ничего, добро пожаловать хоть в Венецию, хоть в Париж. Разве что у нас где-нибудь в Усть-Орде вор на воре, слыхом не слыхивали про Льва Копелева и нет смесителей для воды. Но до Перми точно есть, а дальше Перми иностранца не заманить.
Или, может быть, наши владыки не чужого зрачка боялись, а подначального, своего. Думают: вот уберешь забор, а эти охламоны и разбегутся от резко континентальных порядков своей страны; и это еще ладно, если они растворятся на просторах Европы, как юные посланцы Бориса Годунова, а то насмотрятся на заграничные достижения, на то, как улицы с мылом моют, да вернутся озоровать... И в этой логике имеется своя сила, недаром у нас первая государственная тайна даже не то, умеет владыка запятые расставлять правильно или нет, а то, что «у них ружья кирпичом не чистят», хотя бы про эту новацию знали аж тульские петухи. Оно и понятно: донельзя обидно сторонникам противостояния и забора, что они не в силах так наладить российский быт, чтобы и Мясницкую с мылом мыли, что они вообще ничего не могут поделать с этим народом, как его ни дави.
Наконец, не исключено, что забор – это чисто русское, народное, органичное нам, как самодержавие и загул. Коли мы с мылом разве что ноги моем, и то через раз, то не означает ли это, что мы в Европе чужие и обособленность нам с руки? Ну не то чтобы с руки, а уж так сложились история с географией, что мы только лицом европейцы, повадками же – беспринципные степняки, и поэтому западные соседи суть для нас то же самое, что пришельцы с иных планет. Ведь у нас даже литература такая, что она понятна одному русскому, и более никому...
В этой логике также имеется своя сила, однако если поставить вопрос в движении, то что такое Европа и в чем ее пятый смысл? Если Европа – это местопребывание вышколенного работника и организованного потребителя, самовлюбленного, как подросток, то мы точно беспринципные степняки. Если же Европа – по-прежнему фабрика духовной культуры, то тогда Европа не в Европе, а бог весть где. На своем месте она стояла, когда Борух Спиноза грызся со своими евреями, Гете смеялся над немцами, Байрон терпеть не мог англичан, потому что хронический скандал между высоким и обыкновенным есть несомненный признак культурного движения, в этом-то скандале и заключается пятый смысл.
Наша песенка еще далеко не спета, если учесть, что никто в целом мире так не носится со своей национальностью, как русак. То есть не сказать, чтобы нам сильно нравилось, что мы русские, и даже мы страдаем своеобразным комплексом национальной неполноценности, ибо одним полушарием головного мозга мы последние европейцы, а другим – беспринципные степняки. Ну где еще человек, склонный почитать на пустой желудок, способен в течение дня наковырять три сотки земли под картошку, поспорить с прохожим насчет обстоятельств гибели Пушкина, украсть ящик гвоздей, приласкать куму, выпить полтора литра водки, потерять паспорт, выменять годовую подписку журнала «Октябрь» на поношенные сапоги, написать в стихах донос на соседа и заснуть сном праведника – да нигде! То-то нам донельзя интересно, что мы – русские, и с какой стати мы – русские, и нет ли в этом какого-нибудь тайного смысла, и не заметно ли тут влияния Высших Сил.
Вообще русак как чисто национальная единица чрезвычайно многосторонен, единственное, чего в нем нет, – это самодовольства, которое со временем вызывает упадок культурных сил. Нам все интересно и задевает, мы разумом и духом устремлены вовне, в каждом из нас сидит маленький Александр Иванович Герцен, «русский джентльмен и гражданин мира», который способен понять и оценить все незаурядное, от конвейера до Рембо. В этом смысле мы до такой степени европейцы, что нам даже не помеха идеология противостояния и забора, которую до последнего времени исповедовали наши владыки и их подельники по государственному рулю.
Как и следовало ожидать, не произошло ничего особенного, когда наконец ликвидировали последний шлагбаум, выкрашенный в государственные цвета. Ну, слышно, в Калифорнии бензин водой разбавляют, ну в Израиле начали грубить покупателям, ну в Праге могут зарезать за пятачок...
Читательский опыт нам, в частности, говорит, что русак верит в разного рода предзнаменования, как никто. Комета в небе – это у нас к войне, соль подорожает – тоже к войне, грибное лето – и то к войне. То есть все у нас к войне, словно мир не способен меняться к лучшему или точно иных бед не бывает, – а «Пролетарии всех стран, соединяйтесь»? а демократическая республика? а чума? Правда, комета 1604 года предвозвестила Смутное время, как раз накануне 1-й крестьянской войны соль подорожала, а грибное лето 1940 года предварило Великую Отечественную войну. С другой стороны, Россия претерпела за свою историю около четырехсот столкновений с соседями, частью захватнического, частью оборонительного характера, а это даже для молодого народа получается чересчур.
К разного рода предсказаниям мы тоже чувствительны, как никто. Такая чувствительность тем более удивительна, что на деле прогнозы не сбываются никогда. Просто-напросто практика показывает: что ни напророчь, на деле предсказание не сбудется ни за что. Видимо, жизнь настолько богаче воображения, физически неспособного объять все подспудные обстоятельства и тенденции, что в действительности все выходит наоборот.
Вот читаем у Достоевского:
Действительно, по человеческому разумению, «все к лучшему в этом лучшем из миров», как писал Вольтер, то есть развитие рода, история, с нашей точки зрения, есть прогресс. А, собственно, почему? С какой такой стати она прогресс, если жизненный опыт нам говорит о том, что развитие человека представляет собою путь от бессмысленного младенца до бессмысленного тела с медными денежками на глазах... Или демократический способ отправления государственности и в самом деле совершенней абсолютной монархии? Или, может быть, мы такие блаженные потому, что уже двести лет как преступников не сажают на кол? Или телевизионные викторины содержательней трагедий Софокла? Или хитон не так изящен, как кожаные штаны?
Одним словом, это еще бабушка надвое сказала, прогрессивен ли ход общественного развития и куда мы идем, к лучшему ли будущему или прямехонько в никуда. Иной раз покажется, что именно в никуда. И сразу не такой уж и жуткой представится собственная кончина, особенно если припомнишь вычитанное где-то, что вот хоронили генерала Иванова аккурат 26 октября 1917 года, и прозорливцы говорили вслед похоронной процессии: «Экий счастливчик, знал, когда отдавать концы». Помирать, конечно, не хочется, но как подумаешь, что завтра Финляндия может подвергнуться коллективной агрессии из-за того, что там лопарей не любят, – и вроде бы ничего...
Скажут на это, что вот, дескать, знание и машинное дело находятся в непрерывном поступательном движении и преодолели значительный путь от хиромантии до никелированного гвоздя... Так-то оно так, да только сомнительно, чтобы научно-технический прогресс напрямую сказывался на прогрессе гуманитарном, – во всяком случае, на нравственности человеческой, кажется, никак не отразилось изобретение колеса. Может быть, даже наоборот: наука и техника развиваются прямо во вред человечному в человеке, один только телефон изжил эпистолярное искусство, культуру визитов и званые вечера.
А то взять движение государственности: ну чем, действительно, Верховный суд Российской Федерации лучше ареопага? референдум – веча? парламентские слушания – казачьего круга? демократическая республика – Семибоярщины? Да ничем! Что до последней, то она точно совершенней демократической республики, поскольку подразумевает в шестьдесят раз меньше смутьянов, которые бьют баклуши в Государственной думе, в двадцать раз меньше удельно-сепаратистов, которые мудруют в Совете Федерации, и целых семь тонких специалистов насчет прижать русака к ногтю. Да еще это были представители знатнейших домов России, а не шпана, люди традиции, известных политических навыков и культурного багажа. Легко можно нафантазировать, кого бы приставила народная воля к государственному рулю: Маринку Мнишек с ее папашей, расстригу Отрепьева, жулика Веревкина, криминал-большевика Болотникова и прочих баламутов, которые вообще тем громче о себе заявляют, чем меньше они способны к положительному труду. Не то чтобы демократическая республика была для России нехороша, она в принципе не годится, ибо ориентирована на вкусы и понятия непросвещенного большинства.
Видимо, оттого-то предсказания и не сбываются никогда, что разные человеческие институции развиваются в разных направлениях, кто куда. Знание одним движется вектором, машинное дело – другим, государственность – третьим, человечность – четвертым, и пересекаются ли они, нет ли – это для нас темно.
Вот что представляет собой просвет: Бог есть еще потому, что мы не в состоянии провидеть будущее, бренной логики не хватает, и есть некоторая обреченность в деятельности ума.
Если ты человек праздный, то есть тебе дела нет до биржевых котировок или оптовых цен на пиво, то разум твой беззащитен перед влияниями извне. Вот пример того, как одно постороннее замечание может вогнать такого человека в изнурительные размышления и тоску...
Читаем у Чезаре Ламброзо: «Те, кому выпало редкое счастье жить рядом с великими людьми, знают, что все они сумасшедшие».
Вот так так! Это, стало быть, мыслители, ученые, художники, вообще выдающиеся деятели в сфере нематериального, на которых держится человеческая культура, – это все обыкновенные «психические», как говорят у нас труженики города и села. Отсюда, между прочим, логически вытекает, что нормальные, здравомыслящие особи – это как раз труженики города и села.
Впрочем, может быть, так и есть. Ведь известно же нам, что многие великие люди страдали такими свойствами, которые несовместимы со здравым смыслом, – например, страстью к положительному труду. Менделеев работал даже во сне, Петр Чайковский только во сне и не сочинял, Лев Толстой оставил после себя девяносто с лишним томов шедевров, Саврасов бесконечно воспроизводил в красках прилет грачей. Кроме того, великих людей обличают некоторые фантастические поступки, например, Диоген жил в бочке из-под вина. Причем если на Западе таким образом отличались через одного, то в России все: Сумароков ходил похмеляться до ближайшего кабака в ночной рубашке и с анненской лентой через плечо; Петр Чайковский, будучи в Нью-Йорке, увидел в окошко демонстрацию мусорщиков и до того напугался, что со страху залез под стол; Лев Толстой полжизни провел в мыслях о самоубийстве; Саврасов, кроме водки и клюквы, ничего иного в пищу не употреблял; Менделеев на досуге мастерил чемоданы; Циолковский считался в Калуге городским дурачком, и ему ангелы являлись; Маяковский у себя на лбу бабочек рисовал. Вот и выходит, что великие люди суть сравнительно сумасшедшие, если в иных случаях не вполне.
Но тогда почему именно эти ненормальные испокон веков созидали человеческую культуру, если бок о бок с ними всегда жили труженики города и села? Казалось бы, им-то и карты в руки, ибо труженик, как правило, трезв, расчетлив, целеустремлен и наперед знает свою судьбу. Но нет, ничего метафизического не родилось в этой здоровой среде, помимо хоровода, частушек и хохломы. Да и то хохломскую роспись не соборно же выдумывали всей Нижегородской губернией, а, поди, выдумал сей стиль какой-нибудь безвестный «психический» из народа, который видел ангелов и нарочно жил в собачьей будке заместо бочки из-под вина. То есть, скажем, народная песня – это такая песня, которую неизвестно кто именно сочинил.
Тем не менее: уже три столетия с лишком, как покоится Блез Паскаль, а нас по-прежнему учат чему угодно, только не порядочности – глупо и не смешно. Хотя, строго говоря, эта французская максима довольно-таки темна, потому что в действительности никто вам не скажет, отчего в семье Ивановых старший брат – делец, средний – священник, а младший – вор.
Вроде бы установлено: ничто так полно и откровенно не обрисовывает характер народа, как песни и сказки, которые сложились в его среде.
Что до народных песен, то у англичан о Джеке-потрошителе ничего нет, а у нас о Ваньке-Каине есть, у немцев все больше поют о девушках по-над Рейном, а у нас «Из-за острова, на стрежень...» про уркагана Степана Разина, который топил в Волге пленниц и вырезал целые города. Ладно, если бы мы были народ нахрапистый и жестокий, а то ведь беззащитный, в сущности, мы народ, и поэтому непонятно, отчего нас тянет по фольклорной линии на разбой. Или действительно грабить-резать – это у нас в крови? Или национальные склонности сами по себе и сами по себе частушки и хохлома?..
Что до народных сказок, то тут тоже многое загадочно и темно. Например, известно точно, что в Нижней Саксонии не меньше дураков, чем в Вологодской области, между тем наш любимый сказочный персонаж не кто иной, как Иван-дурак. Вот читаем у собирателя Афанасьева:
«Дурак лег на печь и лежит. Невестки говорят ему:На самоходных санях по дрова – это куда ни шло, но предел народных мечтаний там, где открывается возможность ездить к самому царю в гости со всеми мыслимыми удобствами, то есть непосредственно на печи. В том-то все и дело, что не на ковре-самолете, а на печи любимой, и не к деверю, а к царю. Знай, мол, наших, что мы тоже не лыком шиты, тебя Бог умудрил державой править, а мы на печках ездим – и ничего. Кстати напомнить, цель этой аудиенции была злая: позавидовал государь Ивану-дураку и решил его засадить в тюрьму. А накануне царедворцы ему нашептали: «Так его не взять, надобно обманом залучить, а лучше всего обещать ему красную рубаху, красный кафтан и красные сапоги». Польстился Иван на царевы подарки и покатил.
– Что же ты, дурак, на печи лежишь, ничего не работаешь! Ступай хоть за дровами.
Дурак взял топор, сел в сани, лошади не запряг.
– По щучьему, – говорит, – велению, по моему хотению катите, сани, в лес сами...»
Сказка, конечно, ложь, но в данном конкретном случае нам намек, что за этой интригой – весь русский человек, а если и не весь, то по крайней мере в мечтательной его части, которая, впрочем, иногда дает себя знать в практических плоскостях. Недаром Григорий Отрепьев, выдававший себя за убиенного царевича Дмитрия, сказочно легко рассеял огромную армию Годунова и самосильно уселся на трон Рюриковичей. А все почему? Потому, что он был тот же Иван-дурак, излюбленный персонаж, который въехал в белокаменную без малого на печи. Недаром горстка большевиков, точно по щучьему велению, за двенадцать дней покорила огромную страну, посулив народу «красную рубаху, красный кафтан и красные сапоги». И разве мы, наследники легковеров, семьдесят лет не путешествовали на печи в поисках молочных рек с кисельными берегами, где человек человеку исключительно брат и справедливость вершится сама собой?.. Также недаром мы и в текущий исторический момент поем Лазаря всей страной, поскольку мы любим, чтобы сани ехали сами, а сами они, как назло, нейдут.
Выходит, что некоторым образом сказочный народ – русские, ибо и живут они точно в сказке, как-то неправдоподобно, и мыслят сказочно, на манер: дважды два = категорический императив, – и вечно чают сказочных перемен. Это все, видимо, оттого, что климат у нас характерный, ненадежный: посеешь огурчика, а вырастет разводной ключ. Ну не располагает наш климат к неустанным трудам, интенсивному способу производства, и отсюда истома, которая постоянно выливается в ленивые, продолжительные мечты. Ведь почему, собственно, свершился
Великий октябрьский переворот? Только из-за мечтательности и лени, иных-прочих резонов нет. Ибо для того, чтобы построить общество справедливости и избытка, нужно сто лет трудиться не покладая рук, изо дня в день, до седьмого пота, вот как наши ближайшие северные соседи, у которых давным-давно существует реальный социализм, но нет, нам такие невидные подвиги не с руки. По-нашему, куда веселее пожечь господские усадьбы, вырезать очкариков, взять Варшаву, и тогда социализм устроится сам собой. И еще хорошо бы, чтобы это дело вышло по немцу Марксу, в мировом масштабе, чтобы сравнивать было не с чем и чужая благопристойность не так колола бы нам глаза.
Одна услада: до того действительно русский Бог велик, что в снисхождение к нашей непродуктивной мечтательности нам дадены самые тучные черноземы и вся-то таблица Менделеева в недрах родной земли. Тем не менее Лев Толстой жалуется в дневниках, что его вконец замучили яснополянские крестьяне: то денег дай, то леса на даровщинку, то яблочков, то муки. И это так отличались тульские земледельцы, имевшие до пяти-семи десятин отъявленного чернозема, который даже при нашем характерном климате способен давать убедительный урожай. Для справки: немцы на своих супесях в начале XX века собирали до тридцати центнеров с гектара разного названия зерновых, мы же на своих черноземах – много когда пятнадцать, и это еще считалось чудо, знак благоволения от небес. Таких чудес у нас и потом хватало: когда, например, окончательно показала себя социалистическая экономика, вдруг откуда ни возьмись забили фонтаны нефти на радость большевикам, а то бы их поели заместо докторской колбасы. Или вот еще чудо из чудес: как только нам объявили свободу слова, сразу пошли перестрелки средь бела дня.
Следовательно, надо ждать новых народных сказок, положим, про то, как объявился Илья Муромец нашего времени и вырастил под Муромом убедительный урожай. Хотя... хотя у нас и старые сказки не все про Ивана-дурака, есть и про братца Иванушку, которому сестра наказывала не пить из козлиного копытца, а то, дескать, как бы чего не вышло, как бы ненароком не обернуться легендарным животным, на котором древние иудеи вымещали свои грехи.
Вовсе не обязательно целое сочинение одолеть, чтобы заразиться какой-то мыслью, а в другой раз достаточно наткнуться на проходное, вроде бы незначительное замечание, как сразу начинается движение в голове. Вот читаем у Зинаиды Николаевны Гиппиус: «До первой (имеется в виду мировой) войны границ в Европе между государствами почти не существовало. Только и была одна настоящая граница – русская». Читаем и удивляемся: с чего бы это Россия вечно отгораживалась от соседей, особенно на западе, чего ей вообще так дороги противостояние и забор?
Вопрос обширный, хотя, как и все обширные русские вопросы, он разъясняется в двух словах.
Начать с того, что никто в целом мире так не носится со своей национальностью, как русак. Оно и понятно, то есть понятно, почему австрийцу не так интересно, что он австриец, и с какой стати он австриец, и нет ли в этом какого-нибудь тайного смысла, и не заметно ли тут влияния высших сил. Потому, что в большинстве своем народы самодостаточны, давным-давно они устоялись, закоренели, и что австрийца возьми, что китайца – каждый, как нельзя больше, доволен самим собой. Азиат, правда, при этом замкнут и нелюдим, а европеец открыт, общителен, добродушен, веротерпим, но оба до такой степени закоснели в предубеждении, будто, кроме австрийца или китайца, никого на свете не существует, что национальной проблематики у них нет. Первопричины такой индифферентности очевидны: на Востоке это будет древность и духовная цивилизация, на Западе – техническая цивилизация и мораль. Также очевидно, что европеец оттого и добродушен, что по отношению к соседям он чувствует себя, как просвещенный мореплаватель по отношению к дикарю.
У нас на Руси не то. У нас ежели ты русский, то это серьезно и живет в тебе, как хроническая болезнь. Основные ее признаки таковы: нам бесконечно интересно, что мы русские, и с какой стати мы русские, и чуем мы в этой причастности умысел и влияние высших сил. Словом, болезнь как болезнь, разве что из тех, с которыми сживаешься до такой степени, что расставаться бывает жаль.
Занятно, что русскость имеет свою историю. В допетровскую эпоху нашим пращурам было свойственно острое национальное самомнение и всему инородному они противились как угрозе, то есть ежели ты чужак, то неприятней тебя только засуха и чума. Само имя чужаку было – немой, и селили его на отшибе, за глухим забором, и знаться с ним запрещали под страхом смерти, вообще вели иностранную политику по старокитайскому образцу. Но китайцы всячески отгораживались от варваров того ради, чтобы предохранить от чужеродного влияния свои древние установления и культуру, а мы-то чего с царя Гороха исповедовали противостояние и забор? Пороха мы, кажется, не выдумали, шелка не изобрели, медицины не знали, науку только ту и имели, которую вгоняют в задние ворота, с народной религией расплевались задолго до вторжения монголов, следовательно, из чего мы чванились – не понять. Острое национальное самомнение тем более загадочно, что Москву белокаменную строили итальянцы, самыми надежными солдатами в русской армии были немцы, и вот даже водку к нам из Голландии завезли. Наверное, мы оттого чванились, отчего глинобитные китайцы искренне считали варварами скорострельных французов и англичан, именно от гордыни, только у них были на то резоны, а у нас – нет. Но вот при царе Борисе Годунове послали учиться в Европу двенадцать душ отроков из боярских семей, и ни один назад не вернулся, что можно считать отдаленным предвестием перемен.
И ста лет не прошло, как на Руси и в самом деле резко поменялось отношение к чужаку. Именно после Петра Великого у нас впали в другую крайность: какая-то образовалась трепетная, драматическая влюбленность в европейскую новину, решительно во все, что виднелось за последним шлагбаумом, выкрашенным в правительственные цвета. Вдруг такими мы сами заделались европейцами, что в высшем обществе двести лет по-русски не говорили – явление беспримерное в истории цивилизации – и даже перестали считать людьми 99 % населения империи, то есть наших азиатствующих хлебопашцев-бородачей. А то как же: за последним шлагбаумом «ружья кирпичом не чистят», конституцию изобрели, на распоследнем мастеровом камзольчик с мерцающими пуговицами и целые башмаки. Тем не менее на континенте по-прежнему «только и была одна настоящая граница – русская», Павел I даже ноты из Европы не пропускал. Забавно и таинственно: ну ничего у нас нет природного, своего, – Бог иудейский, алфавит греческий, отвлеченные понятия из латыни, – и при этом всякое русское правительство, хоть царское, хоть большевистское, проводит одну и ту же внешнеполитическую линию, которая упирается в противостояние и забор...
Любопытно было бы выяснить – почему? Может быть, потому что у нас исстари боялись что-то открыть чужому, нерасположенному зрачку, что-то уж совсем постыдное, безобразное, чего не сыскать нигде, положим, то феноменальное попущение, что у нас ничего нет природного, своего. Но ведь и в Париже вывески написаны латинскими буквами, в Лондоне в заводе нет смесителей для воды, в Венеции вор на воре, в Кельне путают Льва Копелева с Львом Толстым, – и ничего, добро пожаловать хоть в Венецию, хоть в Париж. Разве что у нас где-нибудь в Усть-Орде вор на воре, слыхом не слыхивали про Льва Копелева и нет смесителей для воды. Но до Перми точно есть, а дальше Перми иностранца не заманить.
Или, может быть, наши владыки не чужого зрачка боялись, а подначального, своего. Думают: вот уберешь забор, а эти охламоны и разбегутся от резко континентальных порядков своей страны; и это еще ладно, если они растворятся на просторах Европы, как юные посланцы Бориса Годунова, а то насмотрятся на заграничные достижения, на то, как улицы с мылом моют, да вернутся озоровать... И в этой логике имеется своя сила, недаром у нас первая государственная тайна даже не то, умеет владыка запятые расставлять правильно или нет, а то, что «у них ружья кирпичом не чистят», хотя бы про эту новацию знали аж тульские петухи. Оно и понятно: донельзя обидно сторонникам противостояния и забора, что они не в силах так наладить российский быт, чтобы и Мясницкую с мылом мыли, что они вообще ничего не могут поделать с этим народом, как его ни дави.
Наконец, не исключено, что забор – это чисто русское, народное, органичное нам, как самодержавие и загул. Коли мы с мылом разве что ноги моем, и то через раз, то не означает ли это, что мы в Европе чужие и обособленность нам с руки? Ну не то чтобы с руки, а уж так сложились история с географией, что мы только лицом европейцы, повадками же – беспринципные степняки, и поэтому западные соседи суть для нас то же самое, что пришельцы с иных планет. Ведь у нас даже литература такая, что она понятна одному русскому, и более никому...
В этой логике также имеется своя сила, однако если поставить вопрос в движении, то что такое Европа и в чем ее пятый смысл? Если Европа – это местопребывание вышколенного работника и организованного потребителя, самовлюбленного, как подросток, то мы точно беспринципные степняки. Если же Европа – по-прежнему фабрика духовной культуры, то тогда Европа не в Европе, а бог весть где. На своем месте она стояла, когда Борух Спиноза грызся со своими евреями, Гете смеялся над немцами, Байрон терпеть не мог англичан, потому что хронический скандал между высоким и обыкновенным есть несомненный признак культурного движения, в этом-то скандале и заключается пятый смысл.
Наша песенка еще далеко не спета, если учесть, что никто в целом мире так не носится со своей национальностью, как русак. То есть не сказать, чтобы нам сильно нравилось, что мы русские, и даже мы страдаем своеобразным комплексом национальной неполноценности, ибо одним полушарием головного мозга мы последние европейцы, а другим – беспринципные степняки. Ну где еще человек, склонный почитать на пустой желудок, способен в течение дня наковырять три сотки земли под картошку, поспорить с прохожим насчет обстоятельств гибели Пушкина, украсть ящик гвоздей, приласкать куму, выпить полтора литра водки, потерять паспорт, выменять годовую подписку журнала «Октябрь» на поношенные сапоги, написать в стихах донос на соседа и заснуть сном праведника – да нигде! То-то нам донельзя интересно, что мы – русские, и с какой стати мы – русские, и нет ли в этом какого-нибудь тайного смысла, и не заметно ли тут влияния Высших Сил.
Вообще русак как чисто национальная единица чрезвычайно многосторонен, единственное, чего в нем нет, – это самодовольства, которое со временем вызывает упадок культурных сил. Нам все интересно и задевает, мы разумом и духом устремлены вовне, в каждом из нас сидит маленький Александр Иванович Герцен, «русский джентльмен и гражданин мира», который способен понять и оценить все незаурядное, от конвейера до Рембо. В этом смысле мы до такой степени европейцы, что нам даже не помеха идеология противостояния и забора, которую до последнего времени исповедовали наши владыки и их подельники по государственному рулю.
Как и следовало ожидать, не произошло ничего особенного, когда наконец ликвидировали последний шлагбаум, выкрашенный в государственные цвета. Ну, слышно, в Калифорнии бензин водой разбавляют, ну в Израиле начали грубить покупателям, ну в Праге могут зарезать за пятачок...
Читательский опыт нам, в частности, говорит, что русак верит в разного рода предзнаменования, как никто. Комета в небе – это у нас к войне, соль подорожает – тоже к войне, грибное лето – и то к войне. То есть все у нас к войне, словно мир не способен меняться к лучшему или точно иных бед не бывает, – а «Пролетарии всех стран, соединяйтесь»? а демократическая республика? а чума? Правда, комета 1604 года предвозвестила Смутное время, как раз накануне 1-й крестьянской войны соль подорожала, а грибное лето 1940 года предварило Великую Отечественную войну. С другой стороны, Россия претерпела за свою историю около четырехсот столкновений с соседями, частью захватнического, частью оборонительного характера, а это даже для молодого народа получается чересчур.
К разного рода предсказаниям мы тоже чувствительны, как никто. Такая чувствительность тем более удивительна, что на деле прогнозы не сбываются никогда. Просто-напросто практика показывает: что ни напророчь, на деле предсказание не сбудется ни за что. Видимо, жизнь настолько богаче воображения, физически неспособного объять все подспудные обстоятельства и тенденции, что в действительности все выходит наоборот.
Вот читаем у Достоевского:
«Да она накануне падения, ваша Европа, общего и ужасного... Грядет четвертое сословие (читай – пролетариат), стучится и ломится в дверь и, если ему не отворят, сломает дверь. Все эти парламентаризмы, все исповедуемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки, жиды, – все это рухнет в один миг и бесследно...»Такой вот у Достоевского есть прогноз. Писано это было еще при жизни Карла Маркса, которого Федор Михайлович не читал. Занятно, что два пророка, мысливших розно и в непересекающихся плоскостях, приходят к одинаковому прогнозу насчет неизбежности пролетарской революции в европейском масштабе и апокалипсиса без границ. Даром что Маркс пророчествует в положительном смысле и чает совершенного государственного устройства, а Достоевский вещает в отрицательном и вожделеет крушения мещанской Европы в пользу панправославия и Руси. Занятно также, что ни тот ни другой будущего европейцев не угадал. На Западе, где, по Марксу, обязательно должна была свершиться пролетарская революция, махровым цветом цветет буржуазный стиль, а в России, где, по Марксу, революции ни при какой погоде не должно было произойти, она как раз и произошла, гикнулись «все эти парламентаризмы, все исповедуемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки, жиды» и прочие технические обстоятельства, без которых современная цивилизация не стоит. Впрочем, Россия, по Достоевскому, сделалась пугалом всей планеты, но Константинополь по-прежнему у турок, а с православием русачок расплевался еще во время «триумфального шествия Советской власти» и, кажется, навсегда. Именно жизнь оказалась богаче самого горячечного воображения, и, видимо, потому, что логика общественного развития и человеческая логика разнятся по существу.
Действительно, по человеческому разумению, «все к лучшему в этом лучшем из миров», как писал Вольтер, то есть развитие рода, история, с нашей точки зрения, есть прогресс. А, собственно, почему? С какой такой стати она прогресс, если жизненный опыт нам говорит о том, что развитие человека представляет собою путь от бессмысленного младенца до бессмысленного тела с медными денежками на глазах... Или демократический способ отправления государственности и в самом деле совершенней абсолютной монархии? Или, может быть, мы такие блаженные потому, что уже двести лет как преступников не сажают на кол? Или телевизионные викторины содержательней трагедий Софокла? Или хитон не так изящен, как кожаные штаны?
Одним словом, это еще бабушка надвое сказала, прогрессивен ли ход общественного развития и куда мы идем, к лучшему ли будущему или прямехонько в никуда. Иной раз покажется, что именно в никуда. И сразу не такой уж и жуткой представится собственная кончина, особенно если припомнишь вычитанное где-то, что вот хоронили генерала Иванова аккурат 26 октября 1917 года, и прозорливцы говорили вслед похоронной процессии: «Экий счастливчик, знал, когда отдавать концы». Помирать, конечно, не хочется, но как подумаешь, что завтра Финляндия может подвергнуться коллективной агрессии из-за того, что там лопарей не любят, – и вроде бы ничего...
Скажут на это, что вот, дескать, знание и машинное дело находятся в непрерывном поступательном движении и преодолели значительный путь от хиромантии до никелированного гвоздя... Так-то оно так, да только сомнительно, чтобы научно-технический прогресс напрямую сказывался на прогрессе гуманитарном, – во всяком случае, на нравственности человеческой, кажется, никак не отразилось изобретение колеса. Может быть, даже наоборот: наука и техника развиваются прямо во вред человечному в человеке, один только телефон изжил эпистолярное искусство, культуру визитов и званые вечера.
А то взять движение государственности: ну чем, действительно, Верховный суд Российской Федерации лучше ареопага? референдум – веча? парламентские слушания – казачьего круга? демократическая республика – Семибоярщины? Да ничем! Что до последней, то она точно совершенней демократической республики, поскольку подразумевает в шестьдесят раз меньше смутьянов, которые бьют баклуши в Государственной думе, в двадцать раз меньше удельно-сепаратистов, которые мудруют в Совете Федерации, и целых семь тонких специалистов насчет прижать русака к ногтю. Да еще это были представители знатнейших домов России, а не шпана, люди традиции, известных политических навыков и культурного багажа. Легко можно нафантазировать, кого бы приставила народная воля к государственному рулю: Маринку Мнишек с ее папашей, расстригу Отрепьева, жулика Веревкина, криминал-большевика Болотникова и прочих баламутов, которые вообще тем громче о себе заявляют, чем меньше они способны к положительному труду. Не то чтобы демократическая республика была для России нехороша, она в принципе не годится, ибо ориентирована на вкусы и понятия непросвещенного большинства.
Видимо, оттого-то предсказания и не сбываются никогда, что разные человеческие институции развиваются в разных направлениях, кто куда. Знание одним движется вектором, машинное дело – другим, государственность – третьим, человечность – четвертым, и пересекаются ли они, нет ли – это для нас темно.
Вот что представляет собой просвет: Бог есть еще потому, что мы не в состоянии провидеть будущее, бренной логики не хватает, и есть некоторая обреченность в деятельности ума.
Если ты человек праздный, то есть тебе дела нет до биржевых котировок или оптовых цен на пиво, то разум твой беззащитен перед влияниями извне. Вот пример того, как одно постороннее замечание может вогнать такого человека в изнурительные размышления и тоску...
Читаем у Чезаре Ламброзо: «Те, кому выпало редкое счастье жить рядом с великими людьми, знают, что все они сумасшедшие».
Вот так так! Это, стало быть, мыслители, ученые, художники, вообще выдающиеся деятели в сфере нематериального, на которых держится человеческая культура, – это все обыкновенные «психические», как говорят у нас труженики города и села. Отсюда, между прочим, логически вытекает, что нормальные, здравомыслящие особи – это как раз труженики города и села.
Впрочем, может быть, так и есть. Ведь известно же нам, что многие великие люди страдали такими свойствами, которые несовместимы со здравым смыслом, – например, страстью к положительному труду. Менделеев работал даже во сне, Петр Чайковский только во сне и не сочинял, Лев Толстой оставил после себя девяносто с лишним томов шедевров, Саврасов бесконечно воспроизводил в красках прилет грачей. Кроме того, великих людей обличают некоторые фантастические поступки, например, Диоген жил в бочке из-под вина. Причем если на Западе таким образом отличались через одного, то в России все: Сумароков ходил похмеляться до ближайшего кабака в ночной рубашке и с анненской лентой через плечо; Петр Чайковский, будучи в Нью-Йорке, увидел в окошко демонстрацию мусорщиков и до того напугался, что со страху залез под стол; Лев Толстой полжизни провел в мыслях о самоубийстве; Саврасов, кроме водки и клюквы, ничего иного в пищу не употреблял; Менделеев на досуге мастерил чемоданы; Циолковский считался в Калуге городским дурачком, и ему ангелы являлись; Маяковский у себя на лбу бабочек рисовал. Вот и выходит, что великие люди суть сравнительно сумасшедшие, если в иных случаях не вполне.
Но тогда почему именно эти ненормальные испокон веков созидали человеческую культуру, если бок о бок с ними всегда жили труженики города и села? Казалось бы, им-то и карты в руки, ибо труженик, как правило, трезв, расчетлив, целеустремлен и наперед знает свою судьбу. Но нет, ничего метафизического не родилось в этой здоровой среде, помимо хоровода, частушек и хохломы. Да и то хохломскую роспись не соборно же выдумывали всей Нижегородской губернией, а, поди, выдумал сей стиль какой-нибудь безвестный «психический» из народа, который видел ангелов и нарочно жил в собачьей будке заместо бочки из-под вина. То есть, скажем, народная песня – это такая песня, которую неизвестно кто именно сочинил.