Страница:
– Маша Аркадьева, Катя Сестролицкая, Коля Поленов.
Каждый из них, впрочем, предпринял самостоятельно некоторые действия.
Первой стала действовать Катя. На следующий день после своего возвращения в Москву она вышла из такси в Тушино, среди страшных белых новостроек, похожих на космические зубы. Поднявшись на 12-й этаж одного из этих зубов, она позвонила в аккуратную дверь с нарядным ковриком.
Открыла женщина лет сорока, в красном длинном халате, со светлыми волосами. Женщина имела подчеркнуто среднестатистический вид: могла бы она быть и школьной учительницей, и мелким менеджером в фирме. В квартире все тоже было обыкновенно: свежо, нарядно, уныло, много было каких-то красных орнаментов на скатерти, занавесках, на чашках в кухне.
– Проходи, проходи, Катенька. Ожидаю, – произнесла дама, пропуская гостью. – Ну что у тебя?
Принесла?
Катя достала из сумки несколько модных журналов двухгодичной давности и маленький фотоальбом.
– Вот, Любовь Игнатьевна, фотографии исчезнувшей, – она показала женщине несколько фотографий Юли в журналах, где та снималась в качестве модели, в фотоальбоме, где она мелькала на групповых снимках. Зима, группа подростков на лыжах, сани, чей-то день рождения в клубе, голая Юля на пляже…
«Ей вкусно, вкусно, вкусно…»
Любовь Игнатьевна ушла и вернулась: на ней вместо красного халата теперь было красное платье, на шее – гранатовая пятиконечная звезда, похожая на кремлевскую. Лицо ее окуталось какимто полусном, накрашенные веки с длинными ресницами опустились.
– Ее нет среди убиенных, – наконец произнесла она.
– Но вообще-то она жива? – с тревогой переспросила Катя.
Любовь Игнатьевна посидела молча, с закрытыми глазами, держа руку с растопыренными пальцами над горкой портретов и фотографий.
– Ее нет среди усопших, – был ответ.
– Где она? – спросила Катя.
Любовь Игнатьевна чуть покачнулась, будто ее задело невидимым маятником. Потом тихо прилегла на тахту не открывая глаз.
– Она в большой комнате. В очень большой белой комнате… Она пьет апельсиновый сок и ест.
Вкусно. Ей очень вкусно. Вокруг мужчины и женщины.
Очень много мужчин и женщин.
– Она в ресторане? – спросила Катя.
Лицо женщины-медиума с нарумяненными щеками стало темнеть, словно наливаясь кровью.
– Вкусно! Ей так вкусно! – вдруг крикнула она. – Ей вкусно, вкусно, вкусно…
Катя (она знала, что в таких случаях делать) быстро собрала фотографии со столика и ушла, тихо прикрыв за собой дверь. На столике, где лежали журналы, она оставила 100 долларов.
Действовала и Маша Аркадьева. Она почемуто решила встретиться с родителями Юли и поговорить с ними, хотя раньше никогда их не видела и толком не знала, о чем с ними будет говорить.
Но она была девушка решительная, смелая, догадливая и умела полагаться на свою интуицию.
С трудом раздобыла она телефон Юлиных родителей, позвонила им, представилась как подруга дочери, попросила о встрече. С ней поговорили сдержанно, настороженно, но в конце разговора сказали, чтобы она села в зеленый «лендровер», который будет поджидать ее на углу Тверской и Садового кольца – машина привезет ее на дачу.
Так и случилось.
Она прыгнула в «лендровер», за рулем сидел обычного вида шофер. В пути молчали. Маша (раз уж она взялась играть в детектива) хотела заговорить с шофером, осторожно расспросить о Юле: знает ли он ее, возил ли ее, куда, в какие места…
Но почему-то не заговорила, задумавшись о своем, засмотревшись на проносящиеся машины, деревья, дома… Ее привезли к большой даче. По машине, и по лицу шофера, и по типу дачи было понятно, что родители Юли люди богатые, но не коммерсанты и не банкиры, а скорее высокопоставленные госслужащие.
Последние сомнения отпали, когда Маша увидела Юлиного отца – это был явно человек из ФСБ, внешне похожий на Путина, но с каким-то специальным изъяном, который Путину и не снился. У Путина в лице есть что-то от утенка Дональда и вообще от мультипликационных персонажей, а отец Юли – Георгий Георгиевич (так он представился) – оказался каким-то пугающе реальным и злым, все его моложавое худое лицо сведено было злобой, как судорогой. Видимо, его самого не радовала эта концентрация зла в его спортивном теле, одетом в черную водолазку, черные брюки и черные модные туфли, поэтому он постоянно брал за руку свою жену – молодую красивую женщину, которой, видимо (судя по ее лицу), удалось скопить в себе ровно столько доброты, сколько требовалось для того, чтобы уравновесить зло своего супруга.
«Юлю украли ее родители, – с абсолютной уве ренностью вдруг поняла Маша, рассматривая эту пару. – Но зачем?»
Понимание пришло к ней столь ясное и отчет ливое, что не понятно стало даже, о чем говорить с этими людьми, но она хотела удостовериться: ста ла озабоченно щебетать о следствии, о поисках…
– Хорошо, что вы переживаете за Юлю, – произнес хозяин дачи (на вид совсем молодой человек, чуть ли не юноша), причем казалось, что с каждым словом из его уст выпархивают невидимые мотыльки зла. – Вы – хорошая подруга. И мы вот что хотим сказать вам: Юля жива и жизни ее ничего не угрожает.
Маша потрясенно уставилась на Волховцевых.
Она не ожидала такой откровенности.
– Значит, вам известно, где она? – Маша нервно осмотрелась в ожидании ответа, словно Юля могла выйти откуда-то из-за шторы или из-за шкафа.
Но в комнате не было штор и шкафов. Это была просторная белая комната, простая, с окнами в сад, с импозантными черными креслами, с пустым письменным столом – нечто среднее между гостиной и кабинетом. Над столом на белой стене была четко начертана большая цифра 15.
– Да, известно, но сообщить не могу. Это тайна.
И не моя. Впрочем, ей не плохо. Она, я полагаю, находится сейчас в просторной, светлой комнате, похожей на эту.
– И что она там делает?
– Ну, не знаю. Наверное, что-нибудь приятное.
Например, болтает с друзьями или пьет апельсиновый сок.
– Но ее друзья – это мы, – Маша почувствовала, что сейчас может расплакаться. Она имела в виду себя, Яшу, Катю, Колю, но на перечисление не хватило сил.
– «Мы» – понятие растяжимое, – произнес Георгий Георгиевич, и его лицо стало настолько злым, что даже не верилось, что такое бывает.
Его жена мягко погладила его запястье, озабоченно и влюбленно глядя на радиирующее злом лицо мужа.
– А что означает эта цифра «пятнадцать» у вас на стене? – спросила Маша пытаясь отвлечь себя от слез.
– Видите ли, я человек религиозный, – ответил Волховцев. – Полагаю, что я христианин, но наше православие мне не близко. Скорее, я протестант – если понимаете, о чем я. Протестанты в своих храмах убрали со стен все, оставили только распятие. Они поступили правильно: одно всегда сильнее, чем все. Для них этим одним является крест, распятие. В русском языке в слове «распятие » слышатся две цифры – «единица», «раз», и «пятерка», «пять». Вместе они составляют цифру «пятнадцать» – «рас… пять». Таким образом, данная цифра помечает то место моего жилища, где должно быть распятие – оно там и есть, но в номинальноцифровом эквиваленте.
«Он не фээсбэшник», – вдруг подумала Маша.
– Вас это заинтересовало? – спросил Волховцев, глядя на нее с каким то сожалением, словно он искренне горевал, что не может немедленно перегрызть ей горло.
– Да, очень.
– В соседней комнате есть еще одна вещь на эту тему. Одна картина. Хотите взглянуть?
Маша кивнула.
Они встали и перешли в соседнюю комнату.
Она была также полупуста, просторна, с белоснежными стенами. Собственно, тут ничего не было, кроме черного дивана, нескольких серых подушек, брошенных на пол на серый ковер, и большой картины в раме, висящей на стене.
Картина была написана маслом и изображала распятого на кресте человека, но явно не Христа – это был римлянин в римской тоге, толстый, коротко стриженный, он тяжело висел на кресте всем своим тучным телом, облитым складками тоги, голова этого, видимо, уже мертвого человека бессильно свешивалась на грудь, словно смерть показалась распятому скверным испорченным блюдом, которое ему предложили по ошибке.
– Это редкое, ценное полотно, – сказал Волховцев.
– Картина называется «Распятый Пилат», автор – Николай Ге. Вы, конечно, знаете знаменитые шедевры Ге: «Христос перед Пилатом» и «Голгофа», – выставленные в Третьяковской галерее.
А эта картина мало кому известна, художник при жизни скрывал ее от зрителей. Потом она долго блуждала по частным коллекциям, пока не оказалась у меня. Я люблю искусство: оно многое говорит, еще больше умалчивает. Хотите пить?
Низкорослая женщина внесла на подносе три высоких бокала со свежевыжатым апельсиновым соком. Маша взяла один бокал, глотнула холодного сока.
– Она вам за дорого досталась? – спросила Маша, глядя на картину и не найдя, что бы еще спросить.
– Нет, мне ее подарили, – ответил Волховцев.
От него снова повеяло чистым злом, но волна была слабее чем прежде. Маша подумала, что этому худенькому юношеобразному мужчине в черном пошла бы демоническая улыбка, но Волховцев за весь разговор ни разу не улыбнулся: его зло не радовалось себе, в нем не было ни капли злорадства, зло его было как будто болезненно-доверчивым, печальным, даже распахнутым, словно окошко убийцы, несмотря на скрытное выражение его узких губ.
Разговор исчерпал себя.
«Картина называется «Распятый Пилат», автор – Николай Ге…»
Волховцев попрощался и вышел, жена его взялась проводить Машу до автомобиля. Они шли по дачному саду. Волховцева (которая представилась Таней) нежно взяла Машу за руку.
– Георгий Георгиевич – очень крупный ученый, – сказала она тихо и загадочно. – Он работает в секретном научном институте, занимается очень важными для всех нас вещами. Важнейшими вещами.
«Вот оно что… Понятно». – подумала Маша.
– Он себе совсем не принадлежит. Ему даже для встречи с вами пришлось просить специальное разрешение.
У Маши возникло неприятное чувство от всего этого – от аккуратного сада, от зеленого «лендровера », от красивого лица Юлиной мамы. Хотя, в целом, родители Юли оказались интереснее, чем она думала. Они заинтриговали ее, ей было неприятно и досадно, что эти люди украли зачем-то свою дочь, спрятали, возможно, где-то или выслали за границу – и за всем этим стояла тайная возня страхов, возня государственных научно-военных игр.
От всего этого слегка поташнивало.
– А Юля любила этот дом? – спросила Маша неожиданно для себя.
– Нет, Юленька здесь не жила, – ответила Таня Волховцева своим ровным, тихим, загадочноприглушенным голосом. – С тех пор как ей исполнилось тринадцать, она постоянно жила у дедушки.
У моего отца.
Последние слова отбросили на прекрасное лицо Тани какую-то странную – цветную – тень, как от медленно вращающейся новогодней елки.
Маша Аркадьева запрыгнула в «лендровер», и ее отвезли домой.
Пока Маша Аркадьева ездила на дачу к Волховцевым, Коля Поленов, по кличке Буратино, последний из компании, отправившейся этим летом на Казантип в одном купе, тоже решился внести свой вклад в поиски исчезнувшей девушки.
Коля был высокий, худой парень, с длинным острым носом, вечно взлохмаченный и словно только что проснувшийся, действительно похожий на Буратино – его длинные, худые руки и ноги двигались и сгибались словно на шарнирах, что было особенно заметно, когда он танцевал, а танцевать он любил. Любил он также употреблять разные психоактивные вещества, всем сердцем предан был галлюцинозу, мечтал снимать свой галлюциноз в кино, учился соответственно на кинематографическом, а в остальном жил беспечно и лениво в большой неряшливой квартире на Сретенке, в Хрущевом переулке. Жил себе то впадая в депрессию, то веселясь.
Он долго думал, что ему предпринять, курил зеленый ганджубас, моргал, смотрел в телевизор и в окно, словно пытаясь найти там ответ на вопрос:
«Где Юля?»
Из всех членов их компании он единственный с Юлей спал, правда, всего три раза, и об этом никто не знал. Но все же, раз уж случился три раза секс, значит, была между ним и Юлей особенная связь, особая невидимая нить связывала в пространстве эти два тела, и помнил он ее не только лишь как облик, и голос, и сумму движений в пространстве, он помнил всем своим телом ощущение ее тела, помнил и понимал вкус ее губ… Впрочем, знал он о ее жизни не больше остальных – Юля ему ничего о себе не рассказывала.
Тоскуя по ней, он даже стал писать стихи, но писать по-русски было неинтересно и слишком легко, и получалось чересчур откровенно, поэтому он писал по-английски, словно посвятив весь новый период своей жизни, начавшийся с поездки на Казантип, сравнению слов «исчезновение» и «disappearance».
Слово «исчезновение» он понять не мог, оно таило в себе загадку, которая его пугала, и даже томительная красота и изнеженность этого слова пугала его, само это слово уже отливалось в форму нежного девичьего тела, ускользающего в какието боковые дверцы бытия или же сливающегося с воздухом или с водой, с фоном, как поступили некогда Снегурочка и Русалочка, эти две героини исчезновения.
Слово же «disappearance» казалось ему, несмотря на его элегантность, все же более техническим, из разряда тех словечек, что описывают сбои в различных процессах, различные дисфункции, поломки и повреждения, – это слово читалось как «нарушенное появление», как «появление с дефектом », в этом слове не было необратимости, дефект можно устранить, процесс появления может быть откорректирован, налажен… Даже если изъян окажется неустраним, Юля все же не столько исчезла, сколько появилась (если думать об этом событии по-английски), то есть она «появилась по-английски», не прощаясь, появилась невидимой.
Поэтому он писал, убаюкивая свой ужас музыкой слов, питаясь смутными отражениями Китса и Суинберна.
В результате он решил отвернуться от плетения слов и обратиться за советом к излюбленному своему искусству – к кино. Эти «гадания на волшебном экране» Коля Буратино практиковал и раньше, считая их в глубине души разновидностью спиритизма. Он позвонил одному своему преподавателю, большому эрудиту, и спросил:
– Рекомендуйте мне на ваш выбор фильм, где исчезает девушка. Полагаюсь на ваше спонтанное решение и на ваш вкус.
– Вы ожидаете, наверное, что я рекомендую вам «Леди исчезает» Хичкока, – прозвучал в трубке насмешливый голос (преподаватель был толст, и голос его звучал так, как будто хором говорят три насмешливых человека), – но я, конечно, рекомендую вам «Приключение» Микеланджело Антониони, один из моих самых любимых фильмов. Выше этого, знаете ли, я ставлю только «Ночь охотника».
Поленов последовал совету учителя, и вскоре он уже сидел в домашнем кинотеатре одного своего приятеля и смотрел «Приключение» на довольно большом экране. При этом он надел наушники и поставил кассету с лекцией своего учителя, посвященной этому фильму. И снова этот троящийся голос стал вливаться ему в уши, словно три толстяка окружили его, трое невидимых, насмешливых, задыхающихся, и они говорили:
«Вспомним Антониони, "Приключение". Компания молодых богатых людей, юношей и девушек, приезжает на остров с целью приятно провести время. Остров каменистый, его нетрудно обойти целиком. Какое-то время они, рассыпавшись по острову, гуляют. Когда приходит время уезжать, обнаруживают, что одна из девушек исчезла. Поиски ни к чему не приводят – ни тела ее, ни ее живую найти не удается. Затем фильм длится долго. В дальнейшем разворачиваются некие события, происходящие с членами этой компании. Вначале зритель по той инерции, которая воспитана в нем детективным жанром, еще ожидает, что последующие события прольют некий свет на то происшествие, которое имело место в начале фильма. Но чем дальше время фильма уносит нас от его начала, от исчезновения, тем отчетливее мы понимаем: никто из этой компании не замешан в исчезновении девушки, ничего о нем не знает. Это отсутствие скрытого, отсутствие подтекста в конечном счете представляет собой тайну. Можно сказать, отсутствие секретов в этом фильме и составляет тайну. Некоторые эпизоды связаны с ревностью, другие с томлением. Один эпизод, пожалуй, может служить эмблемой этого сюжета. Некий юноша из среды золотой молодежи томится и где-то бродит, выглядя при этом, как все остальные, красиво, модно и стильно. Он постоянно играет с неким отвесом, с гирькой на шнурке. Такой отвес используется на строительных работах для высчитывания прямого угла. В какой-то момент он видит человека, который разостлал на земле большой лист бумаги и делает на нем тщательный рисунок тушью. Рисунок напоминает чертеж. На его изготовление явно ушло много сил и времени. Человек с отвесом подходит к рисующему, смотрит на него, раскачивая грузик на веревке. Затем небрежным жестом опускает руку, и грузик задевает баночку туши, тушь разливается по рисунку, по чертежу.
Денди с грузиком спокойно уходит, оставив в полном недоумении, в шоке человека, создавшего чертеж. Этот эпизод собирается сообщить нам нечто о структуре фильма в целом. Инструмент, которым обычно устанавливается ясность, выпрямление, этот инструмент приведен в катастрофическое столкновение с ясным изображением, с очень четким чертежом. Вместо того чтобы войти с ним в конструктивное соприкосновение, он входит с ним в деструктивное соприкосновение.
Ударом отвеса денди опрокидывает тушь и портит чертеж. Возникает расплывающееся пятно.
Фильм Антониони в целом воспроизводит удар отвеса по банке туши. Мы видим сплошную ясность, сплошную четкость. Каждый персонаж внятно и четко обозначен. Все места действия остров, дворец, курорт, гостиница, шоссе, пустыня – обозначены с чертежной простотой и ясностью.
Все обладает прямыми углами и линиями. Но именно за счет удара прямоты о прямоту, ясности о ясность, образуется эффект неисчерпаемой тьмы, которая изнутри заполняет этот абсолютно ясный и светлый фильм. Тайна открылась, как открывается пятно, поглощающее изображение. Но суть в том, что тайна не есть истина».
Буратино посмотрел фильм до конца, но покидать кинозал не спешил. У него возникло ощущение, что он вот-вот поймет нечто, имеющее непосредственное отношение к исчезновению Юли Волховцевой. Его гениальный учитель с его троящимся голосом и тройным подбородком дал ему верную наводку – этот фильм содержал в себе нечто, что обещало раскрыть тайну. Он поставил фильм заново, снова перед ним возникла компания молодежи, яхта, море, остров… Любовные нити, сплетающиеся в подобие сюжета, оставались несобранными в цельный узор, ткань этого повествования странно обрывалась… Буратино достал из кармана небольшой пузырек коричневого стекла, шприц в полиэтиленовой упаковке. Он надорвал упаковку, извлек шприц, набрал немного прозрачной, словно родниковая вода, жидкости.
Ему не хотелось отвлекаться от фильма, закатывать рукав и прочее, поэтому он просто, не глядя, вонзил шприц себе в ногу, в мышцу бедра сквозь ткань брюк и нажал на пластмассовый поршень.
Экран словно бы надвинулся, разросся. Чернобелое изображение приобрело оттенок сепии, словно бы его изнанка увлажнилась, черно-белое море стало живым, и дрожащая яхта, и сырость камня, и белизна солнца на скалах – все лилось оттуда без помех, без изъяна, как будто струилось из кранов истины.
Колю немного унесло, а когда он вернулся в сюжет, то увидел молодую женщину в черном платье, которая медленно шла по белому коридору отеля, ведя рукою по стене, по тонкому бордюру, состоящему из морских звезд. Иногда она растопыривала пальцы (на одном из них ярко блестело обручальное кольцо) и прикладывала руку к оче редной пятиконечной звезде – рука и звезда сливались, и казалось, что стена вот-вот раздвинется, считав информацию с ее горячей ладони, но стена не раздвигалась, она оставалась белой, с прожилками и светильниками, и женщина все шла среди тревожной ясности этого коридора, и все никак не видно было ее лица: только шея с тонкой цепочкой над краешком платья, и волосы, собранные ракушкой, перевитые жемчужной нитью…
Коридор приводил ее в холл гостиницы, где, по законам ночи, царило безлюдье и не звучала даже музыка, и только множество пустых диванов и ярко лучащихся ламп… на одном из диванов полулежала, обнявшись, парочка – молодой человек в черном костюме и девушка в черном коротком платье, с нитью жемчуга на шее – они целовались, и девица по-кошачьи ластилась смуглыми голыми ногами к ногам мужчины, а заодно и к коже дивана…
Целующиеся целовались все медленнее, все томительнее, словно бы сонливость и сладострас тие произрастали в их телах параллельно, и вся эта сцена со всеми ее лампами, диванами, колоннами и жемчужинами застывала, будто погружаясь в прозрачный мед…
Девушка (та, что шла по коридору отеля) вдруг повернулась, и на Колю Поленова взглянуло лицо Юли Волховцевой. Юля казалась старше, словно прошло много лет, и ей теперь стало лет двадцать пять. Словно бы прошли какие-то годы… А куда прошли? Зачем? Какие такие годы?
Коля Поленов сидел, как замороженное полено, окончательно одеревенев, но в глубине бревна происходила волшебная деятельность – сквозь иней наркоза шли они – годы, gods, боги – и оборачивались годовыми кольцами, медленно расширяя мечтательное тело парня.
Коля Поленов проснулся через несколько часов после очень глубокого сна. Экран перед ним был темен, фильм кончился, в соседних комнатах все спали.
Коля тихо вышел на улицу, осторожно прикрыв за собой дверь. Был час перед рассветом.
Коля шел по ночным бульварам мимо Чистых прудов (собственно, пруд-то один), и думал о том, что Юля убита, что ее задушили, и сделала это девушка, Юлина ровесница, незнакомая Коле. Причина убийства – ревность. Такие выводы сделал Коля из своего «гадания по кино».
Незнакомая Коле девушка… Да, незнакомая, но он должен был видеть ее на Казантипе, хотя бы мельком, хотя бы краешком глаза.
Внезапно девичья фигура на роликах обогнала Колю: девушка затормозила на секунду, оглянулась и сразу же продолжила бег – одинокая, тонкая, стремительно несущаяся фигурка среди пустынных бульваров ночи. Коля видел ее профиль лишь долю секунды, она была в шлеме с ремешком, обхватывающим ее подбородок – и вдруг уверенность, что это она, она самая, убийца Юли Волховцевой, пронзила его сердце. Он побежал за ней. Его длинные ноги, буратинистые, словно на шарнирах, стучали об асфальт, и отталкивались, и бежали без устали. Коля хорошо бегал. Но девушка на роликах была быстрее. В какой-то момент казалось, что она собиралась подождать своего преследователя, она затормозила, сделала вираж, еще раз оглянулась, но затем внезапно испугалась бегущего к ней человека и исчезла в одном из переулков, сопровождаемая резким эхом шаркающих роликовых коньков и беспомощным окликом Буратино.
На следующий день Катя Сестролицкая, Яша Яхонтов, Коля Поленов и Маша Аркадьева дого ворились встретиться, чтобы обменяться новостя ми и соображениями. Встретиться решили дома у Маши, хотя это была самая тесная и неудобная из квартир, но у Маши опять тяжело заболела бабуш ка и Маша не могла ее оставить ни на секунду.
Встретились в этой старой коммунальной квартире, где уцелел еще тот священный полураспад, который, как считается, должен весь сгинуть, испариться и уничтожиться в жерле евроремонта, уйти вместе с ушедшим пять лет тому назад двадцатым веком. Но, слава богу, есть еще на свете рассохшиеся кухонные столики, узорчатые клеенки с горелыми кругами от горячих чайников и сковородок, подвешенные под потолком велосипеды, дырявые ситцевые занавески, книги, календари и прочие вещи, без которых продолжать жизнь не имело бы никакого смысла.
Маша, Катя, Коля и Яша любили все это, поскольку детям свойственно любить старое: рухлядь, помойки, кладовки, стариков, чердаки и подвалы с тайнами… Им к тому же нравилось, как смотрятся на этом фоне их свежие фигурки, одетые по последней моде, их огромные перламутровые ботинки со светящимися шнурками, их яркие майки, серебристые плейеры с пушистыми наушниками, крошечные мобильные телефоны со светящимися экранчиками, модные легковесные лэптопы и ноутбуки… и прочий хлам уже новейшего свойства.
На стыке этих двух вещевых миров они и жили, причем старое и уходящее демонстрировало гораздо большую прочность, оно хорошо держалось и пустило глубокие корни, которые достигали самой сердцевины жизни, тогда как новое быстро ломалось, устаревало или выходило из моды и заменялось другим новым. Вот так и молоденькая Юля Волховцева исчезла куда-то, и уже другие принцессы рейва плясали на вечеринках, другие девочки ходили по подиуму, а бабушка Маши Аркадьевой все была тут как тут, все она жила, то впадая в бред и забытье, то агонизируя, а то вдруг выздоравливая и неожиданно бурно убегая по своим делам. Но тут-то она слегла не на шутку, дня три уже не возвращалась в сознание, и Маше приходилось оставаться все время при ней.
Каждый из них, впрочем, предпринял самостоятельно некоторые действия.
Первой стала действовать Катя. На следующий день после своего возвращения в Москву она вышла из такси в Тушино, среди страшных белых новостроек, похожих на космические зубы. Поднявшись на 12-й этаж одного из этих зубов, она позвонила в аккуратную дверь с нарядным ковриком.
Открыла женщина лет сорока, в красном длинном халате, со светлыми волосами. Женщина имела подчеркнуто среднестатистический вид: могла бы она быть и школьной учительницей, и мелким менеджером в фирме. В квартире все тоже было обыкновенно: свежо, нарядно, уныло, много было каких-то красных орнаментов на скатерти, занавесках, на чашках в кухне.
– Проходи, проходи, Катенька. Ожидаю, – произнесла дама, пропуская гостью. – Ну что у тебя?
Принесла?
Катя достала из сумки несколько модных журналов двухгодичной давности и маленький фотоальбом.
– Вот, Любовь Игнатьевна, фотографии исчезнувшей, – она показала женщине несколько фотографий Юли в журналах, где та снималась в качестве модели, в фотоальбоме, где она мелькала на групповых снимках. Зима, группа подростков на лыжах, сани, чей-то день рождения в клубе, голая Юля на пляже…
«Ей вкусно, вкусно, вкусно…»
Любовь Игнатьевна ушла и вернулась: на ней вместо красного халата теперь было красное платье, на шее – гранатовая пятиконечная звезда, похожая на кремлевскую. Лицо ее окуталось какимто полусном, накрашенные веки с длинными ресницами опустились.
– Ее нет среди убиенных, – наконец произнесла она.
– Но вообще-то она жива? – с тревогой переспросила Катя.
Любовь Игнатьевна посидела молча, с закрытыми глазами, держа руку с растопыренными пальцами над горкой портретов и фотографий.
– Ее нет среди усопших, – был ответ.
– Где она? – спросила Катя.
Любовь Игнатьевна чуть покачнулась, будто ее задело невидимым маятником. Потом тихо прилегла на тахту не открывая глаз.
– Она в большой комнате. В очень большой белой комнате… Она пьет апельсиновый сок и ест.
Вкусно. Ей очень вкусно. Вокруг мужчины и женщины.
Очень много мужчин и женщин.
– Она в ресторане? – спросила Катя.
Лицо женщины-медиума с нарумяненными щеками стало темнеть, словно наливаясь кровью.
– Вкусно! Ей так вкусно! – вдруг крикнула она. – Ей вкусно, вкусно, вкусно…
Катя (она знала, что в таких случаях делать) быстро собрала фотографии со столика и ушла, тихо прикрыв за собой дверь. На столике, где лежали журналы, она оставила 100 долларов.
Действовала и Маша Аркадьева. Она почемуто решила встретиться с родителями Юли и поговорить с ними, хотя раньше никогда их не видела и толком не знала, о чем с ними будет говорить.
Но она была девушка решительная, смелая, догадливая и умела полагаться на свою интуицию.
С трудом раздобыла она телефон Юлиных родителей, позвонила им, представилась как подруга дочери, попросила о встрече. С ней поговорили сдержанно, настороженно, но в конце разговора сказали, чтобы она села в зеленый «лендровер», который будет поджидать ее на углу Тверской и Садового кольца – машина привезет ее на дачу.
Так и случилось.
Она прыгнула в «лендровер», за рулем сидел обычного вида шофер. В пути молчали. Маша (раз уж она взялась играть в детектива) хотела заговорить с шофером, осторожно расспросить о Юле: знает ли он ее, возил ли ее, куда, в какие места…
Но почему-то не заговорила, задумавшись о своем, засмотревшись на проносящиеся машины, деревья, дома… Ее привезли к большой даче. По машине, и по лицу шофера, и по типу дачи было понятно, что родители Юли люди богатые, но не коммерсанты и не банкиры, а скорее высокопоставленные госслужащие.
Последние сомнения отпали, когда Маша увидела Юлиного отца – это был явно человек из ФСБ, внешне похожий на Путина, но с каким-то специальным изъяном, который Путину и не снился. У Путина в лице есть что-то от утенка Дональда и вообще от мультипликационных персонажей, а отец Юли – Георгий Георгиевич (так он представился) – оказался каким-то пугающе реальным и злым, все его моложавое худое лицо сведено было злобой, как судорогой. Видимо, его самого не радовала эта концентрация зла в его спортивном теле, одетом в черную водолазку, черные брюки и черные модные туфли, поэтому он постоянно брал за руку свою жену – молодую красивую женщину, которой, видимо (судя по ее лицу), удалось скопить в себе ровно столько доброты, сколько требовалось для того, чтобы уравновесить зло своего супруга.
«Юлю украли ее родители, – с абсолютной уве ренностью вдруг поняла Маша, рассматривая эту пару. – Но зачем?»
Понимание пришло к ней столь ясное и отчет ливое, что не понятно стало даже, о чем говорить с этими людьми, но она хотела удостовериться: ста ла озабоченно щебетать о следствии, о поисках…
– Хорошо, что вы переживаете за Юлю, – произнес хозяин дачи (на вид совсем молодой человек, чуть ли не юноша), причем казалось, что с каждым словом из его уст выпархивают невидимые мотыльки зла. – Вы – хорошая подруга. И мы вот что хотим сказать вам: Юля жива и жизни ее ничего не угрожает.
Маша потрясенно уставилась на Волховцевых.
Она не ожидала такой откровенности.
– Значит, вам известно, где она? – Маша нервно осмотрелась в ожидании ответа, словно Юля могла выйти откуда-то из-за шторы или из-за шкафа.
Но в комнате не было штор и шкафов. Это была просторная белая комната, простая, с окнами в сад, с импозантными черными креслами, с пустым письменным столом – нечто среднее между гостиной и кабинетом. Над столом на белой стене была четко начертана большая цифра 15.
– Да, известно, но сообщить не могу. Это тайна.
И не моя. Впрочем, ей не плохо. Она, я полагаю, находится сейчас в просторной, светлой комнате, похожей на эту.
– И что она там делает?
– Ну, не знаю. Наверное, что-нибудь приятное.
Например, болтает с друзьями или пьет апельсиновый сок.
– Но ее друзья – это мы, – Маша почувствовала, что сейчас может расплакаться. Она имела в виду себя, Яшу, Катю, Колю, но на перечисление не хватило сил.
– «Мы» – понятие растяжимое, – произнес Георгий Георгиевич, и его лицо стало настолько злым, что даже не верилось, что такое бывает.
Его жена мягко погладила его запястье, озабоченно и влюбленно глядя на радиирующее злом лицо мужа.
– А что означает эта цифра «пятнадцать» у вас на стене? – спросила Маша пытаясь отвлечь себя от слез.
– Видите ли, я человек религиозный, – ответил Волховцев. – Полагаю, что я христианин, но наше православие мне не близко. Скорее, я протестант – если понимаете, о чем я. Протестанты в своих храмах убрали со стен все, оставили только распятие. Они поступили правильно: одно всегда сильнее, чем все. Для них этим одним является крест, распятие. В русском языке в слове «распятие » слышатся две цифры – «единица», «раз», и «пятерка», «пять». Вместе они составляют цифру «пятнадцать» – «рас… пять». Таким образом, данная цифра помечает то место моего жилища, где должно быть распятие – оно там и есть, но в номинальноцифровом эквиваленте.
«Он не фээсбэшник», – вдруг подумала Маша.
– Вас это заинтересовало? – спросил Волховцев, глядя на нее с каким то сожалением, словно он искренне горевал, что не может немедленно перегрызть ей горло.
– Да, очень.
– В соседней комнате есть еще одна вещь на эту тему. Одна картина. Хотите взглянуть?
Маша кивнула.
Они встали и перешли в соседнюю комнату.
Она была также полупуста, просторна, с белоснежными стенами. Собственно, тут ничего не было, кроме черного дивана, нескольких серых подушек, брошенных на пол на серый ковер, и большой картины в раме, висящей на стене.
Картина была написана маслом и изображала распятого на кресте человека, но явно не Христа – это был римлянин в римской тоге, толстый, коротко стриженный, он тяжело висел на кресте всем своим тучным телом, облитым складками тоги, голова этого, видимо, уже мертвого человека бессильно свешивалась на грудь, словно смерть показалась распятому скверным испорченным блюдом, которое ему предложили по ошибке.
– Это редкое, ценное полотно, – сказал Волховцев.
– Картина называется «Распятый Пилат», автор – Николай Ге. Вы, конечно, знаете знаменитые шедевры Ге: «Христос перед Пилатом» и «Голгофа», – выставленные в Третьяковской галерее.
А эта картина мало кому известна, художник при жизни скрывал ее от зрителей. Потом она долго блуждала по частным коллекциям, пока не оказалась у меня. Я люблю искусство: оно многое говорит, еще больше умалчивает. Хотите пить?
Низкорослая женщина внесла на подносе три высоких бокала со свежевыжатым апельсиновым соком. Маша взяла один бокал, глотнула холодного сока.
– Она вам за дорого досталась? – спросила Маша, глядя на картину и не найдя, что бы еще спросить.
– Нет, мне ее подарили, – ответил Волховцев.
От него снова повеяло чистым злом, но волна была слабее чем прежде. Маша подумала, что этому худенькому юношеобразному мужчине в черном пошла бы демоническая улыбка, но Волховцев за весь разговор ни разу не улыбнулся: его зло не радовалось себе, в нем не было ни капли злорадства, зло его было как будто болезненно-доверчивым, печальным, даже распахнутым, словно окошко убийцы, несмотря на скрытное выражение его узких губ.
Разговор исчерпал себя.
«Картина называется «Распятый Пилат», автор – Николай Ге…»
Волховцев попрощался и вышел, жена его взялась проводить Машу до автомобиля. Они шли по дачному саду. Волховцева (которая представилась Таней) нежно взяла Машу за руку.
– Георгий Георгиевич – очень крупный ученый, – сказала она тихо и загадочно. – Он работает в секретном научном институте, занимается очень важными для всех нас вещами. Важнейшими вещами.
«Вот оно что… Понятно». – подумала Маша.
– Он себе совсем не принадлежит. Ему даже для встречи с вами пришлось просить специальное разрешение.
У Маши возникло неприятное чувство от всего этого – от аккуратного сада, от зеленого «лендровера », от красивого лица Юлиной мамы. Хотя, в целом, родители Юли оказались интереснее, чем она думала. Они заинтриговали ее, ей было неприятно и досадно, что эти люди украли зачем-то свою дочь, спрятали, возможно, где-то или выслали за границу – и за всем этим стояла тайная возня страхов, возня государственных научно-военных игр.
От всего этого слегка поташнивало.
– А Юля любила этот дом? – спросила Маша неожиданно для себя.
– Нет, Юленька здесь не жила, – ответила Таня Волховцева своим ровным, тихим, загадочноприглушенным голосом. – С тех пор как ей исполнилось тринадцать, она постоянно жила у дедушки.
У моего отца.
Последние слова отбросили на прекрасное лицо Тани какую-то странную – цветную – тень, как от медленно вращающейся новогодней елки.
Маша Аркадьева запрыгнула в «лендровер», и ее отвезли домой.
Пока Маша Аркадьева ездила на дачу к Волховцевым, Коля Поленов, по кличке Буратино, последний из компании, отправившейся этим летом на Казантип в одном купе, тоже решился внести свой вклад в поиски исчезнувшей девушки.
Коля был высокий, худой парень, с длинным острым носом, вечно взлохмаченный и словно только что проснувшийся, действительно похожий на Буратино – его длинные, худые руки и ноги двигались и сгибались словно на шарнирах, что было особенно заметно, когда он танцевал, а танцевать он любил. Любил он также употреблять разные психоактивные вещества, всем сердцем предан был галлюцинозу, мечтал снимать свой галлюциноз в кино, учился соответственно на кинематографическом, а в остальном жил беспечно и лениво в большой неряшливой квартире на Сретенке, в Хрущевом переулке. Жил себе то впадая в депрессию, то веселясь.
Он долго думал, что ему предпринять, курил зеленый ганджубас, моргал, смотрел в телевизор и в окно, словно пытаясь найти там ответ на вопрос:
«Где Юля?»
Из всех членов их компании он единственный с Юлей спал, правда, всего три раза, и об этом никто не знал. Но все же, раз уж случился три раза секс, значит, была между ним и Юлей особенная связь, особая невидимая нить связывала в пространстве эти два тела, и помнил он ее не только лишь как облик, и голос, и сумму движений в пространстве, он помнил всем своим телом ощущение ее тела, помнил и понимал вкус ее губ… Впрочем, знал он о ее жизни не больше остальных – Юля ему ничего о себе не рассказывала.
Тоскуя по ней, он даже стал писать стихи, но писать по-русски было неинтересно и слишком легко, и получалось чересчур откровенно, поэтому он писал по-английски, словно посвятив весь новый период своей жизни, начавшийся с поездки на Казантип, сравнению слов «исчезновение» и «disappearance».
Слово «исчезновение» он понять не мог, оно таило в себе загадку, которая его пугала, и даже томительная красота и изнеженность этого слова пугала его, само это слово уже отливалось в форму нежного девичьего тела, ускользающего в какието боковые дверцы бытия или же сливающегося с воздухом или с водой, с фоном, как поступили некогда Снегурочка и Русалочка, эти две героини исчезновения.
Слово же «disappearance» казалось ему, несмотря на его элегантность, все же более техническим, из разряда тех словечек, что описывают сбои в различных процессах, различные дисфункции, поломки и повреждения, – это слово читалось как «нарушенное появление», как «появление с дефектом », в этом слове не было необратимости, дефект можно устранить, процесс появления может быть откорректирован, налажен… Даже если изъян окажется неустраним, Юля все же не столько исчезла, сколько появилась (если думать об этом событии по-английски), то есть она «появилась по-английски», не прощаясь, появилась невидимой.
Поэтому он писал, убаюкивая свой ужас музыкой слов, питаясь смутными отражениями Китса и Суинберна.
Все это хаотичное, печальное, небрежное сплетение реминисценций из Китса, Суинберна, Кэрролла и Набокова – цветы, сады в снегу, стекло теплиц, капли дождя, любовь, животные, греющиеся у зимнего огня, пистолет в кармане пижамы, исчезающая Алиса, убегающая Лолита – все это составляло букет, который Коля Поленов, романтичный, как все деревянные человечки, пытался установить в центре своей души, в эпицентре своих годовых колец.
It's more then silent paradise inside the frozen hill
It's more then naked still of swords, that able dance and kill
It's more then less, it's more then us As naked as we are
It's more then forest on the glass,
The forest under star.
Your beauty is enough for love
For tiredness and pain
You… wave that sent of Lady's glove.
Your beauty is enough for love,
For sorrow and pain…
G ust tender sent of Lady's glove,
But Lady is insane.
So sleep and slide, my wild child's pat
November's face is Long…
This little cat we never met,
But may be I am wrong.
The river's water waits for us
For bodies – yours and mine
Together through the looking glass,
Through river's water shine.
В результате он решил отвернуться от плетения слов и обратиться за советом к излюбленному своему искусству – к кино. Эти «гадания на волшебном экране» Коля Буратино практиковал и раньше, считая их в глубине души разновидностью спиритизма. Он позвонил одному своему преподавателю, большому эрудиту, и спросил:
– Рекомендуйте мне на ваш выбор фильм, где исчезает девушка. Полагаюсь на ваше спонтанное решение и на ваш вкус.
– Вы ожидаете, наверное, что я рекомендую вам «Леди исчезает» Хичкока, – прозвучал в трубке насмешливый голос (преподаватель был толст, и голос его звучал так, как будто хором говорят три насмешливых человека), – но я, конечно, рекомендую вам «Приключение» Микеланджело Антониони, один из моих самых любимых фильмов. Выше этого, знаете ли, я ставлю только «Ночь охотника».
Поленов последовал совету учителя, и вскоре он уже сидел в домашнем кинотеатре одного своего приятеля и смотрел «Приключение» на довольно большом экране. При этом он надел наушники и поставил кассету с лекцией своего учителя, посвященной этому фильму. И снова этот троящийся голос стал вливаться ему в уши, словно три толстяка окружили его, трое невидимых, насмешливых, задыхающихся, и они говорили:
«Вспомним Антониони, "Приключение". Компания молодых богатых людей, юношей и девушек, приезжает на остров с целью приятно провести время. Остров каменистый, его нетрудно обойти целиком. Какое-то время они, рассыпавшись по острову, гуляют. Когда приходит время уезжать, обнаруживают, что одна из девушек исчезла. Поиски ни к чему не приводят – ни тела ее, ни ее живую найти не удается. Затем фильм длится долго. В дальнейшем разворачиваются некие события, происходящие с членами этой компании. Вначале зритель по той инерции, которая воспитана в нем детективным жанром, еще ожидает, что последующие события прольют некий свет на то происшествие, которое имело место в начале фильма. Но чем дальше время фильма уносит нас от его начала, от исчезновения, тем отчетливее мы понимаем: никто из этой компании не замешан в исчезновении девушки, ничего о нем не знает. Это отсутствие скрытого, отсутствие подтекста в конечном счете представляет собой тайну. Можно сказать, отсутствие секретов в этом фильме и составляет тайну. Некоторые эпизоды связаны с ревностью, другие с томлением. Один эпизод, пожалуй, может служить эмблемой этого сюжета. Некий юноша из среды золотой молодежи томится и где-то бродит, выглядя при этом, как все остальные, красиво, модно и стильно. Он постоянно играет с неким отвесом, с гирькой на шнурке. Такой отвес используется на строительных работах для высчитывания прямого угла. В какой-то момент он видит человека, который разостлал на земле большой лист бумаги и делает на нем тщательный рисунок тушью. Рисунок напоминает чертеж. На его изготовление явно ушло много сил и времени. Человек с отвесом подходит к рисующему, смотрит на него, раскачивая грузик на веревке. Затем небрежным жестом опускает руку, и грузик задевает баночку туши, тушь разливается по рисунку, по чертежу.
Денди с грузиком спокойно уходит, оставив в полном недоумении, в шоке человека, создавшего чертеж. Этот эпизод собирается сообщить нам нечто о структуре фильма в целом. Инструмент, которым обычно устанавливается ясность, выпрямление, этот инструмент приведен в катастрофическое столкновение с ясным изображением, с очень четким чертежом. Вместо того чтобы войти с ним в конструктивное соприкосновение, он входит с ним в деструктивное соприкосновение.
Ударом отвеса денди опрокидывает тушь и портит чертеж. Возникает расплывающееся пятно.
Фильм Антониони в целом воспроизводит удар отвеса по банке туши. Мы видим сплошную ясность, сплошную четкость. Каждый персонаж внятно и четко обозначен. Все места действия остров, дворец, курорт, гостиница, шоссе, пустыня – обозначены с чертежной простотой и ясностью.
Все обладает прямыми углами и линиями. Но именно за счет удара прямоты о прямоту, ясности о ясность, образуется эффект неисчерпаемой тьмы, которая изнутри заполняет этот абсолютно ясный и светлый фильм. Тайна открылась, как открывается пятно, поглощающее изображение. Но суть в том, что тайна не есть истина».
Буратино посмотрел фильм до конца, но покидать кинозал не спешил. У него возникло ощущение, что он вот-вот поймет нечто, имеющее непосредственное отношение к исчезновению Юли Волховцевой. Его гениальный учитель с его троящимся голосом и тройным подбородком дал ему верную наводку – этот фильм содержал в себе нечто, что обещало раскрыть тайну. Он поставил фильм заново, снова перед ним возникла компания молодежи, яхта, море, остров… Любовные нити, сплетающиеся в подобие сюжета, оставались несобранными в цельный узор, ткань этого повествования странно обрывалась… Буратино достал из кармана небольшой пузырек коричневого стекла, шприц в полиэтиленовой упаковке. Он надорвал упаковку, извлек шприц, набрал немного прозрачной, словно родниковая вода, жидкости.
Ему не хотелось отвлекаться от фильма, закатывать рукав и прочее, поэтому он просто, не глядя, вонзил шприц себе в ногу, в мышцу бедра сквозь ткань брюк и нажал на пластмассовый поршень.
Экран словно бы надвинулся, разросся. Чернобелое изображение приобрело оттенок сепии, словно бы его изнанка увлажнилась, черно-белое море стало живым, и дрожащая яхта, и сырость камня, и белизна солнца на скалах – все лилось оттуда без помех, без изъяна, как будто струилось из кранов истины.
Колю немного унесло, а когда он вернулся в сюжет, то увидел молодую женщину в черном платье, которая медленно шла по белому коридору отеля, ведя рукою по стене, по тонкому бордюру, состоящему из морских звезд. Иногда она растопыривала пальцы (на одном из них ярко блестело обручальное кольцо) и прикладывала руку к оче редной пятиконечной звезде – рука и звезда сливались, и казалось, что стена вот-вот раздвинется, считав информацию с ее горячей ладони, но стена не раздвигалась, она оставалась белой, с прожилками и светильниками, и женщина все шла среди тревожной ясности этого коридора, и все никак не видно было ее лица: только шея с тонкой цепочкой над краешком платья, и волосы, собранные ракушкой, перевитые жемчужной нитью…
Коридор приводил ее в холл гостиницы, где, по законам ночи, царило безлюдье и не звучала даже музыка, и только множество пустых диванов и ярко лучащихся ламп… на одном из диванов полулежала, обнявшись, парочка – молодой человек в черном костюме и девушка в черном коротком платье, с нитью жемчуга на шее – они целовались, и девица по-кошачьи ластилась смуглыми голыми ногами к ногам мужчины, а заодно и к коже дивана…
Целующиеся целовались все медленнее, все томительнее, словно бы сонливость и сладострас тие произрастали в их телах параллельно, и вся эта сцена со всеми ее лампами, диванами, колоннами и жемчужинами застывала, будто погружаясь в прозрачный мед…
Девушка (та, что шла по коридору отеля) вдруг повернулась, и на Колю Поленова взглянуло лицо Юли Волховцевой. Юля казалась старше, словно прошло много лет, и ей теперь стало лет двадцать пять. Словно бы прошли какие-то годы… А куда прошли? Зачем? Какие такие годы?
Коля Поленов сидел, как замороженное полено, окончательно одеревенев, но в глубине бревна происходила волшебная деятельность – сквозь иней наркоза шли они – годы, gods, боги – и оборачивались годовыми кольцами, медленно расширяя мечтательное тело парня.
Коля Поленов проснулся через несколько часов после очень глубокого сна. Экран перед ним был темен, фильм кончился, в соседних комнатах все спали.
Коля тихо вышел на улицу, осторожно прикрыв за собой дверь. Был час перед рассветом.
Коля шел по ночным бульварам мимо Чистых прудов (собственно, пруд-то один), и думал о том, что Юля убита, что ее задушили, и сделала это девушка, Юлина ровесница, незнакомая Коле. Причина убийства – ревность. Такие выводы сделал Коля из своего «гадания по кино».
Незнакомая Коле девушка… Да, незнакомая, но он должен был видеть ее на Казантипе, хотя бы мельком, хотя бы краешком глаза.
Внезапно девичья фигура на роликах обогнала Колю: девушка затормозила на секунду, оглянулась и сразу же продолжила бег – одинокая, тонкая, стремительно несущаяся фигурка среди пустынных бульваров ночи. Коля видел ее профиль лишь долю секунды, она была в шлеме с ремешком, обхватывающим ее подбородок – и вдруг уверенность, что это она, она самая, убийца Юли Волховцевой, пронзила его сердце. Он побежал за ней. Его длинные ноги, буратинистые, словно на шарнирах, стучали об асфальт, и отталкивались, и бежали без устали. Коля хорошо бегал. Но девушка на роликах была быстрее. В какой-то момент казалось, что она собиралась подождать своего преследователя, она затормозила, сделала вираж, еще раз оглянулась, но затем внезапно испугалась бегущего к ней человека и исчезла в одном из переулков, сопровождаемая резким эхом шаркающих роликовых коньков и беспомощным окликом Буратино.
На следующий день Катя Сестролицкая, Яша Яхонтов, Коля Поленов и Маша Аркадьева дого ворились встретиться, чтобы обменяться новостя ми и соображениями. Встретиться решили дома у Маши, хотя это была самая тесная и неудобная из квартир, но у Маши опять тяжело заболела бабуш ка и Маша не могла ее оставить ни на секунду.
Встретились в этой старой коммунальной квартире, где уцелел еще тот священный полураспад, который, как считается, должен весь сгинуть, испариться и уничтожиться в жерле евроремонта, уйти вместе с ушедшим пять лет тому назад двадцатым веком. Но, слава богу, есть еще на свете рассохшиеся кухонные столики, узорчатые клеенки с горелыми кругами от горячих чайников и сковородок, подвешенные под потолком велосипеды, дырявые ситцевые занавески, книги, календари и прочие вещи, без которых продолжать жизнь не имело бы никакого смысла.
Маша, Катя, Коля и Яша любили все это, поскольку детям свойственно любить старое: рухлядь, помойки, кладовки, стариков, чердаки и подвалы с тайнами… Им к тому же нравилось, как смотрятся на этом фоне их свежие фигурки, одетые по последней моде, их огромные перламутровые ботинки со светящимися шнурками, их яркие майки, серебристые плейеры с пушистыми наушниками, крошечные мобильные телефоны со светящимися экранчиками, модные легковесные лэптопы и ноутбуки… и прочий хлам уже новейшего свойства.
На стыке этих двух вещевых миров они и жили, причем старое и уходящее демонстрировало гораздо большую прочность, оно хорошо держалось и пустило глубокие корни, которые достигали самой сердцевины жизни, тогда как новое быстро ломалось, устаревало или выходило из моды и заменялось другим новым. Вот так и молоденькая Юля Волховцева исчезла куда-то, и уже другие принцессы рейва плясали на вечеринках, другие девочки ходили по подиуму, а бабушка Маши Аркадьевой все была тут как тут, все она жила, то впадая в бред и забытье, то агонизируя, а то вдруг выздоравливая и неожиданно бурно убегая по своим делам. Но тут-то она слегла не на шутку, дня три уже не возвращалась в сознание, и Маше приходилось оставаться все время при ней.