Павел Пепперштейн
Cвастика и Пнтагон
УДК 821.161.1-31 Пепперштейн П.
ПЕНТАГОН
Нас не догонят!
«Тату»
Война – это знаки.
Маннергейм
Веселый поезд мчался к югу. Компания молодых людей – две девочки и два мальчика – заняли купе в середине одного из вагонов. Все еле-еле успели на поезд, прискакав на Курский вокзал из разных уголков Москвы со своими наспех собранными рюкзачками. Поезд отошел в восемь часов утра, исчез за окнами утренний летний вокзал с его особым запахом и особым возбуждением, коекто из компании еще не вполне проснулся и вовсе не мог согнать с ресниц утренние сновидения, а другие, напротив, и не ложились спать минувшей ночью и теперь подумывали о том, как бы релакснуться на полках под гипнотический стук вагонных колес. Но пока что никто не спал, все сидели вместе и болтали, то и дело посылая SMS тем, кто остался в Москве, типа: USPELA NA POEZD JEDU:) SOSTOJANIE NEREALNOE. И действительно, состояние у всех было удивительное, приподнятовытаращенное, как бывает в слишком ранние часы, когда в прохладе утра совершается нечто необычное, возможно, судьбоносное. Но постепенно всеми овладела радость: путешествие началось, и все подтверждало это – и классический русский поезд с его качкой и стуком, и цер ковь с черными куполами, мелькнувшая за окном купе, и толстая хмурая проводница в белой рубашке, которая принесла постельное белье в пакетах и чай в подстаканниках. Сколько ни езди в русских поездах, с самого раннего детства и до самой смерти, все восхищаешься до какого-то тайного душевного оргазма этими подстаканниками: и, конечно, все стали сравнивать свои подстаканники – кому достался с космической символикой, с маленьким литым земным шаром, на котором единственным строением была Спасская башня Кремля, с курантами и звездочкой, и прямо изпод этого шара взмывала вверх космическая ракета.
Другим достались подстаканники из выпуклых виноградных гроздьев и колосков, третьим – со строгой белкой, сжимающей лапами орех, четвертым – с гимнастами и олимпийскими кольцами.
Кто объяснит, кто исследует природу той радости, что изливается из этих изображений? И похожа эта радость на музыку в соседней комнате, тонкую и приглушенную, которую ты не включил, не ты и выключишь, но призвана она обрадовать именно ту душу, что ненароком поселилась в твоем растерянном теле и живет себе в этом теле, как на даче, снимая ее, должно быть, на лето – на долгое и забавное лето жизни.
Яша Яхонтов, девятнадцатилетний опездол, все смотрел на свой подстаканник, не отрываясь, а достался ему со Спасской башней и ракетой. Настроение выдалось не болтливое, он все не мог встроиться в общий разговор, поэтому вскоре залез на верхнюю полку и открыл тетрадь. В этой тетради, похожей на маленькую Библию, он вел дневник от руки – раньше он практиковал дневник в Интернете, но электронная открытость ему надоела, захотелось секрета, келейности, захотелось той древней тайны, что всегда скрывается в рукописях – и теперь он писал от руки, закорючечно – неразборчивым почерком, на маленьких белых страничках.
…как бы релакснуться на полках, под гипнотический
стук вагонных колес.
Проводница прошла и сказала, что поезд миновал санитарную зону и туалеты открыты. Одновременно две девочки вскочили, прервав разговор, и разбежались в разные концы вагона. Они, конечно, не прочь были мимоходом воспользоваться туалетами по назначению, но имелись у них и дополнительные причины навестить эти железные комнатки. У первой из них, Маши Аркадьевой, оставалось еще немного кокаина, и ей хотелось слегка взбодриться на добрую дорогу, тем более что чувствовала она себя странно после безумной ночи, что предшествовала ее отъезду из Москвы.
Ночь включала в себя чей-то день рождения, отмечавшийся за городом, у реки, с костром и гаданиями, затем посещение одного пафосного клуба в центре Москвы, где были танцы, белые кисейные занавески, свечи, кокаин и джин с тоником, затем суматошное свидание с возлюбленным, неожиданную ссору и, наконец, – остаток ночи – долгий архаический бред больной бабушки, с которой Маша жила в одной комнате. Уже перед рассветом бабушка, чей припадок безумия все длился, сидела в постели, накрывшись с головой цветастым одеялом, раскачивалась, и Маше приходилось сжимать в руке ее вязкую руку, чтобы бабушке не было так одиноко в глубинах того трипа, который называется старость. Бабушка постепенно успокаивалась, и ей, видимо, начинало казаться, что это не Маша сидит на ее постели, а, наоборот, она сидит у Машиной детской кроватки, Машу же она видела засыпающим ребенком, и по повелению каких-то древних правил уста ее стали исторгать сказку. Рассказывая, она хитро и порнографично блестела глазками из-под одеяла:
– Жил-был старичок – золотой стручок. Жилабыла старушка – черная избушка. Вот и пожениПЕНТАГОН лись – вошел стручок в избушку, черную старушку.
А там печь горит, зной дает – стручок возьми да и лопни. Покатились горошины по горнице – золотые, наливные. Одна под стол закатилась, другая в щель провалилась, третья под образа, пятая – бирюза, шестая – золотая, седьмая – святая, восьмая с косичками, девятая – проклятая, десятая – кудлатая.
Десятая за косяк, одиннадцатая за притолоки, двенадцатая под крыльцо, тринадцатая – тебе в лицо! – последние слова она выкрикнула и быстро кинула в лицо внучки некую маленькую вещь.
Маша (у нее была хорошая реакция, занималась настольным теннисом) схватила вещь на лету и сжала в кулаке. Затем разжала руку и взглянула – это была старая военная пуговица, потертая, солдатская, из желтой латуни, с пятиконечной звездой и серпом и молотом в центре.
Маша спешно собрала рюкзачок и побежала на вокзал. Пуговицу она по какому-то суеверию положила в пакетик с остатками кокаина. И теперь, закрывшись в вагонном туалете, она достала этот пакетик, осторожно высыпала кокаин на карманное зеркальце и через пластмассовую трубочку втянула его сначала одной ноздрей, затем другой.
Потом она взяла в руку пуговицу – белый кокаин забился в уголки звездочки и что-то зимнее появилось в ней, словно она побывала в снегу или стала елочной игрушкой. Сладкий новогодний холодок блестел на выпуклой поверхности этой пуговицы, а летний поезд все мчался. Маша вдруг ощутила столь сильную любовь и жалость к своей безумной бабушке, что в порыве чувств приложила пуговицу к губам, потом слизнула с нее остатки кокаина – приятная мертвенность объяла кончик языка – и спрятала пуговицу в сумочку, решив, что отныне это будет ее амулет.
Одновременно она увидела всю эту сценку в зеркале над умывальником – себя, целующую пу говицу. Собственная красота в очередной раз заворожила ее – она взглянула на себя зеленоватосиними глазами и поймала ответный взгляд, влюбленный и немного испуганный – слишком она была хороша, чтобы не бояться своей красоты.
Золотистые вьющиеся волосы ее посылали ей привет, личико сияло ровным загаром этого лета, на ней был топ цветов радуги, загорелый узкий живот украшен был пирсингом в пупке, изображающим серебряного человечка – голого отшельникааскета, который сидел в позе лотоса в овальном углублении ее пупка, как в маленькой пещере.
Член отшельника был эрегирован, и он невозмутимо созерцал свой серебряный фаллос.
Она обвела поездной туалет вдохновенным взглядом: как же она боялась этих вагонных туалетов в детстве, как страшилась их вони, их смрадных луж и тряпок, их железных педалей с пупырышками, их лязга и жестяных ведер с непонятными буквами… Страшилась, но больше не боится, наоборот, туалет показался ей прекрасным, родным – он был просторнее и величественнее, чем тесные клаустрофобические туалеты европейских поездов с их глупой пластмассой и душным запахом химических освежителей воздуха. Здесь же все было настоящим, кондовым, крупным, как и должно быть в России, просторное окно было привольно замазано краской, и этот загадочный цвет – то ли зеленый, то ли серый, то ли желтый, и крупные размашистые мазки большой кисти – все это выглядело как фрагмент живописного полотна, сверху было нацарапано нецензурное слово, и сквозь прозрачные царапины видны были проносящиеся леса.
Волна любви к Родине как логическое завершение триады, состоящей из волн любви к бабушке и к себе, накатила на Машу, она наклонилась к окну и поцеловала царапину, составляющую чер точку над буквой «Й», и сквозь эту царапину поцеловала леса, дачи, заводы, овраги и реки родной страны.
Тем временем в другом конце вагона, в другом туалете девочка по имени Катя Сестролицкая достала из шелкового мешочка с иероглифами крошечный шарик, напоминающий жемчужину. Она положила его на ладонь и тоже, как и Маша Аркадьева, глянула в зеркало. Собственная красота в очередной раз заворожила ее…
Она была столь же хороша, как и Маша, но в другом духе: субтильная, словно ребенок, с очень белой кожей, с темными гладкими волосами, с темными, чуть раскосыми глазами, немного похожая на японскую девочку, с припухшими губами – столь яркими на ее овальном личике, что они всегда казались накрашенными. Она смотрела на себя без той робкой влюбленности, с какой глядела на себя отраженная Маша, – Катя Сестролицкая глядела на себя оком заговорщицы, она словно была шпионом, а ее отражение – сообщницей, которой она собиралась поведать секретную информацию.
Ее взгляд и тонкое запястье, глядящее из черных рукавов китайской рубашки, все это было паролем, внимая которому она собиралась узнать саму себя. Минувшую ночь она также не спала, но нигде не тусовалась, а лежала в старой комнате одного московского сквота и молча смотрела на «жемчужину». Теперь она положила шарик в рот – он мгновенно растворился у нее на языке, оставив сладкое послевкусие. Через минуту туалет, где она находилась, стал кабиной космического корабля, оборудованный приборами будущего, унитаз и раковина расцвели лампочками, кнопками, датчиками, зеркало обратилось в светящийся волнистый экран, на котором возникла прелестная инопланетянка, стройная как стебелек, в черно-синей униформе своего звездолета – ее белое личико цветок трепетало и что-то безмолвно шептало детскими устами, словно испившими межгалактической крови – что-то она пыталась сказать: я… я?
Вроде бы она хотела обнажить это «я» – то ли в инопланетянке, то ли на кране, то ли в пульте управления полетом… Горизонтальное движение поезда грациозно вывернулось в вертикальное: теперь все неслось вверх… Фамилия девушки – Сестролицкая – тоже участвовала в ее переживании, и, не в силах найти свое «я», она желала обнаружить ее в «лице сестры». Лицо сестры на льдистом экране таяло и мерцало, в нем мелькали различные отражения, отсветы, и на какой-то миг – на долю секунды, на сахарную лимонную дольку секунды – она увидела чудесное лицо Маши Аркадьевой, ее золотистые волосы, ее влюбленные глаза – словно два зеркала, обнявшие вагончик с двух сторон, сообщались меж собою по двум каналам восхищения.
Два полурастворившихся «я» отразились друг в друге. Катя стояла в вагонном туалете, в поезде, несущемся в Крым. И она продолжала там стоять, внезапно околдованная созерцанием герба Украины, который был изображен на расписании, случайно попавшем ей на глаза. Она видела этот герб тысячу раз, но никогда его прежде не замечала, и вдруг ей открылась его странность, его загадочность – этот вензель в духе сецессии, символ, придуманный во времена символизма – удивительный усложненный трезубец Посейдона, почемуто ставший гербом не слишком морской страны, – что он значит, этот знак? Катя почувствовала, что этот знак говорит что-то, она должна его разгадать – он словно соткался в глубинах ее галлюцинаций.
И она разгадала: это были два «я», точнее, «я» и его отражение, и оба – «я» и отражение – пустили корни, обросли завитками, срослись, образовав между собой фигуру, напоминаю щую восьмерку, – знак бесконечности, и эта бесконечность и соединяла, и в то же время навеки отделяла «я» и его отражение, как отделяет зеркальная амальгама.
Между «я» и его отражением располагается бесконечность, бездна, и имя этой бездны – Зеркало.
Так расшифровала герб Украины Катя Сестролицкая.
Почему же Украина пометила себя этим мудрым знаком бога морей? Потому что ей принадлежит полуостров Крым, царство Черномора, одно из самых таинственных мест на свете.
Туда они все и направлялись.
Катя вернулась в купе, ответив на все вопросы, которые задала ей жемчужина. Ей казалось, она успешно сдала некий экзамен.
В купе было сонно. Коля Поленов спал как полено на нижней полке. Маша Аркадьева лежала на верхней с закрытыми глазами, улыбаясь. На другой верхней полке Яша Яхонтов писал в своем дневнике: «И вот свершилось: я еду на Казантип.
Но что такое "я"? Кто едет на Казантип в моем лице?»
Последняя фраза показалась ему странной, он даже несколько раз потрогал пальцами свое лицо, но продолжал писать: «Мое "я " состоит, как минимум, из двух "я". Я это Я.Я. (Яша Яхонтов). На пляже или лежа в ванне, когда я гляжу на свое голое тело, я хочу вытатуировать на нем фразу:
«Здесь живет мое "я"». Но когда я в одежде, то начинаю думать, что "я " живет между телом и одеждой.
Более того, иногда "я " начинает жить в самой одежде. Оно живет в моих кроссовках, джинсах, в моих майках, даже в часах. Вещи – это круто».
В этот момент в купе вошла еще одна девушка – Юля Волховцева. Ее все знали, но никто не ожидал ее здесь увидеть. Решение ехать на Казантип с этой компанией явилось к ней внезапно, и в последний момент она подбежала к поезду за пол минуты до отправления и запрыгнула в него безбилетницей и все это время шла по вагонам, высматривая друзей. Встретила по дороге еще какихто знакомых, в вагоне-ресторане угостили ее апельсиновым соком и «сникерсом» (она была голодна), но в результате все же разыскала свою компанию.
Ей все обрадовались, девочки стали обнимать и целовать свою красавицу-подружку, хвалить ее смелое решение бросить все и ехать с ними, принесли ей поездного чая и печенья. Дали денег проводнице (у самой Юли не было с собой ни копейки) и договорились, что Юля займет место Яши, я сам Яхонт (таково было, естественно, Яшино прозвище) перейдет в соседнее купе, полупустое.
Как ни прекрасны были Маша и Катя, а Юля Волховцева была еще краше.
Она была здесь младше всех, в отличие от подруг никогда ничего не употребляла, не курила сигарет, не притрагивалась к алкоголю, почти ничего не говорила, только улыбалась, и красота ее была ясной и прозрачной, как хрустальная чаша, наполненная чистой водой. Все ее любили до умопомрачения, но знали о ней мало: ходила она по подиуму, потом бросила и живет где-то на даче с родителями… Она любила танцевать на рейвах, без нее не обходился ни один open-air, но она в танце всегда была трезвой, улыбающейся, ясной и загадочной одновременно. Называли ее Принцессой рейва.
Яша перебрался в соседнее купе и обнаружил, что там едет один-единственный пассажир – старичок с книгой. Старичок хрупкого сложения, седой и аккуратно одетый во все белое – белую рубашку, белые брюки, белые парусиновые туфли.
Даже книга, которую он читал, была бережно обернута в белую бумагу. Лицо и руки старика покрывал густой загар.
Яхонт (он ценил в себе наблюдательность) отметил, что старичок, несмотря на годы, бодр, и, возможно даже, это старый англичанин. Но тот, отложив книгу, приветливо произнес:
– Кажется, пасмурный денек намечается.
Яхонт кивнул.
– А в Крыму жарко, самое время отдыхать. Вы на курорт?
– Нет, я на Казантип еду, – сказал Яша, думая о том, что на запястье старика довольно необычный браслет, состоящий из крошечных, переливающихся свастик.
– А, это на Азове? – спросил старик.
– Нет, это другой. На Азове там место есть – Казантип. Там в недостроенной атомной станции проводился большой рейв, ну то есть большая дискотека как бы… Теперь в другом месте проходит – в селе Поповка под Евпаторией. Туда и название перешло – Казантип, туда я и еду. Там весь август – молодежные как бы… самые модные диджеи, движение типа, и все такое.
– Нуда, я слышал. Потанцевать, значит, едете?
Яхонт кивнул. Старичок снова потянулся к своей книге.
– А что это у вас это за браслет? – неожиданно спросил Яков. – Со свастиками. Вы что, фашист?
Старик глянул себе на запястье.
– Этот браслет мне подарили в Индии. Дешевая вещица. Но памятная. Я не фашист, конечно.
Это в нашей стране, и вообще на Западе, свастика ассоциируется с фашизмом, а в Индии и на Востоке в целом это знак традиционных религий – буддизма, индуизма… Впрочем, сниму-ка я его – здесь он будет понят неправильно, о чем вы меня любезно и предупредили. Спасибо за напоминание.
Видите ли, я последний год провел в Индии, только вчера прилетел, не освоился еще в родныхто краях.
Старичок снял с руки браслет и спрятал в карман.
Из другого кармана он вынул наручные часы на кожаном ремешке и надел на запястье – туда, где раньше был браслет. Часы оказались солидные, юбилейного типа, с крупным циферблатом и большой пятиконечной звездой на нем.
– Вот так. Этот символ здесь уместнее, не так ли? Советская власть, правда, ушла, но звезды остались.
Ну и хорошо, что остались. Должно же что-то всегда оставаться, – старичок улыбнулся.
«Занятный старец, с обаянием», – отметил про себя Яша и тоже улыбнулся в ответ. Загорелая тонкая длань старика снова потянулась к книге, но Яше не хотелось писать дневник или спать, хотелось еще продолжать беседу с попутчиком.
– А что вы делали в Индии, если не секрет? Да еще круглый год. Отдыхали?
– Видите ли, я собирался просто путешествовать в компании друзей. Но по ходу подвернулось неожиданное дело. Пришлось поработать. Это задержало меня там.
– Вы врач? – почему-то спросил Яхонтов и чуть было не добавил «без границ».
– Нет, я пенсионер. Но раньше работал в московском уголовном розыске следователем по особо тяжким преступлениям. В Индии, в том месте, где я находился, произошло убийство. Ситуация сложилась так, что люди, оказавшие мне гостеприимство, не могли обратиться в полицию. Меня попросили выяснить, кто и зачем убил того человека.
– Вам удалось выяснить?
– Да. Все прояснилось.
Они помолчали. Старику, видимо, хотелось читать, но он из вежливости не открывал книгу.
Яхонтов же уже боялся этой книги: он не отказался бы узнать подробнее обо всем, история вырисовывалась красивая, экзотичная… Он уже представлял, как рассказывает о попутчике ребятам.
– Яша, – представился он.
– Сергей Сергеич.
Произошло рукопожатие.
– А где все это случилось? – спросил Яша.
– Вы слышали про Ауровиль?
– Конечно. Город солнца.
– Там и случилось. Убитый был своего рода гуру, духовный наставник. А список подозреваемых ограничивался узким кругом его учеников. Там не любят вмешивать полицию в дела этих закрытых духовных школ.
– Это прямо приключенческий роман.
– Скорее рассказ. Мне, впрочем, рассказы Чехова больше по душе.
И старик открыл книгу. Видимо, это был сборник рассказов Чехова.
Маша, Катя, Юля, Яша и Коля Поленов прибыли на Казантип, в приморское село Поповка.
По дороге от Симферополя покупали на шоссе пирожки, ели их, смеялись. Потом долго искали жилье, поселок весь уже был полон молодежью, приехавшей на рейв, наконец нашли свободную комнату с четырьмя тесно стоящими железными кроватями, поселились там, но их было пятеро, и хозяева поставили еще одну кровать в саду, прямо под низкими фруктовыми деревьями. Спать на этой кровати изъявила желание Юля Волховцева – это и впрямь было лучшее место, ночью сквозь сплетенные ветви сияли звезды, луна бликами отражалась в листве, но спали в основном днем, урывками, а все ночи проводили на танцполе.
Собственно танцполов было несколько. Для них выгородили большой кусок пляжа, над этой территорией развевались оранжевые флаги «республики Казантип» – счастливой искусственной маленькой страны, посвященной танцам, музыке и любви.
Потекли друг за другом безумные казантипские ночи, и чем их было больше, тем экзотичнее скакали танцующие, тем глубже было небо над рейвом. В поселке находилась полузаброшенная военная база – вход на ее территорию, закрытый для посторонних, был выстроен почему-то в виде уменьшенной Спасской башни Кремля. В одну из ночей Яша Яхонтов обнаружил себя стоящим на коленях перед этой башней: ему казалось, что эта башня и впрямь единственное строение на земном шаре, и она спасает всех, он молился ее курантам и звезде, а из-под башни взмывали в космос пестрые ракеты… То была ночь, когда общий экстаз достиг пика: диджеи гнулись над пультами, и ветер трепал волосы на их раскаленных головах, девушки вращали горящими копьями, весь танцпол мотало, носило и подбрасывало единым вихрем, как лес в грозу…
В ту ночь Юля Волховцева исчезла. Не сразу ее хватились – видели, что пустеет ее кровать в саду, пустовала она и ночью, вся в лунных пятнах, и днем – в солнечных, но на Казантипе, как и на всех больших рейвах, люди часто терялись, их уносило то одними вихрями, то другими, но в конце концов все появлялись, находились, ведь здесь не было высоких гор, с которых можно было сорваться, находясь в измененном состоянии сознания, да и в море вроде бы трудно было утонуть, так как в этих местах далеко тянулось мелководье.
К тому же про Юлю знали, что она трезвенница и плавает превосходно, и друзья не волновались. Но через пару дней и ночей заволновались, звонили ей на мобильный, но телефон не отвечал. В комнате, где жили ее друзья, остался ее рюкзачок, остался паспорт… На кровати ее лежал забытый Юлей CD-плейер: в наушниках еще продолжали звучать песни группы «Тату». Август закончился, все разъезжались, а Юля не нашлась. Звонили в Москву общим знакомым – никто о ней ничего не слышал с тех пор, как уехала она на Казантип. Заволновались наконец не на шутку, позвонили ее родителям… Вскоре Юля была объявлена в розыск.
Милиция из Евпатории, сыщики, прибывшие из Москвы, – все они топтались на опустевшем пляже, опрашивали свидетелей – никто ничего не знал. Тут Яша Яхонтов вспомнил о старичке, с которым познакомился в поезде. У него оказалась визитная карточка старика, которую тот зачем-то вручил ему при расставании. На карточке было написано: «Сергей Сергеевич Курский».
И больше ничего: ни телефона, ни адреса. Но имя это, к удивлению Яши, оказалось знакомо ментам из Евпатории, они слышали о таком человеке, слышали о нем и менты из Москвы. Вскоре удалось узнать, где тот живет, и Яхонтов решился поехать к нему за советом – что-то в этом старичке было особенное, легендарное и в то же время спрятанное. Яхонт был чутким парнем, Юлю он обожал, и сердце его кричало и шептало: к старичку, к старичку за помощью.
Так и случилось, что в один из первых дней сентября он вошел в маленький сад недалеко от Алупки. Курский сидел в саду и смотрел на море.
Яшу он, кажется, узнал не сразу. Но затем вежливо протянул ему руку, сказав:
– А, молодой человек из поезда. Узнаю. Яков, если не изменяет память.
Яша кивнул и сел на деревянную скамейку.
– Наша подруга исчезла. Вы видели ее мельком – она ехала тогда в соседнем купе. Юля Волховцева.
– Припоминаю. Когда же?
– Дней десять тому назад. На Казантипе, – Яша рассказал то немногое, что можно было об этом деле поведать.
– Дней десять – это немного, – сказал Курский.
– Я вас понимаю: вы волнуетесь. Но, возможно, романтическая история – внезапная люПЕНТАГОН бовь, и она бежала с возлюбленным от всех и вся.
Такое, согласитесь, часто случается в этом возрасте.
– Она не взяла с собой паспорт, рюкзак. Оставила даже CD-плейер…
– Вполне укладывается в романтическую картину: паспорт и рюкзак показались ей ненужными.
– Может быть. Ее объявили в розыск. Мне надо возвращаться в Москву, но я прошу вас – разыщите ее. Вы это можете сделать.
Курский помолчал.
– Хотите минеральной воды? – спросил он наконец. – «Миргородская», королева минеральных вод. Действительно, вода неплохая. Если ваша подруга не отыщется в ближайшее время, я попробую что-нибудь разузнать об этом деле. Но вы, покамест, не волнуйтесь. Она жива, и жизни ее ничего особенного не угрожает – так мне подсказывает профессиональная интуиция. Оставьте мне номер вашего мобильного – я пришлю SMS как только узнаю что-либо.
Курский проводил гостя.
Я.Я. вернулся в Москву, стал ходить в институт, встречаться с друзьями, выпивать, ездить за город за грибами – благо время наступило грибное.
Сознание его странно отреагировало на исчезновение девушки – Юля не была его любовницей, не была и близким другом, в общем-то, он ее совсем не знал, хотя видел нередко и всегда цепенел от ее красоты. Он ждал от себя, что его обуяет мучительная тревога или глубокая безутешная подавленность, или лихорадочная жажда поиска, или неожиданное равнодушие. Его не удивило бы, даже если бы он полностью забыл о ее таинственном исчезновени – но ничего этого не случилось.
С тех пор как он услышал от Курского, что Юля, по его мнению, жива и ей ничего не угрожает, он не тревожился, не был подавлен, не стремился к поиску, не испытывал безразличия и не забывал о случившемся. Им овладело мистическое ощущение, что началось нечто, что непосредственно имеет отношение к нему самому, к его будущей судьбе. Странно, но подобные ощущения испытывали и другие участники компании – во всяком случае, те, что ехали вместе в поезде,