Страница:
Ебут оголтело, без оглядочки. Так, как ебут на Руси.
Потом купцы покупают бочонок липового меда и всем ямщикам, стоящим у ресторана со своими повозками, приказывают за деньги обмазывать колеса повозок медом. У нас в России все можно – только не мазать колеса медом! Но и этот грех прощается, потому что у нас Бог добр.
И вот, после всех учиненных распутств, они вдвоем – дядя и племянник – приходят в церковь.
Дядя приказывает выгнать из церкви всех прихожан до единого и заказывает специальную древнюю службу под названьем «чертогон». Дядя опускается на колени один, посреди пустого и полутемного храма. Звучат редкостные молебствиязаклинания, давно позабытые мирскою церковью.
И вот посреди службы изумленный племянник видит, как дядю три раза подхватывает невидимая сила, поднимает его в воздух и три раза обрушивает его, шмякает им об пол. После этого дядя долго лежит распростертый ниц, не подавая признаков жизни. Затем с трудом встает – лицо мокро слезами, душа очистилась, на сердце светло.
Спали с плеч грехи недавних дней. И все начи нается снова – развраты, кутежи… Таков «чертогон ». Литература девятнадцатого века, глубокая, как колодец. Там до сих пор что-то происходит, в этой шахте – какие-то обвалы, крушения… Там кто-то живет. Этот колодец можно использовать как бомбоубежище, он и против атомных бомб укроет.
А вот вам «Бибигон» – поэма советского классика для детей. Советская детская литература – это тоже бомбоубежище, поновее, со специальными карманами, со сложной вентиляционной системой. Очень глубокое. Оно сможет спасти нас и от оружия будущего. Американцы отсосут.
Мы спрячемся у самых корней – у корней Чуковского.
Бибигон – это маленький человечек, очень маленький, вроде муравья. В поэме описаны его приключения – кажется, он плавает в чернильнице, покуда автор пишет поэму. Проказник в общем.
Безобидная, вроде бы, вещица – для детей.
Но изнанка поэмы – черная скорбь, черная, как нефть, как чернила, в которых плавает Бибигон.
Я разгадал тайну названия этой поэмы. В дневниках Чуковского есть печальная запись о том, что умерла его маленькая дочь. На этой странице дневника беглый рисунок – детская могилка с крестом, и подпись по-английски «Baby's gone» – «малышка ушла». На соседней странице дневника запись о том, что автор начал писать поэму «Бибигон ». Этот маленький человечек – символ удаления, ухода, исчезновения.
Вот и Юленька согласилась уйти – добровольно, отважно. Она теперь – бибигон. Ради Родины, ради нас всех. За Россию. Скоро у нас, у России, будут целые армии таких бибигонов, свободно скользящих между существованием и отсутствием.
Возникнут существа и вещи с пунктирным типом существования. Разработка этих «пунктирных тел» – самого ритма исчезновений и появлений – это дело будущего. Как только это будет сделано, – нам нечего больше бояться. Малышка Ушла, но она вернется. Я смазал медом колеса мирового механизма, и они теперь могут вращаться вспять. Но чтобы Юля вернулась, нужна ваша помощь.
Вход в структуру запуска Появления имеет форму Пентагона. Я заранее ввел код возврата – в старину это назвали бы заклинанием, магической пентаграммой, но это скорее пароль, как в банке.
Четыре угла Пентагона – это вы. Лучшие друзья Юю, сопровождавшие ее в этом отважном путешествии.
Пятая, верхняя, точка Пентагона соответствует самой Юю. Но для нее мне следовало подобрать заместителя – нечто, что замещало бы собою тот пробел, то зияние, что оставила Юю в мире, исчезнув. Нужен был яркий сигнал, имеющий цвет, запах и вкус, – мы называем такие вещи «синестетический суггестор», впрочем, это наш, лабораторный жаргон… Я выбрал в качестве такого сигнала-сугестора апельсиновый сок. Тревожная пульсация этого сигнала должна каждый раз отвлекать внимание от факта исчезновения. Почему я выбрал именно апельсиновый сок? Я люблю его. И Юленька его любит. Раньше я часто выжимал ей сок, даже купил соковыжималку. Да…
Вы не застали, а в советское время этот оранжевый сок означал что-то блаженное, недоступное, был знаком Запада, знаком свободы, знаком свежести…
И вот что странно: за те месяцы, что длится Юлино исчезновение, на Украине совершилась Оранжевая революция. Апельсиновый сок стал кровью новой революции. Возможно, это побочный эффект нашего эксперимента по ЭОИ – трудно сказать. Fleur d'orange – украшение невест.
Знак чистоты, невинности. Юля – сама чистота.
Апельсины всегда считались золотыми плодами.
Апельсиновый сок – золотой сок. Ему и пристало наполнять собой «золотую» чашу Пентагона.
У вас есть апельсиновый сок?
– Нет. Только чай и немного вина.
– А апельсины?
– Есть. Я бабушке купила.
– Давайте их сюда. Быстро. Стакан и нож.
Маша принесла два апельсина, нож и стакан.
Бомж с молниеносной скоростью разрезал апельсины пополам и выдавил их в стакан своими длинными черными пальцами. Стакан с ярким соком теперь светился в его руках.
– Уберите все со стола.
Бомж убрал с большого круглого стола все предметы, а на скатерти быстро и четко нарисовал угольным карандашом знак Пентагон. По углам Пентагона он рассадил Машу, Катю, Яшу и Колю.
В верхнюю точку Пентагона поставил стакан с апельсиновым соком.
Получилась следующая схема:
В центр стола (и Пентагона) бомж положил (достав его из своих бездонных одежд) странный объект: это были две книги – Лескова и Чуковского, – но как-то грубо, варварски и безжалостно изрезанные ножом, искромсанные ножницами.
Эти две книги, еле держащиеся на своих корешках, чьи страницы превратились почти в бахрому, были вложены, втиснуты друг в друга и плотно связаны вместе бечевкой.
– Сосредоточьтесь, – произнес бомж властно.
– Вы должны максимально сосредоточиться.
Все это было похоже на сумасшедший магический ритуал. И в самом деле нечто странное повисло в комнате. Как будто все вещи чуть сдвину лись со своих мест, стали четче и выпуклее, словно они напрягли мускулы.
– Представим себе вкус апельсинового сока.
Свежий. Кисло-сладкий. Холодный. От него немного сводит десны. Пьем его мысленно. Глаза закрыты.
Пьем. Освежает сухую гортань, стекает в горло холодком… тонкой струйкой уходит в глубину тела… Представим себе появление на земле огромных объемов апельсинового сока. Он вдруг появляется везде, отовсюду. Мы видим города: оранжевый сок, яркий и светлый, вдруг начинает сочиться из трещин в земле, из люков, из окон, хлестать из водосточных труб… Он заполняет собой бассейны, реки, улицы, медленно, этаж за этажом, начинает поглощать здания. Это потоп.
Потоп апельсинового сока. Мы видим, как то же самое происходит в лесах, в полях. Оранжевый сок поглощает деревья. Уже у горных пиков плещется яркое, благоуханное море. Аромат такой, что кажется: космос это апельсин. Все. Абсолютное наполнение. Оранжевый сок. Только он. Произносим:
«Юля, вернись!»
– Юля, вернись! – как завороженная повторила Маша, не открывая глаз.
– Юля, вернись! – упоенно прошептала Катя Сестролицкая.
– Юля, вернись! – просительно произнес Яша.
– Юля, вернись! – сказал Коля деревянным голосом.
– ЮЛЯ ВОЛХОВЦЕВА, ВЕРНИСЬ! – крикнул бомж и одним махом выпил стакан апельсинового сока.
Яркие струйки сока потекли по его заросшему щетиной лицу, по смрадному пальто…
Все вздрогнули, открыли глаза и стали осматриваться, словно ожидая увидеть появившуюся Юлю. Но ее нигде не было.
Зато за ширмой, где лежала больная бабушка, вдруг что-то заворошилось, что-то упало, и раздался странный звук, как будто с усилием прочищали горло или давились удушьем.
Затем странный, гулкий, как бы металлический голос, лишь отчасти напоминающий бабушкин, отчетливо и громко произнес:
– РУСЬ, ВСТАВАЙ! РУСЬ, ПРОСЫПАЙСЯ!
Маша одним прыжком метнулась к ширме и откинула ее в сторону. В постели сидела бабушка и сверкающими глазами смотрела на бомжа.
Странные волны бродили по лицу старухи, она вся сотрясалась, морщины словно бы текли по ее щекам, как циклоны над телом Земли. В самых глубоких морщинах словно бы вспыхивали электрические искры, в глазах отражался непостижимый свет, смешанный с безумным вытаращенным смятением.
– Юля юлит, Волховцева волхвует, – бормотала старушка, уставясь на лицо бомжа. – Ишь ты, гений какой выискался! Гений Гена-крокодил. Все баюкал, все вынашивал свою чебурашеньку. Выносил, не утомился. Выносил свою Юленьку Какашеньку!
Какашеньку!… – она захлебнулась и стала медленно запрокидываться куда-то, оседая, словно тающий снеговик, и совершенно другой голос вдруг вырвался из нее: жалобный, бабий, народный плаксиво-древний голосок, добравшийся до наших времен заболоченным ручейком, одиноко вьющим свои стародавние извивы:
– Нас поймали! Господи… Поймали в Пентагон! – запричитала бабушка. – Они нашу звезду красную, нашу девицу ясную поймали и в плен заковали!
Пять лучей по пяти углам приковали! Пентагон – это тюрьма, тюрьма волшебная… Спасите Русь Святую, кто может! Спасите мою Русь, мою девочку, мою внученьку!… – старуха вдруг горько расплакалась, захлебнулась слезами и вдруг осела СВАСТИКА И ПЕНТАГОН на пол, как тяжелая опустевшая одежда. Голова ее изможденно упала на грудь, глаза прикрылись, из приоткрытых губ повисла серебристая струйка слюны – и вдруг что-то ясное и светлое появилось в ее опустевшем лице, словно за грязным, плотно заиндевелым оконцем пронесли на вытянутой вверх руке румяное яблоко.
И тут все оцепенели. Из приоткрытых уст старухи внезапно прозвучал тихий, ясный девичий голос Юли Волховцевой. Невозможно было спутать этот голос – это был, вне всякого сомнения, ее голос – она произнесла сначала фразу: «Я пью апельсиновый сок…» – тоном легкого, радостного изумления, как бы счастливого недоумения, а затем – уже с совершенно другими интонациями, усталым, спокойно-отрешенным голосом – она произнесла: «Меня нет. Я исчезла. Я – Пентагон».
И тут же тело старухи выгнулось, и… раздался хрип, затем она вдруг встала во весь рост, с умиленнопраздничным лицом, растопырив руки, как ватная баба на чайнике. И тут же забилась в тяжелом припадке. Маша бросилась делать ей укол транквилизатора. Все помогали ей.
Когда очнулись от этой суматохи, обнаружили, что бомж ушел. Осталась только легкая вонь и выжатые половинки апельсинов. Бабушкин припадок под влиянием транквилизатора быстро пошел на убыль, старуха успокоилась, задремала, в лице ее образовалось нечто утешенное, довольное…
– За нами такие силы – утята, волкодавы… – бормотала она сквозь сон.
После того как она уснула, все почувствовали невыносимую усталость.
Стали быстро расходиться по домам. Маша Аркадьева едва смогла проводить гостей – как только закрылась за ними дверь, она уснула на диване, забыв раздеться. Но долго поспать ей не удалось. Не прошло и часа, как ее разбудил телефонный звонок. В трубке звучал женский голос, и чувствовалось, что женщина с трудом сдерживает слезы:
– Простите, ради бога, за поздний звонок. Это Таня… Таня Волховцева, мама Юли. У вас был мой отец?
– У меня никого не было, – сухо ответила Маша.
Но Таня Волховцева не слушала ее. Сквозь подступающие рыдания она быстро говорила в трубку:
– Я знаю, он был у вас. Он сбежал из больницы, это уже в четвертый раз! Мне так стыдно – он совсем болен, мой отец. Он не в себе, вы сами наверное поняли… Все время бредит. Юлино исчезновение доконало его. Скажите, он не говорил, куда он собирается идти, к кому? Он совсем несамостоятелен.
– Я ничего не знаю. У меня бабушка болеет, и я не принимаю гостей, – Маша положила трубку.
На следующий день только Яша Яхонтов пришел на Курский вокзал. Маша не могла оставить бабушку, Катя Сестролицкая слегла с высокой температурой, Коля Поленов почувствовал приступ депрессии и спал у себя дома под снотворными таблетками. Яхонт один прошел сквозь людные пространства вокзала, ему казалось странным, что он встречается с человеком по фамилии Курский на Курском вокзале. Вообще Яша волновался – вчерашняя сцена с бомжом и бабушкой как-то болезненно ударила всем по нервам.
Курский ждал его на условленной платформе.
– Значит, вам передали мою записку? – приветливо и даже как будто удивленно спросил он, пожимая Яхонту руку.
– Да, нам передал ее дед Юли. Он приходил вчера к Маше.
Яхонт с трудом, но все же подробно пересказал вчерашние события в Машиной квартире.
– Вы знаете этого человека? – спросил он.
– Я нашел его. Я же выполнял ваше поручение – разыскать Юлю. Адля того, чтобы найти ее, следовало найти ее деда, которого она, судя по всему, любила и считала своим единственным близким человеком. Когда ей было тринадцать, она ушла жить к нему, сведя к минимуму общение с родителями. Я подружился с ним. Насколько это возможно. Молодые тела и души влюбляются в другие тела и души, а нам, старикам, остаются абстрактные формы любви: любовь к Родине, любовь к истине… Геннадий Яковлевич хотя и безумен, но он любит Россию, и эта любовь не заражена безумием. А я вот позволяю себе любить истину…
Старомодная роскошь.
– В чем же состоит истина? Вы нашли Юлю? – спросил Яков.
– Истина состоит в том, что Юля Волховцева обожала группу «Тату». Да, я нашел ее.
– Где… Где она?
– Она жива-здорова. Скоро вы ее увидите.
– Где же она пропадала? Что с ней случилось?
– Я оказался прав. Это был курортный роман.
Однополый. Она встретила девушку на Казантипе, влюбилась. Вдвоем они решили сбежать, скрыться от всех и вся… Совсем как в клипе «Тату » «Нас не догонят…» Это была ее любимая песня.
На Казантип она взяла с собой CD-плейер с одним-единственным диском – группа «Тату».
Она оставила этот плейер на своей кровати, с играющей в наушниках песенкой «Нас не догонят».
Это была ее прощальная записка друзьям. Никто не обратил внимания на эту простую записку.
Подружки долго блуждали по диким местам Крыма, жили в горах. Наверное, Юля была счастлива.
Но, к сожалению, ее возлюбленная бросила ее. Юле не повезло, с ней поступили жестоко.
В шестнадцать лет такое пережить нелегко. Да и не только в шестнадцать. Юле показалось, что сердце ее разбито навсегда. Она не могла даже думать о возвращении в Москву, в прежнюю жизнь.
Решила укрыться от людей. Жила уединенно, в горах, в доме одной женщины. Тем не менее она два раза позвонила своему деду. Оба раза она его не застала, записала два сообщения на автоответчик.
Я слышал эти сообщения. Первое сообщение записано еще в тот период, когда она была счастлива со своей подругой. Записалась только одна фраза, вымолвленная сквозь удивленный смех (видно, ее отвлекали ласками или шутками): «…Я пью апельсиновый сок». Следующее сообщение записано уже после предательства и бегства возлюбленной.
Юля равнодушным, мертвым голосом произносит: «Меня нет. Я исчезла. Я – Пентагон».
Что еще могла сказать шестнадцатилетняя девушка в такой ситуации?
Пятиконечная звезда- символ женщины. В лесбийском жаргоне «звездой» называют девушку, которую любят, в которую влюблены. В этом же лесбийском жаргоне слово «Пентагон» употребляется как обозначение девушки, которую бросила возлюбленная. Пентагон – домик звезды, ее скворечник, ее собачья конура… Пустой Пентагон – такой, как в архитектуре Военного департамента США, – это домик, из которого любовь убежала, – звездой ли, птицей ли, собакой… Я занимался знаками. Пентагон это не только внешняя рамка, но и сердцевина пятиконечной звезды. Юля восприняла Пентагон в свое сердце. Теперь она сможет стать звездой.
Две сказанные ею на автоответчик фразы породили целый шквал бреда в сознании ее деда. Заинтересовались этими фразами и супруги Волховцевы, которые пытались разыскать дочь с помощью ФСБ.
Юля своих родителей не любила, предпочитала дедушку. Дети и подростки любят нас, стариков, больше чем взрослых, наверное, потому, что в нас еще сохраняется чистосердечие и наивность прежних времен. Взрослые заняты делами, они озабочены карьерой, интригами, престижем. Покупкой новых вещей взамен прежних, устаревших. А старики и подростки живут тем временем бурной жизнью. Старики то почтенно сидят перед телевизором с газетой, то вдруг бомжуют, носятся по церквам, по вокзалам, их посещают видения, им часто нечего есть, они сходят с ума, бродят, убегают из дурдомов. Так, во всяком случае, живет Геннадий Яковлевич Плетнев. Он, конечно, никакой не академик и не ученый. В юности был красавцем, покорителем женских сердец. Работал в провинциальном цирке, слыл мастером на все руки, был и гимнастом, и фокусником, и клоуном. Потом упал с трапеции, ему пришлось оставить цирк.
Стал детским поэтом, публиковал книжки стихов сначала про циркачей, потом все больше про радугу, про речку. Но потом Советский Союз исчез, детские издательства, кормившие Плетнева, позакрывались.
Кровавые черепашки-ниндзя, убивающие током покемоны и загадочные телепузики вытеснили аграрные стихи по запах весны, про мяч в синей воде, про радугу, дождик и щенят. А тут еще резкие политические и экономические изменения в стране и мире. В общем, Геннадий Яковлевич слегка тронулся умом от всего этого. Написал книгу о знаках для детей, под названием «От "А" до "Z", или от "?" до "Рис. 2"». Книгу никто публиковать не пожелал, а Геннадий Яковлевич первый раз ненадолго прилег в дурдом. Пенсию ему платили ничтожную, ему светила бы нищета, но муж дочери Волховцев взял его к себе в лабораторию – то ли вахтером, то ли полы подметать. Там Геннадий Яковлевич проработал несколько лет. Вообще-то в секретных научных учреждениях не терпят случайных людей, но Волховцев был молодой гений, его уважали, поэтому сквозь пальцы смотрели на его родственника. А следовало бы взглянуть пристальнее – Геннадий Яковлевич все глубже сходил с ума. Атмосфера закрытого научного института оказалась губительна для него. Его осенило, что он – академик РАН, крупный ученый, работает на оборону. Гениальные научные открытия стали вспыхивать в его мозгу. Сознание его странно преломляло обрывки той информации, которой полнился тайный институт. Не знаю уж, чем там занимался и занимается Волховцев, – о таком лучше не знать. Боюсь, это различные способы Абсолютно Необратимых Исчезновений.
Любовный бред девочки проник в сознание старика через два голосовых сообщения на его автоответчике, и этот любовный бред мгновенно стал в его мозгу бредом научно-военно-политическим.
Плетнев – шизофреник, а без шизофрении не было бы научно-технического прогресса.
Вчера он устроил вам небольшое шоу – там было все: и познавательная лекция, и демонстрация чудес. Не берусь объяснить, что за чудо произошло с бабушкой, говорящей голосом Юли.
Плетнев в молодости был циркачом, мастером различных трюков: возможно, он владеет гипнозом или чревовещанием. Может быть, идеально имитирует чужие голоса. Он всегда развлекал Юлю различными трюками и фокусами, которые приводили ее в восторг. Возможно, с собой у него был магнитофон с записью Юлиного голоса. Фактом является только то, что бабушка Маши произнесла Юлиным голосом те самые две фразы, которые Юля записала на автоответчик старика. И, судя по вашему описанию, с теми же самыми интонациями, как на автоответчике. Не знаю, транслировал ли Плетнев эти фразы в сознание старухи телепатически, посредством гипноза, или же сам произнес их, воспользовавшись ее обмороком. Такие сумасшедшие бывают невероятно изобретательны.
Да, Геннадий Яковлевич – безумец, но он любит свою страну сильнее, чем многие умники.
Я уже говорил вам, старики любят Родину, ведь тело их ветшает и готовится слиться с телом страны.
Пускай, думают старики, хотя бы это великое общее тело будет здоровым, могучим и вечным.
Если же и это великое тело Родины начинает вдруг ветшать и распадаться, если оно, что еще страшнее, на глазах превращается во что-то неузнаваемое, поддельное – тогда горе старику! Но пока что мы с вами все еще с наслаждением смотрим в лицо России. Вот оно, это лицо, – Курский указал перед собой рукой в большой варежке.
Они стояли в конце платформы, в том месте, где видно было, как сходятся в точку железнодорожные пути. Рельсы уходили в пространство, в воздухе разливался нежный серый свет, осторожный и тихий, и в этом свете зажигались и гасли цветные сигнальные огни и долетали далекие гудки поездов, их отдаленные стоны… туманные восклицания.
Мелкий снег сыпался с неба.
Они смотрели в это невидимое лицо, и оба думали одно: Россия раскинулась вокруг них гигантским Пентагоном – она стала Пентагоном в лесбийском смысле этого слова: пустым домом звезды, откуда звезда убежала. И словно девичий шепот России доносился до них, растерянно и зачарованно лепеча знакомые слова: «Я выпила заколдованный апельсиновый сок. И теперь меня нет. Я исчезла. Я – Пентагон».
– Скоро зима, – сказал Курский и похлопал рукавицами. Только сейчас Яша заметил, что Курский как-то необычно тепло одет, совершенно по-зимнему.
На фоне людей на перроне в осенних куртках Курский выглядел странно: в белом полушубке, в белом ватном комбинезоне, в белых высоких валенках и белых рукавицах. Пушистый белый капюшон, отороченный белым мехом, был надвинут на его голову, и острое, худое личико Курского выглядывало из этого меха, как старый птенец из белого гнезда. Полушубок был расстегнут, под ним виднелся белый лыжный свитер крупной вязки, на груди поверх свитера висел на витом шнурке большой медальон – мандала иньян, сделанная из какого-то необычного материала: то ли металл, то ли кость.
– Странный наряд? – спросил Курский, поймав взгляд Яхонта. – Сегодня улетаю на Крайний Север. Туда зовет очередное дело. Стал вдруг востребован на старости лет. Ох-хо-хо. Надеюсь, выгляжу как настоящий полярник. Да-с. Поручение ваше я выполнил, Юлю нашел. Это оказалось непросто – она хорошо спряталась. Невинного человека найти всегда гораздо сложнее, чем преступника: чистота не оставляет следов. На эти поиски у меня ушло немало времени. Это была нудная кропотливая работа, о таком не напишешь детективный рассказ. Но я нашел ее. А вот и поезд.
Из пелены снега на них медленно и осторожно выдвигался тихий длинный поезд.
– Она в пятом вагоне. Прощайте.
Яков не успел поблагодарить следователя. Побежал по платформе вдоль поезда. Поезд остановился, пятый вагон оказался прямо перед Яшей.
Он был ярко освещен внутри. Яша сразу увидел Юлю. В пустом купе она читала книгу. Вот она медленно закрыла книгу и взглянула на Яшу сквозь стекло окна. Лицо ее было загорелым, усталым.
2004-2005
Давно замечено: для детективного жанра огромное значение имеет образ расследующего, разгадчика тайн, а для этого образа главное не столько метод разгадывания (он, так или иначе, один дедуктивный), сколько времяпрепровождение в паузах между делами – печаль и наркомания Холмса и целая коллекция его досугов, включающая игру на скрипке, химические опыты и депрессию, философское оцепенение Дюпена, унылое существование среднего парижского буржуа Мегрэ с его кальвадосом, женой, трубкой и дождем, католическое служение отца Брауна, завитые усы и мелкое тщеславие Эркюля Пуаро, и прочее, прочее, прочее – все эти формы анабиоза, от которых их способна пробудить лишь очередная загадка.
Сергей Сергеевич Курский, уже старичок, очень известный когда-то следователь, удалился на отдых в теплый Крым, ссылаясь на пенсионный возраст и на странный озноб, иногда бьющий его худое аккуратное тело, и теперь он жил возле моря, сначала в санатории МВД, а потом в собственном домике с садиком под Алупкой.
На рассвете он ходил на море, делал глубокий заплыв и зарядку, затем покупал на рынке фрукты (питался исключительно фруктами и овсянкой), а после неподвижно сидел в саду, хрупкий и весь белый: в сединах, белой рубашке, белых парусиновых брюках.
В саду, под навесом, был у него письменный стол, на нем – ноутбук, и предполагалось, что Сергей Сергеич пишет книгу о своих прошлых приключениях, но старые, узкие, опрятные пальцы так ни разу и не прикоснулись к клавишам с тех пор, как удалился он на покой, компьютер-чемоданчик ни разу не открывался, Сергей Сергеич не блуждал в Интернете, не писал воспоминаний, не читал и не писал писем.
Анабиоз его был глубже и прозрачнее, чем у Холмса, Мегрэ и Дюпена, он даже не счел нужным впасть в маразм, ум его оставался идеально отлаженной машинкой, созданной из столь прочных материалов, что она не ветшала и не ржавела даже от полного бездействия. Он просто как-то сладко и счастливо окоченел в этом теплом и нежном Крыму.
Когда к нему пришли молодые сотрудники ял тинского угрозыска Гущенко и Лыков, они нашли Курского в саду: он сидел, упершись лбом в угол своего старинного письменного стола, стол был весь пуст, и только на углу стояла бутылка мине ральной воды и стакан, а также кристально чистая хрустальная пепельница – он никогда не курил.
Услышав хруст шагов по гравию дорожки, старик выпрямился, в центре его белого лба отпечаталась розовая точка – вмятинка от острого угла стола.
Пришедшие с почтением взглянули на эту касто вую точку брамина, на этот розовый третий глаз.
Лицо старика в своей верхней части казалось ско ваным зимой, и смотрел он как сквозь толстый лед, но в нижней части лица наступала ввиду гос тей приветливая странная весна, и вежливая улыбка, как мартовский ручеек, струилась над ос трым подбородком. Анабиоз его был глубже и прозрачнее, чем у Холмса, Мегрэ и Дюпена…
Потом купцы покупают бочонок липового меда и всем ямщикам, стоящим у ресторана со своими повозками, приказывают за деньги обмазывать колеса повозок медом. У нас в России все можно – только не мазать колеса медом! Но и этот грех прощается, потому что у нас Бог добр.
И вот, после всех учиненных распутств, они вдвоем – дядя и племянник – приходят в церковь.
Дядя приказывает выгнать из церкви всех прихожан до единого и заказывает специальную древнюю службу под названьем «чертогон». Дядя опускается на колени один, посреди пустого и полутемного храма. Звучат редкостные молебствиязаклинания, давно позабытые мирскою церковью.
И вот посреди службы изумленный племянник видит, как дядю три раза подхватывает невидимая сила, поднимает его в воздух и три раза обрушивает его, шмякает им об пол. После этого дядя долго лежит распростертый ниц, не подавая признаков жизни. Затем с трудом встает – лицо мокро слезами, душа очистилась, на сердце светло.
Спали с плеч грехи недавних дней. И все начи нается снова – развраты, кутежи… Таков «чертогон ». Литература девятнадцатого века, глубокая, как колодец. Там до сих пор что-то происходит, в этой шахте – какие-то обвалы, крушения… Там кто-то живет. Этот колодец можно использовать как бомбоубежище, он и против атомных бомб укроет.
А вот вам «Бибигон» – поэма советского классика для детей. Советская детская литература – это тоже бомбоубежище, поновее, со специальными карманами, со сложной вентиляционной системой. Очень глубокое. Оно сможет спасти нас и от оружия будущего. Американцы отсосут.
Мы спрячемся у самых корней – у корней Чуковского.
Бибигон – это маленький человечек, очень маленький, вроде муравья. В поэме описаны его приключения – кажется, он плавает в чернильнице, покуда автор пишет поэму. Проказник в общем.
Безобидная, вроде бы, вещица – для детей.
Но изнанка поэмы – черная скорбь, черная, как нефть, как чернила, в которых плавает Бибигон.
Я разгадал тайну названия этой поэмы. В дневниках Чуковского есть печальная запись о том, что умерла его маленькая дочь. На этой странице дневника беглый рисунок – детская могилка с крестом, и подпись по-английски «Baby's gone» – «малышка ушла». На соседней странице дневника запись о том, что автор начал писать поэму «Бибигон ». Этот маленький человечек – символ удаления, ухода, исчезновения.
Вот и Юленька согласилась уйти – добровольно, отважно. Она теперь – бибигон. Ради Родины, ради нас всех. За Россию. Скоро у нас, у России, будут целые армии таких бибигонов, свободно скользящих между существованием и отсутствием.
Возникнут существа и вещи с пунктирным типом существования. Разработка этих «пунктирных тел» – самого ритма исчезновений и появлений – это дело будущего. Как только это будет сделано, – нам нечего больше бояться. Малышка Ушла, но она вернется. Я смазал медом колеса мирового механизма, и они теперь могут вращаться вспять. Но чтобы Юля вернулась, нужна ваша помощь.
Вход в структуру запуска Появления имеет форму Пентагона. Я заранее ввел код возврата – в старину это назвали бы заклинанием, магической пентаграммой, но это скорее пароль, как в банке.
Четыре угла Пентагона – это вы. Лучшие друзья Юю, сопровождавшие ее в этом отважном путешествии.
Пятая, верхняя, точка Пентагона соответствует самой Юю. Но для нее мне следовало подобрать заместителя – нечто, что замещало бы собою тот пробел, то зияние, что оставила Юю в мире, исчезнув. Нужен был яркий сигнал, имеющий цвет, запах и вкус, – мы называем такие вещи «синестетический суггестор», впрочем, это наш, лабораторный жаргон… Я выбрал в качестве такого сигнала-сугестора апельсиновый сок. Тревожная пульсация этого сигнала должна каждый раз отвлекать внимание от факта исчезновения. Почему я выбрал именно апельсиновый сок? Я люблю его. И Юленька его любит. Раньше я часто выжимал ей сок, даже купил соковыжималку. Да…
Вы не застали, а в советское время этот оранжевый сок означал что-то блаженное, недоступное, был знаком Запада, знаком свободы, знаком свежести…
И вот что странно: за те месяцы, что длится Юлино исчезновение, на Украине совершилась Оранжевая революция. Апельсиновый сок стал кровью новой революции. Возможно, это побочный эффект нашего эксперимента по ЭОИ – трудно сказать. Fleur d'orange – украшение невест.
Знак чистоты, невинности. Юля – сама чистота.
Апельсины всегда считались золотыми плодами.
Апельсиновый сок – золотой сок. Ему и пристало наполнять собой «золотую» чашу Пентагона.
У вас есть апельсиновый сок?
– Нет. Только чай и немного вина.
– А апельсины?
– Есть. Я бабушке купила.
– Давайте их сюда. Быстро. Стакан и нож.
Маша принесла два апельсина, нож и стакан.
Бомж с молниеносной скоростью разрезал апельсины пополам и выдавил их в стакан своими длинными черными пальцами. Стакан с ярким соком теперь светился в его руках.
– Уберите все со стола.
Бомж убрал с большого круглого стола все предметы, а на скатерти быстро и четко нарисовал угольным карандашом знак Пентагон. По углам Пентагона он рассадил Машу, Катю, Яшу и Колю.
В верхнюю точку Пентагона поставил стакан с апельсиновым соком.
Получилась следующая схема:
В центр стола (и Пентагона) бомж положил (достав его из своих бездонных одежд) странный объект: это были две книги – Лескова и Чуковского, – но как-то грубо, варварски и безжалостно изрезанные ножом, искромсанные ножницами.
Эти две книги, еле держащиеся на своих корешках, чьи страницы превратились почти в бахрому, были вложены, втиснуты друг в друга и плотно связаны вместе бечевкой.
– Сосредоточьтесь, – произнес бомж властно.
– Вы должны максимально сосредоточиться.
Все это было похоже на сумасшедший магический ритуал. И в самом деле нечто странное повисло в комнате. Как будто все вещи чуть сдвину лись со своих мест, стали четче и выпуклее, словно они напрягли мускулы.
– Представим себе вкус апельсинового сока.
Свежий. Кисло-сладкий. Холодный. От него немного сводит десны. Пьем его мысленно. Глаза закрыты.
Пьем. Освежает сухую гортань, стекает в горло холодком… тонкой струйкой уходит в глубину тела… Представим себе появление на земле огромных объемов апельсинового сока. Он вдруг появляется везде, отовсюду. Мы видим города: оранжевый сок, яркий и светлый, вдруг начинает сочиться из трещин в земле, из люков, из окон, хлестать из водосточных труб… Он заполняет собой бассейны, реки, улицы, медленно, этаж за этажом, начинает поглощать здания. Это потоп.
Потоп апельсинового сока. Мы видим, как то же самое происходит в лесах, в полях. Оранжевый сок поглощает деревья. Уже у горных пиков плещется яркое, благоуханное море. Аромат такой, что кажется: космос это апельсин. Все. Абсолютное наполнение. Оранжевый сок. Только он. Произносим:
«Юля, вернись!»
– Юля, вернись! – как завороженная повторила Маша, не открывая глаз.
– Юля, вернись! – упоенно прошептала Катя Сестролицкая.
– Юля, вернись! – просительно произнес Яша.
– Юля, вернись! – сказал Коля деревянным голосом.
– ЮЛЯ ВОЛХОВЦЕВА, ВЕРНИСЬ! – крикнул бомж и одним махом выпил стакан апельсинового сока.
Яркие струйки сока потекли по его заросшему щетиной лицу, по смрадному пальто…
Все вздрогнули, открыли глаза и стали осматриваться, словно ожидая увидеть появившуюся Юлю. Но ее нигде не было.
Зато за ширмой, где лежала больная бабушка, вдруг что-то заворошилось, что-то упало, и раздался странный звук, как будто с усилием прочищали горло или давились удушьем.
Затем странный, гулкий, как бы металлический голос, лишь отчасти напоминающий бабушкин, отчетливо и громко произнес:
– РУСЬ, ВСТАВАЙ! РУСЬ, ПРОСЫПАЙСЯ!
Маша одним прыжком метнулась к ширме и откинула ее в сторону. В постели сидела бабушка и сверкающими глазами смотрела на бомжа.
Странные волны бродили по лицу старухи, она вся сотрясалась, морщины словно бы текли по ее щекам, как циклоны над телом Земли. В самых глубоких морщинах словно бы вспыхивали электрические искры, в глазах отражался непостижимый свет, смешанный с безумным вытаращенным смятением.
– Юля юлит, Волховцева волхвует, – бормотала старушка, уставясь на лицо бомжа. – Ишь ты, гений какой выискался! Гений Гена-крокодил. Все баюкал, все вынашивал свою чебурашеньку. Выносил, не утомился. Выносил свою Юленьку Какашеньку!
Какашеньку!… – она захлебнулась и стала медленно запрокидываться куда-то, оседая, словно тающий снеговик, и совершенно другой голос вдруг вырвался из нее: жалобный, бабий, народный плаксиво-древний голосок, добравшийся до наших времен заболоченным ручейком, одиноко вьющим свои стародавние извивы:
– Нас поймали! Господи… Поймали в Пентагон! – запричитала бабушка. – Они нашу звезду красную, нашу девицу ясную поймали и в плен заковали!
Пять лучей по пяти углам приковали! Пентагон – это тюрьма, тюрьма волшебная… Спасите Русь Святую, кто может! Спасите мою Русь, мою девочку, мою внученьку!… – старуха вдруг горько расплакалась, захлебнулась слезами и вдруг осела СВАСТИКА И ПЕНТАГОН на пол, как тяжелая опустевшая одежда. Голова ее изможденно упала на грудь, глаза прикрылись, из приоткрытых губ повисла серебристая струйка слюны – и вдруг что-то ясное и светлое появилось в ее опустевшем лице, словно за грязным, плотно заиндевелым оконцем пронесли на вытянутой вверх руке румяное яблоко.
И тут все оцепенели. Из приоткрытых уст старухи внезапно прозвучал тихий, ясный девичий голос Юли Волховцевой. Невозможно было спутать этот голос – это был, вне всякого сомнения, ее голос – она произнесла сначала фразу: «Я пью апельсиновый сок…» – тоном легкого, радостного изумления, как бы счастливого недоумения, а затем – уже с совершенно другими интонациями, усталым, спокойно-отрешенным голосом – она произнесла: «Меня нет. Я исчезла. Я – Пентагон».
И тут же тело старухи выгнулось, и… раздался хрип, затем она вдруг встала во весь рост, с умиленнопраздничным лицом, растопырив руки, как ватная баба на чайнике. И тут же забилась в тяжелом припадке. Маша бросилась делать ей укол транквилизатора. Все помогали ей.
Когда очнулись от этой суматохи, обнаружили, что бомж ушел. Осталась только легкая вонь и выжатые половинки апельсинов. Бабушкин припадок под влиянием транквилизатора быстро пошел на убыль, старуха успокоилась, задремала, в лице ее образовалось нечто утешенное, довольное…
– За нами такие силы – утята, волкодавы… – бормотала она сквозь сон.
После того как она уснула, все почувствовали невыносимую усталость.
Стали быстро расходиться по домам. Маша Аркадьева едва смогла проводить гостей – как только закрылась за ними дверь, она уснула на диване, забыв раздеться. Но долго поспать ей не удалось. Не прошло и часа, как ее разбудил телефонный звонок. В трубке звучал женский голос, и чувствовалось, что женщина с трудом сдерживает слезы:
– Простите, ради бога, за поздний звонок. Это Таня… Таня Волховцева, мама Юли. У вас был мой отец?
– У меня никого не было, – сухо ответила Маша.
Но Таня Волховцева не слушала ее. Сквозь подступающие рыдания она быстро говорила в трубку:
– Я знаю, он был у вас. Он сбежал из больницы, это уже в четвертый раз! Мне так стыдно – он совсем болен, мой отец. Он не в себе, вы сами наверное поняли… Все время бредит. Юлино исчезновение доконало его. Скажите, он не говорил, куда он собирается идти, к кому? Он совсем несамостоятелен.
– Я ничего не знаю. У меня бабушка болеет, и я не принимаю гостей, – Маша положила трубку.
На следующий день только Яша Яхонтов пришел на Курский вокзал. Маша не могла оставить бабушку, Катя Сестролицкая слегла с высокой температурой, Коля Поленов почувствовал приступ депрессии и спал у себя дома под снотворными таблетками. Яхонт один прошел сквозь людные пространства вокзала, ему казалось странным, что он встречается с человеком по фамилии Курский на Курском вокзале. Вообще Яша волновался – вчерашняя сцена с бомжом и бабушкой как-то болезненно ударила всем по нервам.
Курский ждал его на условленной платформе.
– Значит, вам передали мою записку? – приветливо и даже как будто удивленно спросил он, пожимая Яхонту руку.
– Да, нам передал ее дед Юли. Он приходил вчера к Маше.
Яхонт с трудом, но все же подробно пересказал вчерашние события в Машиной квартире.
– Вы знаете этого человека? – спросил он.
– Я нашел его. Я же выполнял ваше поручение – разыскать Юлю. Адля того, чтобы найти ее, следовало найти ее деда, которого она, судя по всему, любила и считала своим единственным близким человеком. Когда ей было тринадцать, она ушла жить к нему, сведя к минимуму общение с родителями. Я подружился с ним. Насколько это возможно. Молодые тела и души влюбляются в другие тела и души, а нам, старикам, остаются абстрактные формы любви: любовь к Родине, любовь к истине… Геннадий Яковлевич хотя и безумен, но он любит Россию, и эта любовь не заражена безумием. А я вот позволяю себе любить истину…
Старомодная роскошь.
– В чем же состоит истина? Вы нашли Юлю? – спросил Яков.
– Истина состоит в том, что Юля Волховцева обожала группу «Тату». Да, я нашел ее.
– Где… Где она?
– Она жива-здорова. Скоро вы ее увидите.
– Где же она пропадала? Что с ней случилось?
– Я оказался прав. Это был курортный роман.
Однополый. Она встретила девушку на Казантипе, влюбилась. Вдвоем они решили сбежать, скрыться от всех и вся… Совсем как в клипе «Тату » «Нас не догонят…» Это была ее любимая песня.
На Казантип она взяла с собой CD-плейер с одним-единственным диском – группа «Тату».
Она оставила этот плейер на своей кровати, с играющей в наушниках песенкой «Нас не догонят».
Это была ее прощальная записка друзьям. Никто не обратил внимания на эту простую записку.
Подружки долго блуждали по диким местам Крыма, жили в горах. Наверное, Юля была счастлива.
Но, к сожалению, ее возлюбленная бросила ее. Юле не повезло, с ней поступили жестоко.
В шестнадцать лет такое пережить нелегко. Да и не только в шестнадцать. Юле показалось, что сердце ее разбито навсегда. Она не могла даже думать о возвращении в Москву, в прежнюю жизнь.
Решила укрыться от людей. Жила уединенно, в горах, в доме одной женщины. Тем не менее она два раза позвонила своему деду. Оба раза она его не застала, записала два сообщения на автоответчик.
Я слышал эти сообщения. Первое сообщение записано еще в тот период, когда она была счастлива со своей подругой. Записалась только одна фраза, вымолвленная сквозь удивленный смех (видно, ее отвлекали ласками или шутками): «…Я пью апельсиновый сок». Следующее сообщение записано уже после предательства и бегства возлюбленной.
Юля равнодушным, мертвым голосом произносит: «Меня нет. Я исчезла. Я – Пентагон».
Что еще могла сказать шестнадцатилетняя девушка в такой ситуации?
Пятиконечная звезда- символ женщины. В лесбийском жаргоне «звездой» называют девушку, которую любят, в которую влюблены. В этом же лесбийском жаргоне слово «Пентагон» употребляется как обозначение девушки, которую бросила возлюбленная. Пентагон – домик звезды, ее скворечник, ее собачья конура… Пустой Пентагон – такой, как в архитектуре Военного департамента США, – это домик, из которого любовь убежала, – звездой ли, птицей ли, собакой… Я занимался знаками. Пентагон это не только внешняя рамка, но и сердцевина пятиконечной звезды. Юля восприняла Пентагон в свое сердце. Теперь она сможет стать звездой.
Две сказанные ею на автоответчик фразы породили целый шквал бреда в сознании ее деда. Заинтересовались этими фразами и супруги Волховцевы, которые пытались разыскать дочь с помощью ФСБ.
Юля своих родителей не любила, предпочитала дедушку. Дети и подростки любят нас, стариков, больше чем взрослых, наверное, потому, что в нас еще сохраняется чистосердечие и наивность прежних времен. Взрослые заняты делами, они озабочены карьерой, интригами, престижем. Покупкой новых вещей взамен прежних, устаревших. А старики и подростки живут тем временем бурной жизнью. Старики то почтенно сидят перед телевизором с газетой, то вдруг бомжуют, носятся по церквам, по вокзалам, их посещают видения, им часто нечего есть, они сходят с ума, бродят, убегают из дурдомов. Так, во всяком случае, живет Геннадий Яковлевич Плетнев. Он, конечно, никакой не академик и не ученый. В юности был красавцем, покорителем женских сердец. Работал в провинциальном цирке, слыл мастером на все руки, был и гимнастом, и фокусником, и клоуном. Потом упал с трапеции, ему пришлось оставить цирк.
Стал детским поэтом, публиковал книжки стихов сначала про циркачей, потом все больше про радугу, про речку. Но потом Советский Союз исчез, детские издательства, кормившие Плетнева, позакрывались.
Кровавые черепашки-ниндзя, убивающие током покемоны и загадочные телепузики вытеснили аграрные стихи по запах весны, про мяч в синей воде, про радугу, дождик и щенят. А тут еще резкие политические и экономические изменения в стране и мире. В общем, Геннадий Яковлевич слегка тронулся умом от всего этого. Написал книгу о знаках для детей, под названием «От "А" до "Z", или от "?" до "Рис. 2"». Книгу никто публиковать не пожелал, а Геннадий Яковлевич первый раз ненадолго прилег в дурдом. Пенсию ему платили ничтожную, ему светила бы нищета, но муж дочери Волховцев взял его к себе в лабораторию – то ли вахтером, то ли полы подметать. Там Геннадий Яковлевич проработал несколько лет. Вообще-то в секретных научных учреждениях не терпят случайных людей, но Волховцев был молодой гений, его уважали, поэтому сквозь пальцы смотрели на его родственника. А следовало бы взглянуть пристальнее – Геннадий Яковлевич все глубже сходил с ума. Атмосфера закрытого научного института оказалась губительна для него. Его осенило, что он – академик РАН, крупный ученый, работает на оборону. Гениальные научные открытия стали вспыхивать в его мозгу. Сознание его странно преломляло обрывки той информации, которой полнился тайный институт. Не знаю уж, чем там занимался и занимается Волховцев, – о таком лучше не знать. Боюсь, это различные способы Абсолютно Необратимых Исчезновений.
Любовный бред девочки проник в сознание старика через два голосовых сообщения на его автоответчике, и этот любовный бред мгновенно стал в его мозгу бредом научно-военно-политическим.
Плетнев – шизофреник, а без шизофрении не было бы научно-технического прогресса.
Вчера он устроил вам небольшое шоу – там было все: и познавательная лекция, и демонстрация чудес. Не берусь объяснить, что за чудо произошло с бабушкой, говорящей голосом Юли.
Плетнев в молодости был циркачом, мастером различных трюков: возможно, он владеет гипнозом или чревовещанием. Может быть, идеально имитирует чужие голоса. Он всегда развлекал Юлю различными трюками и фокусами, которые приводили ее в восторг. Возможно, с собой у него был магнитофон с записью Юлиного голоса. Фактом является только то, что бабушка Маши произнесла Юлиным голосом те самые две фразы, которые Юля записала на автоответчик старика. И, судя по вашему описанию, с теми же самыми интонациями, как на автоответчике. Не знаю, транслировал ли Плетнев эти фразы в сознание старухи телепатически, посредством гипноза, или же сам произнес их, воспользовавшись ее обмороком. Такие сумасшедшие бывают невероятно изобретательны.
Да, Геннадий Яковлевич – безумец, но он любит свою страну сильнее, чем многие умники.
Я уже говорил вам, старики любят Родину, ведь тело их ветшает и готовится слиться с телом страны.
Пускай, думают старики, хотя бы это великое общее тело будет здоровым, могучим и вечным.
Если же и это великое тело Родины начинает вдруг ветшать и распадаться, если оно, что еще страшнее, на глазах превращается во что-то неузнаваемое, поддельное – тогда горе старику! Но пока что мы с вами все еще с наслаждением смотрим в лицо России. Вот оно, это лицо, – Курский указал перед собой рукой в большой варежке.
Они стояли в конце платформы, в том месте, где видно было, как сходятся в точку железнодорожные пути. Рельсы уходили в пространство, в воздухе разливался нежный серый свет, осторожный и тихий, и в этом свете зажигались и гасли цветные сигнальные огни и долетали далекие гудки поездов, их отдаленные стоны… туманные восклицания.
Мелкий снег сыпался с неба.
Они смотрели в это невидимое лицо, и оба думали одно: Россия раскинулась вокруг них гигантским Пентагоном – она стала Пентагоном в лесбийском смысле этого слова: пустым домом звезды, откуда звезда убежала. И словно девичий шепот России доносился до них, растерянно и зачарованно лепеча знакомые слова: «Я выпила заколдованный апельсиновый сок. И теперь меня нет. Я исчезла. Я – Пентагон».
– Скоро зима, – сказал Курский и похлопал рукавицами. Только сейчас Яша заметил, что Курский как-то необычно тепло одет, совершенно по-зимнему.
На фоне людей на перроне в осенних куртках Курский выглядел странно: в белом полушубке, в белом ватном комбинезоне, в белых высоких валенках и белых рукавицах. Пушистый белый капюшон, отороченный белым мехом, был надвинут на его голову, и острое, худое личико Курского выглядывало из этого меха, как старый птенец из белого гнезда. Полушубок был расстегнут, под ним виднелся белый лыжный свитер крупной вязки, на груди поверх свитера висел на витом шнурке большой медальон – мандала иньян, сделанная из какого-то необычного материала: то ли металл, то ли кость.
– Странный наряд? – спросил Курский, поймав взгляд Яхонта. – Сегодня улетаю на Крайний Север. Туда зовет очередное дело. Стал вдруг востребован на старости лет. Ох-хо-хо. Надеюсь, выгляжу как настоящий полярник. Да-с. Поручение ваше я выполнил, Юлю нашел. Это оказалось непросто – она хорошо спряталась. Невинного человека найти всегда гораздо сложнее, чем преступника: чистота не оставляет следов. На эти поиски у меня ушло немало времени. Это была нудная кропотливая работа, о таком не напишешь детективный рассказ. Но я нашел ее. А вот и поезд.
Из пелены снега на них медленно и осторожно выдвигался тихий длинный поезд.
– Она в пятом вагоне. Прощайте.
Яков не успел поблагодарить следователя. Побежал по платформе вдоль поезда. Поезд остановился, пятый вагон оказался прямо перед Яшей.
Он был ярко освещен внутри. Яша сразу увидел Юлю. В пустом купе она читала книгу. Вот она медленно закрыла книгу и взглянула на Яшу сквозь стекло окна. Лицо ее было загорелым, усталым.
2004-2005
СВАСТИКА
Давно замечено: для детективного жанра огромное значение имеет образ расследующего, разгадчика тайн, а для этого образа главное не столько метод разгадывания (он, так или иначе, один дедуктивный), сколько времяпрепровождение в паузах между делами – печаль и наркомания Холмса и целая коллекция его досугов, включающая игру на скрипке, химические опыты и депрессию, философское оцепенение Дюпена, унылое существование среднего парижского буржуа Мегрэ с его кальвадосом, женой, трубкой и дождем, католическое служение отца Брауна, завитые усы и мелкое тщеславие Эркюля Пуаро, и прочее, прочее, прочее – все эти формы анабиоза, от которых их способна пробудить лишь очередная загадка.
Сергей Сергеевич Курский, уже старичок, очень известный когда-то следователь, удалился на отдых в теплый Крым, ссылаясь на пенсионный возраст и на странный озноб, иногда бьющий его худое аккуратное тело, и теперь он жил возле моря, сначала в санатории МВД, а потом в собственном домике с садиком под Алупкой.
На рассвете он ходил на море, делал глубокий заплыв и зарядку, затем покупал на рынке фрукты (питался исключительно фруктами и овсянкой), а после неподвижно сидел в саду, хрупкий и весь белый: в сединах, белой рубашке, белых парусиновых брюках.
В саду, под навесом, был у него письменный стол, на нем – ноутбук, и предполагалось, что Сергей Сергеич пишет книгу о своих прошлых приключениях, но старые, узкие, опрятные пальцы так ни разу и не прикоснулись к клавишам с тех пор, как удалился он на покой, компьютер-чемоданчик ни разу не открывался, Сергей Сергеич не блуждал в Интернете, не писал воспоминаний, не читал и не писал писем.
Анабиоз его был глубже и прозрачнее, чем у Холмса, Мегрэ и Дюпена, он даже не счел нужным впасть в маразм, ум его оставался идеально отлаженной машинкой, созданной из столь прочных материалов, что она не ветшала и не ржавела даже от полного бездействия. Он просто как-то сладко и счастливо окоченел в этом теплом и нежном Крыму.
Когда к нему пришли молодые сотрудники ял тинского угрозыска Гущенко и Лыков, они нашли Курского в саду: он сидел, упершись лбом в угол своего старинного письменного стола, стол был весь пуст, и только на углу стояла бутылка мине ральной воды и стакан, а также кристально чистая хрустальная пепельница – он никогда не курил.
Услышав хруст шагов по гравию дорожки, старик выпрямился, в центре его белого лба отпечаталась розовая точка – вмятинка от острого угла стола.
Пришедшие с почтением взглянули на эту касто вую точку брамина, на этот розовый третий глаз.
Лицо старика в своей верхней части казалось ско ваным зимой, и смотрел он как сквозь толстый лед, но в нижней части лица наступала ввиду гос тей приветливая странная весна, и вежливая улыбка, как мартовский ручеек, струилась над ос трым подбородком. Анабиоз его был глубже и прозрачнее, чем у Холмса, Мегрэ и Дюпена…