Страница:
Гости присели, их угостили минеральной во дой. Гущенко и Лыков были молодые, талантливые парни с претензией, с татуировками, с запросами.
Несмотря на жесткую работу они много читали, слушали модную музыку и давно мечтали познакомиться с Курским: он был для них полуживой легендой, как бы двойным осколком: вопервых, осколком славного советского уголовного розыска; перед этим прошлым они благоговели.
С другой стороны, они – простые ребята из постсоветской глубинки – обожали русское дворянство, а про Курского всем было известно, что он княжеского рода и, говорили, является потомком того самого Курбского, который когда-то состоял в знаменитой переписке с Иваном Грозным.
Итак, Гущенко и Лыков давно подбирали какоенибудь необычное дело, которое могло бы заинтересовать Курского. Им хотелось поработать со знаменитостью, они все не могли забыть сверкающие перлы шестидесятых годов – «Дело рыбзавода », «Дело Чугунина», «Дело ювелиров»…
И вот попалось одно дельце – необычное, загадочное, – явно стоящее особняком среди бандитскоментовских будней наших дней, словно явившееся из других времен, – что-то здесь было от древних тайн, а может быть, от тайн будущего.
Лыков положил на стол папку, открыл, стал рассказывать:
– За Симеизом есть местечко Тополиное – красивый уголок у моря. Поселок возник в начале XX века, когда несколько богатых семейств из Москвы и Петербурга выстроили там свои виллы.
В советское время было построено три санатория.
Виллы отчасти стали санаторскими корпусами, другие же были поделены на квартиры, в которых жили работники санаториев. Вы, Сергей Сергеевич, конечно, знаете Симеиз и тамошние виллы с романтическими именами «Мечта», «Ксения»,
«Камея», «Эльвира», «Дива». Нечто подобное и в Тополином, хотя и скромнее. Есть там одна необычная вилла, построенная в 1901 году архитекто ром Семеновым для одного семейства, которая когда-то носила название «Свастика». Сами понимаете, было это задолго до фашизма, и в те годы свастика не ассоциировалась с чем-то злым и предосудительным. Скорее, наоборот, считалось, что это индийский знак счастья. Свастику любили Романовы. Вилла принадлежала Тягуновым. Тягунов слыл знатоком Индии, мистиком, богачом.
Дом двухэтажный, в плане представляет собой две свастики: первый этаж – правосторонняя, второй – левосторонняя. Сейчас внешние стены виллы настолько покрыты пристройками и балкончиками, что всего этого не угадать.
Лыков показал фотографию виллы. Она была красиво расположена на фоне гор, кипарисов, но настолько покрылась пристройками, что не только ничего свастичного в ней не осталось, но и вообще нельзя было сказать, что это вилла, – просто дом, обросший самыми разнообразными верандами, разномастными мансардами и сараями.
– В этом доме стали странно умирать люди.
Лобнев Степан Анатольевич, старик, был найден год назад в прихожей своей квартиры. Старику немудрено умереть, но экспертиза установила: смерть в результате отравления. Некий сложный яд. Ну, Лобнев выпивал, был в маразме, мог случайно употребить что-то не то, какую-то химическую жидкость. Пять месяцев назад скончалась Руденко Антонина Яковлевна, тоже весьма в летах, достаточно уже ветхая женщина. Казалось бы, Бог прибрал, но экспертиза настораживает – смерть в результате отравления, яд весьма схож с тем, который обнаружен в теле Лобнева. И, наконец, вчера третья смерть – Рогач Василий Васильевич.
Тоже старик, тоже жилец этого дома. Найден на лестнице. И снова тот же яд. Тело Лобнева сфотографировано не было, а вот Руденко и Рогача мы сфоткали. Взгляните.
Гущенко подвинул Курскому пачку фотоснимков.
На одном снимке старая женщина лежала на полу своей комнаты, одну ногу она подвернула под себя, другая полусогнута. Одна рука заброшена за голову, другая откинута в сторону, обе согнуты в локтях.
– Обратите внимание: позы трупов совершенно совпадают. Те, кто видел мертвого Лобнева, свидетельствуют: лежал на полу в прихожей в той же позе. Один в один.
– Возможно, схожая конвульсия в результате воздействия данного яда? – спросил Курский, перебирая фотографии.
– Видимо, так. Очень может быть.
– Что же, вы полагаете, кто-то травит стариков?
Что можно сказать о яде? Нельзя ли найти техническую причину: утечка газа, другие бытовые яды?
– Яд странный, сложный. Техническая инспекция дома осуществлена, ничего не обнаружено.
– Сколько в доме квартир?
– Шестнадцать. Восемь на первом и восемь на втором.
– Много старых людей живет?
– Очень многие сильно в возрасте.
– Ну, здесь пахнет жилищным криминалом.
Возможно, кто-то хочет завладеть квартирами или домом?
– Вряд ли. Дом на балансе санатория «Правда ». Дело, кажется, не столь прозрачно. Вот еще снимки трупов. Вот это было обнаружено на телах Руденко и Рогача. У Руденко – на спине, чуть ниже затылка, а у Рогача – на щиколотке.
Гущенко показал два снимка. На фрагментах кожи обоих трупов виднелись странные красноватые переплетающиеся линии, образованные чемто вроде вздутий на коже. Нечто вроде ожогов, но странной формы. Странный узор, нанесенный на тело как будто с помощью раскаленной иглы.
Курский внимательно рассматривал оба снимка.
– Занятно, – наконец сказал он. – Я хотел бы взглянуть на труп Рогача.
– Взглянете, Сергей Сергеевич, – обрадованно кивнул Гущенко, внутренне ликуя оттого, что старик втягивается. – Тело в морге. А не хотите ли прямо сейчас в Ялту, в морг, а потом съездим в Тополиное?
Чудный уголок.
– Какие версии разрабатываются следствием?
– Пока эскизы, Сергей Сергеич. Наметки. Какие у нас версии – так, возня с фактами! А вот у жильцов дома в Тополином есть версии. Народ, как говорится, шушукается, кудахчет. Шепот пошел уже по всему поселку. Говорят, что дом нечист, конечно. И на разные лады в этом шепоте и шушуканье повторяют одно слово. Словечко.
– Какое же?
– «Свастика», Сергей Сергеич. Дом-то раньше, до революции так назывался, об этом помнят.
Экзотичный дом. Свастика там везде, хоть и сбили лепные фронтоны, мозаики под окнами, но осталась мозаичная плитка на лестницах, остались мелкие орнаменты. Сколько ее ни уничтожали, а везде – она. Как паучок, живет то в одном углу, то в другом. И вот здесь что обращает на себя внимание: позы трех трупов – то, что вы назвали сходной конвульсией в результате воздействия яда, – они выглядят так искусственно, странно и очень похоже, что словно кто-то уложил их так, чтобы тело максимально напоминало свастику. Трупы, насколько это позволяет форма человеческого тела, лежат в форме свастики.
– Вот как, – Курский мельком еще раз взглянул на фотографии трупов. – Трепетно у вас выходит.
– Очень трепетно, Сергей Сергеич, – кивнул Гущенко. – И вот ведь фактик: все трое убиенных – фронтовики. Все прошли войну, имеют награды.
Все они воевали с фашистами, то есть получается, боролись против тех, чьим знаком была свастика. В общем, народ говорит: свастика мстит своим врагам.
– Много чего гутарят, – подключился Лыков.
– Говорят, дом построил колдун Тягунов, и посвящен он знаку Сатаны. Уже многие требуют сжечь этот дом. А он, между прочим, входит в список исторических зданий, охраняемых государством.
– И если ко всему этому отнестись серьезно, то имеем мы на руках, Сергей Сергеевич, две версии – обе пустые, ничем не подкрепленные. Но… отвернуться от них или зажмуриться не умеем.
Одна версия: неофашистская группа работает, причем, скорее всего, не столько политическая, сколько мистическая секта. Сатанисты не исключены.
Или мистические фашисты. А другая версия: действует одинокий поклонник свастики, мститель за нее. Трое убитых – фронтовики, а у женщины еще и фамилия – Руденко. Она однофамилица прокурора Руденко, который был главным советским обвинителем фашистов на Нюрнбергском процессе. Случайное совпадение, скорее всего. А вдруг это совпадение возбудило мозг маньяка?
– Кудрявая история, – усмехнулся Курский. – Что же вы от меня-то хотите, от старика? Ищите.
– Хотим, чтобы вы приняли участие в расследовании.
Просим вас о помощи, Сергей Сергеевич.
Мнится нам, искать убийцу надо в доме. Среди его жильцов. Там есть разные персонажи, очень разные… И все они десятилетиями варятся внутри этой свастики. Многие – старики, многие – со странностями. Вы в свое время специализировались на убийствах с психопатологическими мотивами.
Хотим, чтобы вы с нами прокатились в Тополиное, взглянули на дом, на его обитателей, что называется, свежим взглядом.
– Да уж какая тут свежесть! Стар я, ребята.
У вас что выходит: стариков убивают. Вам кажется, их убивают другие старики. Или старик. Поэтому вы решили: пускай еще один старик и расследует.
Старичье само с собой разберется. Остроумные у вас люди в ялтинском угрозыске работают. С юмором подходите к делу, с огоньком. – Курский обратил саркастическое лицо в сторону нежного моря, которое прозрачно и тихо просвечивало между весенними деревьями его маленького сада.
– Нам не до юмора, – угрюмо сказал Лыков. – Нам совсем не до смеха, Сергей Сергеич. Чутье говорит: убийства в доме будут продолжаться.
– Да и потом, почему только старики? – вмешался Гущен ко. – Живет в доме одна молодая женщина. И, надо сказать, очень красивая. Лида Григорьева, двадцать пять лет, учительница в санаторской школе, при детском пульмонологическом санатории. Приехала из Севастополя четыре года назад, получила в этом доме квартиру. И она у нас ходит чуть ли не в подозреваемых.
– И чем же она подозрительна, эта красавица Лида?
– Очень подозрительна, очень. Приехала четыре года назад в Тополиное из Севастополя, откуда она родом, устроилась учительницей в санаторской школе для больных детей, поселилась в этом доме. Причем с самого начала проявила упорное желание жить именно в этом доме. Ей предлагали квартиру гораздо лучше, новую, с видом на море, а она предпочла поселиться на бывшей вилле «Свастика», на первом этаже, в скверной квартире без ремонта, с окном, выходящим на стену сарая.
Зачем ей вообще надо было покидать прекрасный и веселый город Севастополь и селиться в Тополином, когда она молода и ослепительно хороша собой? Кроме этого, она еще очень умна, превосходно образована. Теперь она уже и не скрывает, что цель ее переезда был сам этот дом – жить она хотела, видите ли, именно в нем. Не то чтобы она была фашистка, но она любит свастику.
Достаточно войти в ее комнату, чтобы в этом убедиться.
Комната от пола до потолка увешана этими знаками. Утверждает, что это знак буддизма.
Кроме этого, она пытается производить своего рода подпольную реставрацию дома. Она собственноручно восстановила несколько изразцовых и мозаичных орнаментов внутри виллы. В доме ее за это многие не любят, вовсю подозревают в ведьмовстве и в отравлении троих стариков и, живи там публика погорячее, давно бы уже предали ее суду Линча. А так – дело пока ограничивается кляузами. Зато ее обожают подростки из школы, где она преподает. Мальчики и девочки лет пятнадцатишестнадцати постоянно ошиваются в ее квартире, слушают ее лекции о Востоке, пьют зеленый чай из китайских чашек. Все они в нее влюблены. Среди них есть и откровенно трудные подростки, с опасными наклонностями. Бывают изредка и скины, и панки. На некоторых детях была замечена свастика – то сережка, то кулончик, то пряжка на девичьем пояске, то татуировка…
И на работе у нее уже проблемы из-за этого, хотя и слывет она превосходным преподавателем.
Видимо, недолго осталось ей там работать. Впрочем, директор санатория, кажется, тоже пал жертвой ее красоты – поэтому пока что она держится.
Все эти влюбленные в нее люди – особенно, конечно, подростки – могли совершить эти убийства.
Давайте прокатимся в Тополиное по весеннему ветерку, там как раз пух летит, красота. Посмотрите дом, познакомитесь с Лидой Григорьевой, поговорите с жильцами, с подростками. Будем вам от всей души благодарны, Сергей Сергеевич.
– На тополиный пух у меня аллергия. И вообще… Все это, друзья мои, лепота, но всего лишь, боюсь, узоры, к делу отношения не имеющие. Извините, в Тополиное с вами не поеду – незачем. Общаться с красавицами и подростками, гулять по виллам – все это мило, но возраст не тот. Да и к делу это все отношения, боюсь, не имеет. Вы ребята молодые, романтичные, устали от грубых разборок с ОПГ. Хочется вам изысканной, европейской тайны. Я вас понимаю. Так и быть, прокачусь с вами в Ялту, в морг, посмотрю на труп Рогача. Среди всех этих узоров меня одно интересует: что это за яд и как он попал в тела троих стариков. Хочется перемолвиться словом с судебным экспертом, с патологоанатомом. Вот и эти фотографии так называемых ожогов вы, пожалуй, оставьте. В этом есть что-то интересное. А позы трупов совсем не свастичные – чистейший домысел. Поэтому остальные фотографии заберите.
Курский отодвинул от себя папку с фотографиями трупов и виллы, оставил только два снимка со странными красными линиями на коже жертв.
– Это мне что-то напоминает. Где-то я нечто подобное видел или слышал о таком. Надо вспомнить, – сказал он, глядя на «ожоги».
Лыков и Гущенко переглянулись несколько разочарованно.
Но, с другой стороны, старик Курский все же втягивался, поэтому они не стали унывать и быстро отвезли его на своей машине в Ялту, в морг, где Курский осмотрел труп, поговорил с патологоанатомом и вернулся к себе домой.
Прошла спокойная неделя. Курский не слишком задумывался об этом деле – собственно, он ни о чем не задумывался. Тем не менее фотографии двух «плетенок» (так он мысленно называл лабиринтообразные переплетения линий на коже трупов) он повесил на стену, на веранде, приколов их канцелярскими кнопками, затем на глаза ему попались несколько ватманских приятных листов и цветные карандаши. От нечего делать он начал перерисовывать «плетенки» на ватмане. Занятие это было непростое, но удивительно спокойное.
По-прежнему он каждое утро ходил на море, долго смотрел на пену прибоя, на пенные орнаменты, сплетающиеся и расплетающиеся, и ему казалось, что почти неуловимый и подвижный узор, состоящий из многих водоворотов, кружений, спиралей, чем-то напоминает хаотическое переплетение линий, обнаруженное на телах Руденко и Рогача.
Затем, несмотря на то что море было холодным, он входил в воду и плыл, и в эти моменты ему казалось, что его старое тело становится детским, легким как пух и ничего еще не знающим о скуке и ужасе жизни.
В мозгу его, освобожденном от забот властью его ничем не обремененной старости, возникали простые сказочные слова, например: «У самого синего моря», – и, повторяя до бесконечности эти слова, он бывал счастлив.
В одно такое утро, выйдя из воды, он увидел на берегу модную спортивную фигуру Лыкова, который услужливо протягивал ему полотенце.
– Ну что, как жизнь-то? – равнодушно спросил Курский, растираясь.
– Жизнь ничего, а вот новая смерть в Тополином, – сказал Лыков. – Сулейменова Зульфия Ибрагимовна найдена мертвой четыре часа назад в доме «Свастика». Старуха во время Великой Отечественной войны была радисткой. Найдена на лестничной площадке между двумя этажами.
– Она там?
– Да, не трогали. Хотели, чтобы вы осмотрели все на месте. Поза традиционная, как и у предыдущих жертв. Едем?
Курский кивнул, и они сели в автомобиль. Он бы, наверное, не поехал, но после холодного моря ему становилось так бодро и свежо, что появлялась тень былого азарта.
Тополиное действительно окутано было белым пухом, словно снег вился в воздухе, ложился на сияющее море, летел, падал, воспарял.
Они подъехали к дому, который Курский уже видел на фотографиях. От каменной арки поднималась к дому узкая лестница, возле арки стояла машина «скорой помощи» и две милицейские.
К ним уже бежал Гущенко. Его молодое загорелое лицо искажено было возбужденной радостью – он казался счастливым, и все из-за того, что приехал «князь» (так они с Лыковым прозвали Курского).
«Князь втянется. Не сможет не втянуться», – убежденно говорил Гущенко товарищу. И, как видно, оказался прав.
Князю почтительно помогли выйти из машины, с почетом повели вверх по каменной лестнице, поддерживая с двух сторон, хотя он в этом вовсе не нуждался, к подъезду, охраняемому двумя стройными тополями, в прозрачной тени которых маячило несколько фигур в милицейской форме.
А «князь» уже жалел, что приехал. У него действительно была аллергия на тополиный пух, и когда он склонился над телом мертвой Сулейменовой, глаза его столь обильно источали слезы, что, казалось, он горько оплакивает эту незнакомую ему женщину.
Старуха была очень толстой, смуглой, она грузно лежала на спине, распластавшись на красивом мозаичном полу лестничной площадки между двумя этажами дома. Ее восточное, темное, сильно оплывшее лицо не выражало ни страха, ни боли. Но что-то оно все же выражало, и это нечто напоминало, пожалуй, брезгливость. Одна ее толстая рука была согнута в локте и заброшена за голову, другая тоже согнута и опущена вниз. Ноги были согнуты в коленях, словно она бежала. В общем, поза с некоторой натяжкой могла быть признана свастичной. Она лежала в центре большого крута, выложенного цветной плиткой, а по краю круга тянулся орнамент-меандр, состоящий из перетекающих друг в друга свастик. В общем, сцена выглядела достаточно геральдично – чистоту композиции нарушала только валяющаяся неподалеку от тела хозяйственная сумка с вытекающей из нее белой лужей молока. Видно, в сумке разбилась молочная бутылка. На белой, как бы лакированной поверхности молочной лужи уже лежал тонкий слой тополиного пуха. Слева от площадки к ней поднималась лестница с первого этажа, справа – та же лестница уходила на второй этаж.
Между этими лестницами над мозаичной площадкой возвышалась огромная стена, уходящая вверх.
Здесь стояло множество каких-то старых стендов, ящиков, ветхих шкафов – всякого хлама из квартир, который выбросить люди жалели, но и не желали хранить в своих комнатах. Над всем этим хламом, наверху, под самым потолком, сияло овальное окошко с наполовину синим стеклом.
От него пятно синего света падало на лицо мертвой, и это азиатское лицо, облитое синим светом, казалось особенно важным и величавым, как иногда бывает у мертвецов, и опять же выражение гадливости присутствовало в этом величии – Сулейменова выглядела как гордая императрица, на чье царское платье внезапно упало с неба неведомое испражнение.
Курский присел возле тела, внимательно его разглядывая. Толстые пальцы и уголки рта старухи словно окаменели, сведенные особенной судорогой – так бывает у отравленных. Он приподнял черную кофту и на смуглом большом животе старухи обнаружил то, что ожидал обнаружить, – знакомое переплетение красноватых линий.
В общем, сцена выглядела достаточно геральдично…
Всмотревшись в это переплетение, Курский даже тихо присвистнул от удивления.
– Сфотографируйте, – распорядился он, указывая на этот лабиринтообразный след. Затем он встал и отошел в сторону поговорить с врачом, одновременно вытирая слезы чистым, тщательно выглаженным платком.
Перед домом уже скопились кое-какие любопытные, жильцы квартир толпились на ступеньках лестницы, шушукаясь. Курский, разговаривая с врачом, стал вытирать платком пальцы – он случайно испачкал руку в молоке, разлитом на полу.
Внезапно некая старушка, похожая лицом на маленькую сморщенную луну, схватила его за рукав.
– Белый, белый! – лепетала она, странно яснея безумными глазками. – Белый старичок пришел.
У многих кровь на руках, а у белого – молоко!
Правда-то она белая, как молоко, всю кровь наружу вынесет. Белый старичок, охрани от чертова креста! Ох, пришел Антихрист с антикрестом антикрестить антисвятую Антирусь ядом и кровию и сукровицей-попрыгуньей. Попрыгунья – синеглазая змея-стрекоза! Ужалит, так и навзничь. Белый старичок, вырви жало синеглазой змейке-попрыгушке.
Колдушке-тягушке. У змеи-то паук в услужении. Паучина-простофиля. Убей паука, белый старичок. Молоком и слезами умой нас, белый старичок.
Лунная старушка вовсю кликушествовала, вцепившись, словно клещ, своей ветхой лапкой в рукав Курского. Тот с трудом вырвал руку – лапка оказалась сильной, цепкой, словно была железная.
– Кто эта юродивая? – спросил Курский у Гущен ко.
– Живет здесь. Фамилия – Парчова.
– Безумна?
– Не совсем. Говорят, очень хитра.
Они отошли втроем подальше от толпы жильцов, зевак и машин. Гущенко и Лыков закурили.
– «Синеглазая змея» – это она о Лиде Григорьевой, – произнес Лыков. – Сейчас обрушится на красотку народный гнев. Сегодняшнее убийство – последняя капля. Да и наши подозрения против Лиды, увы, должны только возрасти. Сулейменова слыла злейшей врагиней учительницы Лиды.
Добрая половина кляуз, посланных в поселковый совет, подписана ее именем. Так что мотивы отравить ее у учительницы имелись. А не у нее, так у кого-нибудь из ее обожателей – она сердца косит, как траву. У самой-то у нее алиби про нынешнюю ночь – была в Севастополе. Я ей звонил на мобильный – вот-вот подъедет. Подождем. Познакомим вас, она, по-любому, человек интересный.
Шепчут уже, что она из рода Тягуновых, бывших хозяев дома.
– Вот вам бы и выяснить это, – сказал Курский.
– Пошукайте: кто она, из какой Вселенной.
А я удивляюсь, что на главный вопрос никто даже не пытается ответить: что есть причина смерти этих людей. Говорите, яд. И врач, и патологоанатом все заодно – отравление, яд. Я и сам вижу, что яд. Но что за яд – здесь сразу заминка, и все смотрят на пол или в потолок. Или начинают говорить вдруг о мистике, о свастиках, о прочей ерунде.
А о том, как яд попал в тело, ни слова. У вас уже штамп готов – убийство. А убийство ли это?
– Да, версию о техническом отравлении исключать нельзя, – хмуро согласился Гущенко (видно было, что такая версия его не радует).
– Вот именно, – подхватил Курский, сморкаясь.
– Может, здесь по ошибке ядом лестницы моют, или паркет циклюют чем-то не тем, чем надо, или насекомых морят слишком рьяно.
– Ну вы, Сергей Сергеевич, прямо материалист. Чувствуется советская закалка, – любезно усмехнулся Лыков. – Но в наше-то время мистику в чулан не спрячешь. Ведьмовство – это реально. У нас проходили такие дела. И Лида Григорьева, возможно, ведьма в своем роде. Колдушка-тягушка. А вот и она.
К дому подъехала серебристая «хонда». Из нее вышли женщина и мужчина и подошли к ним.
– Познакомьтесь, это легенда МУРа советских времен – Сергей Сергеевич Курский, – представил Лыков Курского с мальчишеским блеском в глазах. – Интересуется нашими трупами.
– Лида, – молодая женщина протянула Курскому руку.
– Трупы покамест еще не наши, – хмуро пошутил мужчина и тоже представился: – Полковник Иоффе Олег Борисович. О вас наслышан.
Он был загорелый, лет шестидесяти, с аккуратными сединами, в очках в золотой оправе. Лида, как и предупреждали, оказалась красавицей. На секунду она остановила свои синие глаза на старом лице Курского. Затем они вошли в дом. Полковник Иоффе сказал что-то, обращаясь к жильцам дома, и они стали медленно расходиться по своим квартирам. Санитары вынесли на носилках накрытое тело Сулейменовой, погрузили в медицинскую машину и уехали. Все рассасывалось.
Курский с ребятами сели в автомобиль Лыкова и двинулись в сторону Ялты. Когда машина взбиралась вверх, в гору, Курский оглянулся: над Тополиным, над сияющим морем стояли прозрачные и медленно вращающиеся столбы пуха. Ветер смещал их, и они плыли, сплетаясь, образуя большое, плавное, трепещущее в лучах завихрение, огромный пуховорот. Курский зажмурился: ему почудилось, что все это подвешенное и парящее царствие складывается в сонную, колоссальную, летаргическую свастику. Мгновение – и отрог горы скрыл эту картину.
– Кто такой этот полковник Иоффе?
– Директор санатория «Правда». Полковник советского КГБ в прошлом. Здесь он царь и бог.
Считается очень хозяйственным, дельным, уважаемым человеком. Его любят в Тополином, а сам он вдруг влюбился в эту Лиду. Седина в голову, бес в ребро.
– Разузнайте о Лиде поподробнее, – сухо сказал Курский.
– А, так вам она понравилась? – обрадовался Лыков.
– Нет, мне больше понравилась Парчова, – вежливо улыбнувшись, ответил Курский.
Несмотря на эту приятную шутку, на следующее утро Лида Григорьева встретила Курского на лестнице дома «Свастика». Он спускался со второго этажа, свежий, заплаканный, как всегда в белом, прячущий в карман увеличительное стекло.
– А я теперь ваш сосед, – весело сказал он. – На некоторое время. Я только что снял у Шнуровых милую комнату с верандой, на недельку.
– Я рада, – просто сказала Лида. – Вы мне понравились.
Вам у нас будет хорошо.
– Не сомневаюсь. Такой необычный дом, и люди интересные. К тому же у меня аллергия на тополиный пух – я плачу, как ребенок. Я так давно не проливал слез. Забытые ощущения. Решил наплакаться всласть.
– Не хотите ли зайти ко мне на чашку зеленого чая? Пока будете пить чай, я подберу что-нибудь против вашей аллергии.
– Подберете?
– Да, я изготовляю различные микстуры на травах. Лечу немного, изучаю китайскую и тибетскую медицину. Знаю, что это обстоятельство укрепит вас в подозрениях, что это я отравила четырех стариков, но меня это не волнует. Я их не убивала.
Несмотря на жесткую работу они много читали, слушали модную музыку и давно мечтали познакомиться с Курским: он был для них полуживой легендой, как бы двойным осколком: вопервых, осколком славного советского уголовного розыска; перед этим прошлым они благоговели.
С другой стороны, они – простые ребята из постсоветской глубинки – обожали русское дворянство, а про Курского всем было известно, что он княжеского рода и, говорили, является потомком того самого Курбского, который когда-то состоял в знаменитой переписке с Иваном Грозным.
Итак, Гущенко и Лыков давно подбирали какоенибудь необычное дело, которое могло бы заинтересовать Курского. Им хотелось поработать со знаменитостью, они все не могли забыть сверкающие перлы шестидесятых годов – «Дело рыбзавода », «Дело Чугунина», «Дело ювелиров»…
И вот попалось одно дельце – необычное, загадочное, – явно стоящее особняком среди бандитскоментовских будней наших дней, словно явившееся из других времен, – что-то здесь было от древних тайн, а может быть, от тайн будущего.
Лыков положил на стол папку, открыл, стал рассказывать:
– За Симеизом есть местечко Тополиное – красивый уголок у моря. Поселок возник в начале XX века, когда несколько богатых семейств из Москвы и Петербурга выстроили там свои виллы.
В советское время было построено три санатория.
Виллы отчасти стали санаторскими корпусами, другие же были поделены на квартиры, в которых жили работники санаториев. Вы, Сергей Сергеевич, конечно, знаете Симеиз и тамошние виллы с романтическими именами «Мечта», «Ксения»,
«Камея», «Эльвира», «Дива». Нечто подобное и в Тополином, хотя и скромнее. Есть там одна необычная вилла, построенная в 1901 году архитекто ром Семеновым для одного семейства, которая когда-то носила название «Свастика». Сами понимаете, было это задолго до фашизма, и в те годы свастика не ассоциировалась с чем-то злым и предосудительным. Скорее, наоборот, считалось, что это индийский знак счастья. Свастику любили Романовы. Вилла принадлежала Тягуновым. Тягунов слыл знатоком Индии, мистиком, богачом.
Дом двухэтажный, в плане представляет собой две свастики: первый этаж – правосторонняя, второй – левосторонняя. Сейчас внешние стены виллы настолько покрыты пристройками и балкончиками, что всего этого не угадать.
Лыков показал фотографию виллы. Она была красиво расположена на фоне гор, кипарисов, но настолько покрылась пристройками, что не только ничего свастичного в ней не осталось, но и вообще нельзя было сказать, что это вилла, – просто дом, обросший самыми разнообразными верандами, разномастными мансардами и сараями.
– В этом доме стали странно умирать люди.
Лобнев Степан Анатольевич, старик, был найден год назад в прихожей своей квартиры. Старику немудрено умереть, но экспертиза установила: смерть в результате отравления. Некий сложный яд. Ну, Лобнев выпивал, был в маразме, мог случайно употребить что-то не то, какую-то химическую жидкость. Пять месяцев назад скончалась Руденко Антонина Яковлевна, тоже весьма в летах, достаточно уже ветхая женщина. Казалось бы, Бог прибрал, но экспертиза настораживает – смерть в результате отравления, яд весьма схож с тем, который обнаружен в теле Лобнева. И, наконец, вчера третья смерть – Рогач Василий Васильевич.
Тоже старик, тоже жилец этого дома. Найден на лестнице. И снова тот же яд. Тело Лобнева сфотографировано не было, а вот Руденко и Рогача мы сфоткали. Взгляните.
Гущенко подвинул Курскому пачку фотоснимков.
На одном снимке старая женщина лежала на полу своей комнаты, одну ногу она подвернула под себя, другая полусогнута. Одна рука заброшена за голову, другая откинута в сторону, обе согнуты в локтях.
– Обратите внимание: позы трупов совершенно совпадают. Те, кто видел мертвого Лобнева, свидетельствуют: лежал на полу в прихожей в той же позе. Один в один.
– Возможно, схожая конвульсия в результате воздействия данного яда? – спросил Курский, перебирая фотографии.
– Видимо, так. Очень может быть.
– Что же, вы полагаете, кто-то травит стариков?
Что можно сказать о яде? Нельзя ли найти техническую причину: утечка газа, другие бытовые яды?
– Яд странный, сложный. Техническая инспекция дома осуществлена, ничего не обнаружено.
– Сколько в доме квартир?
– Шестнадцать. Восемь на первом и восемь на втором.
– Много старых людей живет?
– Очень многие сильно в возрасте.
– Ну, здесь пахнет жилищным криминалом.
Возможно, кто-то хочет завладеть квартирами или домом?
– Вряд ли. Дом на балансе санатория «Правда ». Дело, кажется, не столь прозрачно. Вот еще снимки трупов. Вот это было обнаружено на телах Руденко и Рогача. У Руденко – на спине, чуть ниже затылка, а у Рогача – на щиколотке.
Гущенко показал два снимка. На фрагментах кожи обоих трупов виднелись странные красноватые переплетающиеся линии, образованные чемто вроде вздутий на коже. Нечто вроде ожогов, но странной формы. Странный узор, нанесенный на тело как будто с помощью раскаленной иглы.
Курский внимательно рассматривал оба снимка.
– Занятно, – наконец сказал он. – Я хотел бы взглянуть на труп Рогача.
– Взглянете, Сергей Сергеевич, – обрадованно кивнул Гущенко, внутренне ликуя оттого, что старик втягивается. – Тело в морге. А не хотите ли прямо сейчас в Ялту, в морг, а потом съездим в Тополиное?
Чудный уголок.
– Какие версии разрабатываются следствием?
– Пока эскизы, Сергей Сергеич. Наметки. Какие у нас версии – так, возня с фактами! А вот у жильцов дома в Тополином есть версии. Народ, как говорится, шушукается, кудахчет. Шепот пошел уже по всему поселку. Говорят, что дом нечист, конечно. И на разные лады в этом шепоте и шушуканье повторяют одно слово. Словечко.
– Какое же?
– «Свастика», Сергей Сергеич. Дом-то раньше, до революции так назывался, об этом помнят.
Экзотичный дом. Свастика там везде, хоть и сбили лепные фронтоны, мозаики под окнами, но осталась мозаичная плитка на лестницах, остались мелкие орнаменты. Сколько ее ни уничтожали, а везде – она. Как паучок, живет то в одном углу, то в другом. И вот здесь что обращает на себя внимание: позы трех трупов – то, что вы назвали сходной конвульсией в результате воздействия яда, – они выглядят так искусственно, странно и очень похоже, что словно кто-то уложил их так, чтобы тело максимально напоминало свастику. Трупы, насколько это позволяет форма человеческого тела, лежат в форме свастики.
– Вот как, – Курский мельком еще раз взглянул на фотографии трупов. – Трепетно у вас выходит.
– Очень трепетно, Сергей Сергеич, – кивнул Гущенко. – И вот ведь фактик: все трое убиенных – фронтовики. Все прошли войну, имеют награды.
Все они воевали с фашистами, то есть получается, боролись против тех, чьим знаком была свастика. В общем, народ говорит: свастика мстит своим врагам.
– Много чего гутарят, – подключился Лыков.
– Говорят, дом построил колдун Тягунов, и посвящен он знаку Сатаны. Уже многие требуют сжечь этот дом. А он, между прочим, входит в список исторических зданий, охраняемых государством.
– И если ко всему этому отнестись серьезно, то имеем мы на руках, Сергей Сергеевич, две версии – обе пустые, ничем не подкрепленные. Но… отвернуться от них или зажмуриться не умеем.
Одна версия: неофашистская группа работает, причем, скорее всего, не столько политическая, сколько мистическая секта. Сатанисты не исключены.
Или мистические фашисты. А другая версия: действует одинокий поклонник свастики, мститель за нее. Трое убитых – фронтовики, а у женщины еще и фамилия – Руденко. Она однофамилица прокурора Руденко, который был главным советским обвинителем фашистов на Нюрнбергском процессе. Случайное совпадение, скорее всего. А вдруг это совпадение возбудило мозг маньяка?
– Кудрявая история, – усмехнулся Курский. – Что же вы от меня-то хотите, от старика? Ищите.
– Хотим, чтобы вы приняли участие в расследовании.
Просим вас о помощи, Сергей Сергеевич.
Мнится нам, искать убийцу надо в доме. Среди его жильцов. Там есть разные персонажи, очень разные… И все они десятилетиями варятся внутри этой свастики. Многие – старики, многие – со странностями. Вы в свое время специализировались на убийствах с психопатологическими мотивами.
Хотим, чтобы вы с нами прокатились в Тополиное, взглянули на дом, на его обитателей, что называется, свежим взглядом.
– Да уж какая тут свежесть! Стар я, ребята.
У вас что выходит: стариков убивают. Вам кажется, их убивают другие старики. Или старик. Поэтому вы решили: пускай еще один старик и расследует.
Старичье само с собой разберется. Остроумные у вас люди в ялтинском угрозыске работают. С юмором подходите к делу, с огоньком. – Курский обратил саркастическое лицо в сторону нежного моря, которое прозрачно и тихо просвечивало между весенними деревьями его маленького сада.
– Нам не до юмора, – угрюмо сказал Лыков. – Нам совсем не до смеха, Сергей Сергеич. Чутье говорит: убийства в доме будут продолжаться.
– Да и потом, почему только старики? – вмешался Гущен ко. – Живет в доме одна молодая женщина. И, надо сказать, очень красивая. Лида Григорьева, двадцать пять лет, учительница в санаторской школе, при детском пульмонологическом санатории. Приехала из Севастополя четыре года назад, получила в этом доме квартиру. И она у нас ходит чуть ли не в подозреваемых.
– И чем же она подозрительна, эта красавица Лида?
– Очень подозрительна, очень. Приехала четыре года назад в Тополиное из Севастополя, откуда она родом, устроилась учительницей в санаторской школе для больных детей, поселилась в этом доме. Причем с самого начала проявила упорное желание жить именно в этом доме. Ей предлагали квартиру гораздо лучше, новую, с видом на море, а она предпочла поселиться на бывшей вилле «Свастика», на первом этаже, в скверной квартире без ремонта, с окном, выходящим на стену сарая.
Зачем ей вообще надо было покидать прекрасный и веселый город Севастополь и селиться в Тополином, когда она молода и ослепительно хороша собой? Кроме этого, она еще очень умна, превосходно образована. Теперь она уже и не скрывает, что цель ее переезда был сам этот дом – жить она хотела, видите ли, именно в нем. Не то чтобы она была фашистка, но она любит свастику.
Достаточно войти в ее комнату, чтобы в этом убедиться.
Комната от пола до потолка увешана этими знаками. Утверждает, что это знак буддизма.
Кроме этого, она пытается производить своего рода подпольную реставрацию дома. Она собственноручно восстановила несколько изразцовых и мозаичных орнаментов внутри виллы. В доме ее за это многие не любят, вовсю подозревают в ведьмовстве и в отравлении троих стариков и, живи там публика погорячее, давно бы уже предали ее суду Линча. А так – дело пока ограничивается кляузами. Зато ее обожают подростки из школы, где она преподает. Мальчики и девочки лет пятнадцатишестнадцати постоянно ошиваются в ее квартире, слушают ее лекции о Востоке, пьют зеленый чай из китайских чашек. Все они в нее влюблены. Среди них есть и откровенно трудные подростки, с опасными наклонностями. Бывают изредка и скины, и панки. На некоторых детях была замечена свастика – то сережка, то кулончик, то пряжка на девичьем пояске, то татуировка…
И на работе у нее уже проблемы из-за этого, хотя и слывет она превосходным преподавателем.
Видимо, недолго осталось ей там работать. Впрочем, директор санатория, кажется, тоже пал жертвой ее красоты – поэтому пока что она держится.
Все эти влюбленные в нее люди – особенно, конечно, подростки – могли совершить эти убийства.
Давайте прокатимся в Тополиное по весеннему ветерку, там как раз пух летит, красота. Посмотрите дом, познакомитесь с Лидой Григорьевой, поговорите с жильцами, с подростками. Будем вам от всей души благодарны, Сергей Сергеевич.
– На тополиный пух у меня аллергия. И вообще… Все это, друзья мои, лепота, но всего лишь, боюсь, узоры, к делу отношения не имеющие. Извините, в Тополиное с вами не поеду – незачем. Общаться с красавицами и подростками, гулять по виллам – все это мило, но возраст не тот. Да и к делу это все отношения, боюсь, не имеет. Вы ребята молодые, романтичные, устали от грубых разборок с ОПГ. Хочется вам изысканной, европейской тайны. Я вас понимаю. Так и быть, прокачусь с вами в Ялту, в морг, посмотрю на труп Рогача. Среди всех этих узоров меня одно интересует: что это за яд и как он попал в тела троих стариков. Хочется перемолвиться словом с судебным экспертом, с патологоанатомом. Вот и эти фотографии так называемых ожогов вы, пожалуй, оставьте. В этом есть что-то интересное. А позы трупов совсем не свастичные – чистейший домысел. Поэтому остальные фотографии заберите.
Курский отодвинул от себя папку с фотографиями трупов и виллы, оставил только два снимка со странными красными линиями на коже жертв.
– Это мне что-то напоминает. Где-то я нечто подобное видел или слышал о таком. Надо вспомнить, – сказал он, глядя на «ожоги».
Лыков и Гущенко переглянулись несколько разочарованно.
Но, с другой стороны, старик Курский все же втягивался, поэтому они не стали унывать и быстро отвезли его на своей машине в Ялту, в морг, где Курский осмотрел труп, поговорил с патологоанатомом и вернулся к себе домой.
Прошла спокойная неделя. Курский не слишком задумывался об этом деле – собственно, он ни о чем не задумывался. Тем не менее фотографии двух «плетенок» (так он мысленно называл лабиринтообразные переплетения линий на коже трупов) он повесил на стену, на веранде, приколов их канцелярскими кнопками, затем на глаза ему попались несколько ватманских приятных листов и цветные карандаши. От нечего делать он начал перерисовывать «плетенки» на ватмане. Занятие это было непростое, но удивительно спокойное.
По-прежнему он каждое утро ходил на море, долго смотрел на пену прибоя, на пенные орнаменты, сплетающиеся и расплетающиеся, и ему казалось, что почти неуловимый и подвижный узор, состоящий из многих водоворотов, кружений, спиралей, чем-то напоминает хаотическое переплетение линий, обнаруженное на телах Руденко и Рогача.
Затем, несмотря на то что море было холодным, он входил в воду и плыл, и в эти моменты ему казалось, что его старое тело становится детским, легким как пух и ничего еще не знающим о скуке и ужасе жизни.
В мозгу его, освобожденном от забот властью его ничем не обремененной старости, возникали простые сказочные слова, например: «У самого синего моря», – и, повторяя до бесконечности эти слова, он бывал счастлив.
В одно такое утро, выйдя из воды, он увидел на берегу модную спортивную фигуру Лыкова, который услужливо протягивал ему полотенце.
– Ну что, как жизнь-то? – равнодушно спросил Курский, растираясь.
– Жизнь ничего, а вот новая смерть в Тополином, – сказал Лыков. – Сулейменова Зульфия Ибрагимовна найдена мертвой четыре часа назад в доме «Свастика». Старуха во время Великой Отечественной войны была радисткой. Найдена на лестничной площадке между двумя этажами.
– Она там?
– Да, не трогали. Хотели, чтобы вы осмотрели все на месте. Поза традиционная, как и у предыдущих жертв. Едем?
Курский кивнул, и они сели в автомобиль. Он бы, наверное, не поехал, но после холодного моря ему становилось так бодро и свежо, что появлялась тень былого азарта.
Тополиное действительно окутано было белым пухом, словно снег вился в воздухе, ложился на сияющее море, летел, падал, воспарял.
Они подъехали к дому, который Курский уже видел на фотографиях. От каменной арки поднималась к дому узкая лестница, возле арки стояла машина «скорой помощи» и две милицейские.
К ним уже бежал Гущенко. Его молодое загорелое лицо искажено было возбужденной радостью – он казался счастливым, и все из-за того, что приехал «князь» (так они с Лыковым прозвали Курского).
«Князь втянется. Не сможет не втянуться», – убежденно говорил Гущенко товарищу. И, как видно, оказался прав.
Князю почтительно помогли выйти из машины, с почетом повели вверх по каменной лестнице, поддерживая с двух сторон, хотя он в этом вовсе не нуждался, к подъезду, охраняемому двумя стройными тополями, в прозрачной тени которых маячило несколько фигур в милицейской форме.
А «князь» уже жалел, что приехал. У него действительно была аллергия на тополиный пух, и когда он склонился над телом мертвой Сулейменовой, глаза его столь обильно источали слезы, что, казалось, он горько оплакивает эту незнакомую ему женщину.
Старуха была очень толстой, смуглой, она грузно лежала на спине, распластавшись на красивом мозаичном полу лестничной площадки между двумя этажами дома. Ее восточное, темное, сильно оплывшее лицо не выражало ни страха, ни боли. Но что-то оно все же выражало, и это нечто напоминало, пожалуй, брезгливость. Одна ее толстая рука была согнута в локте и заброшена за голову, другая тоже согнута и опущена вниз. Ноги были согнуты в коленях, словно она бежала. В общем, поза с некоторой натяжкой могла быть признана свастичной. Она лежала в центре большого крута, выложенного цветной плиткой, а по краю круга тянулся орнамент-меандр, состоящий из перетекающих друг в друга свастик. В общем, сцена выглядела достаточно геральдично – чистоту композиции нарушала только валяющаяся неподалеку от тела хозяйственная сумка с вытекающей из нее белой лужей молока. Видно, в сумке разбилась молочная бутылка. На белой, как бы лакированной поверхности молочной лужи уже лежал тонкий слой тополиного пуха. Слева от площадки к ней поднималась лестница с первого этажа, справа – та же лестница уходила на второй этаж.
Между этими лестницами над мозаичной площадкой возвышалась огромная стена, уходящая вверх.
Здесь стояло множество каких-то старых стендов, ящиков, ветхих шкафов – всякого хлама из квартир, который выбросить люди жалели, но и не желали хранить в своих комнатах. Над всем этим хламом, наверху, под самым потолком, сияло овальное окошко с наполовину синим стеклом.
От него пятно синего света падало на лицо мертвой, и это азиатское лицо, облитое синим светом, казалось особенно важным и величавым, как иногда бывает у мертвецов, и опять же выражение гадливости присутствовало в этом величии – Сулейменова выглядела как гордая императрица, на чье царское платье внезапно упало с неба неведомое испражнение.
Курский присел возле тела, внимательно его разглядывая. Толстые пальцы и уголки рта старухи словно окаменели, сведенные особенной судорогой – так бывает у отравленных. Он приподнял черную кофту и на смуглом большом животе старухи обнаружил то, что ожидал обнаружить, – знакомое переплетение красноватых линий.
В общем, сцена выглядела достаточно геральдично…
Всмотревшись в это переплетение, Курский даже тихо присвистнул от удивления.
– Сфотографируйте, – распорядился он, указывая на этот лабиринтообразный след. Затем он встал и отошел в сторону поговорить с врачом, одновременно вытирая слезы чистым, тщательно выглаженным платком.
Перед домом уже скопились кое-какие любопытные, жильцы квартир толпились на ступеньках лестницы, шушукаясь. Курский, разговаривая с врачом, стал вытирать платком пальцы – он случайно испачкал руку в молоке, разлитом на полу.
Внезапно некая старушка, похожая лицом на маленькую сморщенную луну, схватила его за рукав.
– Белый, белый! – лепетала она, странно яснея безумными глазками. – Белый старичок пришел.
У многих кровь на руках, а у белого – молоко!
Правда-то она белая, как молоко, всю кровь наружу вынесет. Белый старичок, охрани от чертова креста! Ох, пришел Антихрист с антикрестом антикрестить антисвятую Антирусь ядом и кровию и сукровицей-попрыгуньей. Попрыгунья – синеглазая змея-стрекоза! Ужалит, так и навзничь. Белый старичок, вырви жало синеглазой змейке-попрыгушке.
Колдушке-тягушке. У змеи-то паук в услужении. Паучина-простофиля. Убей паука, белый старичок. Молоком и слезами умой нас, белый старичок.
Лунная старушка вовсю кликушествовала, вцепившись, словно клещ, своей ветхой лапкой в рукав Курского. Тот с трудом вырвал руку – лапка оказалась сильной, цепкой, словно была железная.
– Кто эта юродивая? – спросил Курский у Гущен ко.
– Живет здесь. Фамилия – Парчова.
– Безумна?
– Не совсем. Говорят, очень хитра.
Они отошли втроем подальше от толпы жильцов, зевак и машин. Гущенко и Лыков закурили.
– «Синеглазая змея» – это она о Лиде Григорьевой, – произнес Лыков. – Сейчас обрушится на красотку народный гнев. Сегодняшнее убийство – последняя капля. Да и наши подозрения против Лиды, увы, должны только возрасти. Сулейменова слыла злейшей врагиней учительницы Лиды.
Добрая половина кляуз, посланных в поселковый совет, подписана ее именем. Так что мотивы отравить ее у учительницы имелись. А не у нее, так у кого-нибудь из ее обожателей – она сердца косит, как траву. У самой-то у нее алиби про нынешнюю ночь – была в Севастополе. Я ей звонил на мобильный – вот-вот подъедет. Подождем. Познакомим вас, она, по-любому, человек интересный.
Шепчут уже, что она из рода Тягуновых, бывших хозяев дома.
– Вот вам бы и выяснить это, – сказал Курский.
– Пошукайте: кто она, из какой Вселенной.
А я удивляюсь, что на главный вопрос никто даже не пытается ответить: что есть причина смерти этих людей. Говорите, яд. И врач, и патологоанатом все заодно – отравление, яд. Я и сам вижу, что яд. Но что за яд – здесь сразу заминка, и все смотрят на пол или в потолок. Или начинают говорить вдруг о мистике, о свастиках, о прочей ерунде.
А о том, как яд попал в тело, ни слова. У вас уже штамп готов – убийство. А убийство ли это?
– Да, версию о техническом отравлении исключать нельзя, – хмуро согласился Гущенко (видно было, что такая версия его не радует).
– Вот именно, – подхватил Курский, сморкаясь.
– Может, здесь по ошибке ядом лестницы моют, или паркет циклюют чем-то не тем, чем надо, или насекомых морят слишком рьяно.
– Ну вы, Сергей Сергеевич, прямо материалист. Чувствуется советская закалка, – любезно усмехнулся Лыков. – Но в наше-то время мистику в чулан не спрячешь. Ведьмовство – это реально. У нас проходили такие дела. И Лида Григорьева, возможно, ведьма в своем роде. Колдушка-тягушка. А вот и она.
К дому подъехала серебристая «хонда». Из нее вышли женщина и мужчина и подошли к ним.
– Познакомьтесь, это легенда МУРа советских времен – Сергей Сергеевич Курский, – представил Лыков Курского с мальчишеским блеском в глазах. – Интересуется нашими трупами.
– Лида, – молодая женщина протянула Курскому руку.
– Трупы покамест еще не наши, – хмуро пошутил мужчина и тоже представился: – Полковник Иоффе Олег Борисович. О вас наслышан.
Он был загорелый, лет шестидесяти, с аккуратными сединами, в очках в золотой оправе. Лида, как и предупреждали, оказалась красавицей. На секунду она остановила свои синие глаза на старом лице Курского. Затем они вошли в дом. Полковник Иоффе сказал что-то, обращаясь к жильцам дома, и они стали медленно расходиться по своим квартирам. Санитары вынесли на носилках накрытое тело Сулейменовой, погрузили в медицинскую машину и уехали. Все рассасывалось.
Курский с ребятами сели в автомобиль Лыкова и двинулись в сторону Ялты. Когда машина взбиралась вверх, в гору, Курский оглянулся: над Тополиным, над сияющим морем стояли прозрачные и медленно вращающиеся столбы пуха. Ветер смещал их, и они плыли, сплетаясь, образуя большое, плавное, трепещущее в лучах завихрение, огромный пуховорот. Курский зажмурился: ему почудилось, что все это подвешенное и парящее царствие складывается в сонную, колоссальную, летаргическую свастику. Мгновение – и отрог горы скрыл эту картину.
– Кто такой этот полковник Иоффе?
– Директор санатория «Правда». Полковник советского КГБ в прошлом. Здесь он царь и бог.
Считается очень хозяйственным, дельным, уважаемым человеком. Его любят в Тополином, а сам он вдруг влюбился в эту Лиду. Седина в голову, бес в ребро.
– Разузнайте о Лиде поподробнее, – сухо сказал Курский.
– А, так вам она понравилась? – обрадовался Лыков.
– Нет, мне больше понравилась Парчова, – вежливо улыбнувшись, ответил Курский.
Несмотря на эту приятную шутку, на следующее утро Лида Григорьева встретила Курского на лестнице дома «Свастика». Он спускался со второго этажа, свежий, заплаканный, как всегда в белом, прячущий в карман увеличительное стекло.
– А я теперь ваш сосед, – весело сказал он. – На некоторое время. Я только что снял у Шнуровых милую комнату с верандой, на недельку.
– Я рада, – просто сказала Лида. – Вы мне понравились.
Вам у нас будет хорошо.
– Не сомневаюсь. Такой необычный дом, и люди интересные. К тому же у меня аллергия на тополиный пух – я плачу, как ребенок. Я так давно не проливал слез. Забытые ощущения. Решил наплакаться всласть.
– Не хотите ли зайти ко мне на чашку зеленого чая? Пока будете пить чай, я подберу что-нибудь против вашей аллергии.
– Подберете?
– Да, я изготовляю различные микстуры на травах. Лечу немного, изучаю китайскую и тибетскую медицину. Знаю, что это обстоятельство укрепит вас в подозрениях, что это я отравила четырех стариков, но меня это не волнует. Я их не убивала.